I
Когда мои рассказы стали печатать в журналах, я поняла, что настоящая подруга у меня только одна — однокурсница Лера Воронина — Валерия Николаевна Шумейко.
Конечно, понимание не наступило вдруг. Звоночки звенели. Но мы мало прислушиваемся к негромким звукам далёких ещё звоночков. Не любим прислушиваться. Не хотим.
Лет двенадцать назад, наконец решившись и «настучав» пяток рассказов, долгие годы живших у меня в голове, я опубликовала их на литературном сайте. Много читала других авторов, и пришли сомнения: вдруг не вижу собственных недочётов в плане стиля и языка или грамматических ошибок - «глаз замыливается».
Обратилась к Галке: она вела русский язык и мы давно работали в одной школе, считались подругами. Галка сначала сделала большие глаза: «ты рассказы пишешь?!», потом поулыбалась, покивала, показалось, правда, что без энтузиазма. В отсутствии энтузиазма с её стороны я обвинила себя: полезла с просьбой на перемене, когда у человека голова занята работой.
Как и договаривались, послала на её электронную почту один из рассказов. Прошла неделя, другая, месяц, подруга не возвращалась к теме, и пришлось напомнить. Галка снова покивала, поулыбалась и попросила прислать другие рассказы: когда выдастся свободное время, почитает и, если увидит какие-то недочёты, исправит. Ещё примерно через месяц она мимоходом заметила, что посмотрела один рассказ, времени мало, поэтому наспех, как говорится, «по диагонали». В последний раз я напомнила о своей просьбе весной. Галка показалась недовольной, кивала, уже не улыбаясь, и быстро перевела разговор на работу: конец учебного года, бумаги оформлять не успеваешь, скорее бы в отпуск, хоть на немного забыть о школе… Больше я этой темы не касалась, хотя что-то подсказывало мне, что рассказы прочитаны, и, скорее всего, не по одному разу.
Раньше редкий день Галка не забегала в мой кабинет на перемене или после уроков поделиться новостями. После летних каникул такие визиты прекратились. Скоро стала замечать, что Галка вступает со мной в разговоры, только когда рядом находится ещё кто-нибудь из коллег, словно боится, что я напомню о своих рассказах. Впрочем, может быть, мне это только казалось. Хотя в гостях друг у друга мы больше не бывали, и, когда Галка в пятьдесят лет ушла на пенсию по выслуге (материально её семья очень обеспеченная), наши отношения свелись к нечастым телефонным звонкам.
Года через полтора присутствия на литературном сайте, убедившись, что моя страница пользуется успехом, решила показать свою повесть двоюродной сестре Ольге. Мельком взглянув на монитор, ничего не прочитав, Ольга стала сердито, срываясь на крик, убеждать меня оставить это никому не нужное занятие, не смешить людей и не портить глаза за компьютером.
Когда два рассказа опубликовал наш региональный литературный журнал «Восход», презентовала экземпляр двоюродному брату Олегу. Мы вместе выросли, я считала его своим другом, кроме того, он человек творческий, художник-реставратор, в общем, надеялась на понимание. Однако понимания снова не случилось. Олег рассказов не прочёл: то ли по дороге домой потерял журнал, то ли дома куда-то засунул. Когда узнал, что больше таких журналов у меня нет, обрадовался.
Последнюю попытку заинтересовать знакомых своим творчеством предприняла лет пять тому назад: двум бывшим одноклассницам, Ирине и Светлане, вручила по номеру «Восхода» с моей повестью. Света — портниха, погружённая в семью и быт и вряд ли сейчас хоть что-то читающая. А вот узнать мнение Иры, четверть века проработавшей библиотекарем, мне действительно хотелось. Никаких мнений я не услышала. Забыли одноклассницы о повести или сделали вид, что забыли — не знаю. Мы продолжаем поздравлять друг друга с праздниками, иногда встречаемся на улице или в магазине, потому что живём в одном районе, их волнует моё здоровье, мои семейные дела, моя работа. Мы не ссорились и всегда рады видеть друг друга. Что же касается моих рассказов и повестей, то для Иры и Светы их не существует. Что ж, пусть будет так.
В литературных опытах меня с самого начала поддерживал муж. Наш с Николаем единственный поздний ребёнок пока не стал маминым читателем: Матвею сейчас пятнадцать. А вот Лера не пропускает ни одного нового рассказа, и в её неподдельном и благожелательном интересе я убеждаюсь постоянно. Но ведь Лера не как все. Много лет назад, когда мы только начали встречаться с моим тогда ещё будущим мужем, он через месяц-другой после знакомства с ней сказал, что эта моя подруга — особенный человек. Я согласилась. То, что Лера во многом отличается от большинства знакомых мне людей, я начала понимать в начале девяностых, для кого-то «лихих девяностых», а для нас, молодых провинциальных учительниц, полуголодных девяностых.
II.
С Лерой мы подружились во время вступительных экзаменов. В семнадцать она была похожа на Василису Прекрасную: русая коса до пояса, большие серые глаза, угольные брови, нежный румянец. Я тоже не комплексовала по поводу собственной внешности: не было причин, так что на отсутствие внимания молодых людей нам жаловаться не приходилось. На третьем курсе Лера вышла замуж, после четвёртого родила сынишку Данилку. Её молодая семья казалась образцовой. Мой же студенческий брак («пробный», так теперь стали называть) со скрипом продержался десять месяцев, по истечении которых окончательно развалился.
