ЮРИЙ ГЕЛЬМАН
ПИСЬМО К МАТЕРИ
Слезинки звезд вмерзли в угольное небо. Казалось – навсегда. Они проявились накануне ранним вечером и теперь нехотя гасли с нерешительным рассветом, за целую длинную ночь даже не сдвинувшись с места. Будто сама планета в этом феврале перестала вращаться, прихваченная морозом к своей оси. Обледенела. Умерла…
В такую ночь удивительная тишина стоит вокруг. Только серебряные кружева случайных снежинок, неторопливо падая из черной бездны, наполняют жгучий воздух своим хрустальным перезвоном. И больше ни звука, ни колебания.
Целых два часа тишины и раздумий – до следующей смены. Её как раз будет слышно издалека, даже через поднятый ворот овчинного тулупа. Сухой снег под ногами идущих скрипит так, что аж режет слух – будто вилка, с силой проведенная по стеклу. А потом – теплое помещение караула, два часа бодрствования, еще два часа сна, который всё равно не придет…
***
– Стой! Кто идет?
– Идет начальник караула.
Офицер в бежевой бекеше подошел ближе, вгляделся в лицо часового.
– Соколов?
– Так точно, товарищ капитан.
– А что же ты, Соколов, не остановил меня, не вывел на освещенный участок?
– Я ваш голос узнал, товарищ капитан.
– Голос и подобрать можно. Я же учил вас, как нужно поступать. Устав караульной службы читал?
– Читал, товарищ капитан. По уставу вы тоже не должны в одиночку посты проверять…
– Вот как! Молодец! Точно читал. – Капитан смягчился. – Как тут у тебя?
– Нормально.
– Не замерз? Двадцать восемь, все-таки.
– Нет еще.
– Ну, потерпи. С двух до четырех ночи – самое тяжелое время. В следующий раз уже под солнышком стоять будешь.
– Так точно.
– Да, вот еще что. Слышал, у тебя там конфликт с сержантом Калоевым. Есть такое?
Соколов помялся.
– Ладно, не время сейчас и не место, – сказал капитан. – После караула, вечером, зайдешь ко мне. Поговорим.
***
– У меня была тетрадь. Общая такая, толстая. Я начал ее четыре года назад, когда матери не стало… Мой дневник.
– Постой-постой, у тебя нет матери?
– Нет.
– А отец?
– Я его не помню…
– Вот как! Черт, я твое дело как-то упустил прочитать… Ну, ничего, ты мне сам расскажешь, без протокола, как говорится. Идет?
– Как скажете, товарищ капитан.
– Хорошо, это позже. Так что с тетрадью?
– У меня ее сержант Калоев отобрал, сказал, не положено с собой носить.
– И тут он прав.
– Но это самое дорогое, что у меня есть, товарищ капитан! Там портрет моей мамы. Я будто разговаривал с ней… Писать-то мне некому…
Капитан Шахтарин вздрогнул, на его щеках заиграли скулы.
– Так, стоп! Где сейчас эта тетрадь?
– Не знаю, у него, наверное…
– Дневальный! – крикнул командир батареи, и через три секунды в приоткрытой двери его кабинета возник солдат. – Калоева ко мне!
***
Настенные часы в темном лакированном корпусе неожиданно вспомнили свои обязанности и с натужным хрипом ударили два раза. И, не задерживаясь ни на секунду, продолжили мерный отсчет времени. Полированный желтый диск на тонкой деревянной подвеске беззаботно маялся из стороны в сторону.
Однажды Ваня познакомился с подобным механизмом в квартире у дедушки. Мальчику тогда было около трех лет, но он до сих пор помнил, как в первый раз испугался почасового боя, как потом его успокаивала мама. А дедушка, когда внук перестал плакать, запретил заглядывать внутрь. Дедушка понимал, что Ване захочется. И однажды…
Он смотрел на часы и вспоминал.
– Кушай, Ваня, не стесняйся. – Жена капитана Елена суетилась возле стола, кормя мужчин. – Добавку бери.
– Спасибо, я давно таких вкусных котлет не ел.
– Вот и будешь к нам по субботам на обед приходить. Это можно, Сережа?
– Можно, – ответил капитан. – Не проблема.
– Спасибо вам. Я даже не думал, что в армии так можно…
Им было лет по тридцать, наверное. Красивая пара – капитан-артиллерист и учительница младших классов. Ваня слышал от кого-то, что Шахтарину скоро майора дадут.
