Так в «Коньке» говорит Данило, вернувшийся из дозора. И мы верим ему, т.к. перед этим автор честно сообщил, что и «Ночь ненастная настала», и на Данилу «боязнь напала», и тот «закопался под сенник». Тем более что это же подтверждает и источник из поэмы «Елисей», когда «Летят и дождь, и град, и молния на низ, премена такова живущих в ужас вводит», и когда испуганный герой прячется под кровать именно от ненастья, а не от мужа хозяйки. И действительно, зачем было Елисею прятаться от мужа, если в тот момент он был невидимкой? Это лишь Пушкин мог в 1824-м году выдумать для Веры Вяземской то, что он прятался под диваном графини Воронцовой, испугавшись её мужа.
Однако, стоп! Ведь мы можем через всё того же подставного автора Ершова сразу же установить и место основного обитания того, что в «Коньке» называется «ненастьем». А для этого мы сначала вспомним, что у слова «ненастье» есть синоним «непогода», а затем вернёмся к стихам, в которых есть это слово и которые до сих пор числятся за Ершовым. Ранее я уже указывал, что именно о них профессор Александр Александрович Макареня в 1990-м году воскликнул: «ведь это - пушкинский стих!» (1). Вот они:
Рождённый в недрах непогоды
В краю туманов и снегов,
Питомец северной природы
И горя тягостных оков, -
Я был приветствован метелью,
Я встречен дряхлою зимой,
И над младенческой постелью
Кружился вихрь снеговой.
Мой первый слух – был вой бурана;
Мой первый взор был – грустный взор
На льдистый берег океана,
На снежный гроб высоких гор
(«Послание к другу»).
Но если Макареня обратил внимание лишь на форму данных стихов, то ещё в 1947-м году нашёлся весьма критичный (но при этом и логичный!) коренной сибиряк и литератор Ф.Г.Потанин, который заинтересовался их содержанием. И при этом по поводу стихов "Мой первый взор был - грустный взор На льдистый берег океана, На снежный гроб высоких гор" написал следующее: "Это - положительная неправда. Поэт родился в д. Безруковой, в 1000 верстах от океана и в 1000 верстах от снеговых гор. Подобное враньё погубило поэта: вместо того, чтобы наблюдать окружающий мир, наблюдать тобольского мужика, в деревенской среде искать материала для своей поэзии, он фантазировал об океане, которого не видывал" (2). Молодец Потанин! Почувствовал разрыв между содержанием стихов и реальной жизнью Ершова. Однако прошло более 70 лет, а ершоведы на критику Потанина не ответили, да и «льдистого берега океана» в творчестве Ершова не нашли. А почему? Да потому, что искать этот берег всё-таки лучше не у Ершова, а у Пушкина.
Однако тут мне могут сказать, что и Пушкин-то родился не возле океана, на что я отвечу вопросом: «Ну, а самый известный его герой по имени Евгений - где родился?» Ответ понятен: «Онегин, добрый мой приятель, Родился на брегах Невы». Ну, а дальше упоминается Летний сад и другие приметы Петербурга, связанные с детством и юностью Онегина. Посмотрев же на карту, мы увидим, что Петербург расположен не просто на Неве, а при её впадении в Финский залив, который является частью Балтийского моря, которое уже в свою очередь является частью т.н. Мирового океана, будучи соединенным с ним через проливы. Т.е. можно смело считать, что Онегин родился не только в Петербурге, но ещё и вблизи «моря-океана».
Сам же Петербург Пушкин называл «севером», что сразу же направляет нас к таким его сугубо северным приметам, как метель, снег, вихорь, туманы, зима, а также к пониманию того, что в нём присутствует «северная природа», питомцем которой и называет себя настоящий автор данного стихотворения. Ну, а ранее я уже говорил, что лишь одна «дряхлая зима» может направить нас к тем пушкинским образам, основным прототипом которых является графиня Воронцова. А это и «голубка дряхлая», и няня Татьяны Лариной, и графиня из «Пиковой дамы», и «зима-старуха» из «Осени», и «матушка-зима» из «Онегина» (3). Однако тут мы, припомнив т.н. «закон парности», должны спросить: а кто же приходится парой для Татьяны Лариной, если под её образом спрятана Воронцова? Ответ понятен: пара для Татьяны – это Онегин, который в подтексте такая же пара, какой является и его прототип Пушкин для графини Воронцовой. Т.е. от «дряхлой зимы» через прототипы и «закон парности» можно протянуть ниточку к Онегину, а затем и к самому Пушкину.