У Леры муж с высшим образованием и маленький ребёнок, поэтому распределение ей не грозило. Сдавая госэкзамены, она уже знала, что будет работать в школе, которую закончила пять лет назад. Мне с моим красным дипломом повезло меньше: я смогла устроиться только на должность пионервожатой. Через год в РОНО предложили работу в большом селе в пятнадцати километрах от города. Согласившись без колебаний, вместе с мамой отправилась в Дубовое. Новая двухэтажная школа понравилась, директриса — успешно молодящаяся дама предпенсионного возраста — приняла ласково, и с первого сентября я приступила к работе: ставка английского языка плюс классное руководство в седьмом классе. Автобусы в сторону Дубового шли каждые двадцать минут, до автовокзала четыре остановки, работа спорилась, и я была довольна. Родители тоже радовались, и в конце сентября, накануне Дня учителя, мама по совету своих подруг отвезла директрисе большой пакет деликатесов, которые достали те же самые подруги: вино, колбаса, шпроты, растворимый кофе, цейлонский чай, коробка конфет — поздравить с праздником и поблагодарить: так полагается. Но как же отозвались мне потом эти трижды проклятые деликатесы!
Ласковое отношение директрисы продлилось недолго: до весны. Весь июнь я с ребятишками работала на пришкольном участке: окапывали и белили деревья, сажали, пропалывали и поливали цветы, подметали дорожки. Каждое утро директриса обходила участок, покрикивала на детей, брюзжала, что всё сделано не так. А с сентября началась настоящая травля: директриса посещала мои уроки, требовала планы, а пролистав тетрадь, швыряла её на стол, крича, что мои планы — полный бред, отчитывала на совещаниях за неубранный кабинет, за плохо проверенные дневники, хотя кабинет дети убирали тщательно, всегда в моём присутствии и дневники я проверяла каждую неделю. Обе завучихи присоединились к травле. Уборщица говорила, что они часто стоят под дверью моего кабинеты во время уроков — подслушивают.
Пожилая учительница географии, с которой мы подружились, а потом и библиотекарь растолковали ситуацию, сложившуюся вокруг меня, потому что сама я абсолютно перестала понимать происходящее. Директриса требовала подношений. Когда я упомянула о пакете, который в прошлом году приносила мама, мне объяснили, что это было большой ошибкой: от того, кто принёс ей что-то однажды, директриса требовала новых и новых подарков. Узнала я, почему директриса часто и напоказ обнимает Аллу Альбертовну — молодую учительницу математики. У родителей Аллы пасека, они снабжают бесплатным мёдом не только директрису, но и троих её женатых сыновей. Понимать это всё и каждый день идти на работу стало нестерпимо. А после случая с одним из моих учеников я уже боялась директрисы.
Ученик ничего, собственно, и не натворил. Завуч увидела у него в руках коробку спичек, отобрала, отругала. То, как раздула историю директриса, казалось невероятным. В школу вызвали родителей мальчика, меня как классного руководителя потребовали к ней в кабинет немедленно, потом ещё нескольких учителей, позвонили в РОВД и пригласили инспектора по делам несовершеннолетних. Почти час до его приезда директриса орала, стучала кулаками по столу, обвиняя мальчишку (обычного деревенского мальчишку, никогда ни в чём дурном не замеченного, из обычной трудовой семьи) во всех грехах, и договорилась до того, что его поймали на месте преступления: он собирался поджечь школу. А я, классный руководитель, практически соучастница поджога. Когда вошёл инспектор, директриса потребовала, чтобы мальчика поставили на учёт в милиции. Немолодой уже, усталый капитан пообещал разобраться и попросил всех отпустить. Учителя, растерянные родители, заплаканный мальчик в молчании вышли из кабинета.
В последующие дни об этом случае почти не говорили, и мой ученик немного приободрился. Мне же казалось, что история ещё не закончилась, во всяком случае для меня. Я не ошиблась.
Где-то через неделю, спеша на остановку, встретила инспектора по делам несовершеннолетних, который предложил поговорить. Человек он, как я поняла, был честный и прямой, поэтому и высказался прямо. Он убедил директрису не раздувать историю, потому что если в школе, ею возглавляемой, ученики совершают поджоги, то спросят прежде всего с неё. Директриса, скорее всего, имеет зуб на меня, а ребёнок — только повод. Поэтому мне надо быть настороже: она может устроить ещё какую-нибудь провокацию.
В ответ на его прямые слова рассказала о злополучном пакете с деликатесами. Капитан, пока я говорила, хмурил брови, покачивал головой, потом недобро усмехнулся: «Её почерк!» Рассказал, что знает директрису с детства: он учился в начальных классах, а она работала в школе вожатой, заочно заканчивала пединститут. Обычная девушка, простенько, как и все тогда в деревне, одетая и причёсанная, с красным галстуком на шее, в белых парусиновых тапочках, начищенных зубным порошком. Вышла замуж удачно, за сына директора откорм совхоза, родила троих сыновей, жили всегда в большом достатке. Свёкор гремел в округе, получал ордена. С его поддержкой стала завучем, потом директором. Директорствует уже пятнадцать лет и живой из своего кабинета не уйдёт, разве что вперёд ногами вынесут.
Инспектор говорил медленно, скупо отмеривая слова, и я поняла, что знает он о директрисе много такого, о чём лучше молчать. Прощаясь, повторил совет быть осторожной. И, сузив глаза, прибавил: «Зверь-баба!» И в пасть этой зверь-бабы я должна была идти шесть раз в неделю!
Лера в те трудные для меня времена пережила трагедию, на какое-то время потеснившую в моих мыслях директрису и её верных прислужниц-завучей, теперь ежедневно встречающих меня на пороге школы с часами в руках: ждущих, когда же я, наконец, опоздаю на работу. В конце ноября погиб муж Леры — Игорь.