– Я ведь тоже без отца рос, – вдруг произнес командир батареи. – И обижали меня в детстве и юности, как тебя, наверное. Научить за себя постоять некому было… Вот и пошел в военное училище – доказать всем, что мужчина из меня может выйти. Прежде всего, себе доказать…
– А я болел в детстве – простуда за простудой. Мама мучилась со мной… Потом перерос. Но силы в мускулах не накачал. И драться не умею…
– Таких, как ты, в армии быстро вычисляют – это факт. – Капитан развел руками. – И угнетают всякие подобные этому Калоеву. Мало того, что он горец, по природе джигит горячий, так у него еще и разряд по единоборствам. Вот он тебя и выбрал…
– Но он же малограмотный! Он говорит с ошибками, а читать и писать правильно и вовсе не умеет!
– Знаю, – согласился капитан Шахтарин. – Но если вдруг, не дай бог, конечно, конфликт какой – такие, как он, первыми идут в бой, не отсиживаются за спинами… Понимаешь?
– Я бы тоже не отсиживался, наверное…
– Ты, Ваня, не переживай, – вставила Елена, – Сережа с этим горцем разберется. Правда, товарищ капитан?
Она подошла к мужу сзади, положила руки ему на плечи.
– Разберусь, – пообещал Шахтарин. – Спасибо за обед.
Они встали из-за стола, прошли в гостиную.
– Ну, так расскажи мне про свою тетрадь.
– Я думал, вам не интересно.
– Мне как раз интересно. Командир должен хорошо знать свой личный состав, иначе невозможно ставить перед людьми, тем более ожидать от них выполнения каких-то задач. Ну, это я казенным языком, а по-простому… Как жил до армии, Ваня?
– А можно и мне послушать? – Елена присела на край дивана. – У вас ведь нет военных секретов, товарищ капитан?
– А что там Полинка? – с нежностью спросил Шахтарин.
– Всё нормально. Спит.
– Ну, хорошо. Телевизор выключи, пожалуйста. Там всё равно кроме Горбачева ничего не показывают…
В спортивном костюме и в тапочках командир батареи ничем не отличался от обыкновенного гражданского человека. Даже лицо его стало другим – домашним. Он откинулся на спинку дивана и расслабился. Ваня сидел у стола, напротив него устроилась хозяйка.
– Расскажи нам о себе, – попросила она.
– Когда мамы не стало, мне четырнадцать было. Тетя Люда – это мамина младшая сестра – забрала меня к себе. Так – формально. Она своей жизнью жила, а я своей. У нее мужики да гульки на уме, бывало, даже ночевать домой не приходила. А я цель перед собой поставил: во что бы то ни стало, школу хорошо закончить. Читал много, и не только учебники. И смог! Не смотря на то, что в последних двух классах вообще один жил…
– Как один? А тетя? – спросила Елена.
– Как только паспорт получил, она уехала. Сказала, что на север куда-то. Сказала, что я уже самостоятельный стал, всё по дому умею, даже готовить, и ей не зачем меня опекать… Денег немного оставила, сказала, что будет еще присылать…
– Ничего себе! – Капитан Шахтарин переглянулся с женой. – Я думал, что только в фильмах про это бывает, а тут…
– Да ничего! Я справился, – продолжил Ваня. – Готовить я давно научился, еще от мамы. А убирать в квартире, стирать, гладить – вообще не проблема.
– Это хорошо! Это по-нашему! – воскликнул капитан.
– Квартиру нашу с мамой я потом на себя переоформил и вернулся туда жить. Там сосед есть, Петр Маркович, вот с ним я и общался последнее время. Он художник, он многому меня научил, руку поставил и всё такое…
– Так ты еще и рисуешь! – воскликнула Елена.
– Рисовал. До армии. Сейчас некогда.
– Послушай, Ваня, – оживился капитан Шахтарин, – а давай-ка я тебя в клуб переведу. С начальником договорюсь, со строевой частью тоже. Будешь там всякие плакаты рисовать, наглядную агитацию. Там даже комната небольшая есть для отдыха, сможешь в ней жить вместо казармы. И никто тебя обижать не будет, ручаюсь. Как тебе предложение?
– Спасибо, конечно, товарищ капитан… – задумчиво произнес Ваня. – Только… ни к чему это. Я в батарее останусь, я решил через все испытания пройти, переделать себя, тверже стать… Как вы когда-то…
– Это похвально, конечно, но зачем подвергать себя излишнему риску? Я втолкую Калоеву, чтобы он тебя перестал третировать, но где гарантия?..
– Всё равно, товарищ капитан.
– Ну, хорошо. Время покажет, – согласился Шахтарин. – Я постараюсь контролировать ситуацию. А дневник? Он вернул тебе?
– Да, вернул.
– А взглянуть можно? – спросила Елена.
Ваня расстегнул гимнастерку, извлек из-за пазухи толстую коричневую тетрадь и протянул жене капитана.
– Вот, я ее всегда с собой ношу.
