В любую сторону моей души

Георгий Прохоров
               НАЧАЛО. КОНЕЦ. Это, смотря про что.
                И как это рядом.

  25 октября 2009 года в Одноклассниках, от незнакомой молодой женщины:
 [25.10.2009 17:59] Мария Б.: Вам передает привет Надежда …ова из Азау...
  Я: Добрый день! Спасибо, конечно, и неожиданно! Хотя я частенько вспоминаю то время. Передавайте и Вы привет! Если она может, пусть чего-нибудь напишет. Где она меня нашла вместе с Вами? Сразу в Одноклассниках? У неё были ещё подружки по Азау - Вера и, кажется, Люба (вроде, из Белоруссии). А потом, кажется, на лагерь МГУ сошла лавина, когда они оттуда уехали. Если интересно, можете почитать мои рассказы на stihi.ru, там даже чуть есть в «Маленьких детках» кусочек, как я спускался от Азау к Терсколу. С уважением, Георгий Прохоров.

 [25.10.2009 19:19] Мария Б.: Здравствуйте. Я ее родная племянница. Вас мы нашли сразу в Одноклассниках, чему она была очень удивлена и обрадована. Тоже часто вспоминает те времена!

 01.03.2013.
 Я: Здравствуйте, Мария! Я уже думал, что Вы не хотите. Я просто захотел написать коротенькое письмишко, но увидел, что вы загородились забором из 150 друзей. Вот, пришлось. А Вы, наверное, долго вспоминали, кто же это, или спрашивали разрешения у Нади. Мария, я надоедать Вам не собираюсь много. Просто Вы мне прошлый раз не ответили на мои вопросы. Тот раз был давно, но вопросы остались.
Первое. Как Надя? Как её жизнь? Это можете ответить и сами. Потом я спросил, у Нади должны быть адреса подруг по Азау: Веры и Любы (Люды?). Я иногда пишу рассказы, мне бы хотелось кое о чём их спросить. Но в прошлый, давешний раз, Вы мне ответили очень коротко и замолчали. Конечно, хотелось бы услышать и Надю, если всё у неё в порядке. Полагаю, что мы в таком возрасте, когда всё можно.
 
 (Пояснение к 01.03.2013. После стремительного привета мне долго не писали. Я подозревал (потом, оказалось, зря), что сама Надя писать мне не хочет из-за какого-нибудь мужчины, который рядом с ней. То ли им не понравилось, что я сразу подружек Нади вспомнил? Я хотел ещё написать, но выяснилось, что писать теперь Марии могут только 150 друзей, каковым я не был. И надо было предложить эту дружбу, чтобы стать 151-м. Предложение спустя какое-то время было принято. «Я уже думал, что Вы не хотите…», - как раз относилось к моему предложению дружбы и принятию его.)

 [01.03.2013 23:09] Мария Б.: Георгий, здравствуйте. Я Вас сразу вспомнила, но захожу сюда не часто.
 [01.03.2013 23:11] Мария Б.: Надежда скончалась 13 января 2011 года...

  Я: Здравствуйте! Я вчера спрашивал у Вас о Наде, и как-то на душе было нехорошо. Царство ей небесное. У меня только хорошие воспоминания о ней. Меня, конечно, интересуют последние годы её жизни. Как жила, чем жила, с кем общалась. Я приезжал в Москву пару раз после 85-го года. Был в Азау в 85-м. Тогда мы там работали в ущелье Баксана. Потом раз или два был, кажется, в 87-м. В Москве мы много не общались. Она, как я понял, жила с каким-то мужчиной и не хотела давать малейшего повода для обсуждения.
Мария, если Вы можете мне что-то написать, буду благодарен. Россияне очень лаконичны, как Чехов призывал. Все вопросы мои опять остались. Если будет желание, напишите. На нет - суда нет. Ваш Георгий.

 [02.03.2013 23:02] Мария Б.: Она продала квартиру в Москве и уехала жить за город. Строила дом там. Жила одна. Сколько я ее знаю (с момента ее возвращения с Кавказа) мужчин, с кем бы она жила, не было. Ближе всех была к ней я. Поэтому для меня это ОГРОМНАЯ трагедия и какая-то недосказанность... Она очень близкий мне человек!!!! А жила она в основном своим домом, все время что-то перестраивала и достраивала))) Проектировала коттеджи, у нее были свои заказчики. Вот как-то так))
Я: Спасибо! Когда я приезжал в Москву и виделся с ней, вы были маленькая. Возможно, тогда кто-то был из мужчин. Наверное, достаточно быстро расстались. Она работала в каком-то пошивочном ателье. Или при Доме моделей. Насчёт адресов её знакомых по Кавказу Вы почему-то упорно молчите. Да, вспомнил, в 87-м году я был проездом в Ригу, и они меня с Верой провожали на Рижском вокзале.

 [03.03.2013 17:46] Мария Б.: Я не знаю ни ее знакомых с Кавказа,
ни тем более их адресов. И Веру я не знаю)))

 08.03.2013.
 Я: Поздравляю с праздником! Радости, любви, здоровья, благоденствия. Георгий.

