Записки островитянина. Письма. Дневники. Беседы

Темы, казалось бы, далекие друг от друга, объединились в этой книге волей и судьбой автора — журналиста и редактора. Фрагменты истории его семьи, восходящие к началу ХХ века. Вехи строительства канала имени Москвы, у истоков которого, на берегу Волги, прошло его детство. Военные письма из семейных архивов. Эпизоды детства и юности, отфильтрованные в авторской памяти. Воспоминания об армейской службе. Беседы с деятелями кино. Рассказы о людях, ставших маяками в авторской судьбе. Это лирическая исповедь о времени и о себе, где поэтические строки соседствуют с документом.



СЛОВО О "НЕОБХОДИМЫХ" ОСТРОВАХ

Дела в порядок надо приводить -
Грядет конец тысячелетья.
И, чтоб не канул этот опыт в Лету -
Все подобрать, пометить, ощутить
Тот аромат, особый этот привкус,
Что обоняние отметит веком вех…
А у собаки у моей хреновый прикус,
Увы, недолог наш собачий век!
2000.


По следам "Ретро-Града"

…“Ретро-Град” – это  ностальгический образ. Я придумал его, когда снимал цикл телепередач о Дубне – молодом городе на острове, сложенном из ледниковых моренных гряд и окруженном древними болотами. Болота исподволь засасывают, а на грядах сосны озонируют воздух.

В этом городе я родился и живу. Когда в 78-м году меня принимали в Союз журналистов СССР, редактор областной газеты, ознакомившись с документами, приподнял очки и сказал: "Обратите внимание, товарищи, Евгений Макарьевич родился в Дубне, вернулся сюда после армии, окончил заочно факультет журналистики МГУ и продолжает работать в той же газете. По-моему, это факт патриотизма". А я и тогда думал, и сейчас, что просто наше болото засасывает…
Здесь проводила школьные каникулы Юлька, я варил ей на завтрак манную кашу, а потом она в Москве жаловалась маме, что папа кормил ее кашей… без колбасы-ы-ы!..

Теперь Юлька и Андрей привозят своего сына Никиту в Дубну. Никите скоро шесть, и кажется, никогда я еще в своей жизни не радовался так, как сейчас, когда  внук отчетливо выговаривает, наконец, букву “р” – после упорных занятий с логопедом и моих попыток научить Никиту нашим студийным скороговоркам типа “Крысы в риге грызли рис”. Попутно я объясняю, что “рига” – это не город, а такое место, где сушат зерно. Из которого варят кашу. В том числе ту самую, которой я в детстве кормил твою маму, Никита, - без колбасы!
Итак, я сижу на кухне, курю, смотрю в окно и думаю, что неплохо бы сварить кофейку. Когда кончаются спички, на помощь приходит зажигалка, в которой кончился газ, но есть искра. От нее можно зажечь конфорку кухонной плиты. Моя кухня - опыт робкой творческой жизни. Попытки дерзких мечтаний, разбивающихся о меркантильность быта.

“И уходят года, бесконечные спутники вечности… И уносят с собой расставанья и встречи, печаль или радость… Только, может, когда-нибудь, пасмурным вечером, позабыв про дневную усталость, сяду я… Будет делать мне нечего… Напишу я стихи. О старости”. Совершенно неожиданно когда-то очень давно написалось и сейчас так же неожиданно вспомнилось.

К чему это я? А к тому, что хотел сказать про островной наш дубненский характер. Писал когда-то уже об этом. Про улицы Дубны, которые носят имена отцов-основателей. Про наш остров, окруженный Дубной, Сестрой, Волгой, каналом имени Москвы. И, пребывая в качестве гида группы приехавших в Дубну из разных городов России участников какого-то семинара, для "оживляжа" упомянул о своеобразной психологии островитян. Той самой, что  столь всесторонне и обстоятельно описана Всеволодом Овчинниковым в его книгах о Британских и Японских островах – “Корни дуба” и “Ветка сакуры”. У аборигенов, как известно, собственная над- или внематериковая гордость, украшенная своеобразной островной чудинкой.

Мои первые попытки создания оригинальных прозаических текстов, не предназначенных для периодической печати, были связаны с датами, дружескими и семейными событиями. В каждом благом деле должно быть немножечко игры. На блаженных тропических островах, где пища растет над головами, одежда не нужна и знойные креолки распевают зажигательные песни, вся жизнь - игра. Не случайно именно туда поместили участников популярной телеигры в "последнего героя". На нашем острове, где две недели лето, а все остальное - весна-осень-зима, голышом не попрыгаешь. Поэтому аборигены здесь застегнуты, как правило, на все пуговицы, чтобы не быть застигнутыми неожиданным северо-западным ветром, от которого даже в июле становится зябко.
 
Такая строгая форма одежды не очень располагает к душевной открытости, но потребность в самовыражении все равно находит выход - у каждого свой, часто далеко за береговыми границами нашего острова. В Дубне живут прославленные воднолыжники и дипломированный яхтенный капитан, мастера спорта по туризму - альпинисты, водники, первопроходцы маршрутов высших категорий сложности, и обладатель "Хрустальной совы" телеклуба "Что? Где? Когда?". О каждом из этих людей можно было бы написать отдельную книгу. Впрочем, кое-кто из них об этом уже позаботился сам - от Самиздата и Интернета до добротных типографских изданий  растиражировали они свои воспоминания, рассказы о Дубне и дубненцах, вехах ее истории и предприятиях, гордо называемых градообразующими .
В моей биографии таких предприятий три - Волжский район гидросооружений (сразу после школы матросил на санитарном катере), Дубненский машиностроительный завод, где получил первую и единственную рабочую профессию электрика, подкрепленную соответствующим, правда, в силу относительной кратковременности пребывания в этой ипостаси, невысоким разрядом, и, уже, наверное, до конца, - Объединенный институт ядерных исследований. А "ретро-градо-образующей", причем, "образующей" -  в двух значениях: создать что-то и дать образование, -  стала для меня трехлетняя служба на Дубненском телевидении…

Подстать своим старожилам и сам город. Раньше заезжие журналисты любили подмечать здесь парадоксы, к которым местные жители давно привыкли. Рядом с кафе "Огонек" - пожарная команда. На берегу реки Волги - бассейн "Архимед". Правый и левый берега этой реки, делящей город на две части, соединяет… тоннель, прорытый под камерой шлюза № 1 канала имени Москвы. По соснам и липам прямо в городе прыгают белки. Лоси иногда переплывают Дубну и появляются в городской черте. Однажды окна спортзала даже пробил глухарь - птица, которая живет обычно в глухих еловых и сосновых лесах. Нет-нет да и появится где-нибудь на окраине Дубны лисья семейка. Видел лису с лисятами на берегу Дубны, когда только начинал строиться Ратминский профилакторий, - они проворно сновали среди сложенных на песчаном пустыре канализационных труб. В пойме Черной речки еще совсем недавно жили бобры, а сейчас вряд ли вернутся - некуда…

Ей Богу, я ничего не придумываю - рассказываю только о том, что сам видел. Воспитанное во мне за долгие годы уважение к факту не позволяет привирать там, где в этом нет нужды. Действительность в этом плане далеко оставляет за собой досужие вымыслы.