Даже в самом страшном сне я не могла представить себе, что тридцатилетний красивый и умный человек может умереть такой отвратительной смертью. Игорь с любовницей задохнулись в гараже от выхлопных газов. Гараж вскрывала милиция, Лера была там и всё видела своими глазами: пустые бутылки из-под портвейна, разбросанную одежду и два голых окоченевших трупа в машине... Любовницей Игоря оказалась продавщица киоска, имевшая мужа-электрика и двух дочек-школьниц.
Моего разума не хватало, чтобы осмыслить произошедшее. Чистую, светлую Леру променять на толстую, выпивающую и курящую продавщицу? Даже мёртвому я не могла простить Игорю грязи, которой он испачкал жизнь и душу моей подруги.
Из семейного общежития электролампового завода Лера с сынишкой переехали к её маме. Надо было жить дальше, работать, растить Даню. И Лера учила детей, воспитывала ребёнка, каждый день переделывала множество домашних дел. Ни соседи, ни наши коллеги — никто не узнал подробностей гибели её мужа. Никогда не узнает их и Даня, теперь Данил Игоревич — программист, счастливый муж и отец маленького Артёмки.
Что тогда творилось в душе Леры, только Богу известно. Внешне её переживания никак не проявлялись: она была серьёзна, ровна, разве только более молчалива, чем раньше. Но за своим горем не забыла о моих проблемах. Когда в начале весны её коллега, молодая учительница немецкого языка ушла в декрет, Лера сразу поговорила с директором и завучем своей школы, охарактеризовав меня с самой лучшей стороны, и с начала четвёртой четверти, с первого апреля, я уже работала на новом месте. Работа временная, немецкий у меня в институте был вторым языком, и я его ещё никогда не вела, новый коллектив, новые дети — но я ни минуты не колебалась, когда появилась возможность вырваться из ада, в котором пришлось кипеть последний год. В одной школе с Лерой проработала почти пять лет: учительница, на место которой я пришла, не выходя из из первого декретного отпуска, ушла во второй. Не могу сказать, что всё было замечательно: были и проблемы, и непонимание. Но всё это в рабочем, так сказать, порядке. Подобного тому, что пришлось пережить в Дубовом, больше не встречала.
III
Времена, между тем, менялись не в лучшую сторону. И года через два мы уже экономили на проезде. Тогда-то и оценили выгоду работы рядом с домом: минут пятнадцать быстрым шагом — и уже на рабочем месте. А Лера вообще видела нашу школу из окна.
О новых вещах перестали мечтать, только бы хватало на еду. В ЖЭКах начали выдавать талоны на продукты: в месяц на человека полагалось триста граммов сливочного масла, десяток яиц, килограмм сахара. Но масло и яйца надо было ещё застать, а застав, выстоять очередь, часто на ветру, на дожде, на морозе: в магазин всех сразу не пускали, да и не поместилась бы там вся очередь. Мне было легче, чем многим: папа - ветеран войны, пенсия хорошая, а в магазине для ветеранов он каждый месяц мог купить килограмм сливочного масла, килограмм колбасы, мяса килограмма полтора, иногда приносил сыр или шоколад, а два раза в год к праздникам по две баночки красной икры.
Как выживали Лера с мамой и маленьким Данилкой? Нина Андреевна — воспитатель детского сада, получала не больше моей мамы-медсестры, учительская зарплата — кот наплакал, и маленькая пенсия на ребёнка. Каждый раз после того, как папа приносил продукты из ветеранского магазина, мама отправляла меня в гости к Лере, вручая гостинец для Данилки: немного колбаски или сыра. По молчаливому согласию мы с ней не говорили папе о том, что от ветеранских продуктов отрезаются кусочки.
И я, и Лера порядком пообносились, старались экономно расходовать косметику, которая у нас ещё оставалась, очень жалели, что не можем позволить себе духи. А были мы молоды и, откровенно говоря, красивы.
После смерти мужа Лера похудела, худощавость придала её облику благородства, породы, если так можно выразиться. Мягкие, округлые черты немного заострились, юная Василиса Прекрасная превратилась в изящную красавицу. Мне казалось, что такое гармоничное, благородное лицо могла иметь жена декабриста или какая-нибудь великая княжна. Когда я говорила об этом подруге, она смеялась и показывала на свои чиненные-перечиненные сапоги или на вытертый песцовый воротник: «Хороша княжна!»
Внимание мужчин Лера встречала не равнодушно даже, а подозрительно. Я сама, вспоминая свой скороспелый брак и его скоропостижный крах, семейную жизнь некоторых подруг и особенно страшную смерть Игоря, не раз отказывалась от свиданий: не верила в то, что из них может выйти что-нибудь стоящее.
Так мы и жили, подсчитывая дни то до получки, то до аванса, ожидая доплаты за подорожавший хлеб (была тогда и такая) или книжного пособия, которое постоянно задерживали. Тем, у кого были дети до шестнадцати лет, платили ещё «детские» — гроши.
Однажды в августе - я была тогда в отпуске - мне позвонили из школы: выдают книжные за полгода. Обрадованная известием, зашла за Лерой. Получив деньги, заглянули к завучу, которая встретила нас словами: «Ну, девчонки, вашего полку прибыло!» И пояснила, что в школе теперь будет работать наша однокурсница Любавина. Мы только плечами пожали: мы не знали студентки с такой фамилией.
- Ну как же так? - удивилась Вера Ильинична. - она на первом этаже в расписании уроков ваши фамилии увидела и сказала, что вы её однокурсницы. Любавина Лариса Михайловна…
Мы с недоумением переглянулись и снова пожали плечами.
- Да что же это я! - подхватилась Вера. - Я же её личное дело вчера оформляла и фотографию клеила. Вот: смотрите!