 Мария Б. : Спасибо!!!

  Вот и всё. Конец переписке. Надя всё-таки перед смертью ещё раз убежала из Москвы.
  В 87-м ты ехал по советской железной дороге в приличном чистеньком рижском экспрессе «Латвия». Вечером, из Москвы. До конечной.

  Тебя провожали Надя и Вера с Рижского вокзала. Тебе по жизни всё ещё было почти весело. Уже умерли дедушка, бабушки, отец и мать, в ближайшее время умирать некому. Развёлся. В ближайшее время разводиться не надо. Так, иногда с грустинкой. Призадумавшись. Задумчивость, она к концу жизни больше берёт. А командировки ещё были.

  Я любил командировки. Новые ощущения-приключения, кусочки других, невиданных жизней в крутящемся калейдоскопе, выданном тебе на несколько дней, и ты в них, в этих кувыркающихся, почти настоящих кусочках, стараясь не затеряться. Эти кусочки можно потом положить в карман и время от времени доставать, чтобы поглядеть и вспомнить. Подышать, протереть и чтоб светилось потом. Командировка, на этот раз первая и, вышло так, что последняя, в Прибалтику. Я там раньше не бывал. Если не считать город на Неве Прибалтикой. Позвонил Наде, чтобы хоть мельком встретиться, ведь всё ещё было свежо, 85-й совсем рядом, и мы с ней при редкой возможности общались-виделись.
 
  Её уже не было в Азау, она жила опять у себя в далёкой Москве в тесных проулках между старыми толкающимися домами, лезущими друг на друга, как старики в очереди за хлебом, среди шума, копоти, жёлто-грязного снега -  в коммунальном Столешниковом. Я был у неё в прошлый приезд в такую пору, месил счастливыми, убежавшими из-под присмотра ботинками, снег. Слетались хлопья со двора к оконной раме.
  Жила в Столешниковом, а строчила-зарабатывала на швейной машинке где-то в цеху, на окраине, перестройка уже зажгла зелёный свет и нужных ей людей – только строчи, успевай, наш паровоз вперёд лети. Не догнать…

  Надя пришла ко мне на вокзал, добежала, но не одна, а неожиданно вместе с кавказской Верой, которая вдруг оказалась где-то рядом, как рояль в кустах. Под боком.
  Твоего друга, Коли Рубцова, выходит, в Москве для тебя уже не было в 87-м, если ты позвонил только Наде. (Про Рубцова, смотри у меня «Падучие звёзды. Друг мой Колька.»).

  Зима к столице уже протягивала холодные руки. (Этот оборот про руки я позаимствовал у другого Коли, у Заболоцкого:

Заковывая холодом природу,
Зима идет и руки тянет в воду…
Смертельно почерневшая вода
Чешуйками подергивалась льда.
И я стоял у каменной глазницы,
Ловил на ней последний отблеск дня.
Огромные внимательные птицы
Смотрели с ёлки прямо на меня.
И я ушел. И ночь уже спустилась.
Крутился ветер, падая в трубу.
И речка, вероятно, еле билась,
Затвердевая в каменном гробу.

 А что? Очень неплохо.)
  Руки у зимы были разные. То белые и мягкие, пушистые, в снежинках. То серо-коричнево-чёрные в застывающей грязи на дорогах, на стекле поневоле едущего транспорта, на брюках-сапогах, по воле или по неволе надетых на хозяйку или хозяина, которым тоже выпало сегодня решать, куда они бредут.
  И вот мы стояли втроём, радовались последнему, глядели друг на друга, согревали. Ты помнишь?

  Предзимняя мгла большого города. Глухой шум, гул-шелест шин по замерзающей дороге. Всем куда-то надо. Зябко. Поднимается дым, ускользает из труб домов, выхлопных труб, отпускающих его без сожаления. Нависшая мгла и холодеющие люди на маленьком Рижском вокзале. В неспешащей, зазябшей тишине. Она сама по себе. Отразится среди пустых и высоких стен: «Граждане пассажиры, скорый поезд Москва-Воркута отправляется с первого пути. Будьте осторожны!». Уже отправляется?! Ну, ладно, ладно, это для тебя двух- или трёхлетнего в пятидесятых. И не с Рижского…. Опять тишина. Ходили за какими-то мелкими покупками в дорогу, я ведь с одного поезда на другой.

  Они пришли увидеться на несколько минут и проводить. Подружки. По кавказскому счастью. Счастье Кавказа у них было общее. И у меня чуть-чуть. Только, если будете представлять, эти подружки были уже не молоденькие, а вполне взрослые и разные женщины, которые знают, чего хотят. И могут. Зачастую. Наде – за сорок, Вере – под.  И тебе - под. Но романтические. Что-то ведь нас объединяет? Я мечтала о морях и кораллах. Романтику ведь никто насильно не отнимает из рук, пока ты жив. Если сам не отдашь. Хочешь – живи с ней. Прыгай до старости. Пока не окочуришься. Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел. Кто холод жизни постепенно к себе впускал. Мы-то сами через еле приоткрытую дверь, через щёлку его впускали…. Так, мазанёт ночью по лбу, прошуршит где-то отставшими обоями….

