5
ФРАНЦУЗСКОЕ ЖИЗНЕЛЮБИЕ И ЕЖОВЫЕ РУКАВИЦЫ
Представьте себе, что вы пришли в ресторан, где вам предложили меню, состоящее из одного-единственного блюда – жареной курицы. Целиком. А пока вы перевариваете эту немаленькую порцию вкуснейшей птицы, спрошу: «комфортно ли, обувшись в туфельки на шпильке, спускаться по замощенной гладким булыжником узюсенькой улочке, которая безжалостно идет под уклон?» Держитесь за воздух, мадам: направление задано только вперед. Сожалею, но выглядите вы не очень изящно, при этом издаете некое скрежетание, подобно сухому осеннему листу, который несется скачками по дороге, догоняя и пугая одинокого пешехода. Вы наконец спустились? Поздравляю. Однако, очутившись внизу на ровном месте, вы обнаруживаете, что находитесь на острове. Хотите свободы передвижения? Транспорт к вашим услугам. Колёсный. Порт? Аэропорт?! А это что такое?
Не знаю, о чем вы подумали, но я-то вам свой сон рассказала. Случился он давно, а известно, что абсолютное большинство снов забывается, но некоторые застревают в памяти надолго. Все потому, что очень непростые они, эти некоторые сны.
Уехала. Ушла, убежала, сбежала. Бросила, оставила. Распрощалась. И – без оглядки... А вот тут-то как раз и нет, не вышло. Так это оказалось непросто – вырвать из себя прежнюю жизнь со всем и всеми. Так же непросто, как и создать новую. Словно примеряешь на себя непривычный наряд: вроде сама выбирала, прикидывала и обдумывала, но тут трёт, там жмёт, и отражение в зеркале не радует.
Четыре месяца спустя меня вдруг стали раздирать сомнения. Лето закончилось, внучка ходила в подготовительный класс. Большую часть дня я была свободна, но свободной себя не чувствовала. Дело совсем не в том, что надо было заниматься домашними делами, это само собой разумеется, понятно, естественно и при наличии современной бытовой техники необременительно. Меня мучили, провоцировали и пугали мысли о том, что я теряю себя, что мой профессиональный потенциал не использован до конца, что, возможно, я сделала ошибку. Я ловила себя на том, что на улице мой взгляд невольно задерживается на незнакомых юных лицах, детях, подростках, молодежи. Я не просто изучала их с любопытством, но подсознательно прикидывала, как бы мне с ними работалось, хотя прекрасно понимала, что это практически невозможно.
Тридцать первого октября на Хеллоуин, когда по резиденции бродили веселые банды нечистой силы, мы запаслись конфетами и ждали визитёров. Мне всегда нравился этот безобидный карнавал, возможность лишний раз пошутить и пошалить, и я не выношу религиозного ханжества или шипения по поводу родившегося в Америке праздника. И всегда делаю костюмы для детей своими руками, придумываю что-то оригинальное, фантазирую.
В тот раз наряженная лесной колдуньей Жоселин в сопровождении мамы и папы отправилась на сладкую охоту, оставив меня одну на растерзание ведьмам и привидениям. Они и не заставили себя ждать. Услышав звонок и боевой клич «bonbons!», я поспешила открыть дверь и узрела немаленькую компанию довольно взрослых любителей конфет. Лет пятнадцати. И я тоже решила пошутить.
- Ну что? Конфет хотите что-ли? А, ребята? – выдала я первое, что пришло на ум, на хорошем русском языке.
В холле повисла мертвая кладбищенская тишина. Мальчишки и девчонки таращились на меня так, будто привидением была я, причем реальным. Привидение струхнуло и дало задний ход.
- You want sweets, don't you? – задала я тот же самый вопрос по-английски, но реакция юных провансальцев на иностранный язык осталась прежней.
- Bonbons, - пискнуло где-то у самого лифта, и тогда я сдалась.