Тётка на фотографии показалась тридцатипятилетней: необъятные щёки, нос картошкой, толстые губы и очень много косметики. Стали вглядываться, и я припомнила: «Лариска! Пришла к нам на втором курсе зимой, проучилась два семестра и исчезла. Как же её фамилия была? На «к», по-моему...»
- Кораблина, - подсказала Лера.
Точно: Кораблина. На занятия ходила через день, у всех конспекты лекций спрашивала и ни одного экзамена не сдавала с первого раза. Их таких у нас на курсе несколько было: появлялись неизвестно откуда, учились один-два семестра и исчезали.
- Вот оно как оказывается! То-то мне вчера в её дипломе что-то странным показалось, да отвлекли, а потом забыла посмотреть, - Вера раскрыла диплом и поманила нас, прижав к губам палец: тихо!
Из диплома следовало, что в институте Лариса училась целых одиннадцать лет: на три года раньше нас поступила и на три года позже нас закончила.
Вера и расстроилась, и разочаровалась: «Ну и кадр нам достался!» А мы, клятвенно пообещав ей никому и никогда не говорить об увиденном, отправились домой, обсуждая такую, по словам Леры, загадочную реинкарнацию Кораблиной, в замужестве Любавиной.
В конце августа Лариса появилась в школе. Она изменила причёску, сильно располнела, но прежнюю Кораблину в ней при большом желании можно было разглядеть. Обрадовалась нам как родным, бросилась с объятиями. Рассказала, что успела побывать замужем и развестись («муж объелся груш» - это всё, что мы узнали о её семейной жизни), сыну четыре года. Умерла её бабушка, и теперь Лариса — хозяйка двухкомнатной квартиры с паркетными полами и высокими потолками в сталинской постройки доме, где дед — полный кавалер ордена Славы — получил квартиру к седьмой годовщине Победы. Будет у нас освобождённым классным руководителем, но в школе ещё не работала, поэтому очень рассчитывает на нашу помощь.
Должность освобождённого классного руководителя появилась в прошлом году и предполагала, что педагог будет заниматься только классным руководством и получать за это столько, сколько платят учителю за ставку (все остальные учителя за классное руководство получали только небольшую доплату). Понятно, что на такую должность принимали исключительно по блату, то есть у Ларисы влиятельные покровители. Вообще-то планировалось, что освобождённый классный руководитель будет разрабатывать внеклассные мероприятия - классные часы, утренники, «огоньки» - для всей параллели, а его класс принимать самое активное участие в общественной жизни школы. Но на такую должность приходили такие, обычно молодые, дамы, которые работать не привыкли, да, скорее всего, и не умели. Лариса была из них. Она выпрашивала у нас с Лерой планы воспитательной работы, сценарии праздников и, расположившись на последней парте в кабинете, где шёл урок в её 5 «А» классе, переписывала их в свои тетради.
Не прошло и месяца, как она была уже на «ты» с поварихами и школьным фельдшером, часами просиживала в столовой и медкабинете. Подружилась с завхозом и ездила с ним закупать для школы мебель, краску и ещё много всего. Зычный голос Ларисы слышался то в столовой, то в спортивном зале, то в учительской — везде она успевала поговорить, узнать, а потом пересказать все новости. Одевалась броско, красилась ярко, смеялась громко, и наши учителя физкультуры, мужчины немолодые, но весёлые, придумали ей прозвище - «продавчиха», которое, претерпев некоторую трансформацию, вскоре стало звучать как "продавалка".
IV
В начале октября Лариса предложила Лере позаниматься английским с соседкой-девятиклассницей. Родители мечтали, чтобы дочь окончила школу с медалью, а у неё по иностранному «четвёрка». Репетиторство тогда было делом непривычным, но Лариса успокоила, сказав, что семья девочки обеспеченная и люди они серьёзные: родители сейчас в заграничной командировке, девочка живёт с бабушкой и дедушкой - бывшим обкомовским работником, персональным пенсионером. Так по средам и субботам после работы Лера стала ходить к новой ученице. Ходить пешком — поездки в общественном транспорте были нам тогда не по карману — четыре остановки туда, четыре остановки обратно. Плату за занятия она назначила скромную, но эти небольшие деньги были ей очень кстати.
Двор дома, где жили Лариса и новая ученица, поразил Леру чистотой и ухоженностью. В подъезде пахло вымытыми полами, на подоконниках стояли цветы. «Дом для белых людей» - к такому выводу пришла моя подруга, живущая, как и я, в тесной «хрущёвке». Лариса рассказала, что бабушка ученицы — генеральская дочь и, по слухам, её отец в 1946 году привёз из Германии вагон всякого добра. Действительно, квартира ученицы напоминала музей. Лера говорила про ковры с тонкими, изящными узорами, по сравнению с которыми то, что висело на стенах у нас, казалось грубыми половиками, про трёхметровой высоты зеркало в резной оправе — кисти винограда и листья — такую красоту хотелось долго рассматривать, да было неудобно. Запомнилась ей изящная шкатулка, украшенная перламутром. На тумбочке рядом со шкатулкой голубая ваза музейной красоты. В шкафу — тончайшие фарфоровые чашки, розоватые, как экзотические раковины.