  Ты: «Встречайте бакинским скорым, буду Москве несколько часов проездом». Раньше отправляли такие телеграммы – короткие, волнующие недосказанностью, с молчаливым чувством подразумеваемого долга перед родиной в опасности, подтянутые настоящие мужчины в портупеях и ромбах на рукавах. Которые много знали, но мало болтали. Ещё до Второй войны. Но всё очень тревожно и остро. Во времена Чука и Гека. Отправляли любимым женщинам.

  А теперь что? – Ты позвонил из автомата уже в столице. И они прибежали на вокзал. Вот и всё. Встретились. Глаза, взгляды и почти ничего не говорится. Что говорить? Несколько часов. Минут. Что скажешь? Всё пустое. Улыбки, глаза – всё с какой-то цивилизованной, насмешливой ложью. Глаза слегка прячутся и убегают. - Нет Кавказа! Нет и правды. В чём сила, брат? Есть шумящая, шелестящая, спешащая, насмешливая столица. «Граждане пассажиры!!». Что? Да ничего. И заботы, заботы. Они уже не относятся к тебе.  Ты как последняя хурма на ветке. Съесть - не съесть. Кому? Я шагнула на корабль. Оказался из газеты вчерашней. Но ведь мы шагали когда-то.

  Нет звенящего в застывшей тишине или грохочущего лавинами и водами Кавказа. Не спешащего даже в грохоте, не спешащего даже в сходе снежных лавин или камнепада. Как за ухом почесал или в носу поковырялся. Уже сошла… Там люди были? Принимающего тебя как есть. Другие теперь заботы. Другие радости. «Отправляется с последнего пути. Будьте осторожны!».

  Предательство или нет – вот этих двух женщин, пришедших тебя проводить в Ригу, их исход с Кавказа? Уже опять москвичек. А была ещё и третья – Люба! Любовь. Специально они там что ли так подобрались? Вначале были Надежда и Любовь. Потом появилась Вера. Ведь приехали же когда-то туда! Из Москвы, из Минска Люба… Не из Мордухайска. Из столиц. Думали насовсем?

  Вот оно, наконец! Что хотели и искали! Вот оно. Кругом! И не надо ловить. Не убежит. Высокая, строгая, обалденная природа, которую больше не с чем сравнить, и высокая твоя независимость от сильных мира сего. Как в командировке. Ну, почти. Вот туда и прибежали. Только независимость, она ведь всегда кажущаяся. Смешно слышать, как сейчас все подряд говорят про собственную независимость, а шагу не могут шагнуть без согласования.

  Лучше жить в провинции у моря. Над тобой только местный воришка да патриоты национализма. Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

  В сентябре 85-го, после окончания этапа полевых работ в Баксанском ущелье, перебравшись уже в Теберду, на новом нашем стойбище, я зашёл к местному начальству, чтобы получить пропуск для проезда геофизических машин в заповедник. На выезде из Теберды в сторону Домбая стоял шлагбаум, и просто так, на любой машине, не проедешь, только экскурсионные автобусы и другой разрешённый служебный транспорт. А начальство – ещё молодой человек, ростовчанин. Только что распределили сюда. В кабинет начальника заповедника. Или даже сам попросился. На Кавказ. А потом…. Немножко, пока суд да дело, разговорились. И я, стоя у большой карты как командарм и глядя в окно воочию на прекрасные далёкие и близкие окрестности, я сказал ему, что мне скромные камышовые заводи, тихие затоны где-нибудь под Воронежем на Битюге или Усманке или в районе казачьих станиц на Дону, ближе к Ростову, тут уж совсем я его в глаз ударил, всё-таки милее вот этих сказочных кавказских мест. Тут была пауза. Ростовчанин тихо сказал: «Да», - подписал мне разрешительную бумагу, и я скромно вышел. Вот иди и разбирайся. Кто виноват. Что делать.

  Это в 85-м. Каждый сверчок знай свой шесток? И всё ж… Неужели ничего не было?! Там, в Теберде, среди этих прекрасных сосен на очень крутых склонах, таких крутых, что ты начинал как грейдер ехать вниз, если стоял на каменной осыпи; среди горизонтальных седловинок на высоте, среди студёных ручьёв, экзотических и не экзотических грибов, горных лиловых цветов, пышной, росистой травы, форельных озёр, голубого неба, перевалов, помнящих войну? А где-то, немного вдаль и вверх, за вершинами сосен стоят ледяные вершины. Ещё круче. И днём, и ночью….
 
