Рождество 1915 года Третий лазарет отметил дружным обедом сначала всего персонала, а потом – разносом рождественских яств по палатам и продолжением трапезы вместе с пациентами. Работник Красного креста, книжный иллюстратор и акмеист Нарбут во время войны служил в Царском . Он был рад избежать фронта, но по месту службы был вынужден присутствовать при императорских обедах, что его, как либерала, заметно раздражало. Так, и в этот раз он сидел за столом работников лазарета, хотя и ощущал себя явно не в своей тарелке в этом незнакомом ему обществе. Он знал лишь членов Дома Романовых, то есть «Трёх сестёр», и госпожу Гедройц, как особу, сочувствующую его взглядам, но никого более. Будучи выходцем из знатного литовского рода, но ставший прожжённым либералом, он не выносил церемоний, особенно связанных с сословностью. Но после присутствия за несколькими традиционными обедами с лакеями по случаю приезда императора из Ставки, Нарбут был поражён простотой того, что увидел в лазарете. Царица с дочерьми ничем не выделялись среди прочих работников лазарета. Нарбут, одетый утрированно во френч с вензелем и галифе, ощутил неловкость от своей очередной выходки с таким маскарадом и понял нелепость своего поведения. Этот желчный человек вяло ковырялся в праздничном пироге серебряной вилкой и удивлённо по-новому разглядывал миловидных, бойко-щебечущих великих княжон. Их образы, хорошо известные всей России, благодаря многотиражным художественным фотографиям, воспринимались многими, как воплощение благополучия: изящные головки, сияющие глазки, воздушные платья. На фотографиях их окружают ажурные салфетки, книги в тяжёлых добротных переплётах, а на коленях прохлаждаются мопсы. А будущее княжон кажется таким легко обозримым и безмятежным... И вдруг те же детки в госпитале за тяжелейшей психически работой! Что-то не увязывалось и смущало Нарбута, начинало злить его. За столом зашла речь о том, что работа в лазарете становилась для девушек столь привычной, что они уже с неудовольствием встречают необходимость «одеться прилично», или просто иначе, - вне лазарета.
- Платье сестёр милосердия мы ощущаем «второй кожей», правда, Татьяна? – сказала ласковым голосом стройная среднего роста Ольга Николаевна, устремив свой синий взгляд на младшую сестру.
- Я бы добавила: «Единственной и настоящей» - улыбнулась высокая и особенно изящно сложенная Татьяна, которая встретилась своим прямым твёрдым взором с глазами Нарбута и вынудила его смущённо опустить голову.
- В годину войны всё вокруг становится «единственным и настоящим», - загадочно сказала императрица.
- Что Вы имеете в виду, мамА? – насторожилась Татьяна, грациозно изогнув длинную шею.
- И нашу веру православную я всё больше ощущаю единственной настоящей. Посмотрите на немцев, кровь которых преобладает в жилах моих. Мне милы их традиции, язык, но не прусский протестантский дух, намекающий на их избранность. Этот дух породил германский милитаризм ещё при Бисмарке, и с тех пор Германия неуклонно эволюционирует «от Канта к Круппу». Не вижу тут ничего смешного, Татьяна. Становится всё меньше крупных писателей, музыкантов и художников во всём мире. Чем это объяснить? Люди торопятся жить, впечатления чередуются слишком быстро. Машины с деньгами управляют миром и уничтожают всякое искусство, а у тех, которые считают себя одарёнными, испорченное направление умов.
- Да, это так. Кайзер, столько лет кричащий о «жёлтой опасности и необходимости общехристианской солидарности в преддверии её» затеял бойню, равной которой ещё не было, - строго и задумчиво молвила Ольга.
- Он думает, что он сверхчеловек, - тихо сказала императрица, - а он шут гороховый. Ничтожество. Всех и заслуг, что аскет и жене верен, потому что похождения его - платонические .
- И кайзер ещё пытается спихнуть вину за развязывание войны на папА! – грустно добавила Ольга Николаевна.
- Вряд ли Европа ему поверит, - вставила княжна Гедройц.
- От английского общества бывших суфражисток поступило предложение заняться нашими беженцами, в особенности беременными женщинами, - сказала Александра Фёдоровна, - Они прекрасно показали себя во Франции. Можно было бы их присоединить к Татьянинскому комитету. Бьюкенен должен ещё поговорить об этом с Сазоновым. Меня просят стать попечительницей их госпиталя, который находится в Эллином доме. Почему бы им не помогать нам, ведь Русский автомобильный санитарный отряд Вероля, который находится под моим покровительством, превосходно работал во Франции.