В центре города около книжного магазина встретил знакомого, который прогуливал двух лаек - своих охотничьих помощников, и он рассказал, что здесь же, в районе улицы Векслера, уже не раз видел средь бела дня куницу - эта хищница старается редко попадаться людям на глаза, а тут совсем обнаглела. Натасканные на лесную дичь собаки, конечно, старательно облаяли редкую гостью. И это - в центре наукограда…

А вы обратили внимание, что за последние годы в наш новый русский язык, засоренный кальками с английского (которые должны обозначать как новые экономические явления, так и нашу готовность перейти на демократические рельсы), -  вдруг стала возвращаться архаичная лексика? Но и тут не обошлось без кентавристики. И когда я вижу на вагонах экспресса подобное словосочетание (наукоград Дубна), то думаю, а как теперь называть наши текстильные, агропромышленные, золотомоющие,  рудодобывающие и прочие отраслевые поселения? Что же касается Ретро-Града - виноват, поддался влиянию извне. Но - постараюсь исправиться…

"Острова в океане"

Однажды мне вспомнилось название этой книги Хемингуэя при странном стечении обстоятельств. Переправившись через канал на пароме, я пошел к Домкино (это большое село Конаковского района), подбирая по пути немногочисленные сентябрьские грибы. Было сыро и не очень приветливо в лесу. Грибы попадались редко, даже на самых лучших местах. Недалеко от Домкино, за лугами, есть небольшой лесок в низине. Грибов там не бывало сроду. Но раз уж я там оказался, решил зайти, посмотреть. Все было залито водой, моховые кочки возвышались, как острова в океане. И почти на каждой кочке… из мха торчали черные шляпки крепких мясистых подберезовиков на длинных крапчатых ножках. Когда ходишь в лесу один, а я больше всего люблю побродить в одиночестве, и набредаешь на урожайные грибные места, душа поет и требует своего озвучания. Тогда я чаще всего вспоминаю песню Суханова на стихи Шелли: “Когда лютня упала, струна звенит все слабей. Когда речь отзвучала, бледнеет память о ней…”. А тут переходил от кочки к кочке, запускал руку поглубже в мягкий мох, подрезал грибные ножки и мурлыкал на какой-то несуразный мотив: “Острова в океане, острова в океане…”.

В сущности своей довольно прозрачная символика этой книги надиктована мыслью о том, что человек часто ощущает себя бесконечно одиноким. Как коралловые острова в океане. Теперь знаем - плавали и даже слегка погружались…  Но в одиночестве своем не может обойтись без света маяков. Света надежды. В этом свете - зов прошлого, вехи настоящего и вести из будущего. Маяки на острове… Мы к ним еще вернемся.

Диалог из времен юности: "Ты куда на выходные?" - "На острова с друзьями на лодке". - "А на какой остров?" - "Да где рыбалка будет удачней. Сначала к Дорофею или на Липню, потом, может, в Клинцы или Уходово…". Случалось нам разбивать лагерь и на Военном - он же Земляничный, этот поближе, и на Могильном, он же Святой Елены - через фарватер напротив Липни, и на "А", и на "Б" - этих названий в местной топонимике с избытком.

После окончания десятого класса решили несколько дней отдохнуть на природе, и кто-то из родителей выделил нам большой баркас с мотором, мотор заглох, и мы причалили к самому ближнему Военному острову. Все бы ничего, да за дровами для костра пришлось через залив переплывать. Обустроились, навезли дров, палатки разбили, и тут наши девчонки заявили: "Готовить не будем, посуду мыть не будем, мы приехали отдыхать, давайте, мальчики, трудитесь сами". От такого нахальства мы просто оторопели, отношения у нас тогда были самые платонические, то есть ничего мы от наших девчонок не хотели, и на следующий день отвезли их на Большую землю (Большую Волгу). И была у нас уха из свежепойманной рыбы, и целое ведро рисовой каши с тушенкой, которую, казалось, ели бы да ели, ан нет - только полведра смогли осилить. А чай? Забыли мы чай взять, или девчонки увезли с собой в отместку? На наше счастье, причалила к острову компания москвичей, голодных, как мы сами два часа назад. Мы их кашей угостили, они нас чаем снабдили. Эх, как славно мы отдохнули тогда сразу после школьных экзаменов, прежде чем разлететься с нашего родного острова… Кто в институты, а кто в армию.

А можно было бы назвать эти заметки Про-Рок, или о судьбе, судьбах. Но пророк из меня уже никогда не получится - все прошлые попытки витийства не приводили ни к чему хорошему. Или Про-Лог – о слове сказанном и чаянном. Это уже ближе, по крайней мере, "я в своих стихах играюсь то словами, то собой…". И некоторые из них, построенные на чистых созвучиях ("Скрипели кроны - город крон скрипел ребристыми краями") даже можно использовать в качестве скороговорок для тр-р-ренинга Никиты. Или вот такое оригинальное название  "Про-и-Контра", но “контра” – это уж совсем не в моем характере.
Именно так - разнеслись клочки по закоулочкам… Я никогда не старался стать писателем (в общепринятом в России контексте: мол, не профессия, а призвание). В "Записных книжках" А. П. Чехова мне особенно дорог такой сюжет. "Почему твои песни так коротки?" - спросили соловья. - "Потому что у меня много песен, и хочется пропеть их миру все". Так вот, и песен у меня…  Да нет, пожалуй, немало наберется. Но чтобы - все! Тогда я буду петь их, как казах в степи. Посмотрю на облако, похожее на дракона, и вспомню… Острова в океане. Услышу ласковый шум морской волны. Перенесусь в далекое детство. Защекочет ноздри запах первых дождевых капель, упавших в придорожную пыль. Вспомню всех, кого любил когда-то и продолжаю любить, пока жив. Мне хочется, чтобы они оставались живыми в этих записях, независимо от того, продолжается ли их физическое присутствие в этом реальном мире.

Клятва на верность

Мой друг Борис, среди своих Боб, в дни нашей ранней юности увлеченный собаками, лошадьми и охотой, запоем читал  журнал "Охотничьи просторы" и повести Джека Лондона. По мотивам последнего он именовал себя Майклом, а меня – Джерри-островитянином, другом Майкла и братом всех краснокожих. Тем самым он задолго предвосхитил островные мотивы, "остраняющие" некоторые сюжеты этой книги. Его классная руководительница написала в школьной характеристике: "отличается любовью к детям и животным". 