-О, oui, bonbons! – повторила я эхом и протянула им целый мешок конфет.
Когтистая лапа сцапала добычу,и фантомы один за другим стали проваливаться в темный проем боковой лестницы.
-Thank you! Bye-bye! – все-таки пропел мне на прощание расхрабрившийся девичий голосок.
Улыбнувшись, я закрыла дверь. Было очевидно – я скучала. По детям, по школе, возможности встать перед классом. Я думала, что захлопну за собой дверь и не оглянусь. Нет – оглядывалась постоянно, ныряла, как в теплую воду, в прошлое.
Когда-то мама мне сказала:
- Когда двое расстаются, обязательно вспоминается хорошее.
Мама оказалась неправа: на момент развода с мужем ничего хорошего не вспомнилось. А вот после разрыва со школой случилось именно так. Память возвращала только доброе: любымые выпуски, школьный театр, глубину детских глаз, радость познания, преодоление, счастье победы, доверчивость и преданность, искренность и чистоту чувства. Быть рядом с ними было несомненным счастьем, но как часто, к сожалению, так часто в добросовестном стремлении научить терялась радость от общения с детьми. Сейчас я бы многое делала по-другому, больше бы сочувствовала, жалела, старалась лучше понять, не позволяла бы академическим моментам превалировать.
Но история, как и история каждой отдельной человеческой жизни, сослагательного наклонения не терпит, да и жить прошлым нельзя – это я понимала очень хорошо. Умом. А чувствами овладело и удобно там устроилось уныние.
Я старательно учила язык, строила базу, грамматическую и лексическую, на которую собиралась наложить все, что слышала вокруг, пыталась копировать услышанное. Процесс шел медленно, результат меня нервировал. Я могла выдать что-то обдуманное, срепетированное, но импровизации никак не получались или получалось что-то, за что потом было очень стыдно. Невероятно сложно было понимать обращенную ко мне речь, и из-за того, что на юге Франции говорят очень быстро, и из-за безумного количества сокращенных форм слов в начале фразы, которые следуют одно за другим, превращаясь в единую цепочку, что делает содержание этого начала просто неуловимым для слуха. В результате я закрылась, стала избегать вербальных контактов.
Другая проблема была в том, что у меня нет водительских прав, ну и автомобиля, естественно, тоже. Когда-то я вовремя и очень быстро поняла, что вождение становится необходимым навыком для современного человека, также, как владение компьютером, поэтому обе мои дочери имеют машины и солидный опыт, и я рада, что помогала им в приобретении и того, и другого. Не скажу, что роль первого пассажира самая приятная, но в обоих случаях я самоотверженно вжималась в сиденье и доверялась своим девчонкам. А вот сама никогда даже не мечтала сесть за руль.
Экскурс в детство
Мои сверстники, конечно, помнят количество автомобилей на улицах наших городов. Для абсолютного большинства этот предмет роскоши был недосягаем, и я до сих пор вспоминаю восторг и неописуемое наслаждение, когда мой дядя, живший в Вязьме, катал нас с двоюродным братом Вовкой на собственных «Жигулях» первой модели. Он работал фотографом, был необыкновенно талантлив и востребован. Ему было тогда, вероятно, лет двадцать пять, и он буквально бредил автомобилями, но купить сумел только подержаную машину, которую без конца чинил потом во дворе, окруженный друзьями, страстно и наперебой желавшими помочь знатоками.
Когда авто снова становилось мобильным, мы с Вовкой робко просили дядю Лёню покатать. Соглашался он нечасто, не потому, что был вредным, а потому, что всегда куда-нибудь торопился. Счастье, как правило, длилось недолго, но какое это было счастье!
Мы выезжали на Рижское шоссе, и дядя жал на газ. Вовка сползал на самый край сиденья, вцеплялся в кресло водителя и, не отрывая глаз от спидометра, тыкал меня в бок и шептал:
- Восемьдесят! Девяносто! Сто!!!