Рассказывала Лариса и про другую свою соседку — Серафиму Ивановну — бывшую заведующую горздравотделом, теперь пенсионерку. Рассказывала часто и с большим воодушевлением. В 42-м Серафима Ивановна закончила медицинский техникум и сразу ушла на фронт. Три года года на санитарном поезде. С войны вернулась с мужем — полковником медицинской службы. Старшая сестра во время войны родила мальчика; голод, эвакуация, тяжёлая работа в колхозе подорвали здоровье, и в конце войны сестра умерла от туберкулёза. Об отце Вадика не упоминала никогда. Ребёнка воспитывали дедушка и бабушка. А когда пришла пора идти в школу, Серафима Ивановна забрала племянника в город. Муж её тогда уже заведовал областной больницей, она заканчивала мединститут. Своих детей не было, и Серафима Ивановна с мужем воспитывали Вадика как родного сына. Он прекрасно учился, занимался спортом и, окончив школу, поступил в МГУ. Умный, воспитанный, красивый юноша приглянулся дочери декана. В двадцать лет Вадим женился и стал членом известной и уважаемой столичной семьи. С помощью родственников жены сделал хорошую карьеру, и сейчас Вадим Петрович работает в министерстве сельского хозяйства. Тётю, овдовевшую и вышедшую на пенсию, раз в две-три недели обязательно проведывает, приезжает с большими сумками московских гостинцев.
Про гостинцы Лариса говорила в таких подробностях, что стало ясно: о московских колбасах и конфетах она знает не понаслышке. «Колись!» - потребовали однажды мы с Лерой, и она раскололась: с Серафимой Ивановной дружит, помогает понемногу — то занавески повесит, то в магазин сбегает, а соседка щедро угощает сервелатом и трюфелями.
Чем больше я узнавала Ларису, тем неприятней она мне казалась. С Лерой и вообще ни с кем я такими мыслями не делилась, стыдясь их. Но с собой ничего поделать не могла: разнаряженная, накрашенная, благоухающая французскими духами Лариска вызывала у меня чувство брезгливости.
А позже, когда присмотрелась повнимательнее, удивило несоответствие между тем, что она говорила, и тем, что я видела своими глазами. После каждой получки Лариса долго разглагольствовала о своей убогой жизни, о копейках, которые платят, но, когда предложили заменить заболевшего коллегу (замена оплачивалась), отказалась. С умилением рассказывала про сына, как его обожает, но жил мальчик не с ней, а с дедушкой и бабушкой, она их ежедневно навещала, но всё-таки… Обратила внимание, как у Ларисы много украшений, особенно серебряных — массивных, но очень красивых, тонкой работы, с жемчугом, бирюзой, сверкающими сиреневыми аметистами — только серёжек пар десять, если не больше. Такого серебра в нашем ювелирном отродясь не бывало, а теперь мы и думать забыли об украшениях. Но больше всего поразил её новый полушубок из ондатры. Вещь очень дорогая, получает она гроши, родители пенсионеры, алименты на ребёнка небольшие — откуда?
Лера, как я стала замечать, тоже не стремилась к близкой дружбе с однокурсницей, очевидно, понимая, что той нужна от нас только помощь в работе. «Однокурсница — почти родня», - с невесёлой улыбкой сказала она как-то, проводив Ларисиных учеников в столовую (Лариса на больничном, а нас просила присматривать за её 5 «А»).
В конце осени или в самом начале зимы — сейчас уже не могу точнее припомнить — Лера рассказала, что побывала у Ларисы в гостях: вечером в субботу после занятий с девочкой та затащила к себе чайку попить. Через несколько минут пришёл племянник Серафимы Ивановны, благодарил Ларису за помощь тёте, вручил пакет апельсинов и коробку московских конфет. Лариса познакомила его с Лерой, усадила пить чай. О Вадиме Петровиче Лера тогда сказала несколько слов: интеллигентный, в молодости, наверное, был очень красив, сейчас немного полноват.
Оказалось, что она видела его и до знакомства: по вечерам он курил, сидя на скамейке. После знакомства встретила во дворе, немного поговорили, через месяц где-то проводил до дома пешком (Сказала, что любит прогуляться по свежему снегу. Правду, то, что вынуждена экономить на проезде, ведь не скажешь). Встречам с Вадимом Петровичем Лера не придала никакого значения. Весной он стал приезжать на машине — светло-голубой, перламутровой, длинной, у нас в городе таких не было — подвёз домой. Вспоминал детство, студенческие годы, о семье упомянул вскользь: жена преподаёт в университете, у старшего сына уже семья, младший сын и дочь — студенты. О своей работе не обмолвился и словом. В апреле встретил после занятий, не скрывал, что ждал её и попросил телефон, чтобы встретиться и провести вечер в ресторане. То, что у Леры дома нет телефона, не сразу понял, даже растерялся: «А как же вы… если надо позвонить?» «Звоним по телефону-автомату, он рядом», - пояснила Лера. В конце мая Вадим Петрович снова встретил её после занятия, сказал, что им надо поговорить, усадил в свою машину.
По дороге предложил Лере переехать в столицу. Он снимет квартиру, будет полностью обеспечивать её и ребёнка. Она может не работать, может работать по специальности (в Москве учителей не хватает), может получить второе высшее образование, более престижное, юридическое, например, он будет оплачивать учёбу. Условие только одно: он должен быть единственным её мужчиной. Советовал подумать: изменить свою жизнь непросто, на это надо решиться, он понимает и подождёт.
Лера сказала, что готова дать ответ сразу. И то, как ответила моя подруга, навсегда убедило меня: Лера — особенный человек.
Она сказала, что для неё очевидно то, что дочь матери-содержанки станет содержанкой. У неё сын, но она абсолютно уверена, что если она станет содержанкой, он вырастет ущербным, духовно неполноценным человеком.
Сейчас я могу представить себе, как воспринял такие слова Вадим Петрович. Одинокой, беззащитной вдове он предложил райскую жизнь в столице, а она ударилась в философию. Да — умница, да — красавица, но ведь нищенка — именно это было для него самым главным, так сказать, точкой отсчёта.
Лера говорила, что тогда Вадим Петрович никак не отреагировал на её слова. Наверное, не поверил в их искренность. В начале июня они виделись ещё раз, последний. И когда Лера коротко повторила свой отказ, он вышел из себя: «Да откройте вы, наконец, глаза, чёрт побери! Вы же пропадаете, Лера! Неужели вы не видите, в какое болото столкнула вас жизнь?!»