Да, мы играли в индейцев. Мы расписывались на клочке коричневой плотной  бумаги, вырезанном из почтовых мешков, под страшной клятвой в дружбе и верности своей собственной кровью. Боб носил индейское имя Белый Бизон, и сейчас, поседев и возмужав, действительно похож на этого мощного обитателя американских прерий и Беловежской Пущи. Я был Орлиным Глазом, и глаз мой с возрастом становится все более дальнозорким...

Мы закопали в лесу за каналом под каким-то бугром бутылку дешевого плодово-ягодного вина и нашу клятву в водонепроницаемом футляре. Больше к этому месту никто из нас не возвращался. Хотя в тайниках души подозревали друг друга в умыкании вышеозначенной бутылки.

Провожая Боба вместе с Мирославой и Артуром за три дня до событий вокруг Белого Дома на его новое постоянное место жительства в Польшу, я набросал ему на память короткие заметки о наших еще безусых детстве и юности. Надеюсь, эти фрагменты помогут теперь уже новому повзрослевшему поколению разобраться как в гастрономических, так и романтических началах и основах юношеской, а потом и мужской дружбы.  Ну что ж, а почему нет? За руку меня никто не держит, договоров с издательствами пока никаких, да и план на произведение определенного жанра я так и не составил. Словом, каждый пишет, как он дышит, не стараясь угодить…  Вот и тогда, в 91-м году, именно так написалось. Кстати, Боб сейчас очень похож на Хемингуэя, еще одного писателя нашей юности, который, как известно, большой отрезок своей жизни провел на Кубе, в окружении лазурного Карибского моря. Где и написал одну из лучших, на мой взгляд,  книг под названием “Острова в океане”.

ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ

Лирико-ностальгическое интермеццо для баритона с гитарой

Об авторе. Он выпил слишком много плохого вина, чтобы оценить вкус хорошего.
О герое. Вкус хорошего вина он нес через всю свою жизнь.

Они встретились еще до того, как стали вместе выпивать. Аромат их последующих встреч был окрашен букетом алжирского "бургундского", венгерских - палинки, токайского, «эгри бикавер»,  грузинских – гурджаани, цинандали, кахети, вазисубани,  напареули, ахашени, хванчкары, абхазского псоу, румынских – мурфатлара, “веселых ребят”, узбекской алеатики, кубинского рома, а также плодовоягодного крепкого непонятного тогда разлива и кашинской, московской, владимирской, корейской с корнем женьшеня и польской с золотыми блестками… С некоторыми вкраплениями армянских “трех звездочек”...
Но что-то не очень складывалось в  реалиях окружающей действительности. Попытки понять превращались в пытки разума. Сон его порождал чудовищ. Против чудовищ было одно средство – хорошее охотничье ружье. Повешенное в первом акте, оно выстрелило в августе 91-го. Но не достало – герой был за границами Советского Союза...

“Эти горестные проводы…”. Жена сказала автору: “Вы пьете уже который месяц, а проводы никак не кончатся”. Бесконечные очереди на Калининском проспекте  герою не грозили, он вовремя запасся зелененькими на последней шабашке и готов был скупить будущий технополис, в который превращался город его детства, он же остров Дубна. Так начиналось акционерное общество, в котором контрольный пакет акций принадлежал их Юности, бесшабашной и (автор не побоится патетики) романтичной. Романтика – это единственное, во что стоит вкладывать деньги.

Дальше текст обрывается. У черновика нет продолжения – наверное, оно писалось на машинке набело и сохранилось только у героя в городе Дембица, что между Краковом и Жешувом. Кстати, это аналог Дубны: польский демб - это дуб по-русски. Так что Мартынов остался верен и своей семье и имени второго родного города (после Мурманска, в котором родился). Но я нашел другой черновик, более ранний, текст назывался «Ностальгия. Наброски к роману в письмах» и был посвящен Бобу и Мирке, разменявшим второй десяток лет супружеской жизни. Он помечен 20 февраля 1988 года.

ДУХАРИК-II

А хотите знать, что мы сделали с открытым окном?
Да просто завесили его старым тулупом…
(Боб, из цикла "Духарик",  конец 60-х)

Шли годы застоя. Классики потом назовут их «детьми потерянного времени». Их – это юношей, носивших «битловки», писавших романтические стихи и галантно ухаживавших за девушками. Они посвящали стихи и друг другу:

Все окажется легче,
Все окажется проще,
Когда на теплую печку
Попадешь, как кур в ощип…

Моментальный слепок времени - их фотографии. Не напускная, а подлинная задумчивость на юных лицах.

Пили вино, чтобы жить было еще легче и еще веселее и чтобы - писать стихи. Это потом и не о них напишет актер и автор эпиграмм: "Сам себе ни бе, ни ме, а играет в буриме".  Буриме было одной из их любимых игр.

НОСТАЛЬГИЯ

Ночь упала мечтой несбывшейся.
Я один. Курю. Спать не хочется.
Но звездою, с неба свалившейся,
уж стучит в окно Одиночество…

Так писал наш друг Сашка, в те времена студент МАТИ, и мы бомбардировали его из армии требованиями присылать новые стихи.

Сколки времени – их стихи. Стихия времени – в них. Попытки нащупать сюжет проваливаются в безвременье. Но – нет безвременья, есть невоплощенные сюжеты. Когда сюжеты воплощаются – они обрастают деталями и прорастают в будущем.
Один старый умный писатель сказал: жизнь сама себя проживает, книги сами пишут себя. Против шерсти.  Уже изданы целые тома и еще будут написаны книги о них и их времени…

Общага. Шумная пирушка. Мощный драматический тенор: "В крас-сной ру-убаш-шоночке, ма-ал-о-о-оденька-ай та-акой…". Мотив безвременья проходит дрожащей гитарной струной, заглушая порой блоковские стихи: "Но шалый ветер, носясь над далью, хотел он душу выжечь мне, в лицо бросая твоей вуалью и напевая… о старине".

Зимой на волейбольной площадке запотевшие студенты гоняют мяч. Мяч выпрыгивает с площадки. Это – как прорыв в будущее. Нынче что-то модным стало это слово – прорыв.

Мяч вырастает до пределов земного шара. Летит, повинуясь космическим силам. И где-то на нем – наши герои.

Старенький дребезжащий магнитофон с плывущим звуком доносит мелодию Френсиса Лее.

Кружится в вальсе пара.