Елена раскрыла дневник солдата и на обратной стороне обложки увидела карандашный портрет женщины.
– Это мама?
– Мама.
– Красивая… Посмотри, Сережа! Да Ваня просто настоящий художник!
– Да, очень прилично нарисовано, – согласился капитан. –¬ Прямо как фотография. Так у тебя этот талант с детства, или как?
– Мама рисовала. Я этим не очень увлекался, только когда ее не стало – начал больше времени уделять. И Петр Маркович помогал…
– А знаешь, у нас в семье тоже художник есть! – сообщила Елена. – Точнее, художница. Хочешь ее работы посмотреть?
– Это ваша дочь?
– Да, ей всего пять лет, но рисует она далеко не по-детски… Нам так кажется…
Елена вышла в соседнюю комнату и вскоре вернулась со школьным альбомом для рисования. Положила на стол перед гостем. Ваня открыл альбом и оторопел. На первом же листе цветными карандашами был нарисован зимний пейзаж: заснеженный двор, детская площадка в сугробах, голые деревья вокруг, несколько детей с санками. Как взгляд из окна третьего этажа. А на следующем рисунке – тот же вид, но уже синим вечером, где двор освещен бледно-желтыми фонарями. И еще пейзажи – разные, во все времена года – вымышленные или подсмотренные где-то неподалеку, это не имело значения. Имело значение то, что выполнены рисунки были на весьма хорошем, профессиональном уровне, с нежностью и любовью к природе, с какою-то тайной и глубиной в каждом карандашном штрихе.
– Прекрасные работы! – оценил он. – Неужели вашей дочери всего пять лет?
– Пять, – повторила Елена.
– Но ребенок не может так мастерски рисовать! Хотя, Моцарт в этом возрасте уже музыку сочинял…
– Мы сами удивлены, понимаешь? – Капитан Шахтарин переглянулся с женой. – До Моцарта нам, конечно, далеко. Но Полинка у нас девочка особенная…
– Это уж точно!
– Нет, ты не понял, дело тут не в рисунках. Она у нас не разговаривает. Всё слышит, понимает, но не разговаривает…
– Мы проверяли ее, – вставила Елена. – Врачи говорят, что никаких дефектов голосовых связок у Полинки нет, что отсутствие речи связано с головным мозгом, с речевым центром. А туда ведь не заглянешь…
– Психиатр сказал, что, возможно, для того, чтобы речь появилась, с девочкой должен случиться какой-то стресс, должен произойти какой-то толчок, способный пробудить в ее мозгу эту спящую функцию… Только ты, пожалуйста, не рассказывай никому. Обещаешь?
– Да вы что, товарищ капитан!
– Ну, вот и хорошо. Спасибо, что понял.
– Это вам спасибо, что… ну, приютили меня. Что доверили…
– Ты всё-таки подумай над моим предложением насчет клуба.
– Я уже подумал. Пока – нет.
– Как знаешь.
– В следующую субботу приходи к нам на обед, – пригласила Елена. – И с Полинкой познакомишься. Может быть, что-то ей подскажешь насчет рисования.
– Да она сама кому угодно может подсказать! – вырвалось у Вани. – Ой, простите, что-то не то сказал…
Он поднялся, спрятал свою тетрадь за пазухой и стал быстро собираться. В прихожей натянул сапоги, застегнул шинель и повернулся к провожавшему его командиру.
– Спасибо вам за всё.
Взгляд его скользнул мимо капитана Шахтарина – вглубь квартиры: там, выглянув из спальни, у дверного косяка застыла девочка в розовой байковой пижамке с белым зайчиком на груди. Ваня улыбнулся ей и тепло помахал рукой. Ответные искры голубых детских глаз прилетели к нему и застряли в памяти.
***
– Ти гавно! Ти чмо! Ти понял, кто ти?
– Султан, да не трогай ты его! Хорош парня обижать!
– Э, да кто ти такой мне говорить! Я сам знаю, кого обижать, а кого нет.
– Я такой же сержант, как и ты. И служим мы с тобой уже полтора года вместе. Не помнишь?
– А, Дима, всё помню! Просто эта чмо, эта не мужик вообще!
– Люди разные бывают.
– Эта люди? Эта гавно! На турник не может, бегать не может. Хоть би ударил меня, я би и то понял, что он мужчина. Эй, Соколов, иди сюда! Я тебя гавном назвал, ти согласен? Ну, ударь меня, разрешаю. Что смотришь? Не можешь?
– Не могу…
– Ну, Дима, видишь?
– Оставь его, Султан. Иди, Соколов, иди с глаз долой!
– Э, Соколов, куда пошел? Я тебе не отпускал! Ти думаешь, каптан Шахтарин всю жизнь будет тебя прикрывать?