Но как нам проверить, что «льдистый берег океана» это Петербург? А через того же Онегина, к которому смело можно отнести такое определение как «лёд». Ну, помните, как Пушкин сравнивает Онегина и Ленского: «Они сошлись, Волна и камень, Стихи и проза, лед и пламень» (4). И мы понимаем, что волна, стихи и пламень – это относится к поэту-романтику Ленскому, а вот проза, камень и (внимание!) ЛЁД – к прагматику Онегину, более хладнокровному и старшему по возрасту. И совсем не зря в том же 1824-м году, когда Пушкин написал «они сошлись», у него в черновике «Цыган» и появился эпиграф, взятый из стихов Вяземского: «Под бурей рока – твёрдый камень, В волненьях страсти – лёгкий лист» (5). А из этого «твёрдого камня» высвечивается и твёрдость Алеко, и твёрдость «камня»-Онегина. Правда, кроме этого мы замечаем ещё и «бурю рока», которая косвенно перекликается с бураном из «Послания к другу». Однако о буре и роке чуть ниже, а пока отметим, что слово «льдистый» из этого стихотворения прямо намекает на пушкинского Онегина, который тоже «лёд», хотя и в переносном смысле.
Ну, а догадавшись, что в «Послании к другу» подразумевается Петербург, мы лишний раз удивляемся интуиции профессора Макарени, который не только своим тонким поэтическим слухом почуял «пушкинский стих», но и невольно приблизился к своему родному городу, в котором он и родился, и умер. Вот, оказывается, какие «бывают странные сближенья».
Итак, мы нащупали Петербург как место, где находятся «недра непогоды». А теперь давайте установим, кто именно прячется под маской этой непогоды, для чего вернёмся к поэме «Елисей» и спросим: а кого вспоминает автор, после того, как «остановилася гроза над самым домом», а его испугавшийся герой спрятался под кровать? И оказывается, Майков вспоминает о Зевсе: «Не паки ли Зевес в громах к Данае сходит?» Так-так-так… А по чьей воле Онегин выехал из Петербурга? Если смотреть основной текст, то он, «Всевышней волею Зевеса Наследник всех своих родных», выехал вроде бы по своему желанию для последующего ухода за больным дядей. Правда, нехотя. Но если мы заглянем в черновик «Онегина», то обнаружим там неожиданный вариант: «Лишившись волею Зевеса». Вот он намёк на «волю Зевеса», направленную не на получение каких-либо преференций типа наследства, а на некие лишения для героя, отъезжающего из Петербурга!
В то же время недовольство Данилы дождливым ненастьем чуть позже плавно переходит в недовольство холодной погодой со стороны его брата Гаврилы. Ну, а зная, что под обоими образами прячется Пушкин, мы настораживаемся от такого повтора неприятностей и задумываемся о возможной связи жалоб братьев с тем недовольством, которое могло быть у автора в то время, которое спрятано в подтексте данных сцен. А это июль 1824-го года. И надо же: именно 11 июля этого года царь издал «высочайшее» повеление уволенного со службы Пушкина «перевести на жительство» в Псковскую губернию под надзор местного начальства! Поводом послужило письмо Пушкина, в котором он сообщал П.А.Вяземскому об «уроках чистого афеизма» (атеизма). Князь Вяземский сразу же обеспокоился этим и в конце мая написал Пушкину: «Сделай милость, будь осторожен на язык и на перо. Не играй со своим будущим. Теперешняя ссылка твоя лучше всякого места. …Верные люди сказывали мне, что уже на Одессу смотрят, как на пристанище (в письме по-французски!), а в этом поле верно никакая ягодка более тебя не обращает внимания. В случае какой-нибудь непогоды Воронцов не отстоит тебя и не защитит…» (6).
