Хочу и буду. Глава 12

Михаил Роуз
Теперь я понимаю, что означают булгаковские четыре слова: «Сердце Маргариты страшно стукнуло». Да у меня оно вообще чуть не остановилось! Я отшвырнула плед, выдернула из уха наушник и опрометью бросилась в свою комнату. О боже, еще не хватало, чтобы Глеб увидел меня в таком виде: задрипанная футболка и велосипедки, встрепанные после сна волосы. Метнулась к шкафу, скидывая с себя замызганный фартук, и вдруг остановилась, словно налетев на невидимую стену. Тэ-эк-с… это что такое вообще? Опять играем в любовь? Он просто приехал вернуть велосипед. Или навестить родителей. Или… нажаловаться на твоё поведение на уроке. Ты ведь ему не позвонила, вот он и решил прочистить тебе мозги.

Третье «или» мне показалось совсем уж параноидальным. И недостойным Глеба. Но если он и впрямь такой гад, то… То лучше для меня! Чем больше я найду в нём отталкивающих черт, тем быстрее справлюсь с гормональной бурей. Пусть жалуется!

Тем не менее встречать гостей в таком жутком виде неприлично. Мамулечка и бабулечка никогда себе подобного не позволяют. У них есть специальные «парадные» фартуки. А у меня пока такого нет. Я быстро переоделась в домашнее, собственноручно сшитое под руководством бабулечки платье, которое надевала, если нужно было выскочить в магазин. Только взялась за расческу, как дверь чуть-чуть, буквально на сантиметр, приоткрылась, и показался Санькин нос. Мелкий был выдрессирован так, что не смел входить в мою комнату, если я была там, поэтому зашептал боязливо, справедливо опасаясь остаться без «Буковок» за нарушение границ частной собственности:

— Ну, Олька! Ну папочка сказал тебя позвать, а ты убежала!

— Скажи, что сейчас приду.

Покрытый веснушками носик исчез, а я представила себе, как Глеб отчитывает меня перед родителями, и у меня подкосились ноги. Я села на кровать, рука с расческой безвольно опустилась на колени, волосы вырвались из плена и не замедлили укутать меня пушистыми паутинками почти до талии. Вот же ж… Теперь без «петухов» это безобразие быстро не уложить.

Мне отчаянно не хотелось вставать под злые прицелы глаз Глеба Гордеевича и укоряющие взоры папулечки и мамулечки. Еще и мелкий сейчас будет сочувственно вздыхать и печально хлопать длинными черными кукольными ресницами. А то и расплачется. За компанию. Он всегда жалеет меня. Я даже не знаю, чего боюсь больше — отвращения к самой себе, осуждения родителей или сверкающих слезинками черных, как у отца, глаз Саньки.

Трусиха я. Если бы можно было быстро снять с подоконника полку с цветами и вынуть сетку из рамы, то я вылезла бы и сбежала к бабушке, несмотря на то, что родители строго-настрого запрещают мотаться на велосипеде в ночи по неосвещенным улицам. Я кинула тоскливый взгляд на тяжелые горшки с хлорофитумом и драценой, вздохнула и принялась воевать с «паутинками», так и норовившими залезть в глаза и нос. Глупость это — побег. Всё равно придётся отвечать за длинный язык.

 Девушка должна быть скромной и вежливой. Мне ли этого не знать? Сколько раз родители говорили, что в бой нужно идти действительно за правое дело, а мелочами и гордыней можно пренебречь. Как понять, что именно является «мелочью»? А «гордыней»? А вообще, конечно, в данном случае я неправа по всем статьям, плюс нашла, кого защищать от школьных вампиров — взрослого мужика. Это унизительно для него. Нехило он на меня злится, должно быть.

Дверь опять приоткрылась:

— Ну, Оля-я-я… Нельзя заставлять человека ждать! — строгим папиным голосом заявил Санька, и я поняла, что тянуть дальше глупо. Воткнула в гульку последнюю шпильку, тщательно вытерла подозрительно влажные глаза и потопала сдаваться.