«История любви» постепенно переходит в марш Мендельсона…

У этой истории нет начала и нет конца. Смешение времен, смещение линий. Машина времени в который раз высвечивает из будущего зыбкие контуры настоящего…

За праздничным столом - супружеские пары. Празднуют Фарфоровую Свадьбу.  Один из бородатых (об этом атавизме историки знают по архивным фотографиям) встает, чтобы сказать Тост. Так называлось выражение чувств перед глотком отравы, на которой в те незапамятные времена почему-то подседали предки.
Потом всем одновременно делается горько, и они хором об этом кричат. Герои целуются - тоже очень странное выражение чувств: поцелуи были повсеместно отменены, это знают все по учебникам истории, на Первом Круге Спирали Перестройки, чтобы не заразить все население СПИДом. Лекарство от этой заразы было найдено только во Втором Круге, и то случайно: один чудак, неизлечимо больной, смешал водку с перцем и добавил огуречный лосьон, чтобы сразу выпить и закусить, и - вылечился. Ему потом поставили памятник на исторической родине - в старом купеческом городе Кашине. Правда, потом оказалось, что вместо перца водка была настояна на мышьяке… Пол-Европы вымерло, а Россия воспряла. Что немцу смерть - то русскому праздник.

Далее в тексте следовали некоторые избранные фрагменты дружеской переписки армейских времен, которые найдут свое место на других страницах этой книги. Переписка представляла собой стилизацию романов Александра Дюма старшего, которая куртуазно "остраняла" детали нашего армейского быта. Некоторые из цитированных фраз, возможно, навеяны прозой Виктора Шкловского, личная встреча с которым у меня произошла пятью годами раньше. Под обаянием этой могучей личности я нахожусь и сейчас: нет-нет да и достану с книжной полки его книги или просто взгляну на фотографии - "и мир опять предстанет странным, окутанным в цветной туман…".

Шкловский стоит того, чтобы сказать о нем именно здесь и отдельно. Ведь он  тоже был в душе островитянином, в своем рабочем кабинете, в «писательском доме» - кооперативной 14-этажке недалеко от Аэропорта, он произнес замечательную фразу о «необходимых» островах.

Напутствие от Шкловского

…Мы шли по Москве начала 1983 года. Еще продолжались школьные каникулы, и в метро, на улицах, в трамваях и автобусах – везде было множество подрастающего народа. Привычный гул сотен автомобилей, шуршащих шинами по мокрым от совсем не январского мелкого дождика проспектам. Спешащие москвичи погружены в свои дела и заботы, в попутное чтение, в головоломные кубики Рубика…
Мы шли по Москве к Виктору Борисовичу Шкловскому.

«Виктор Борисович Шкловский – теоретик искусства, историк и теоретик литературы, критик, прозаик, сценарист, публицист, полемист, эссеист, мемуарист, собеседник, неистощимый и доброхотный советчик множества людей цеха литературного и ученого цеха, и киносценаристов, и режиссеров кино – человек феноменального дарования – принадлежит к числу самых необыкновенных, самых оригинальных людей нашего века».  Так пишет в предисловии к трехтомному собранию сочинений Шкловского Ираклий Андроников.

Первая литературоведческая работа Шкловского написана в 1914 году. Ее 22-летний автор учился в Петербургском университете у профессоров Бодуэна де Куртенэ, Венгерова. Вместе с Тыняновым, Эйхенбаумом, Якобсоном, Якубинским, Поливановым, Бриком основал ОПОЯЗ – Общество изучения поэтического языка. Участвовал в литературных группировках ЛЕФ, «Серапионовы братья», о которых написаны десятки научных работ и которые продолжают и сегодня оставаться предметом исследования филологов, историков искусства. Он знал Маяковского, Хлебникова, часто встречался с Ахматовой, Блоком, Горьким, которые вошли в его жизнь и книги. На его жизненном пути, длиною в девяносто лет, - поиски, сомнения, счастье постижения истины.

Написаны монографии о Толстом и Достоевском, воспоминания об Эйзенштейне и Маяковском, исторические повести о Марко Поло, о художнике Федотове, о Минине и Пожарском, "о мастерах старинных"…  В своей книге «Жили-были», так же как в телевизионных прогулках по современному ему городу на Неве, писатель переносится в Петроград далеких 20-х годов прошлого века. Из всего, что создано и выпущено в эфир отечественным телевидением, самое для меня дорогое - эти "Жили-были" Шкловского и беседы Льва Николаевича Гумилева со старшеклассниками об истории Отечества, записанные, кажется, в Русском музее.
Шкловский помнит сияние холодных газовых рожков. И – свет первых электрических фонарей, которые назывались «русским светом»: «Электричество еще молодо и ходит на четвереньках. Город тих. Зимой город сед от снега. В городе нет автомобилей, нет их и как будто не будет…».

Дверь открыла дочь писателя Варвара Викторовна, и мы сразу почувствовали искреннее радушие этого дома.

Полки с книгами – в коридоре. Полки с книгами останавливают взгляд и небольшом уютном кабинете. Слева у окна – секретер с разложенными листами бумаги: здесь только что работали. Примерно четверть кабинета занимает массивный овальный стол. На столе – книга Тынянова о Борисе  Эйхенбауме, обложка которой исписана быстрым почерком автора. Два тома Географической энциклопедии. Несколько объемистых папок. На коленкоре одной из них надпись: «Теория прозы». Это и есть новая работа 90-летнего писателя, только что завершенная.

На стене – портрет совсем молодой Анны Ахматовой. Чуть выше – лук с натянутой тетивой и стрелами. Вспоминаю, что именно тетива дала название одной из книг Шкловского, в которой он выражает свои взгляды на искусство и законы его развития, - «Тетива. О сходстве несходного» Она полна парадоксов, как и все творчество писателя. В ней напряженный поиск истины и блеск острого ума.
«Палка, трость – единство. Это «одна палка». Струна, жила, тетива – это единство. Согнутая тетивой палка – это лук.
Это новое единство.
Это единство представляет собой первоначальную модель художественного произведения…
Гармония лука – это согнутая палка, согнутая тетивой; гармония лука – единство и противоречие.
Это кинетическая энергия, готовая стать динамической…».

Виктор Борисович усаживается в кресло поудобней, смотрит вопросительно. И я спрашиваю:

- Чему стоит посвятить жизнь?

- Есть два вида вещей. Вот носовой платок. Это вещь необходимая. Но прочтите у Даля: необходимое – это то, чего нельзя обойти. Вот были острова на севере – необходимые. Я забыл сейчас фамилию человека, который шестнадцать раз пытался обойти эти самые необходимые. А сейчас обходят. Трудно, но обходят. Значит, есть два свойства необходимости... Необходимо служить, дослужиться, получить бумагу, чтобы что-то напечатать. Другое – найти путь там, где другие не могут, обойти то, что, считается, обойти нельзя, что необходимо.