Вадим Петрович вручил ей листок с телефонами, по которым его можно найти: Серафимы Ивановны и московские, - домашний и рабочий. Лера была так рассержена («Он же покупал меня, понимаешь?! Откровенно, бесстыдно хотел купить!»), что выбросила листок в первую попавшуюся урну, не заботясь о том, что машина Вадима Петровича ещё не отъехала и он всё видит.
Она уже давно начала подозревать, что знакомство с Вадимом Петровичем состоялось не случайно: постаралась Лариса. Вообще Ларисин след явно просматривался в этой истории, и Лера несколько раз порывалась выказать ей всё начистоту. Но ссориться, что-то доказывать, кричать было не в её характере, с людьми, в которых разочаровывалась, она предпочитала прекратить общение.
Лариса не выдержала сама и в конце июня, перед выпускным вечером, осторожно начала расспрашивать, как складываются отношения Леры с Вадимом Петровичем. Лера разыграла полное непонимание: да я его и видела два-три раза! какие отношения? он маме моей ровесник, какие могут быть с ним отношения? Лариска потеряла дар речи. Обретя его, начала кричать.
Да он же запал на Леру, запал по-серьёзному! Просил познакомить! Расспрашивал о ней! Да за такого мужика любая баба глаза выцарапает! Да такому мужику ноги мыть и воду пить! Да она сама за ним босиком бы побежала ! Только он к ней ровно дышит. К сожалению, вообще не видит в ней женщину, только соседку своей тётушки, которая помогает ей по хозяйству.
Выслушав столь эмоциональный монолог, Лера пришла к выводу, что Вадим Петрович никого не посвятил в их несостоявшиеся отношения.
Лариса проработала у нас в школе ещё полгода и, перессорившись с родителями своих учеников, рассчиталась. Мы изредка встречали её: в одной школе Лариса больше двух лет не работала, переходила в другую, где тоже всё было плохо: дети глупые и наглые, коллеги завистницы и сплетницы, директор и завучи бездельники. Прошло какое-то время, и мы перестали встречать нашу бывшую однокурсницу и перестали вспоминать о ней.
V
Вот мы и добрались до середины рассказа о моей лучшей подруге. Правда, в качестве главной героини её немного потеснила наша однокурсница Лариса. Так ведь из песни слов не выкинешь.
Написать о Лере я решила несколько лет назад. Устав ждать хоть каких-либо отзывов от знакомых, поклялась тогда, что никогда больше и словом никому не обмолвлюсь о своих рассказах и повестях. Выслушав меня, муж задумался, а потом сказал: «Знаешь, а ведь порадоваться чужому успеху, наверное, гораздо труднее, чем посочувствовать чужому горю. Тут нужен особый уровень духовности, полное отсутствие зависти, даже на самом донышке души, на подсознательном уровне. А не завидуют самодостаточные, состоявшиеся люди. Такие, например, как Лера».
Зависть? Никогда не думала, что кто-то мне завидует. Чему? Тому, что раз в год мой рассказ печатают в каком-нибудь журнале? Гонораров не платят, кроме нашего областного еженедельника, опубликовавшего две статьи о разрушающихся старинных усадьбах. Только о таком гонораре никому, кроме мужа, и не скажешь. А муж оценил его так: « Больше, чем ничего».
Вопреки своему желанию я нередко задумывалась о том, почему подруги и родственники так дружно забыли о моих рассказах. Очевидно, не нравился уже сам факт, что я что-то там пишу, тем самым пытаясь выйти за общепринятые и привычные границы: работа, муж, ребёнок (Kuche, Kinder, Kirchen?). Окружающие соглашались видеть во мне учительницу немецкого языка с опытом и стажем, верную жену, хорошую мать и хозяйку, но в качестве творческого человека, имеющего что сказать людям и пытающегося это делать, не желали меня принимать. Поэтому моих рассказов не читали. А ещё, мне кажется, их обижало, что написанное мною напечатано, то есть кто-то уже признал его достойным. По крайней мере обиженное выражение лица я заметила и у Галки, и у Олега, и у Ирины...
Только Леру я могу обрадовать известием о том, что написала новый рассказ. Могу поздно вечером прислать ей текст и попросить совета. И если подруга говорит: «Знаешь, Валь, я бы здесь подсократила немного, а то нудновато как-то получилось» - значит, к её словам следует прислушаться. А если она что-то хвалит, то искренне, от души.
Как и мой муж, я считаю Леру состоявшимся человеком. Хотя кто-то может с этим и не согласиться. Карьеры моя подруга не сделала. То есть по молодости, сдавшись на уговоры, она согласилась занять должность завуча, но через два года снова стала учителем. С должностными обязанностями справлялась, с коллективом ладила (коллеги, собственно, и просили её быть завучем, зная её порядочность и трудолюбие), но угождать начальству, принимать и угощать многочисленных проверяющих, далеко не всегда умных и знающих работу, соглашаться с очевидной глупостью и неправдой больше не смогла. Такие должности для тех, чьё жизненное кредо: служить бы рад, прислуживаться тоже — смеялась Лера. Наша хорошая приятельница проработала в институте усовершенствования учителей и того меньше — год — и запросилась на прежнее место — в школу. Весь этот год она жаловалась, что работать по-настоящему ей просто не дают: надо выполнять только то, что приказал директор института, к своим семидесяти превратившийся в забывчивого, капризного и мстительного старика. Тогда ещё был жив мой папа, принимавший самое активное участие в наших вечерних посиделках и подшучивавший надо мной и моими подругами: «Ну, девчата, с вашей врождённой болезнью — негибкостью спины в области поясницы — занимать руководящие должности противопоказано!» Мне тоже предлагали стать завучем, но, помня опыт подруг, я отказывалась. Скоро предлагать перестали: наступали другие времена, директора и завучи ещё советской закалки уходили на пенсию и их места занимали люди с совершенно другими жизненными понятиями и принципами.