  Надя жила  в другом ущелье, с другой стороны Эльбруса. В Кабардино-Балкарии. Где течёт, бежит, грохочет Баксан. А не Теберда в Карачаево-Черкессии. Теберда прозрачная, изумрудная, Баксан – мутный из-за глинистых частиц. В Баксанском ущелье часто случаются сели, когда огромные валуны величиной с дом кувыркаются по взбесившемуся руслу маленькой речки вниз вместе с глиной. Тогда не попадайся. В тот год в нашей бакинской партии были ещё и студентки на практике. Попался. Не под сорок, а только-только за двадцать. То была ещё одна песня. Другая песня, зачатая в Тырны-Аузе. «Помнишь, девочка, гуляли мы в саду? Я бессовестно нарвал букет из роз. Дай, бог, памяти…».

  Магнитофон, привезённый студентками, надрывался на гОре мне в почти разваливающейся сакле на горЕ. Саклю нам выдали для проживания, временно удалив из неё старушку. Основная масса мужского нашего народу поселилась внизу, у трассы, в общежитии вольфрамо-молибденового комбината, туда мы ходили в гости. А здесь был старый, разваливающийся дом, старый маленький сад, молодые студентки, пара инженеров и я. Каждое утро мы спускались под гору вниз к месту работы. Каждый вечер поднимались. «К тебе, задыхаясь от бега», - неизвестный мне доселе Розенбаум (концерт 83-го года) пел про любовь и зеков. Поражённость влюблённостью, Новиковым и Розенбаумом. Одновременная. «Как дьяк истину - сапоги стянуть. И в сухое влезть, и приснится лес одинаковый... Одинаковый... Одинаковый». В этот раз мы ходили не в сапогах, а в ботинках и кедах.
      
  В чулане стояли пыльные мешки с осенними дарами природы (зерно, лук, картошка), скрипели половицы, в ведре - вода, а сбоку - кружка, и даже проходили сокращённые танцы для двух-трёх персон.
 Это были девочки-студентки, кое-что уже знающие о жизни. Или желающие знать. Или желающие показать, что почти всё они уже знают. И вот, происходило смешение красок: когда – сорок (это в Азау, тут я вспоминал пары с картины Ватто почему-то, идущие в обнимку по аллее), когда – двадцать (бегущие под гору за бабочкой Набоков с сачком и Лолита, не вспоминал, а так вышло). Когда тридцать пять тебя ждут. Пятиэтажка у самого комбината.
  Сейчас той, двадцатилетней, студентке уже пятьдесят с лишним. Двое взрослых детей живут уже не с ней, второй муж без детей. С ней. Свой, построенный добротный дом на окраине русского города у леса. Солила на зиму грибы. Ходила в баню. Домашний самогон собственного изготовления. И всё схвачено-перехвачено. А, может, и тогда уже схватывалось, только тебе этого было не видно? Она уже старше Нади.

   В 87-м, поздней осенью, я ехал в первую и последнюю командировку в Ригу. Жил не в самой Риге. У того учреждения, куда меня командировали, был какой-то блат для поселения за городом, в Юрмале, в гостинице Академии наук СССР. Мне помогли туда направиться, и я помог – починил чайник женщинам, пока ждал. Ездил в электричке с непомерно крутыми ступеньками вагонов, круче, чем кавказские склоны, ел в академической стекляшке-столовой неожиданный хлебный суп с неожиданным изюмом. Поездка прошла хорошо. Для меня. Степенно. По-балтийски. Соборы, брусчатка, суп с изюмом, электричка, вокзал, магазины. Сервиз кофейный купил в Старой Риге, бальзам, коробку конфет (ещё в вагоне), на Мемориал Павших сходил с экскурсией (там все лежат, как я понял: и белые, и красные, латышские стрелки). Но результатов не было от поездки для наших дел,  для нашего института геофизики в Баку. Тупиковая оказалась поездка. Ехал на разведку, а дела в интересном для нас направлении уже в Риге не двигались.

  Незадолго до командировки купил недалеко от бакинского вокзала белый свитер под горлышко, с цветными полосами острым зигзагом на груди, и решил ехать в нём. В ночном поезде, распрощавшись с москвичками и мчась сквозь проступающие в небесах звёзды к студёным Балтическим волнам, зашёл в ресторан что-нибудь перекусить из горяченького и поинтересоваться конфетами для подарка домой. Кто-то сказал мне (Надя?), что лучше покупать прямо в поезде, и лучше, когда туда, а не обратно. В городе потом сложнее. После первых вопросов к окружающим о конфетах ко мне прямо подскочили латыши и латышки и стали как самому дорогому другу предлагать эти разные коробки. Я несколько опешил от такого гостеприимства и живости медлительных людей, так как мы почему-то всё время помним о передаваемой из уст в уста «ласковости» отношения прибалтов к русским. Но принял эту ласку, отнёс всё это к своему обаянию и воспитанности, купил конфеты. Поблагодарил.