Возле закрытой двери сидели, нервно поводя хвостами, Кац и Маська, а из кухни доносился обалденный запах жареной рыбы. Ох, как нехорошо вышло: уставшему после работы папочке пришлось еще и с рыбой возиться. Я опять вздохнула и открыла дверь, коты ринулись вперед и закружились вокруг ног стоявшей у плиты мамулечки.

— Добрый вечер! — я старательно улыбнулась, и тут же сработали нисколько не обманутые моим напускным веселым видом сенсоры родителей:

— Олечка, ты как себя чувствуешь? Голова болит? Нос? Устала? Ох, зря мы тебя разбудили.

— Всё нормально, правда. Ничего не зря, мне еще уроки делать.

— Точно голова не болит? — папулечка и сидевший рядом с ним Глеб внимательно смотрели на меня.

Я впервые увидела их вместе и поразилась, как я раньше могла находить сходство меж Глебом и Годуновым, но в упор не видела, до чего похожи «греческие», словно выписанные старательной кистью иконописца, глаза Глеба на глаза моего отца. Может, это от того, что ласковый взгляд папулечки всегда окутывал меня невидимой, но прочной — самой крепкой в мире — бронёй участия, заботы, любви, а от Глеба Гордеевича я пока не дождалась даже мимолетной улыбки?

Далась мне его улыбка. Только о ней и думаю.

— Олечка, может, таблетку? — не на шутку встревожилась моим молчанием мамулечка. — Да брысь же, окаянные! — она споткнулась о Маську, чуть не зацепив раскаленную сковородку с шипящей рыбой, и я поспешила схватить котов за шкирку и выставить за дверь. Всё равно им пеленгаса нельзя — давятся его крупными косточками, бестолочи такие. А еще коты называются!

Пока в ванной мыла руки после зверей, немного успокоилась. Умылась, застыла, прижав полотенце к лицу. Всё. Всё. Пора идти. Может, он и впрямь пришел повидаться с родителями, а я целую трагедию придумала на пустом месте. Прямо как героини романа Джейн Остин «Чувство и чувствительность».

Ванная расположена возле кухни, двери некуда открываться в крошечном коридорчике, и её заменяет плотная занавеска. Из кухни кто-то вышел. Я спешно развесила полотенце, повернулась и увидела мамулечку. Она протянула ко мне руки, и я бросилась к ней в объятия, прижалась к нежной щеке, закрыла глаза. Мамочка погладила меня по голове, поправила ослабевшую шпильку и спросила шепотом:

— Что случилось? Всё-таки голова болит или в школе опять неприятности?

— Угу. В школе.

— Опять с Ольгой Фёдоровной?

— Угу. Но я сама виновата. Ветряные мельницы, ма-ам. Ветряные мельницы. Опять.

От мамулечки пахло её любимым розовым шампунем, жареной рыбой, папиными сигаретами, вареной картошкой, свежезаваренной мятой, которую мы с ней пили вместо чая. Родные успокаивающие запахи. Всё хорошо. Я дома, меня любят, к черту всё остальное.

— Есть хочу!

Мамулечка поцеловала меня в лоб:

— Все хотят. Тебя ждем. Спасибо за стирку и борщ, Дон Кихот. Иди наливай. Мне полтарелки, а то я вечно жадничаю. Меня так на рыбу не хватит, а хочется попробовать хоть кусочек.

— Мамулечка, я надену твой второй фартук, а то мой грязный весь?

— Ду ит, иф ю лайк! — мамулечка не большой знаток английского, но и она, и Санька давно уже выучили прочно вошедшие в повседневное общение фразы. Мы с папулечкой стараемся как можно чаще говорить в семье по-английски, и мамулечка нас охотно поддерживает. Санька так и вообще на лету хватает любое незнакомое слово или выражение и повторяет, как попугай, словно пробуя на вкус. Мне кажется, что ему вообще без разницы, на каком языке говорить, лишь бы говорить.