Может, я выражусь резко, но многие рвались к директорскому креслу с единственной целью: навороваться. И воровали, окружив себя свитой из друзей-подруг, делясь с ними и гнобя, пытаясь прогнуть несогласных. Бояться было нечего: директор, снятый с должности с формулировкой «за нецелевое использование бюджетных средств» (за воровство, говоря обычными словами), тут же занимал должность завуча, а года через два-три мог снова стать директором.
Лере не повезло, её родной 27-й школой долгие годы руководила бессовестная воровка (на неё и уголовные дела заводились, да что толку — выкрутилась), и, когда завуча Веру Ильиничну, с которой мы много лет дружили, назначили директором новой 78-й школы, вместе с ней 27-ю покинуло более десяти учителей, и первой Лера. Вера не из тех, кого в людях раздражают порядочность и чувство собственного достоинства, поэтому Лере в новой школе работается спокойно.
Лет уже, наверное, пятнадцать назад на инъязах нашего педагогического института и университета стали замечать, что лучшую подготовку имеют Лерины ученики. Она просила не афишировать, кто готовил ученика к поступлению, но некоторые всё-таки проговаривались. Имя Валерии Николаевны Шумейко становилось известным, количество желающих попасть в число её учеников росло. Когда наступило время ЕГЭ, всё стало ясно как белый день: и школьные ученики Леры, и те, с кем занималась как репетитор, получали по-настоящему высокие баллы. Хотя никаких официальных наград у Леры нет: можно либо пиариться, либо работать - так она считает и предпочитает работать.
Вот ещё страница из жизни моей подруги.
Нину Андреевну в пятьдесят три года подкосил тяжёлый инсульт. То, как Лера боролась за свою маму, заслуживает самого глубокого уважения. Год памперсов, почти два года ходунки. Ни дня без массажа. Родственники, подруги проведывали Нину Андреевну, но вся тяжёлая физическая работа по уходу легла на Леру. В первое время Нина Андреевна была раздражительна, часто обижалась, много плакала. Лера ухаживала за ней не только с любовью, но я бы сказала с радостью. Понимаю, что слово «радость» звучит странно, когда речь идёт об уходе за лежачим больным, но не могу подобрать другого. Конечно, это была не радость-веселье, не радость-наслаждение, а какая-то другая, высшая, духовная радость — радость облегчать страдание, радость служить.
Глеб, импозантный, давно уже свободный мужчина, известный в городе врач-офтальмолог, исчез из жизни Леры в первый год болезни Нины Андреевны. Они встречались более трёх лет, и Глеб не уставал повторять, что Лера — женщина его мечты и он был бы счастлив встретить с ней старость. Данилка часто вспоминал Глеба, и это понятно: мальчик рос без отца, ему хотелось, чтобы рядом был мужчина. От Леры я не услышала ни слова упрёка, ни слова осуждения — в её понимании Глеб как человек полностью исчерпал себя и больше её не интересовал.
Только к концу третьего года болезнь начала понемногу отступать. Весной Нина Андреевна смогла сама выйти на балкон. «Валя, поверишь ли: воздух — мёд, воробьи чирикают — музыка!» - так рассказывала она о своей первой победе, не замечая слёз, текущих по лицу. В июне мы с Лерой вывели её на улицу. Спуститься с третьего этажа, а потом подняться было невероятным трудом для Нины Андреевны, и на следующую прогулку она решилась только через неделю. Однако к октябрю она уже выходила гулять, опираясь на плечо тринадцатилетнего Данилки. С больной рукой было похуже, мелкие и точные действия не получались, но Нина Андреевна упорно, часами повторяла упражнения, которые рекомендовал врач. И однажды декабрьским вечером мне позвонила радостная Лера: «Мама к моему приходу почистила картошку!» Ближе к весне, придя к ним в гости, увидела такую картину: в кресле сидит Нина Андреевна, на коленях у неё что-то вязаное и очень знакомое — Данилкин свитерок. «Только на локтях немного протёрся, - говорит Нина Андреевна будничным тоном, наматывая нить на клубок, - а так пряжа крепкая. Может, потихоньку и свяжу из неё что-нибудь». А за креслом стоит Лера, глазами указывает мне на руки Нины Андреевны, на клубок и буквально светится от радости.
Нине Андреевне сейчас семьдесят два. С палочкой она ходит только зимой, в гололёд. Конечно, немало проблем со здоровьем. Но она хлопочет по дому, отдыхает и понемногу работает на даче, гуляет с правнуком, общается с подругами. Она живёт, и в этом большая заслуга Леры.
Заканчивая рассказ, уже написанное прочитала мужу. Николай сказал, что «Дыхание» его точно не напечатает: «Глубоко копаешь, многим так глубоко уже не интересно» («Лёгкое дыхание» - женский журнал, его издают в соседней области, и в прошлом году там опубликовали мой рассказ про шкодливого кота Трофима).
Да, я успела убедиться, что печатают что-то усреднённое, обтекаемое. Приветствуется позитив и хеппи энд. Лучшее не печатают — это я поняла.
Заставили задуматься слова мужа о том, что герой должен иметь достаточно слабостей, грешков или грехов, иначе он рискует не понравиться читателям. Почему? Наверное потому, что люди подсознательно, но тем не менее постоянно сравнивают себя с другими, в том числе и с литературными героями. И если сравнение не в пользу сравнивающего, он может отдалиться от того, кто лучше. Чтобы не страдала самооценка.