Нет, это нельзя было назвать ездой – это был волшебный полет.
В доме, где жила наша семья, было тридцать пять квартир, и один-единственный владелец автомобиля, отец моей подружки, несколько лет проработавший в Монголии.
На этой машине он отвез нас на школьный выпускной бал, который был устроен в какой-то заводской столовой, и, если бы не добрый Иркин папа, нам при всем параде пришлось бы топать пешком колометра три. Мы же ехали, как три принцессы: розовая Ольга, сиреневая Ирка и я в платье из белой парчи. О нем надо сказать отдельно, потому что даже мое свадебное платье было гораздо проще и скромнее.
Невероятной красоты сияющий отрез мама купила у соседки тети Ляли. Дочь тети Ляли Лора была фантастически красивой девушкой, и поэтому вышла замуж за дипломата, который «не вылезал из «загранок», привозя оттуда шикарные шмотки. Муж-дипломат-загранка-шмотки – все это значило «счастливая советская женщина».
Для того, чтобы превратить отрез в выпускное платье, нужна была хорошая портниха, и другая добрая соседка протежировала нас своей знакомой закройщице в одном московском ателье.
В ожидании Валентины Яковлевны (так звали портниху) мы с мамой листали разложенные на столике модные журналы, и когда она, посмотрев материал, спросила, какое я хочу платье, я уже успела выбрать модель и гордо протянула ей журнал.
Но Валентина отчего-то взглянула на меня с сожалением и затем сообщила, что к такому платью должна прилагаться грудь, которой, как я поняла, она у меня не обнаружила. Она попыталась показать мне какую-то другую модель, но не на ту напала. Как говорил Высоцкий «если я чего решил, я выпью обязательно».
Справедливости ради надо сказать, что я все-таки согласилась на некоторые модификации, благодаря чему не выглядела на выпускном семнадцатилетней худышкой в вечернем туалете взрослой дамы.
Платье встало родителям в такую сумму, что на туфли уже просто не было денег, я отправилась на бал в любымых, но стареньких босоножках и все равно блистала.
Черз три года я вышла замуж, и мне, помнится, было почти все равно, как будет выглядеть мой свадебный наряд. Я купила его в магазине для новобрачных, особо не раздумывая. Я и так была счастлива, к тому же в моем шкафу уже висело самое красивое на свете белое платье.
***
У мужа моего была машина, все та же «Лада», но он и мысли не допускал о том, чтобы передоверить ее кому-то другому. Один раз он, правда, посадил меня за руль: друзья подначили. И я прокатилась несколько десятков метров по льду Каунасского водохранилища - была такая зимняя забава у местных автомобилистов. Не могу сказать, что мне не понравилось, но и только.
Потом жизнь сложилась так, что было не до вождения и автомобилей, но сейчас я себя спрашиваю, а если бы мне кто-нибудь сказал, предупредил бы, что в преклонном возрасте я окажусь в таком месте, где даже до продуктового магазина пешком не дойти, не говоря о том, чтобы притащить пару тяжелых мешков, что я всю жизнь успешно проделывала. Может я бы тогда расстаралась.
Все дело в том, что общественный транспорт, к которому я привыкла, здесь не выручает. Нет, с городским все в порядке, а межгородские автобусы ходят очень редко, потому что ими почти никто не пользуется, остановки расположены неудобно, далеко, расписание наищешься, и даже если разберешься, как доехать в одну сторону, то как вернуться, непонятно совсем.
Так свобода передвижения оказалась потерянной, сменилась постоянной зависимостью, а зависимость – вещь горькая, больная, и все твое существо возмущается и противится ей. Мое существо вообще давно привыкло быть самостоятельной женщиной, которая одна справлялась с детьми, зарабатыванием денег, домашними делами, решением бытовых проблем, кредитами, ремонтами и всем прочим.