Следующая фраза В. Б. не вошла в опубликованный текст, наверное, она мне показалась недостаточно отточенной для столь маститого писателя, но запомнилась на всю жизнь: "Дубна. Дубна…  Наверное, это от слова "дубить". Шкуры, например…  Или атомные ядра. Вот вы приедете домой, в свою Дубну, где живут дубильщики шкур и расщепители ядер, и обязательно выпейте за эту категорию необходимости!". Он подарил нам хороший тост. Но слишком длинный, если рассказывать всю его предысторию. Поэтому мы с Валерием Александровичем Мамоновым (почему по имени-отчеству? - все-таки, уважаемый директор престижного учебного заведения - лицея) при исключительно редких нынешних встречах нет-нет да и поднимем рюмку в память об этой встрече - за высшую категорию необходимости по Шкловскому.

- Виктор Борисович, как вы строите свой рабочий день?

- И строить ничего не надо. Она сама строится – жизнь.
Я случайно не курю. Ей-богу же, ни одной папиросы. И случайно совсем не пью. Недавно написал вот эту книгу (показывает на папку с «Теорией прозы»). Листов в ней черт знает сколько. Полтора года писал.

-Но как все-таки ваш день проходит?

Слегка огорченный, кажется, моей непонятливостью, Виктор Борисович смотрит на дочь: «Как проходит мой день?». – И она рассказывает, что вообще-то отец – «жаворонок», но твердого распорядка не придерживается: когда работается, тогда работает. Рядом с креслом у большого письменного стола «рабочий инструмент» – микрофон. Писатель надиктовывает будущие книги на магнитные дорожки.

- Так проходит, как надо. День у меня не построен. Я думаю, это хорошо.

- А есть у вас для вдохновения любимые книги, музыка, стихи?

- Стихи есть.

- Те, к которым часто обращаетесь?

- Часто обращаюсь. Не знаю, выплывет ли эта рыбка сейчас. На это свои законы. Я хорошо знаю Пушкина, часто его повторяю, и потом повторяю старых своих знакомых. Владимира Владимировича Маяковского. Маяковский говорил: надо писать грубо.

Посмотрите, сколько неприятностей во всех романах, сколько неприятностей во всех путешествиях. И оказывается, чтобы жизнь прожить и дело сделать, надо прожить ее против шерсти.

Я думаю, книги пишут себя сами. Ну, это для ученых понятно. Изобретения сами себя изобретают.

Когда одного великого физика спросили, что больше всего помогает в работе, он ответил: трудности.Трудности! Когда не выходит – это хорошо.  Трудности растят и литературу. И надо не бояться начинать сначала. Раскручивать. Проламываться. А она себя выдумает – книга.

- «И чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд»?

- Неверно! Неверно!!  - «Не верят, верят, жгут огни, а между тем родился эпос»!

- В чем вы видите главное назначение искусства?

- Когда-то мы были молоды. Я что-то придумал: поэзия и искусство – затрудненный аналог жизни.

- Ко мне вчера пришел один человек и сказал: какой-то математик открыл, что прошлого не было. А что тут нового? Жизнь начиналась столько раз, столько изобретений на счету человечества, а мы все еще находимся в полосе попыток доказать, что мир создан в семь дней.

А он создан гораздо труднее. И гораздо большими успехами. Успехами! Этому нужно учиться!

Когда-то Толстой писал: «Я убирал в комнате и, обойдя кругом, подошел к дивану и не мог вспомнить, обтирал ли я его или нет… Чувствовал, что уже невозможно вспомнить. Если обтирал и забыл, то есть действовал бессознательно, то можно бы восстановить. Если же никто не видал или видел, но бессознательно, если целая сложная жизнь людей проходит бессознательно, то эта жизнь как бы не была».

Так вот, искусство борется с тем, что люди не замечают собственной жизни.

- Виктор Борисович, не могли бы вы сказать несколько слов об этой новой книге, лежащей на вашем столе?

- Видите, в чем дело, я ее только что написал, она у меня сидит, как пробка, в голове. Мне ее трудно рассказать. Мне ее нужно немножко забыть, отойти, чтобы она была не моя. Тогда я могу о ней рассказать.

- Тогда о встречах, событиях, которых так много было   в вашей жизни. Какие из них оставили самые глубокие, самые прочные воспоминания?

- Мандельштам, Осип Эмильевич. Не здесь, в другой комнате, висит его портрет….

Маяковский.  Это я писал когда-то… Город со старыми развалинами. Он там кончал гимназию. Школа. Двор, покрытый тенью одного дерева.

Виктор Борисович словно бы переносится в другие годы, в другие места, описанные им в книге о Маяковском:
«…На берегу реки стоит маленький двухэтажный дом. Это дворец бывших имеретинских царей.
Дом этот углом охвачен большим зданием гимназии.
Между большой гимназией и маленьким дворцом растет дерево, огромное как эпическая поэма…
Под таким деревом можно судить народы и собирать войска. Вероятно, оно и было дворцом имеретинских царей, а дворец при дереве – сторожка».

- Маяковский  был потом. А сначала? Как вы начинали?

- Я жил в Петрограде на улице Рождественской, которая потом стала Маяковской. Рядом маленькая типография, где печатали визитные карточки. Там вышла моя первая книга, брошюра «Воскрешение слова».

- И было в ней шестнадцать страниц…

- Да, она действительно известна.
В этой типографии наборщиками работали случайные люди, их звали «итальянцы». Набирали хорошо, совсем без опечаток.
Смолоду работал вместе с ними будущий академик Лихачев. Он набирал книгу на тибетском языке. И они набирали. Он язык знал, но они набирали лучше его.
Наборщиком  был  и Всеволод Иванов, давно умерший человек, который хорошо начинал.
Раз я пришел к молодому Горькому. Нет, не молодому, это он сейчас мне таким кажется. Он читал рассказ, который назывался «Книга». Под рассказом была подпись: Всеволод Иванов. Горький показал рассказ и сказал серьезно: «Я так не начинал». Рассказ был замечательный.

Каким вы были тогда, хочется мне спросить, но я вновь вспоминаю то,  что Шкловский говорит о себе в «Тетиве»:
«Поступив в университет, я написал для Семена Афанасьевича Венгерова анкету на тему, что я хочу сделать: заявил, что собираюсь основать новую литературную школу, в которой среди прочих достижений я первый раз докажу, что работа Венгерова не нужна. Великий библиофил, создатель некомплектных гряд облаков – Венгеров взял у меня анкету, прочел, положил в папку. Я увидел ее недавно в Литературном музее. Она улыбнулась несколько иронически; я посмотрел на нее с завистью».

- Как вы оцениваете сегодняшнюю литературу?