И мы чётко видим в личном письме, о котором Ершов ничего и не знал, те слова, которые впоследствии спокойно перекочуют в «Конька»: и «поле», как образное определение Одессы, и «непогоду», являющуюся синонимом к слову «ненастье»! А также замечаем написанное по-французски слово «пристанище», под которым у Пушкина будет подразумеваться та пристань, через которую корабельщики в «царстве славного Салтана» должны были выходить на берег. Ну, а наличие этой пристани нам подтверждает и поговорка из Словаря Даля: «Одесса, с торговою пристанью».
Однако эта поговорка ближе к «Салтану», а мы давайте присмотримся к той поговорке, которую использует отец Данилы, хваля своего старшего сына: «Не ударил в грязь лицом». Немедленно возвращаемся к Словарю Даля и видим, что эту поговорку нужно понимать в значении «не опозорился». Ну, а дальше, дальше-то у Даля что?!! А дальше в этой же статье мы находим другую поговорку, которая удивительным образом вписывается в нашу тему: «Одесса город пыльный и грязный». И вот после этой поговорки возникает полное понимание моих прежних слов о том, что «особенно сильно выделена у Пушкина одесская грязь: “В году недель пять-шесть Одесса, По воле бурного Зевеса, Потоплена, запружена. В густой грязи погружена”, “Я б мог сказать: в Одессе грязной - И тут бы право не солгал”, “Несколько раз коляска моя вязла в грязи, достойной грязи одесской” (7). Кроме того, «У нас холодно, грязно», - пишет Пушкин из Одессы осенью 1823-го года (8).
Однако это же «у нас холодно и грязно» он повторяет и в письме из Михайловского в июле 1825-го года (9), а в декабре того же года в своём «Графе Нулине» сетует о том, что «В деревне скучно: грязь, ненастье». Т.е. сводит вместе слова «ненастье», «грязь» и «скучно», которые впоследствии окажутся в «Коньке». Но что же общего между спрятанным в подтексте Михайловским и Одессой? Ответ понятен: ССЫЛКА! И намёк о ней был ещё в пушкинском письме из Кишинёва, в котором он также был в ссылке и также выражал аналогичное недовольство: «Я барахтаюсь в грязи молдавской» (10).
И вот столкнувшись с игрой Пушкина словами «ненастье», «грязь» и «скучно», мы начинаем понимать, что подобная игра имеется и в стихе «Не ударил в грязь лицом», в котором помимо основного понимания (не опозорился!), взятого из поговорки, подразумевается и понимание слова «грязь» в его прямом смысле. И действительно, трудно отрицать наличие грязи после проливного дождя, который состоялся во время дозора Данилы. Главное, что слово-сигнал «грязь» прозвучало, а мы его услышали! И при этом поняли, что оно дополняет слова «Не на небе - на земле», которые означают ссылку, начавшуюся для Пушкина весной 1820г., когда он был выслан с Петербурга («неба») на юг («землю»), где столкнулся с грязью во всех её смыслах (в т.ч и переносном!). А отсюда и недовольство в «Коньке» дождливым ненастьем.
Но кто же виновник этого несчастья-ненастья? А виновник тот, по чьей воле Аполлон и Меркурий из сказки Княжнина (в «Коньке» они Данило и Гаврило!) оказались «согнанными с небес», т.е. Юпитер. Так-так-так… А как называли Юпитера до того, как такое имя ему дали римляне? Ответ понятен: Зевс. А по чьей воле Одесса у Пушкина «В густой грязи погружена»? Ответ тоже понятен: «По воле бурного Зевеса». Вот круг и замкнулся всё на том же Зевсе.