— И надолго ты в эту кабалу? — донёсся до меня обрывок разговора и ответ Глеба:

— Не думаю. Ты ж знаешь — я не человек системы. Я умею подчинять, но не подчиняться. Тем более тем, кого не уважаю.

— Как ты выжил с таким настроением в ансамбле-то? Я слышал, там жёсткие порядки — прямо крепостное право.

— А я и не выжил.

Я надела фартук — белый, с зеленоватой, под цвет мамулечкиных и моих глаз, оборкой и принялась хозяйничать, прислушиваясь к разговору. Мамулечка подсунула папулечке точилку и нож, Глеб сам взялся резать хлеб, Санька раскладывал ложки. Коты возмущенно орали за окном, требуя впустить. Всем нашлось дело.

Мужики обсуждали, не пора ли Глебу сменить его начавшуюся «сыпаться» ладу на что-то поновее, перебирали варианты, на что именно. Наконец, пришли к выводу, что уж лучше знакомое зло. Возможно, оно еще пробегает лет пять, чем брать за ту сумму, которую полагал потратить на это дело Глеб, кота в мешке.

У моих родителей для общения с посторонними есть определенный набор масок: «вежливость», «радушие», «холодная вежливость». Гостей они не любят и сами в гости не ходят за редким исключением. Папочка как-то сказал, что он благодарен мамочке, что та «перетащила» его в свою родную станицу, подальше от прежних знакомств, связей и обязательного участия в дружеских попойках. С тех пор я никогда больше не ложилась спать в одиночестве, ожидая, когда родители вернутся с очередного дня рождения, свадьбы, сватовства и прочих наиважнейших событий. От папочки больше никогда не пахло спиртным — только пылью, машинным маслом, сигаретами и мамиными духами.

Но в этот вечер маски не понадобились. Давно я не видела родителей такими оживлёнными и в то же время расслабленными после тяжелого рабочего дня. На лице Глеба, уже не столь измученном, светилась мягкая полуулыбка, совершенно не такая, что досталась Наське и Ленке, и уж точно она не была похожа на американский оскал, предназначавшийся вампиршам.

Вот знаю за собой эту особенность — «зацикливание». Иногда она здорово выручает, как в случае с подготовкой к экзаменам. Но иногда просто сживает меня со свету, заставляя переживать по сто раз одно и то же и отыскивать всё новые и новые способы доставить себе как можно больше беспокойства. Да-да, это меня заклинило на улыбке Глеба. И не только на его улыбке.

Глеб вёл себя так, словно не видел меня в упор. Для него существовали родители и Санька, для которого он принёс что-то в пакете, и мелкий торопился быстрее поесть, не сводя глаз с электрической духовки, на которой лежал подарок. А меня Глеб заметил лишь однажды, когда я ему первому как гостю подала тарелку с борщом.

— Нет, спасибо. — И чуть приподнял ладонь, словно отмахивался от назойливых вопросов Иващенко.

Были бы мои родители ярыми приверженцами застольных кубанских традиций, не избежать Глебу недоуменных взглядов и назойливых уговоров отведать традиционного кушанья, града прибауточек, вроде «борщ, редиска, сало, хрен — будешь как Софи Лорен», но папулечка лишь молча забрал тарелку и переставил к себе. Так испарилась тайная надежда сразить Глеба моими кулинарными талантами.

Он вообще почти ничего не съел, лишь кусок рыбы, да попросил отрезать сырой капусты: «Ближе к серединке, если можно».

Неужели он всегда так питается? Ну и как прокладывать путь к сердцу данного индивидуума, если тут не прокатывает традиционное «через желудок»?

А я хорошо готовлю! И пельмени, и блинчики, и вареники с вишней, и даже бисквит печь умею. И всё зря, получается.

Я поняла, что в присутствии этого чёртового танцора не смогу вообще проглотить ни кусочка. В животе что-то тоскливо сжалось, когда я вернула чистую тарелку в сетку для посуды, так и не налив себе одуряюще пахнувшего борща.