- Нельзя оценить тех, кто рядом.
Достоевский каждый раз в канун Нового года читал одну и ту же статью, в которой говорилось о времени глубокого упадка русской литературы. Достоевский не соглашается с автором, остановившемся на Державине, ведь за это время были Тургенев, Салтыков-Щедрин, Фет и другие способные люди. То есть время себя объективно не оценивает.
Я люблю людей своего времени.
Шолохова я люблю. Эйзенштейна я любил, и он меня любил…

- Позвольте напомнить ваше высказывание: у советского искусства есть свое великое прошлое,  свои удачи мирового значения. Причисляете ли вы к ним творчество Эйзенштейна? (Задавая этот вопрос, я заранее знал ответ на него, потому что на моей любимой книжной полке монография Шкловского «Эйзенштейн», вышедшая в издательстве «Искусство»,  занимала  почетное место и была читана неоднократно).
- Сергей Михайлович был Мастером.
Мать отдала его в институт, сделала инженером, а он сказал: «Мама, я сделаюсь режиссером». – «Милый, для этого нужно иметь талант». Она же не знала…
Эйзенштейн пришел на Первую кинофабрику к директору. Принес плохой и длинный сценарий. Ему дали пробу. Проб полагалось две, не больше. Оба раза получилось плохо. Тогда оператор Тиссэ говорит: «Прошу сделать в третий раз, если не выйдет, я заплачу». И директор фабрики Михин говорит: «Я тоже заплачу».
В третий раз Эйзенштейн снял известную сцену  в своей первой картине “Стачка”. Из бочек, стоящих на пустыре отверстиями к небу,  появляется такое бедное бродячество… Замечательная сцена.

Потом был снят «Броненосец «Потемкин»» – величайшая удача советского кино. Это – искусство, которое превосходит самое себя.

"Ну, молодой человек, что вас еще интересует?" – этот вопрос Виктора Борисовича едва не застает меня врасплох: перед моими глазами – все еще кадры «Потемкина», которые вошли во все учебники кино…

- Назовите три человеческие черты, которые вам нравятся больше всего.

- Терпение. Дерзость. И трудолюбие.

- В чем секрет вашего творческого долголетия?

- Не знаю. Я себе верю.
Вера в себя. Ну, скажем, вера Кутузова, который смел отступать перед армией Наполеона до… безобразия. Его все ругали, а он выиграл!
Колумб не открыл путь в Индию, зато он открыл Америку. Он был профессиональным моряком, человеком такой профессии, какой люди еще не записали в книги. Он был моряком для дальнего плавания, он дерзнул. А люди плавали вдоль берегов. Вот эта дерзость – она необходима для всех.

- Виктор Борисович, что вы еще не успели сделать в жизни?

- Я не могу вам продать билет на мой столетний юбилей, но, думаю, нашел бы, чем заполнить это время.

- Ну, вот и все, - решительно произнес хозяин, и мы поняли, что наше время  исчерпано. Тем более что мой напарник  Валерий Мамонов, который уже давно отщелкал целую пленку, все чаще с укоризной поглядывал на меня: ну, хватит уже мучить своими расспросами более чем пожилого человека.

…И вновь мы шли по Москве. Сумрак короткого зимнего дня наползал на столицу, в ярких желтоватых огнях улицы казались праздничными и торжественными. И вновь и вновь вспоминались слова Шкловского из вступления к «Повестям в прозе»:

«Я хочу изменяться, потому что не устал расти.
Зимы легли на зимы, как страницы в уже прочитанной, закрываемой книге.
Книга легла на книгу. Их связываю в пачки.
Вот снова пал поздний снег. Пала зима на оцинкованные, новые, против лежащие крыши новой Москвы.
Я стар и долго смотрел: жил в конце прошлого века, в этом веке вижу, как переворачиваются ледяные горы, как изменяются размеры вселенной, как убыстряется история…».

Готовя этот текст для печати, в том числе для популярного в то время еженедельника «Книжное обозрение», выходившего гигантским по нынешним временам тиражом, я старался очень бережно подходить к расшифрованной фонограмме, за короткое время перечитал множество литературы. В Переделкино, куда я поехал показать рукопись  и передать мамоновские снимки, Виктор Борисович был со своим зятем, интеллигентным человеком, кажется, работавшим в каком-то московском НИИ. Мы немного погуляли по тропинкам заснеженного сада, потом мне предложили чай, а Шкловский перекусил творожком с изюмом и сел читать мою рукопись. Он не сделал ни одной поправки! Наверное, угадав мой немой вопрос, зять писателя сказал: «Вы не думайте, что Виктор Борисович невнимательно читал текст. Если он не сделал замечаний, значит, его все устраивает».

Им понравились Валерины снимки. Некоторые писатель подписал нам на память. Один из них, который мы нарекли «хулиганским» (на нем Шкловский грозит кулаком) хранит такой автограф: «Что это он грозит кулаком? Давно пора ему держать руки по швам или в карманах». Завидная самоирония в девяносто лет!
В «Книжном обозрении», куда я предложил сокращенный вариант интервью, очень обрадовались – в то время Шкловский, извиняясь, что немного занемог, отказывался от встреч с журналистами. А с нами встретился, как объяснила дочь писателя, потому что не мог отказать людям из Дубны. Теперь-то мы точно знаем, что, он тоже был в душе островитянином, ведь не случайно же заговорил с нами о «необходимых» островах…

Карусель судьбы

Категория необходимости по Шкловскому выпрыгнула с экрана моего монитора, требовательно испрашивая, а могу ли я без нее обойтись. Если могу - зачем она здесь? За нею выстроились в очереди все нереализованные идеи, незавершенные замыслы, не состоявшиеся во сне и наяву полеты…

- Ну, скажи! Скажи мне, кто твой друг? – упрашивал меня мой ненаписанный роман. – Как же я скажу, если ты не написан? - А ты напиши, напиши! И тогда я скажу кто ты! - Он явно глумился надо мной.

Но аллюзии перепутались с иллюзиями. Прожитая жизнь никак не укладывалась в сюжетные рамки. Фрагменты не хотели монтироваться друг с другом. Карусель жизни вертелась независимо от тех, кто оседлал лошадок и тигров, пони и львов. И, пройдя назначенный судьбой круг, фигурки с седоками возвращались к месту отправления.

Из хрупких кадров бытия
Моя монтажная линейка,
Не склеим их ни ты, ни я,
Судьба  - индейка…

Достав с антресолей папки со своими бумагами, я стер с них минимум десятилетнюю пыль, нашел что-то и углубился в содержание. Это был план, понятный лишь человеку, его писавшему. То есть мне. Но другому. О котором могу сказать только то, что он купался в своих ощущениях, нырял в них с головой и, изредка выныривая, мало примечал из того, что происходит вокруг него. Я набрал текст, но он никак не хотел вставать на свое место, потому что белые пятна памяти уже не могли окраситься никаким воображением. Навыки перерабатывать и излагать чьи-то рассказы, которые выработались за тридцать с лишком лет газетного ремесла, начисто выхолостили  фантазию молодости. Только название будущей и несостоявшейся повести все еще ворошило что-то в отдаленных уголках души - "Алексеевы корни".