– Не думаю…
– Вот! Скоро он уедет в командировка, и ти у меня с утра до вечер плакать будешь! Я тебе пальцем не трону, я тебе по уставу задрочу! Понял?
…И настал этот день в середине апреля. И снова был караул. И снова дальний пост у артиллерийского склада. И бессонная ночь с Уставом караульной службы в руках. И очередная смена с десяти утра до двенадцати. И разводящий – сержант Калоев, настоящий джигит, высокомерный, резкий, категоричный, как и подобает быть сыну гор.
***
Солнце взобралось уже довольно высоко. Влажная после недавнего дождя земля парила, источая пьянящий аромат. Обходя длинный холм, возведенный над полуподземным хранилищем боеприпасов, Ваня чувствовал, что останавливаться никак нельзя, что нужно постоянно двигаться, чтобы не уснуть. Солнце грело по-весеннему, пробуждая к жизни отставшую от южных регионов природу. Часовой двигался по периметру поста и разговаривал. С мамой. Будто писал ей письмо. В уставе не было запрещений…
«… Понимаешь, мама, порой мне бывает так тяжело… Наверное, ты всё видишь и знаешь. Только не можешь помочь. Нет, не то сказал. Ты и так помогаешь мне тем, что всегда находишься рядом – не только нарисованная в тетради, а вообще. В памяти. В сердце. Ну, ничего, уже полгода я вытерпел, дальше легче будет. Наверное… В мае, совсем скоро, дембеля уйдут… и этот урод тоже… Правда, он будет жить с пониманием собственного величия. А я останусь служить – униженный какой-то тварью и не отомщенный… Вот что обидно, мама. Очень… Скоро меня сменят, и в караульном помещении после бессонной ночи он заставит меня мыть полы. Я знаю – так было уже не раз. И никто, понимаешь, никто не скажет ему даже слова… Ты всегда учила меня быть добрым и отзывчивым, прислушиваться к своему сердцу. Но иногда хочется пойти наперекор всему, совершить поступок, которого от тебя никто не ждет. Резкий поступок. Решительный. Перешагнуть через себя, через боль, через унижения. Суметь. Доказать. А дальше – будь что будет. Прости меня, мама. Идет смена. И я придумал, как поступить…»
– Стой, назад!
– Э, Соколов! Ти что, вапще припух?
– Стой, стрелять буду!
Ваня вскинул автомат и передернул затвор.
Трое караульных, что шагали гуськом за разводящим, бросились врассыпную и попрятались кто куда. Сержант Калоев остался один. Он даже не снял автомат с плеча. С расслабленным до безобразия ремнем он стоял в пятнадцати метрах от часового – как монумент. Солнце светило ему в лицо, и в черных глазах джигита Ваня впервые за всё время увидел страх. Настоящий. Не наигранный.
–Ти это хочешь? – тихо спросил сержант.
– Да! Еще шаг, и я убью тебя, сука! – ответил Ваня и сам испугался своих слов.
И вдруг за его спиной раздался голос. Такой знакомый и так давно не слышанный. Он не мог спутать его ни с каким другим. Никогда.
– Не делай этого, Ванечка! Опомнись, сынок…
Ваня оглянулся. В нескольких шагах от него стояла Полинка. Ее огромные голубые глаза лучились давним материнским теплом…
Он бросил автомат на землю, упал на колени и заплакал…
***
– Врач говорит, что всё будет хорошо, – сказал капитан Шахтарин. – Это был нервный срыв, и хорошо, что всё случилось так, как случилось…
Они сидели на скамье под зазеленевшим кленом во дворе окружного госпиталя. Командир батареи вместе с семьей приехал проведать своего бойца.
– Если бы ты выстрелил… мы бы уже не разговаривали с тобой…
– Я понимаю…
– Спасибо тебе, Ваня. – Елена взяла парня за руку. – Если бы не этот случай… А теперь Полинка лепечет без умолку! Мы так счастливы!
– Я рад за вас. И за нее тоже. Но как она оказалась там? Как прошла незамеченной через всю часть и проникла на пост? И откуда она знала, что там нахожусь именно я?
– Я спрашивал, – ответил капитан. – Она говорит, что не знает.
– А можно я спрошу?
– Конечно можно.
Елена позвала дочь, которая на клумбе неподалеку рассматривала бегающих муравьев. Девочка подошла, встала напротив скамьи, опустила голову.
– Скажи, пожалуйста, – спросил Ваня с дрожью в голосе, – как ты узнала, что в тот момент мне нужна была помощь?
Девочка взглянула на него, ожидавшего ответа, потом на маму, на отца.
– Не знаю, – тихо сказала она. – Просто я тебя очень люблю…