И вот эта самостоятельная женщина в одночасье превратилась в женщину абсолютно несамостоятельную. В магазин – с сопровождением, с продавцами – через переводчика, на выставку или в кино – когда отвезут, всего боюсь, везде неуверенно себя чувствую, даже деньги на телефонную карту сама положить не могу. Караул просто.
Если русский человек взялся хандрить, так уж по полной. Меня стали одолевать тоскливые мысли о том, что я теряю себя, что живу не своей жизнью, и это была правда. Я совершенно растворялась в делах, проблемах, радостях и интересах семьи, которая все-таки не была моей. Нет, нет, не так – конечно, это моя семья, и я готова была о них заботиться и помогать, чем только могу, но я должна была иметь свою личную жизнь, просто обязана, чтобы не начать портить жизнь близких, что в такой ситуации просто неизбежно случается.
И вот когда я это осознала, я решила взять себя в ежовые рукавицы.
Во-первых, я жестко расписала свою рабочую неделю. Помимо дел домашних
• понедельник и вторник – французский
• среда – переводы с английского (я страшно боялась забыть язык)
• четверг – писать
• пятница – переводы с французского
Надо сказать, что обязательство писать оказалось самым трудновыполнимым – не писалось. От пустоты и тоски рождалась пустота.
Во-вторых, я вдруг вспомнила, что я теперь человек, освободившийся от необходимости каждый день идти на работу, а значит могу наконец позволить себе то, о чем всегда мечтала – утреннюю пробежку. И вот это стало настоящим лекарством.
Каждое утро, сопроводив Линуську в школу, я возвращалась домой, переодевалась и выходила на свою дистанцию, которую я, исходив городок вдоль и поперек, выбрала по своему вкусу. Все на моем маршруте (от фр.marche route, означает пешая дорога) доставляло мне неописуемое удовольствие: подъем в гору по тихой улочке, спокойный в начале и крутой в конце, старое кладбище с громадными каменными крестами, которые виднеются из-за высокой стены, перелесок с небольшим овражком, сады с каменными террасами, крутой поворот, где открывается красивейшая панорама и вид на широкое ущелье - невозможно не задержаться хоть на полминуты. А вот на этом отрезке в разгар лета цикады пилят так, что закладывает уши, наверное, потому, что резкий звук ударяется в скалу. Дальше спуск, дикие оливковые деревца и груши. Справа очень смешной домик с огромной каменной террасой, похожей на прованский блошиный рынок, чего там только хозяева не свалили.
Обхожу церковь и спускаюсь по лестнице на центральную улицу.
Направляюсь к дому, купаясь в утренней прохладе, солнце, счастье видеть все это, дышатьэтим, жить.
Наконец, в- третьих, я очень строго велела себе прекращать валять дурака и изображать полуглухонемую. Пора было открываться людям, тем более, что я очень этого хотела. Хотела понять и прочувствовать культуру, ментальность, стиль жизни изнутри.
- Извините, мадемуазель.
(Это мне? Наденьте очки, мосьё. Обращение мне совсем не льстит. Ну да, у меня на родине дама на шестом десятке - девушка, но здесь даже мою тридцатидвухлетнюю дочь, выглядящую от силы на двадцать пять, ни разу никто не назвал мадемуазель , и это нормально).
Передо мной кладбищенский сторож, мужчина лет пятидесяти. Я вижу его почти каждое утро, он то открывает ворота, то что-нибудь убирает. Иногда поднимается мне навстречу, возвращаясь из булочной с багетом. Мы, конечно же, здороваемся. Почти всегда рядом с ним его собака, светлой масти овчарка, любимая моя собачья порода.
Экскурс в детство
Мои бабушка и дедушка по маминой линии жили в Вязьме. От Москвы это 400 километров, поэтому ездили мы туда нечасто и отчего-то всегда ночным поездом. Со станции шли пешком до дома на окраине километра два запутанными улочками и переулками.