Ошибка в этот проект была заложена изначально: порочная схема "уйти от себя" неминуемо приводила к сбою в системе, потому что была нереальной. Карусель не выпускала из своей орбиты. Все попытки освободиться от влияния "эго" не увенчивались ничем. Надо было это пережить. Надо было еще много увидеть и услышать, чтобы сотни бессистемно прочитанных томов, в которых я искал ответы на свои вопросы, десятки встреч с "интересными людьми" уложились в систему.
Дело тут вот в чем. Бессознательная жажда сочинительства томила меня с детских лет. И я много раз брался за «нетленку». Стихи – и кто их только в наше время не писал. Поэма, в чем-то близкая найденному мною бессюжетному плану. Ее лирический герой, оказавшись в заштатном провинциальном городишке, куда (что весьма оригинально) «бежит от суеты», находит чуть ли не на чердаке какую-то переписку и восторгается автором прочитанных писем. Сейчас читать это грустно и смешно. Но мне продолжали сниться "гениальные"  строки, которые удивительно легко ложились на бумагу, а к утру бесследно испарялись. Наверное, во сне я писал симпатическими чернилами. Еще была романтическая повесть-сказка о любви, кажется, не доведенная до логического конца, как, впрочем, и многое другое в моей жизни. Однажды мы с другом Анатолием, филологом по образованию, вкусы которого я вполне разделял, решили объединить свои усилия и создать повесть о мальчике, который со всякими приключениями проводит лето. Но, поскольку кроме замысла и подробного плана, он в эту повесть больше ничего не внес, Ильфа и Петрова из нас не получилось. Так же как не получилось Макаренко, Сухомлинского, уже не говоря о Гайдаре-старшем. О нем не раз упоминал Константин Георгиевич Паустовский в своей книге "Золотая роза".

Оба писателя жили и работали летом на природе, в деревне. Паустовский писал в баньке, у открытого окна, а Гайдар "выхаживал" свои рассказы, меря шагами небольшой дворик, и время от времени останавливался около коллеги, похваляясь пришедшей ему в голову фразой, типа: "Пострадал старик, пострадал, - говорили пассажиры"… Обидевшись на Паустовского за то, что он недооценил эту фразу, вырванную из контекста, Гайдар продолжал еще более настойчиво вышагивать по двору. Следующая его фраза показалась Паустовскому уже более удачной…
В 95-м году, когда я впервые взял в руки телекамеру и стал снимать все, что казалось интересным в Америке, в городе побратиме Дубны Ла Кроссе, среди трех часов отснятого материала, сверкнул один почти профессионально выстроенный сюжет: хозяйка дома, в котором мы жили  с доктором Богдановым, помощник прокурора Лорели Кларк в автомобильном салоне выбирает машину… В этом салоне и на парковочной площадке камера буквально порхала в моих руках: крупные планы там, где надо, сменялись общими, стеклянные витрины салона картинно отражались в боковом стекле выбранного Лорой темно-зеленого "джипа", а потом в кадре было ее счастливое лицо на фоне пробегающих за окнами домиков одноэтажной Америки…

Мы доехали до Миссисипи. По широкой глади реки как раз в этот момент проходил старинный колесный прогулочный пароход "Королева Миссисипи". Он возвращал нас во времена придуманных Марком Твеном Тома Сойера и Гека Финна. Сверкающий блеском эмали джип и - крупным планом - сияющий взгляд Лорели, деловой доктор Богданов, одобрительно постукивающий носком ботинка в шину "крутой тачки", и за кадром я, время от времени отпускающий какие-то реплики на невнятной смеси русского и английского…

"Пострадал старик, пострадал…" - говорили пассажиры… Как и в каждом деле, в беллетристике тоже надо сначала овладеть основами ремесла. Чистописанием, как скажет мне известный наш режиссер Вадим Юсупович Абдрашитов. У меня этот процесс затянулся надолго. Да, пожалуй, продолжается и сейчас. Только когда я понял, что беллетрист из меня не получится, а написано для газет и журналов было немало и вполне добротно, я продолжил заниматься тем, что умею, и перестал отвлекаться на ловлю «журавлей в небе».  И первой «настоящей» книжкой были «Эти вездесущие ионы». Ее я написал в соавторстве с академиком Георгием Николаевичем Флеровым для издательства "Советская Россия", использовав наработанный опыт популярного изложения прикладных ядерно-физических проблем. В издательстве книжка не вышла, хотя уже полностью была готова к печати, и Г. Н. даже запечатлел свою подпись на верстке. Начался полный облом издательского дела на постсоветском пространстве, лимиты бумаги обрезали до основания, редакцию научно-популярной литературы закрыли, а потом книжка была-таки напечатана в нашем издательском отделе ОИЯИ. Потом вышли «Беседы о Дубне» - очерки, интервью с учеными, сделанные в разные годы и сошедшиеся вместе благодаря авторскому стремлению рассказать людям о нашем «научном острове» и попыткам понять, почему его называют «островом стабильности».

План повести «Алексеевы корни», неожиданно попавшийся мне на глаза, я, очевидно, сохранил на всякий случай, из любви вообще ко всяким бумажкам, и сейчас вдруг увидел в нем много вешек, которые расставляла судьба на моем пути, - армейские встречи, начало работы в газете, отпуска, проведенные в разных географических точках...

Эти «зарубки на сердце» (определение К. Г. Паустовского) проявились, когда я начал писать свои "записки". И еще раз они всплывут в этой книге в одной из глав, посвященных каналу имени Москвы и его строителям. А пока сосредоточусь на некоторых деталях окружающего быта, эпизодах из детства и ранней юности, связанных с Большой Волгой и родиной отца - Кашином. Поселком водников - одной из предтеч нашей молодой Дубны и старым купеческим городом, ведущим свое начало от тринадцатого века.



Часть 1-я. КАШИНСКИЕ ЛЕГЕНДЫ И БЫЛИ

…Наладить удочку тугую
И ждать кругов от поплавка.
Смотреть, как в светлых этих струях
Играет чешуей плотва.
Не признаваясь в этом, буду
Строка к строке лепить слова.

(Из "Венка сонетов", 1975)

Июнь 1975 года. Общежитие МГУ на улице Шверника (Дом аспиранта)

"Дыра, старый купеческий город, подумал я…". В 1975 году эта фраза  в  компании студентов-заочников журфака МГУ приобрела статус крылатой. Ее привез с собой из Рыбинска Валера Лебедев. Она бросилась ему в глаза при просмотре редакционного "самотека" - неорганизованной почты, в котором в том юбилейном победном году было множество воспоминаний ветеранов. И вот надо же - такой перл!