Эх… Ладно, потом поем, не будет же он сидеть тут всю ночь. Стоит взять на вооружение его диету — вон он какой худой. Я тоже так хочу. Но не подражать же ему в открытую, прямо под носом у родителей. Это неизбежно вызовет вопросы, на которые я смогу ответить, но… кривя душой и недоговаривая. А я так не хочу. Поэтому лучше их избегать.

— Я пойду, у меня уроков куча, — я, так и не присев за стол, решительно направилась к двери.

— Оль, у тебя что, опять диета? — нахмурился папочка. — Кожа да кости! Сядь поешь нормально. Скоро ветром качать будет.

— Да, кисонька, хоть вон рыбу с капустой, как Глеб Гордеевич, — неожиданно спасла меня от голодной смерти мамочка, с явным уважением поглядывая на человека, который в её глазах наверняка выглядел героем. И немудрено: он смог отказаться от всего того, что моя милая мамулечка обожала: от варёной картошечки, салатика с майонезиком, бисквита со сгущенкой, не говоря уж о наваристом борще со сметаной!

— Да уж, Глеб Гордеевич знает толк в диетах! — хмыкнул папулечка, а Глеб смерил мою фигурку каким-то особенно цепким профессионально-врачебным взглядом, словно до этого не наблюдал меня во всех видах на стадионе и не тыкал железными пальцами, выправляя неграмотную позу. И ни тени иного интереса в его глазах.

Ох, откуда мне знать, как он выглядит, тот другой «интерес». Я ж не Ленусик с её притягивающей взоры рыжей голубоглазой длинноногой красой. Это на нее как-то особенно смотрят мужчины, а бойкие воскресные торговцы фруктами и овощами протягивают дорогущие персики: «Дэвушка, вах, какой красвиса, возми пэрсик!».

— От куска рыбы с капустой растолстеть сложно. — «Докторский» взгляд чуть потеплел еле заметными лучиками морщинок.

Улыбкой пока этот первый проглянувший в проталину росток назвать было сложно, но мне хватило. Повелитель разрешил поесть. Ок. То есть вау. Надеюсь, не подавлюсь. И вообще — кому «пэрсик», кому капуста. Обожаю сырую капусту, оказывается!

Я села за стол, пытаясь спрятаться за Саньку, но он спешно дожевал, сказал традиционное «спасибо» и запрыгал вокруг духовки, пытаясь дотянуться до подарка.

— Э, нет, друг, быстро в ванную. А то потом грязным спать устроишься, знаю я тебя. Если сам хорошо голову и уши помоешь, сразу отдам пакет, — сказал папочка.

Мелкий разочарованно вздохнул и попробовал торговаться:

— А можно я одним глазиком? Посмотреть? Я даже зубы своей щеткой почищу! Не буду твою настоящую мущинскую брать!

— Ну, если так, то можно, — смилостивился папочка.

Глеб откинулся на спинку дивана, сложил руки на груди и как-то слишком уж настороженно ожидал, как отреагирует Санька на его подарок, словно ему почему-то было очень важно мнение мелкого.

Мамулечка, сидевшая ближе всех к духовке, сняла с нее подарок. Санька закрыл ладошкой один глаз, выполняя обещание «одним глазиком» — щуриться он еще не умел — и заглянул в приоткрытый пакет, скрывавший под тонкой пленкой коробку или большущую толстую книгу, и вдруг чуть не нырнул туда с головой, но тут же отшатнулся и осоловелым взглядом уставился на мамулечку:

— Ого! Машинковые буковки! Я щас!

И умчался в ванную, даже не подумав поблагодарить Глеба.

— Что ты там ему такое принес? — папулечка кивнул на пакет, отдал мне пустую тарелку: — Положи мне картошечки, киса.

Из недр пакета явился действительно роскошный подарок для Саньки: набор крохотных разноцветных машинок, на капоте каждой из которых была выпуклая, с четкими очертаниями латинская буковка. Двадцать шесть глазастых деловитых, прочных на вид букашек.