Если Николай прав (а я начинаю склоняться к такому мнению), то Лера как героиня рассказа понравится далеко не всякому читателю (редакторы ориентируются на читательский спрос — ведь так?) Она из тех редких людей, которые, даже не будучи воцерковлёнными, живут по заповедям Христовым - это их внутрення потребность. Из тех, кто не умеет завидовать и злословить, кто скорее согласится умереть, чем украсть или предать, кто никогда не унизится до лжесвидетельства.
VI
Разговором с мужем, по моему плану, должен был закончиться рассказ. Но тут вмешалась жизнь и продиктовала свой эпилог.
Тёплым летним вечером встретила Зою Алексеевну, учительницу 27-й, родной Лериной школы, где и мне довелось проработать пять лет. Мы никуда не спешили, прошли в сквер и, расположившись на скамеечке, наговорились от души. Среди новостей Зоя Алексеевна упомянула такую: её внучка Юля, год назад закончившая пединститут и работающая в центре дистанционного обучения, познакомилась там с Любавиной — нашей с Лерой однокурсницей Ларисой Кораблиной.
Лариса ещё больше располнела, но по-прежнему любит яркие наряды, косметику и украшения. Характер ничуть не изменился: работой себя не утруждает, планы выпрашивает у коллег (теперь и переписывать ничего не надо: вставил флэшку, нажал на кнопку, и техника всё распечатает), зато поговорить, посплетничать — всегда пожалуйста. Она уже дважды бабушка: у сына дочь от первой жены и сын от второй. Материально обеспечена неплохо: сдаёт две квартиры, одна досталась от родителей, другая от каких-то дальних родственников.
Потом Зоя Алексеевна вспомнила время, когда мы работали в 27-й школе:
- Знаешь, Валя, когда Лариса появилась у нас, многие удивлялись: что может быть общего у неё и у вас с Лерой? Думали ведь сначала, что вы дружите со студенческих времён. Ты и Лера, как сёстры, — одного роста, одной комплекции, одной масти, но дело, конечно, не в этом: вы скромные, серьёзные, а она… таким пивом торговать, а не детей учить. Потом поняли, что это Лариса к вам липнет, и не бескорыстно: она на больничном, а вы за её классом присматриваете, чтобы в столовой не баловались, чтобы кабинет убрали, она отпросилась по своим делам, а вы с её учениками в театр едете…
Что ж, следовало признать: то, что Лариса нас использует, мы поняли гораздо позже других, а было нам в то время двадцать семь-двадцать восемь лет - не дети уже.
- В старости люди становятся болтливыми, - продолжала Зоя Алексеевна, - вот и я разболтаю тебе сейчас одну тайну. Задумывались вы тогда, откуда у Ларисы в голодные времена дорогие вещи, импортная косметика? Многих наших учителей это удивляло.
Далее вкратце передам услышанное от Зои Алексеевны. В том, что она рассказала только то, что знает, ничего не переиначив и не прибавив, я уверена: во-первых, хорошо её знаю, а во-вторых, подобные сведения доходили до меня из другого источника, которому полностью доверяю.
В восьмидесятые-девяностные годы при нашем огромном и знаменитом машиностроительном заводе действовала — нет, неудачное слово, работала — тоже не походит... скажем так, подвизалась группа женщин (среди них коллега Лариса), в чьи обязанности входило увеселение деловых людей, приезжающих в служебные командировки — представителей предприятий-партнёров, поставщиков, покупателей продукции. Таких высокопоставленных командированных развлекали в банях, на рыбалках и охотах (у завода, кстати, несколько зон отдыха), плюс закрытые попойки. Девочек обзванивали, и в назначенное время они были в назначенном месте. Если назначенное время совпадало с рабочим, то купленые врачи выписывали больничные.
Точно: больничные Лариса брала часто. И что интересно: звонит и еле слышным голосом сообщает, что головы от подушки не может поднять, температура под сорок, а через три дня на работе как новый целковый — ни малейших следов простуды.
Девочки в группе собрались разные: молоденькие и постарше, худенькие и толстухи — на любой вкус. Если кому какая понравилась, встречался с ней в другие приезды, а то и в свой город вызывал для свиданий. Подарки обязательно, и деньгами, и вещами. Знакомая Зои Алексеевны, от которой она всё и узнала, привозила с банкетов и попоек в зонах отдыха сумки дефицитных продуктов. А вот платили ли «внештатным сотрудницам» каким-либо образом на заводе, неизвестно. Порассуждав, пришили к выводу, что платили: выписывали на кого-нибудь из доверенных лиц премию, тот расписывался, часть денег оставлялось ему, за беспокойство, так сказать, а остальные выдавались девочкам наличными. Подобные схемы встречались и встречаются на каждом шагу.
Распрощавшись со старой знакомой, медленно шла по скверу и размышляла об истории с «внештатными сотрудницами» машиностроительного завода. Если её облечь в слова и сделать романом, наверняка вызовет интерес у читателей. Героиня, живущая двойной жизнью: в одной жизни учительница, в другой проститутка (а что? чем не «Интердевочка»?) Сцены пьяных оргий. Жирные начальники, плещущиеся в бассейнах с голыми шлюхами… Ещё какую-либо душещипательную сюжетную линию добавить, например: одна из девочек зарабатывает на дорогую операцию маленькому племяннику, не соберёт денег к сроку — малыш умрёт… Чем не роман? Могу кому-нибудь продать идею, если найдётся покупатель.
А если серьёзно, то услышанное от Зои Алексеевны обязательно расскажу Лере. Звонить не буду: завтра она придёт ко мне в гости, вот и поговорим. Лера, конечно, удивится, но, думаю, не очень.