Ну, а кого же мог подразумевать Пушкин в образе Зевса, верховного бога неба, грома и молнии? Ответ понятен: под маской Зевса он прятал Александра I, по «всевышней воле» которого и был выслан из Петербурга. И при этом Пушкин, как и его Онегин, вроде бы выехал по своей воле. И официально это так, поскольку указа царя именно на ССЫЛКУ Пушкина не было, что и позволяло последнему убеждать некоторых, что он выехал якобы по своей воле. Т.е. вполне достойно. И это же достоинство порой поддерживают и его герои. Так, например, Алеко, вспоминая «шум веселий городских», при этом говорит Земфире, что желает делить с ней не только любовь, но и своё «добровольное изгнанье». Однако ничего добровольного в южной ссылке самого Пушкина, конечно, не было и поэтому в стихотворении «Рифма, звучная подруга» он и изображает себя под маской изгнанного (опять же Зевсом!) Феба, которого никто, «страшась Зевеса», не мог навещать (11). Ну, а 11 июля 1824-го года «высочайшее» повеление Александра I, или его очередная «всевышняя воля», направила Пушкина в самую тяжёлую для него ссылку, - в Михайловское.
Однако давайте-ка немного посмотрим, как пушкинская «непогода», связанная с царём, проявлялась в его произведениях.
1. В конце июля 1820-го года Пушкин, уже находясь в южной ссылке, иносказательно описывает в эпилоге к «Руслану и Людмиле» то, что с ним случилось совсем недавно: «И между тем грозы незримой Сбиралась туча надо мной!.. Я погибал... Святой хранитель Первоначальных, бурных дней, О дружба, нежный утешитель Болезненной души моей! Ты умолила непогоду; Ты сердцу возвратила мир; Ты сохранила мне свободу…». И нам понятно, что именно друзья Пушкина («дружба») «умолили непогоду», т.е. царя, не идти на крайние меры, связанные с Соловками или Сибирью.
2. Так же, как и понятны слова Пушкина, когда и в 1836-м году он напишет: «Зевеса… привыкли вы молить» (12), т.к. через слово «Зевес» он в очередной раз намекает на царя.
3. Ну, а в том же 1836-м году в стихах «Рождённый в недрах непогоды, В краю туманов и снегов…», которые наш известный учёный Макареня назвал «пушкинскими» и которые, по нашей версии, были отданы Ершову, Пушкин намекает о столичном Петербурге как месте основного пребывания царя-«непогоды». И при этом в черновиках «Онегина» мы находим те отбросы, которые бережливый Пушкин-Плюшкин не забыл тут применить: «Мы точно пасынки природы Питомцы вечной непогоды С зимою только дружны мы». Вот вам и «природа», и «питомцы непогоды», от которых позднее взяты и слова «питомец северной природы». И мы не удивляемся, глядя на вариант из черновиков «Онегина»: «Мы дети льдов и непогоды», когда под «непогодой» подразумевается Зевс. А почему? Да потому, что Зевс не только «отец богов», но и «отец людей». А заглядывая в перечень его многочисленных детей-богов, мы там спокойно встретим и Аполлона, и Гермеса (Меркурия), которых, по версии Княжнина, Зевс «согнал с небес».
4. Однако в 1822-м году Пушкин, находясь в южной ссылке, пишет уже не просто о непогоде, а о «роковой» непогоде: «И синего моря обманчивый вал В часы роковой непогоды, И пращ, и стрела, и лукавый кинжал Щадят победителя годы» (13).
5. И полностью замещая «непогоду» словом «Рок», Пушкин впоследствии напишет о времени своей ссылки на юг: «Но Рок мне бросил взоры гнева И вдаль занёс» (14). И мы невольно возвращаемся к записанному Пушкиным эпиграфу о «буре рока», которая в свою очередь, как я уже говорил выше, косвенно перекликается с бураном из «Послания к другу». И при этом мы не удивляемся сближению с роком (судьбой), поскольку можем встретить и такое определение: «Зевс — грозная карающая сила, иногда его ассоциируют с судьбой» (Википедия).
Однако стоп! Если мы будем опираться на слово «рок», то по нему легко сможем выйти и на то время, когда Александра I уже и в живых-то не было, а вместо него царствовал Николай I. И вот тут мы сделаем важное открытие о том, что именно к этому царю как бы по наследству и перешло слово «рок», под которым ранее подразумевался Александр I. А заодно к новому царю перейдут и другие, связанные с роком и Зевсом слова женского рода: судьбина, буря, туча, непогода, и т.д. И при этом все они в той или иной степени будут для Пушкина связаны со словом «ненастье», поскольку и от Николая I он получил надзор, цензуру и многие другие неприятности.