  Спустя некоторое время, может годы, понял - тот белый свитер с тремя полосами зигзагом! Как молния. Вот в чём было дело! Трёхцветная молния ударила по глазам! Свитер-то был латвийский, на что ты при покупке в Баку не обратил особого внимания. Чего обращать – СССР. Эти разноцветные полосы на свитере оказались цветами Латвийской буржуазной республики 1918-го года, получившей независимость от России. Этакий протест 87-го года против советских оккупантов. Ты им, коренным, показался вроде как кочующим диссидентом. С кукишем в кармане, с зигзагом на груди. Не могу сказать, что в последующие дни, в Риге, когда не видели этих зигзагов на мне (например, когда я был в пальто), ко мне как-то плохо относились. Только одна непонятка была с улицей. Когда, только что приехав, искал нужную, я спросил у проходящего мимо молодого человека: «Скажите, пожалуйста, как пройти на улицу Лациса?», - и назвал фамилию латышского советского писателя без имени, хотя в названии имя фигурировало, так молодой человек сильно был недоволен, несколько раз переспрашивал меня, как будто не понимая: «Лациса, Лациса… Может быть, Вилиса Лациса?» - «Ну, конечно! А какая разница?».
 Сейчас нет этой улицы в Риге. Переименовали, чтоб больше не спрашивал. Но в ресторане это было что-то.

  «А вот и нет!» - кричу я сейчас, в 2017-м. (Видите - медленно пишу. Не исправил на 2018 или 2019, так как написал фразу ещё два года назад). То есть, отнеслись-то в поезде хорошо, всё правильно, вежливость твоя, она и в Африке крокодила умиляет перед завтраком, но цвета на свитере не были латышскими. Поинтересовался у нета: красно-бело-чёрный. И оказалось, что это флаг Северо-Германского союза, в который входила и Восточная Пруссия. Но не Латвия.
Интернет: Изготовление и публичная демонстрация красно-бело-красного флага (Я: А вот это флаг буржуазной Латвии!) в советское время считалось антигосударственным преступлением и каралось уголовно.

Каким был первый немецкий государственный флаг?
В 1867 г. первым официальным государственным флагом стал не черно-красно-золотой, а черно-бело-красный флаг Северо-Германского союза, предшественника возникшей позднее Германской империи, объединившего 18 северогерманских «лоскутных» королевств и княжеств. Когда обсуждался подходящий для этого союза флаг, будущий канцлер Германии Отто фон Бисмарк предложил черно-бело-красный. Черный и белый были цветами прусского флага (Пруссия играла в Северо-Германском союзе ведущую роль), а красный и белый преобладали на средневековых флагах северогерманских прибалтийских городов. Никто не возразил против идеи Бисмарка, и черно-бело-красный флаг стал сначала флагом Северо- Германского союза, а затем и Германской империи.
Таким он оставался до 1919 г., когда после поражения в первой мировой войне в Германии была провозглашена республика. Поскольку флаг был символом империи, новое государство отказалось от него.

  Я: Латвия после революции 17-го года стала буржуазной республикой в 1918-м. Значит, при Северо-Германском союзе. То есть, они это помнят. И память возместили на мне, в вагоне-ресторане: ведь ношением свитера я совершал почти уголовно наказуемое деяние. Подвиг!

  Женщины на Кавказе. 85-й год. Семнадцать лет прошло после моего первого приезда (именно сюда!) со студенческо-преподавательской университетской ватагой на практику. Твоя память сердца 68-го года  - сказка, подаренная просто так, бесплатно, тоталитарным противным государством, девочкам и мальчикам, поступившим на геологический и удержавшимся на нём хотя бы до второго курса. Ведь это было после первого. Летом.
 
  Девушка, ехавшая навстречу мне в висячем сиденьи вниз с горы по канатной дороге к Терсколу, сказала подружке: «Сопляк», - когда я попытался их по-детски задеть, поднимаясь наверх. «О! Девушки!». Но всё же выходил в свободное время один, как взрослый, на дорогу, ближе к отелям, заказывал шашлык у дымящегося мангала и стакан «Ркацители». Я уже вкусил вкусы Баку. Это в 68-м. Вкушая вкусих мало мёду, и сё аз умираю?

  Не местные женщины, а приезжие. На Кавказе. С образованием. С привезённой из столицы другой культурой, другими наклонностями, не местными. Вот так тебе встретились. Удивился им? Обрадовался заснеженному оазису? Ну не всегда же заснеженному. Тогда было лето в 85-м. Надежда и Любовь. Потом подошла ещё и Вера. В первый год её не было.
 
  В совсем первые кавказские годы были военные с Ермоловым. Почти без женщин. Плохо русским без женщин. Бэла, Печорин, Казбич. Воровать Бэлу надо.
  Потом казаки. Уже с женщинами – Марьяна, Оленин, Лукашка. Отбивать Марьяну у Лукашки надо. Плохо. Аристократические сопли. Или интеллигентские?
  Отдыхающие на водах тоже. Но это на месяц. Для барских ощущений. Мэри. Скучает. Почти одна. Экскурсия к Провалу, пикник, персидский ковёр, одежда по-черкесски. Горец с большим кинжалом. Дуэли. Плохо.
  А вот если на постоянно? И среди них. И не на свадьбе у кунака в дымной сакле? Кунака уже нет. И не жена русского офицера в каком-нибудь урочище, где расквартирован его полк. Там почти всё отдельно. А ближе, ближе.