— Это что, английский алфавит? А это что? — мамочка передала мне коробку с машинками и вытащила нечто, напоминающее толстую клеенчатую скатерть.

— Интерактивное поле, — ответил Глеб. — По нему нужно ползать и выстраивать машинки в определенном порядке. Если смог выложить всё слово правильно, то буквы на капотах одновременно загораются и диктор произносит слово с американским акцентом. Британского, увы, я не нашел.

Мы вытянули шеи, когда мамочка попыталась развернуть оказавшуюся огромной — чуть ни на всю кухню — покрытую яркими рисунками и словами «скатерть».

— Глеб! — азартно взвизгнула мамулечка, как девчонка. — Это что же за чудо такое?

— Пойдем в зал! — скомандовал папулечка.

И взрослые, позабыв о еде, отправились рассматривать детскую игрушку. Только я не забыла. О еде.

Когда из ванной влетел закутанный в полотенце с изображением футболиста Санька, вся семья уже вовсю охала и ахала, обсуждая диво дивное. Я жевала прихваченный под шумок кусок капусты и осторожно ступала по дорожкам в развернутом на полу интерактивном городе, разглядывая здания и вслух читая наименования на парковках: «school», «grocery», «hospital».

Санька взвизгнул еще громче мамулечки, подскочил к гаражу-коробке и принялся вытаскивать сокровища. Мелкий мгновенно разобрался, что к чему, в упоении нажимая на тут же загоравшиеся буковки и звонко повторяя их названия: «Эй», «Би», «Си». Он успел добраться до «Пи», когда его позвал Глеб:

— Иди сюда, покажу, как дальше играть! Выгоняй из гаража «Эс» и «Си», — Глеб ткнул пальцем в первые буквы «school».

Я помогла Саньке найти нужные машинки, и братишка, смешно задирая попку в разрисованных футбольными мячами трусиках, загудел и повел свой транспорт по дороге к школе. Машинки припарковались точно на своих буковках, проговорили свои названия, и одобрительно помигали глазастыми фарами. Санька заверещал от восторга, как поросенок, и ринулся за «Эйч» и «Оу». Вскоре прибыли и остальные: оказывается, в запасных боксах стояли дополнительные машинки — в «school» ведь — попалось две «Оу».

— Крутые ребята, эти разработчики, — уважительно сказал папулечка. — Всё предусмотрели.

Едва каждая машинка заняла своё место, как все буквы вспыхнули одновременно, а из гаража раздался приятный женский голос и повторил три раза: «School — школа». На третий раз счастливый до безумия Санька завопил «school — школа» громче диктора и ринулся осваивать оказавшуюся неподалеку «Library».

-Ну всё… пропал мужик, завтра в садик не захочет идти, — всплеснула руками мамочка.

— Захочет, — улыбнулся Глеб под аккомпанемент неумолкающего писка машинок, наперебой выкрикивающих свои буковки. — Скажи ему, что дядя Глеб привез еще подарки. Когда придет из садика — получит. — Глеб бросил взгляд на повернувшегося к нему спиной Саньку, открыл незаметную заднюю дверь гаража и вытащил оттуда горсть человечков в форме. Каждый из них держал табличку с надписью. Кого там только не было: и doctor, и teacher, и даже грозный governor. — Спрячь, — он быстро сунул куколок мне в карман фартука.

Оставив Саньку пребывать на седьмом небе машинно-буквенного счастья, мы вернулись на кухню. Родители принялись благодарить Глеба за уникальный подарок и расспрашивать, где же он купил такое чудо.

Я тоже сказала «спасибо огромное», включила чайник и принялась жевать рыбу. Боже, как вкусно!

И только я успела доесть, собрать тарелки и поставить их в раковину, только мамочка разрезала пышный бисквит и принялась наливать чай, как Глеб посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

— Ну, а теперь я хотел бы поговорить о деле.