Дедушкиного пса, которого звали Джек, я помню, как помню себя маленькой. Днем он сидел во дворе на привязи, дремал в будке возле сарая, где возился поросенок Зютка, и кряхтели на насестах куры, и громко лаял, если я слишком сильно раскачивалась на качелях. На ночь дедушка отвязывал его и отпускал побегать по улице, оставляя ворота открытыми.
Я не знаю, каким чутьем, каким предчувствием овчарка угадывала наш приезд, по какой связи приходила к нему новость, но каждый раз, пройдя менее, чем полдороги, мы замечали издалека, из темноты приближавшуюся к нам собаку. Джек встречал нас, летел, пугая скоростью, наскакивал, кружил вокруг ног, шумно сопел и взлаивал, радовался и вел домой.
Когда дедушка умер, пёс не прожил и двух месяцев. А я на всю жизнь уверовала в преданность овчарки, в её исключительность, и другие собаки для меня просто животные.
***
Так что уже только потому, что у ног человека вышагивает такой пёс, я проникаюсь к нему симпатией. Что ж, попытаемся продолжить разговор, мосьё, но даже, если вы видите меня резво бегущей по дороге и весу во мне всего 54 кило, я вам не мадемуазель.
- Мадам, - поправляю с лукавой улыбкой.
Он извиняется, но смотрит несколько недоверчиво. Ну ладно, принимаю комплимент.
- ....................?
(Так, то, что это вопрос, я поняла по вызубренной конструкции. А вот о чём?)
- Извините, я не все поняла, я здесь живу недолго и плохо говорю по-французски.
(И сколько же еще времени ты будешь долдонить то же самое, болванище, - мысленно ругаю себя на чем свет стоит)
Собеседник смотрит с интересом.
- ....................?
Вежливо прошу повторить, и, о счастье, улавливаю слово pays, страна.
- Из Литвы, - объясняю.
- О, Литва, знаю, - воодушевляется собеседник, - хороший баскетбол!
(Баскетбол – это прекрасно, но понять, что он от меня хочет, точно не поможет)
В ход идёт компенсирующая стратегия. Мужчина распахивает куртку и ... ну, что вы там плохого про французов подумали... показывает свой ремень, а потом указывает на собаку. И тут я замечаю, что она сегодня без поводка.
- А, вы потеряли это... для собаки?
Он кивает и смотрит с надеждой.
- Нет, сожалею, - отвечаю я, - я не видела.
Мне, действительно жаль, что не смогла помочь, но дальше лечу, как на крыльях, мысленно заново проговариваю диалог, который, ура! состоялся.
Другой моей постоянной партнершей по упражнениям в коммуникации стала Соня, хозяйка булочной, где я покупаю утренний хлеб.
В отличии от большинства магазинчиков, обозначенных просто как «boulangerie-patisserie» (булочная-кондитерская), её крошечное заведение имеет название «Le Panier Sonia», (Сонина корзинка), что мне уже понравилось и позвало полюбопытствовать, а что внутри.
Я неплохо умею управляться с тестом, делаю и дрожжевое, сдобное, разное, и люблю хорошую выпечку. В предыдущей булочной хлеб имел невыразительный бумажный вкус, а булки, купленные у Сони, сладко пахли молоком, оставались пушистыми и вкусными даже на следующий день, а круассаны были всегда сочными: видимо, тесто очень щедро прокладывалось маслом.
Кстати, о круассанах. Croissant или croissant de lune (полумесяц) – вы, конечно, тоже обожаете его хрустящую корочку и съедаете все до крошки. А вот если хотите съесть его, как истинный француз, окуните в чашку с утренним кофе и кусайте.
Не хотите? Ну и не надо. Могу сказать, что и у меня желания попробовать не возникало, зато при виде такого безобразия возникала жалость и к круассану, и к испорченному, на мой взгляд, кофе. Но ведь это на мой взгляд.