  Приэльбрусье. Общее сейчас? В том, 85-м году, местные мальчишки подходили к нам, заезжим геофизикам, топающим по главной улице Тырны-Ауза, совпадающей с трассой Баксан - Азау, и спрашивали, зачем мы приехали в их горы. Мы предпочитали не отвечать или мягко посылать и шли дальше в ресторан искушать отменное второе блюдо. Какой-нибудь шницель с макаронами и коричневой подливкой.

   Под большими горами посёлочек Азау. Городок МГУ. Что их принесло сюда, этих женщин? Что они там наблюдают? Сползание ледников? Как бы гляциологи? Что потом унесло отсюда? Интересно, так получилось – ты уехал, перестал приезжать, и их вскоре унесло. Национализм их унёс? Очередное национально-освободительное движение? Снежная лавина? А их уже там не было. Надежда. Любовь. Вера.

  Одиноки. Нет офицеров. Я видел там, в моём окружении, четырёх. И все одиноки. Вера. Надя. Люба. Ещё одна молчаливая и стройная, чужая, которая держится поодаль. Загорает за домом среди высоких посаженных цветов одна, заходит к себе в комнату всегда одна. Молча, с книгой. С печальной думою в очах? Иногда праздник, когда кто-то приедет. Лучше бы мужчина. Мужчин почти нет. Если не считать тех, которые сломя голову носятся по ущелью на легковушках с местными номерами, как когда-то на конях-кабардинцах. Часто они не могут стоять на ногах, выйдя из машины, напившись бузы или чего там. Но дай только сесть за руль… Фьють и нету!

  И тут ты объявился. Без объявления. Фьють! Только тебя и ждали. За двугривенный в любую сторону…. Ах, Надя, Наденька… Всё открыто. Но не для всех. Всем поделимся. Но не со всеми. Так получилось. Так захотелось жить – с тобой можно. Тебе почему-то поверили. Мне часто верили. То есть, становлюсь почти своим. Мне верили художники, могилокопатели, альпинисты, воры, опустившиеся люди. Шофёр в автобусе – мой лучший друг. А гляциолог – подавно. Ещё чуть-чуть и пойдём брать кассу, вершину. Ещё чуть-чуть… Но его почти никогда не было. Чуть-чуть. Не было Сенатской площади. Буквы, точки, клавиши. Мышь. Экран. Вот это есть. А то приснилось.

  Стояло лето 85-го года. Лето как лето. В последний год северо-кавказский заказчик наших геофизических работ перед тем, как расстаться, кинул нас с Кавминвод на Кавказ. С минеральных вод, сочащихся в окрестностях маленьких, домашних горушек-локколитов, где Печорин игрался с княжной,  в настоящие горы. Которые обычно на горизонте. То ли облака. Сначала Баксанское ущелье, потом – Теберда.

  Через день-два после приезда нас (не всех) пригласил отдохнуть инженер вольфрамо-молибденового комбината. Или мы пригласили его в знак благодарности за устройство в Тырны-Аузе? Каждый раз: где жить, что есть, с кем для этого надо познакомиться? Или он организовал место вверху, в памятном для меня по 68-му Терсколе-Итколе, в лагере, а затраты были наши? Кажется, он мог устроить там нашу партию на арендное проживание в этом лагере, но мы потом всё-таки отказались. Хоть и здорово. - Ездить на работу далековато. По горной дороге. И стали искать в самом Тырны-Аузе. Нашли. Не сразу, но устроились все. Устройство лежало на мне. Общежитие комбината внизу и сакля на горе. Для себя, студенток и ещё двух-трёх собратьев.

  Сколько раз мы там были, в том лагере в Итколе? И лагерь, кажется, был детско-подростковый. Детишки отдыхали в деревянных домиках. Может, и один. Первая встреча, последняя встреча… Я сильно тогда напился. Хороший кебаб, хорошие запечённые на огне помидоры, зачем-то много водки, которая всё лезла и лезла в горло. Ну, ладно, Вадим. Ему по жизни можно, нужно. Ну, литр. А тебе зачем? Твоя ведь норма – двести.

  Потом уже – кто где. Нет, сначала мы кое-как проводили до легковой машины на дороге нашего молибденового инженера. Мы поедем позже, на своём ГАЗ-66. Еле выговаривая, поблагодарили, поцеловались. Потом – кого, куда ноги заведут. Ноги меня вначале завели на волейбольную площадку с иностранцами. Я ведь почти профессионал, мне там и быть. На болгарских на румынок погляжу. Несколько человек вяловато-слабовато играли. Всё больше немцы. Вышел я - король. Сейчас покажу любителям, как надо играть. Не мог попасть рукой по мячу при подаче. Удивлялся. И опять не мог. Болгарцы-румынцы милостиво терпели моё унижение. С тех пор мне часто снится волейбол на какой-то площадке, узкой, тёмной, лампочки перегорели. А уже вечер. И не могу, как следует, ударить по мячу. До сетки не долетает. Опять не подал. Ушёл с площадки после попыток. Стало стыдно. Рвота. Сразу полегчало.