Но когда Пушкин о предчувствии этих неприятностей в 1828-м году напишет стихи: «Снова тучи надо мною Собралися в тишине; Рок завистливый бедою Угрожает снова мне» (15), то, конечно же, мы должны обратить внимание на эпитет «завистливый». Почему? Да потому, что по нему мы и сможем отделить завистливых сестёр жены Салтана от его мачехи, которую автор представил в виде Бабарихи. И действительно, не совсем уместно было мачехе Салтана, т.е. Бабарихе, слишком уж завидовать «государевой жене». Тем более, что Бабариха, судя по всему, не слишком-то и потеряла в своей власти, командуя всеми после отъезда Салтана на войну. И мы начинаем понимать, что Бабариха – это по-настоящему действующая царица хоть до женитьбы Салтана, хоть после, что полностью соответствует тому, что и после отъезда Пушкина в Михайловское царская власть продолжала оставаться у Александра I.
Но с чем же мы тут сталкиваемся впервые? А с образами-гермафродитами, которых я так опасался при изложении своей теории пушкинских прототипов! И действительно, и мне, и вам, дорогие читатели, очень трудно представить мужчин в образах женщин (да и наоборот!). Но это так! У Пушкина это так. Смотрите, какую подмену пола он сделал уже в «Руслане и Людмиле»:
Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно бога
За то, что в наши времена
Волшебников не так уж много.
……………………………….
Но есть волшебники другие,
Которых ненавижу я:
Улыбка, очи голубые
И голос милый – о друзья!
Не верьте им: они лукавы!
Страшитесь, подражая мне,
Их упоительной отравы,
И почивайте в тишине. (16).
И не заметить тут лукавость того, кого впоследствии Пушкин назовёт «властитель слабый и лукавый», может только плохой исследователь. Да, собственно говоря, даже и по одним «очам голубым» некоторые пушкинисты давно опознали Александра I. Но, к сожалению, они не заметили в «Руслане» другой женский образ, под которым Пушкин тоже спрятал Александра I – колдунью Наину, которая в молодости была первой красавицей и объектом обожания Финна. А если же обратиться к реальности, то и у самого автора «Руслана» царь изначально вызывал восхищение, в особенности, когда вернулся победителем Наполеона и побудил его, лицеиста, написать стихотворение «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году». И даже в 1822-м году Пушкин вспоминал: «Дней Александровых прекрасное начало» (17), хотя во всё том же «Руслане» уже спрятал его преображённым в старую ведьму. И всё логично: «Времена меняются – и мы вместе с ними». И ничего удивительного в том, что любимая Финном прекрасная Наина спустя годы превратилась в ненавистную ему старуху. Тем более что и сам-то Финн к этому времени уже потерял молодость.
Однако нам сейчас важен не «Руслан», а «Конёк», в подтексте которого чётко высвечиваются пушкинские автобиографические намёки. В нём, как и в «Онегине», спрятана жизнь Пушкина, а именно это и является главным доказательством его авторства этой замечательной сказки. Тем более что Ершовым-то там вовсе и не пахнет! Как и в стихотворении «Послание к другу», что ещё в 1947-м году прозорливо заметил честный сибиряк Потанин.
Примечания.
1. Журнал «Народное образование», №3, 1990, стр.172.
2. "Очерки литературы и культуры Сибири", вып.1, Иркутск, 1947, с.159.
3. См. об этом в главе «Опровержения на критики».
4. ЕО II 13.6.
5. IV, с.453.
6. Пс 84 от конца мая 1824г.
7. См. мою главу «Не на небе – на земле».
8. Пс 62.57.
9. Пс 181.46.
10. Пс 50.25.
11. С3 76.38.
12. С3 267.6.
13. С2 164.32.
14. В беловой рукописи «Онегина», VIII, 4.
15. С3 74.3.
16. РЛ IV 4.
17. С2 176.100.