Так вот, Соня. Достаточно было нескольких визитов, чтобы понять, что клиентов у нее много, и иногда по утрам приходилось даже в очереди постоять. К ней за хлебом приезжали и из других городков, увозя букеты из пяти-шести палок; покупали сытную выпечку (булочки с сыром, толстые куски пиццы, теплый, тяжелый хлеб с оливками, беконом, орехами) работяги-дорожники, строители и шофёры, ну и, конечно, приходили местные. К тому же было видно, что ее здесь любят.
Малый бизнесс во Франции не барствует: налоги такие, что не разбогатеешь, а что-нибудь схимичить просто даже в голову никому не приходит, подобные попытки обойдутся так дорого, что будешь расплачиваться всю жизнь, других вариантов нет. Вот почему хозяин или хозяйка за прилавком - явление обыкновенное, хотя, разумеется, помощники тоже есть. Присутствие нашей хозяйки Сони наполняло помещение булочной легким настроением, энергией и удовольствием, получаемым от простейшего действия – продажи и покупки хлеба.
Продавцы в любом магазине, лавке, бутике здесь исключительно внимательны к покупателю, но всегда это очень разное внимание. Для Сони люди не были просто клиентами, приносящими доход, видно было, что ей интересно их знать и узнавать. А искренний интерес к личности делает чудеса.
Вот такое чудо произошло и со мной: я стала находить удовольствие в ежеутренних коротеньких диалогах с ней и замечала, что, даже если в булочной было много народу, она все равно находила для меня лишнюю минутку, добавляя к дежурным фразам что-то личное и подбадривающе кивала в ответ на мои неуклюжие реплики. Занималась она и ликвидацией моей хлебной безграмотности. Вот, например, золотистая палка, в которую я тычу пальцем и у которой два симпатичных хвостика с обоих концов, называется банетт, а не багет, а вон тот, с одним раздвоенным хвостиком – патунетт.
Как-то мы с ней опробовали тему metier (профессия). Узнав, что я работала учителем, она поведала мне, что в школе её считали абсолютным дислектиком. Тогда я толком не поняла, о чем идет речь: мне еще только предстояло узнать, что дислексия (термин, который я связывала с проблемой приобретения навыков чтения) во французской школе –приговор слабоуспевающему ученику, который обычно выносится в начальной школе и сопровождает его дальше в колледже. Речь идет не об умственной отсталости, а об особенностях развития ребенка, которые делают его неудобным для учителя. Покопаться в причине, которая, само собой разумеется, в каждом случае своя, педагоги труда себе не дают, а помощь назначается всем одинаковая и такая (постоянный ассистент на уроках, регулярные занятия с ортофонистом, облегченные до абсурда задания), которая делает невозможным прогресс, а лишь поддерживает диагностированную дислексию на должном уровне. Создается впечатление, что все делается исключительно для того, чтобы «неудобный» ребенок не мешал работе класса. Обо всем этом рассказывали родители, которые сопротивляются, заинтересованные в том, чтобы ребенок стремился к лучшему результату, двигался вперед, но я уже говорила, что большинство доверяется и соглашается с приговором.
Как рассказала бывший дислектик Соня, она ухитрилась освоить инженерную специальность, научиться управлять самолетом и работала в Бретани в наземной авиации.
Немного позже, что-то от нее самой, что-то от других, я узнала, что теперешний бизнесс стал следствием переезда, а переезд случился из-за необходимости сменить обстановку после страшной трагедии – смерти утонувшего младшего сына.
Сонин муж, врач-ортопед, не только настоял на переезде, но и помог открыть мини-пекарню, а позднее пристроить к ней маленькое помещение булочной, в которой он и до сих пор остается техническим дизайнером, осуществляет Сонины идеи.
Понятно, что обоим пришлось непросто, нужно было многому учиться: к хлебу французы относятся трепетно и требовательно, конкуренция велика. К тому же провансальцы – народ специфичный, ни она их, ни они ее сначала не принимали и не понимали, дело не шло, а в какой-то момент чуть не разладилось совсем.