 Опять мы сидели за каким-то длинным столом и ели-пили, доедали. Инженер уехал, поцеловавшись-попрощавшись, а мы всё догуливали. Откуда две женщины из Азау там, за столом,  взялись? Инженер? Надежда и Любовь. Надежда – мне, Любовь – Вадиму. Нам было хорошо и даже весело, когда я, наконец, оторвал голову от стола, когда она смогла оторваться, и решил проснуться. Раскрыть глаза. О! За столом женщины! Не хотите ли пройтиться?

  Я обнимал её за нетонкую талию, и мы шли по тропинке меж сосен по мягкой хвое. А слева и справа, спереди и сзади, встают и встают далёкие и близкие. Горы. Их невозможно забыть. Они всё время с тобой. Антуан Ватто. Жеманство. Талия. Свежесть горного вечера. А была ли талия?  Если можно так выразиться. Но моё воспоминание о художнике в тот раз ей, видимо, понравилось.

  Договорились о встрече на следующий день? В Азау. Они с Любой лежали-сидели под стеной дома, среди каких-то клумб, загорали, отдыхали. Ждали нас с Вадимом? Наверное, ждали. Мы же договорились. После работы. В горах солнце заходит быстро. Раз – и вечер. Прикатили. Хоть и не близко. Когда она повернулась ко мне, стал виден темнеющий синяк под глазом под темнеющим небом. Что? – Да ничего. Так.
  Абреки не простили посиделок с иноземцами. Кабарда. Или был отказ ночью местным после нашего отъезда вниз? Они же были после вина и водки. Как бы готовые. А я не хочу. Любишь медок – люби и холодок. Повстречался я и что-то изменилось? Но ни о чём этом не было сказано ни слова между нами. Само собой. Женщины взяли всё это на себя.

  Один раз я ночевал в другой свой случайный приезд, уже после всех сезонов, в нижнем домике, в её комнатушке. Был в гостях ещё какой-то взрослый альпинист. Он ночевал у Любы. В другой комнате. Девятиклассница из Москвы. Родственница Нади. Мы сидели у Любы, говорили с альпинистом о траверсах вершин. Пяти, семи. Другой раз я ночевал в верхнем домике. Переехала. Перевели. Там условия получше. Уже после смерти бывшего милиционера Коли, с которым делали шашлык. Смерть произошла не на моих глазах. Просто мне сказали, когда я появился в очередной раз на небосклоне, что Коли уже нет. Он был милиционер-сердечник и влюбился в Кавказ. И приехал жить туда, хоть и знал, что Кавказ не любит сердечников. Вот чуть и пожил там, где захотел.

 (Возможно, здесь надо было бы написать про глубокий по пояс снег, как мы, вчетвером, ночью, топтали тропинку от дороги в сосны ближе к камням и обрыву над Баксаном, и костёр в этом снегу, и шашлык из говядины (хорошо, что хоть её достал, и не в магазине, а где-то на турбазе, последнюю) и как Коля падал просто так на дороге, когда мы уже шли после, напетые и напитые, вверх к городку. Как нам было всем хорошо, а Коля молча падал. Как от невидимой, неслышимой пули. Как подкошенный. И улыбался от счастья).

  В тот мой приезд, когда Коля уже перестал падать, Надя позвала овдовевшую Веру, и мы втроём – Надежда, Вера и Георгий, под мочёную черемшу (её много по ущелью, - сказала Надя, она её собирала летом) пили водку. И женщины танцевали со мной по очереди. Непарная Вера прижималась, шептала мне что-то, что на всю жизнь. А я читал женщинам стихи. И она ещё сильнее прижималась. Как Дельвиг пьяный на пиру. Это было после смерти её Коли, в последний мой приезд в Азау.

  Вера дала мне Колин костюм горнолыжный, перчатки и ботинки с лыжами «Росиньоль». Покататься. Оказались как раз. Они были уже не нужны хозяину. Сердечник приехал в горы. Он хотел этого. И это было повыше Теберды. Азау – 2300м, Теберда – 1325. Это если дальше не лезть.
 
Компания Rossignol — это яркий пример успешного сочетания бизнес-таланта ее основателей и творческого подхода к изготовлению самых традиционных предметов — таких, как знаменитые теперь на весь мир лыжи Rossignol.

