3
- Зачем она сказала это, «когда меня не станет»? Сколько их может быть, этих бесконечных потерь?
Я завтракал, когда принесли телеграмму. Девочка-подросток протянула ее через порог и сказала «Распишитесь». Я расписался. Развернул телеграмму и упал в кресло, холодная звенящая пустота попыталась оградить меня от понимания текста, но он уже яростной болью выжигал мозг – Приезжай. Леня умер. -
Долго-долго сидел, пусто глядя в окно, в голове только бездумная яростная боль. Когда сердце заледенело и сжалось в мертвый комок, понял, что надо вставать. Позвонил на работу, взял три дня. Переоделся, закрыл дверь квартиры, пошел в гараж, хотел побежать, но не мог. Сел в машину и помчался, почти не видя дороги. Обгонял одну машину за другой, машинально переходя с одной передачи на другую, торопился, мне хотелось удостовериться в том, что все это не правда, не может быть правдой. Уже через три часа вместо обычных четырех я был перед их небольшим бревенчатым домом, у калитки несколько незнакомых мужиков. Стоят курят. «Значит, все правда». Страшно, больно заходить, но чтобы не зайти, надо самому умереть. Леня лежал в большой комнате, в гробу на трех табуретках. Три незнакомые женщины сидели в стороне и неузнаваемо смотрели на меня. Меня здесь давно забыли.
Леня не изменился, был таким же, что и полгода назад. Мы с ним сидели на кухне, закусывали еще тети Люсиными огурцами. От печки тепло. Мы размякли, у него на глазах слезы, он их держит, не пускает, мужик все-таки, да и молодой еще, совсем молодой. Не я его, он меня успокаивает, знает, что люблю:
- Ты, Кольша, не расстраивайся за меня, я еще поживу. Надо мне жить. Обязан. Пусть дети до конца повзрослеют.
Не сдержал слова. Конечно, я знаю, почему он умер, тоска и любовь убили его. Я сел рядом с гробом, положил голову на грудь Лёни, и меня прорвало, как будто все слезы, скопившиеся во мне за все последние годы, дождались своего часа. Заплакал горько, печально:
- Что же ты, Лёня! Как же ты мог? Как же я теперь без тебя?
Слезы откровенно лились при посторонних людях, а я и не пытался их остановить. Мне не зачем их прятать, я плакал и о нем и о себе. Кто кроме меня может понять это? Он бы понял, но я на его груди плачу и его больше нет. Вместе с ним ушло мое детство, моя юность, да и моя взрослая жизнь, которую я во многом делал, чтобы порадовать его. Чтобы он мной гордился. Мне этого очень хотелось. Он был мне вместо отца, он был всегда рядом со мной, с тех самых пор, как себя помню, с пяти лет. Помню, как мы лежали на дне большой плетеной корзины, стоящей на телеге, которую неторопливо тянул бык к болоту за торфом. Мы лежали и смотрели на небо, Леня о чем-то думал, погрызывая соломинку, ему пятнадцать лет. А я тогда еще не о чем не думал, просто смотрел на небо, мне было хорошо, иногда я засыпал. На следующее лето ему дали лошадь, и он все лето возил дрова в поселок из леса. По песчаной дороге, среди берез, кленов и дубов, мы уезжали на телеге в лес километра за три. Там, на поляне, стояли штабеля березовых дров, заготовленных кем-то зимой. Леня высокой горой, в три ряда, складывал дрова на телегу, и привязывал их веревкой, а я собирал и ел лесную клубнику, густо растущую на поляне. Потом он присоединялся ко мне, поев, ложился на живот, я рядом. Лежали и смотрели на желтое пшеничное поле там, на краю леса. Обратно он сажал меня на самый верх. Сам шел рядом с лошадью босиком по прохладному в лесу песку, время от времени предупреждая меня о том, чтобы я наклонял голову от веток берез, нависших над дорогой. Оттуда, из детства, появилось у меня это чувство родства с ним, и не только потому, что он был мне дядей, но и потому, что мы с ним одинаково дышали радостью жизни. Может, поэтому мне так больно, как не было много лет. Не осталось никого, кому можно открыться, рассказать всю правду о себе, всю, без оглядки, больше никто так не поймет. Теперь я старший в роду, хотя и не по возрасту.
Во дворе сидел потерянный Андрей.
- Как же так? – спросил я его.
- Как же так? Это ведь и мой вопрос. Как же так? Приехал позавчера и все вроде нормально, только взгляд какой-то, вроде здесь и не здесь. Но ведь давно уже так. Вчера маме был год. Сходили на кладбище, он со слезами в глазах стоял, но тихо, без слов. Вернулись, сели за стол, так небольшие поминки. Папа сказал, что ляжет, полежит немного, лег на кровать тут же, в комнате. Ну мы выпили, как водится, негромко разговорились, о маме вспоминали. Об отце забыли, решили, что уснул. Вдруг как-то все затихли, посмотрели на него, я подошел, дотронулся, а он уже не здесь. Дикая боль! Непонятность происшедшего. Как же так? Весь год он провел в тоске, хотя и не подавал виду.
Алексей любил свою Людмилу, любил беззаветно, преданно, в мире не было и не могло быть другой женщины кроме нее. Ну не существовало их больше. Фамильное это у нас, потеряв любовь, мы словно теряем опору, фундамент, на котором стояли в жизни, приобретаем пустоту, ее не возможно заполнить ни чем. Это я не тогда, потом понял, когда уже зрело стал оглядываться на жизнь, когда бесконечно длинными ночами лежал на своей постели и перебирал в памяти всех тех, кто оставил меня здесь, на земле, в этом бескрайнем одиночестве. Он не был безупречным хозяином, не все горело у него в руках, не все он нес в дом, не было у него больших заработков. И все равно, он правильно жил, жил душой, они любили друг друга, и в их доме было тепло. Каждый, кто в него заходил, чувствовал это. Тяжело было только тогда, когда случались житейские размолвки, и жена тихо говорила ему – Эх ты, Алеша! –