- На Татьяну навалится больше бюрократической работы, - вздохнула Ольга.
- На днях мы должны посетить лазарет Большого Дворца, дети мои, - ласково сказала Александра Фёдоровна.
- Ой, какая же будет скукотища, мама! – воскликнула Татьяна своей милой манерой – быстро и скрадывая слова, скорчив уморительную гримасу, - Можно мы останемся в нашем лазарете?
- Там всё так строго и официально, что приходится следить за каждым своим шагом, так как там мы в центре внимания. Все сёстры там такие важные, что неприятно. Только в своём лазарете, мы чувствуем себя хорошо и уютно! – добавила мягким тоном Ольга, перекинувшись с сестрой и матерью взглядом лучистых, искрящихся, цвета уральской бирюзы глаз.
- Так надо, дети. Придётся потерпеть. Ну а завтра мы идём на праздничную литургию в Феодоровский Собор.
- Позвольте мне присоединиться к Вам, Ваше Величество? – нерешительно спросила Настасья.
- Конечно, госпожа Ртищева, если только Ваш график позволяет.
Настасья всё чаще ловила себя на том, что её тянет в храм, чего раньше не было, поскольку в их столичной семье не было заведено посещать службу чаще, чем пару раз в год. Глядя на пример Романовых, Ртищеву стали всё больше раздражать воззрения матери и традиции собственной семьи. Кроме того, Настасью давно привлекал «Городок при Фёдоровском государевом соборе», построенном для притча , который ей ещё не довелось повидать. Строительство было ещё не завершено, но до народа уже докатилась похвала зодчему .
- Ну, а пока, сестрицы, - продолжила Александра Фёдоровна, - как у нас на каждые военные Рождество и Пасху заведено было, надо опять организовать раздачу подарков .
«Да... Как бы очаровательные создания эти царские детки. Но ведь скоро кто-то с хрустом будет лишать их девственности. Грубо-первобытное действо. Как бы вы всё это не обставили, суть остаётся той же. Ничем они не отличаются от прочих. Кто знает, может быть станут ещё и изменять своим голубокровым? Почему мы должны ожидать от них иного?» - роились мысли в голове, молча сидевшего со скучающим видом, Нарбута.
- Ну что Вы опять такой кислый, господин Нарбут? – улыбнулась ему Гедройц наедине после обеда, - Не от того ли, что мы, литовцы, забрались уж слишком далеко на север, где не хватает солнца?
- Вера Игнатьевна, со мною всё в порядке. Но Вы же знаете, что само присутствие... хм-м... меня выводит из себя. Так и обволакивает меня дух Распутина.
- Ну что Вы всё выискиваете к чему бы придраться? Или Вы уже левее меня стали? Разве их высочества и Её Величество не были милы за обедом? Чем Вам не угодили «сёстры Романовы», как я всех троих зову – «сёстры» в двух смыслах?
- Очень милы... девочки, но не... Она никогда не могла понравиться даже придворным, не то, что народу. Постоянная натянутость, нежелание общаться с людьми.
- Думаю, что скорее притворство и лицемерие камарильи сделало Её такой. Государыню любят все раненые. У Неё проявились незаурядные способности успокаивать, вести непринуждённую беседу с болящими. И, что очевидно, Она делает это от души и сама потом страдает, оставаясь наедине с собой. Плачет, вспоминая наиболее страшные раны.
- Если Её Величество выйдет к народу в таком виде, Её не поймут и осмеют. Опрощения своей царицы наш забитый народ принять не может. Скажут: да это, мол, сестрица, какая же она царица?
- Всё верно. Но тут мы у себя дома, а не на глазах у всего народа. Простые солдаты уже научились ценить Её опрощение. А какие труженицы Её старшие дочери! С раннего детства всем четырём было внушено огромное чувство долга. Так что, не злобствуйте больше и улыбнитесь.
- А как, Вера Игнатьевна, поживает Сергей Гедройц ? – попробовал улыбнуться иллюстратор, скривив изрытое оспой лицо.
- Вы знаете, не до поэзии. Уставать стала. Может быть после моей болезни слабее стала .