1907
Абель Росиньоль открывает свою фирму в местечке Вуарон, расположенном в Изере. Фирма изначально специализировалась на изготовлении деревянных изделий, используемых в текстильной промышленности, но уже тогда предприимчивый Абель подумывал о создании лыжного производства.
….
1957-1960
Компания разрабатывает и выпускает на рынок модель ALLAIS 60 — первые так называемые «металлические лыжи», которые принесли Жану Вюарне золотую медаль на Олимпиаде в Скво-Уэлли.
….
1972-1976
Появляются первые металлопластиковые лыжи. Сезон 1972-1973 стал поистине триумфальным для Rossignol, ошеломляющий успех на Олимпиаде в Нагано резко повысил и без того немалую популярность компании. Rossignol стал лидером продаж в Японии, открыто представительство в Америке, появились первые лыжи Rossignol для забегов на скорость.
….
1988
Ошеломляющий успех на играх в Калгари, компания Rossignol получает самое большое количество медалей — 13, из которых 7 — золотые. Впервые за 20 лет золотую медаль в лыжном спорте получает спортсмен из Франции, Франк Пикар. ….

  Я всё это надел. Первый раз горное снаряжение. И Надя пошла со мной поближе к склону учить меня, как пользоваться лыжами. По привычке, как это делают обычно с новичками. Она ведь кое-что соображала в этом. Хоть и комплекция. А у неё разряд. (Попала туда через лыжи? Зашла на базу МГУ, и ей сказали, что можно устроиться на работу гляциологом? Насовсем). Мы встали на дорогу, она тоже на лыжах. Это где-то немного выше гостиницы и ниже канатной дороги в сторону Эльбруса. Мне было смешно немножко, я плохо слушал Надю, так как тоже кое-что смыслил в лыжах. Не в горных. Но с горок съезжал. А она беспокоилась. И ноги у меня ещё были целыми. Летом 87-го я порвал связки на правом колене, играя в волейбол на шиховском пляже. А тогда ещё можно было куролесить. Потом Наде это надоело, я поехал под уклон, вперёд, сносно.

 Потом стал ходить один. Выбрал маленькую, но крутую горку, градусов в 45 или больше и стал с неё съезжать виражами. Как слаломист. Надя даже с гордостью за меня говорила кому-то (Любе?), что я полез сразу на сложную горку, имеющую вполне уважительную категорию трудности, и отдирала потом с волосами пластырь у меня с локтя, так как было уж больно круто на вираже и рука уже шла по склону.
 Как бы теперь ещё раз содрать тот пластырь. Да так, чтобы кровь сочилась. Давай посмотрим «Маленькие детки»:
                Кавказ. Скоро весна.

 Баксанское ущелье. Приэльбрусье. Спускаясь из Азау в Терскол.    1986г. Утро. Февраль.
 В дальних боковых ущельях стоит солнечный дым (как будто после взрыва в комнате). Поднимающееся, невысокое ещё, предвесеннее солнце бьёт сквозь ущелья вверх по Баксану.
 Деревья дрожат и кипят в сумасшедшем сверкании. Снег лежит серебряной парчой с просыпанными по ней то тут, то там слепящими блёстками. 
 Затаились по расщелинам натёкшие громады застывших свечей-водопадов. Их ещё крепко удерживает рука Дедушки Мороза.

     Баксанское ущелье. Ниже. Тырны-Ауз. Февраль.
 Всё заволокло туманом. Деревья голые и чёрные.

Видите – написано с чувством. Живое. По живому. Только что отняли. Тогда. Ты сел в автобус до Пятигорска и всё. Спустился пешком, с сумкой от Надиного Азау до Терскола. Автобус там. Как будто сказки и не было. Терскол-Пятигорск. Взбудораженно-успокаивающийся.
И в потоки машин… И в потоки машин.

  В 85-м, летом, мы провели работы в Тырны-Аузе, в черте города, вдоль реки. Потом была Теберда. К осени поближе. Когда в саду вокруг сарая с сеном, досками, сложенными нашими ненужными матрасами в две стопки (спал на десяти матрасах как принцесса на горошине), уже подмораживало-серебрило, я перебрался, в конце концов, в дом хозяев.
 
  В Теберде-85 у меня, как и у Коли, обнаружили болезнь сердца – стенокардию. Хозяйка, которая ещё помнила войну, заставшую её 13-летней девочкой, и немцев, и Высоцкого, который сидел у неё в гостях у костра, забеспокоилась, водила к врачу. Но та стенокардия была, скорее всего, от другого, от другой высоты. У меня была любовь со студенткой, я бессовестно нарвал букет из роз в чужом саду ещё в Тырны-Аузе и думал, что, если любишь, то нужны буря переживаний и водка стаканами. Если она не бежит к тебе, задыхаясь от бега, а решила поухажориться с чужими студентиками из Казани. Назло тебе. Набокофф. Камень – на камень, кирпич – на кирпич.

  Та болезнь потихоньку ушла, залечилась. Улеглись мои былые раны… Синими цветами Тегерана я лечу их нынче: чай, аспаркам, валериана. Луна на зелёном небе. Понт шумит за чёрной изгородью пиний.

  И с Надей мне не пришлось больше свидеться. Я стал почти не выездной в Россию (а в др. страны мне и даром). Женился. Вот только весточка в душу от 25 октября 2009 года.

                Теперь уже точно – КОНЕЦ.