Их старший сын, который остался жить в Бретани, иногда приезжает навещать родителей, и тогда (это бывает на каникулах) за прилавком появляется симпатичный темноволосый мальчуган, чуть постарше Жоселин, живой и приветливый, как бабушка. Он очень старательно играет роль булочника, и ему невозможно не улыбнуться.
Узнав непростую историю женщины, я стала смотреть другими глазами не только на нее, но и на себя. Когда я первый раз увидела хозяйку вкусной корзинки, невысокую, стремительную в движениях брюнетку с очень короткой стрижкой, и, может быть, поэтому очень светлым, открытым лицом, я уверенно дала ей сорок лет. Каково же было мое изумление, когда я узнала, что Соня всего на два года моложе меня. Оказывается передо мной стояла долгая жизнь, со многими радостями, многими трудностями и одной большой бедой, которая могла убить, но не убила. И я вглядывалась и вглядывалась в ее лицо, читала выражение глаз и, без сомнения, видела счастливую женщину, легкую и молодую в этом своем счастье.
Французы, и женщины, и мужчины, выглядят моложе своих лет. И возрастные тоже. Жалобы, брюзжание, ухоженные и бережно хранимые обиды, горькие воспоминания, несбывшееся, несложившееся - никому не приходит в голову бесконечно откапывать и закапывать эти сокровища и получать от этого удовольствие. И выражение вечной изжоги на лице – точно не портрет француза.
Изжогу с лица не смоешь даже самым лучшим очищающим средством от Lancome, надо чистить себя изнутри. Хочешь быть красивым и молодым – люби жизнь, начни прямо сейчас, с любви к сегодняшнему дню, часу, секунде, - твердила я себе, с ужасом осознавая, сколько потеряно. Но лучше поздно, чем никогда.
Живи и радуйся – это не ирония, это здешнее отношение к жизни. А вот и иллюстрация. У наших знакомых, симпатичной пары Одре и Фреда (папы и мамы Линуськиной подружки), случилась тяжелая ситуация. Одре попала в автоаварию, повредила шейные позвонки и ходила в гипсе. Фред, ее муж, на тот момент уже два месяца сидевший на больничном, долечивал сломанную ногу. Поскольку Одре как раз тогда ушла с работы и получала пособие, с деньгами было очень туго. Безденежье, разбитая машина, ко всему пошли сильные дожди, и стала протекать крыша дома, чинить которую было некому и не на что.
Мы с Одре встречались каждый день у школы. Странно, но молодая женщина не выглядела ни удрученной, ни поникшей. Говорили о том, о сём, она о своем житье-бытье – с улыбкой. Ее рассказы о том, как то сегодня, отправив дочку в школу, они с мужем съездили на выставку картин Гогена в Экс на стареньком «Рено» Фреда, то посмотрели новый фильм, то встречались с друзьями, тоже вызывали некоторое недоумение. Я искала следы уныния на ее лице и не находила. Мне хотелось выразить сочувствие, но нужный момент все не наступал. Похоже было, что люди и не собираются оплакивать горькую судьбу, но подстраивают обстоятельства под себя, чтобы получить что? Удовольствие, конечно!
Как-то утром я вышла на пробежку и наткнулась на Одре, которая прогуливала собаку на лужайке у теннисних кортов, хотя, я знала, что обычно они ходят гулять в лес.
- Нет времени, спешу, - объяснила она, поторапливая собаку. – Завтра Фред выходит на работу – это последний день, который мы можем провести вдвоем.
Сияющие глаза и рука, тянувшая поводок, выдавали нетерпение, и я поспешила попрощаться, пожелав ей хорошего дня, который обещал быть счастливым, как и все предыдущие, проведенные ими в болезни и нужде и... в радости бытия.
Одре помчалась к мужу, а я отправилась своей дорогой зараженная ее любовью к жизни во всех ее проявлениях, и страстно желая заражаться ею каждую минуту, от каждого встреченного француза.
Продолжение следует