Лебедев  был афористичен во всех своих проявлениях. Мы часто бродили в перерывах между зубрежкой вокруг ДАСа (Дома аспирантов - весьма благоустроенного по тем временам общежития МГУ), и июньская жара навевала мысли о кружечке пива. Лебедев любил остановить красивую девушку и спросить у нее, где поблизости можно найти пиво. В случае нежелания юной особы продолжать беседу (а  желания, как правило, никто не проявлял), Лебедев изрекал: "Ну, надо же, от самого Клина идем, а пиво так и не встретили!". Почему - от Клина?! До безумной телевизионной рекламы клинского пива было еще как минимум лет двадцать… Думаю, это был лебедевский прорыв в будущее.
Или, сидим на лекции по логике…"Если, если мороз, то холодно, но нехолодно, следовательно, мороза нет", - с этой фразы наш преподаватель обычно начинал вдалбливать в головы журналистов-практиков азы логических категорий. - "Если, если мороз, то холодно, но нехолодно, следовательно, пора идти пить пиво", - заключал Лебедев. И мы, досидев-таки логическую "пару", шли пешком с нашей Манежной (тогда это был проспект Маркса) на Суворовский бульвар в Дом журналистов,  где в прохладном подвале никогда не переводилось холодное свежее пиво. А знаменитая домжуровская пивная в те времена хранила на стенах графику и автографы великих мира сего - журналистов, художников, почетных завсегдатаев, помнятся даже несколько рисунков знаменитого Херлуфа Бидструпа… Это было одно из самых демократичных публичных мест в Москве, где разговоры, вспыхивающие за одним столом, перекидывались к другому и возвращались обратно, и мы, еще зеленые газетчики из провинции, чувствовали себя здесь бывалыми "гиенами пера". Кто-то, промочив горло, жаловался коллеге на редактора, который его оскопил донельзя, кто-то сетовал на семейные раздоры, и его утешали всем миром, кто-то мирно засыпал на лавочке у стены, и никому не было до этого никакого дела…

Валера был настоящим репортером, обладал цепкой хваткой, хорошим литературным стилем и острым пером. На сессии мы привозили с собой свои газетные материалы и устраивали разбор полетов. Валеркины материалы, как правило, признавались лучшими. Вскоре после окончания университета он перебрался из Рыбинска в Ярославль, где работал в областной молодежке, а потом и в областной партийной газете. Что-то у него там не клеилось, что-то расхристалось в мятущейся его душе, и он сгорел от тяжелой болезни совсем молодым. Изредка встречаясь с однокурсниками, мы всегда вспоминаем Лебедева, бывшего душой нашей компании, и он  останется в нашей памяти веселым и безудержным в своих загулах.
"Дыра. Старый купеческий город…". Мы часто мечтали, как я приеду к нему в гости в Рыбинск, и мы залезем на самый верх старинной колокольни, и он покажет мне уникальный механизм башенных часов, а потом на верхней площадке колокольни мы выпьем по стопке водки, наслаждаясь провинциальной панорамой. Не довелось. Но - склеилось с моими воспоминаниями о Кашине, истинно старом и истинно купеческом городе.

Кто-кто в теремочке живет?

В нашем дубненском доме есть вещи, которые дышат стариной и напоминают о прошлом. Комоду, сбитому из широких сосновых досок и украшенному по углам затейливой резьбой по дереву, никак не меньше ста лет. В больших ящиках этого старого вместительного ископаемого хранится постельное белье,  а в двух маленьких сверху – разные занятные вещицы.

В потертой дамской сумочке, которая принадлежала моей маме, лежат боевые ордена и медали отца и мамина медаль "За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны". Не так давно к ним добавилась моя - в память о 850-летии Москвы. Пачки старых писем и открыток… Среди них есть раритеты - написанные еще до революции (1917 года). То и дело в графах, предназначенных для адреса, мелькают названия кашинских улиц.

Вот деревянный ларчик, обитый внутри лиловой фланелью, а снаружи потемневшей жестью. Там со времен моего детства  хранятся ружейные капсюли - если приставить иголку и легонько ударить по ней молотком, произойдет легкая вспышка.  Из таких коротких вспышек памяти складываются порой мои воспоминания.

Бачок для проявки пленки формата 6 х 9, которым я не пользовался уже лет сорок. В нем проявлялись запечатленные на пленку фрагменты моей юности, в том числе и виды Кашина.  Круглые жестяные банки с пуговицами и прочей мелочью – они появлялись в этом комоде, когда в зимние каникулы я возвращался с новогодними подарками то из Лужников, то из Георгиевского зала  Кремля. Удостоверения разные с потертыми корочками, почти музейные экспонаты. Старый деревянный пенал для ручек и карандашей.

В письменном столе, на котором так любит рисовать Никита (и все признают, что у него это неплохо получается), всего одна тумба. И в этих ящиках – часть моих рабочих архивов примерно за четверть века, видеокассеты с записями некоторых телепрограмм, очень старые и ценные для меня книги, письма друзей и подруг, родственников, из которых отчасти будут складываться эти записки.
Вещи тоже умеют рассказывать. Мой отец трогательно любил старые вещи. Они напоминали ему о молодости. Он любил перебирать старые фотографии и читать свежие газеты. И тем и другим занимался целыми днями, пока я был на работе. А теперь я пытаюсь архивировать эти следы прошлого, разложить их по полочкам, а они рассованы по разным уголкам, коробочкам  и ящичкам. И я добираюсь до них, дыша пылью, которая накопилась на антресолях, где в коробках из-под сахара плотно упакованы старые письма и фотографии, увязаны комплекты журналов "Пионер" и "Искатель" 60-х годов, "Знамя" 40-х, "Новый мир" и "Наш современник" 70 - 80-х, когда-то разложенные мной по темам вырезки из разных газет 30-летней давности…

Впервые читая давние письма родственников, уточняю какие-то детали, которые расширяют временные и географические границы моей памяти. Что-то начинает проявляться, как в ванночке, тускло освещенной красноватым светом, и я отыскиваю в компьютерном тексте сочиненные мною абзацы, чтобы курсивные строчки авторов этих писем многозначительно дополнили мою детскую и юношескую память. На обратной стороне своих армейских фотографий, которые уже давно не попадались мне на глаза,  я вдруг нахожу подписи, сделанные рукой  отца. Порой они довольно остроумны. И вообще чувствую, что многие письма перечитаны им не раз, хранят его пометки. Наверное, это обычное свойство возраста: чем старше человек, тем дальше и глубже он удаляется в свое прошлое.


"Папа, расскажи мне про Кашин…"

У отца было трое братьев и три сестры. Всего, стало быть, в этой компании их было семеро. Кроме этого четверо умерли, как он говорил, в младенчестве. Значит, всего детей в семье было одиннадцать! Однажды отец задумал написать книгу о своей жизни. Он остановился на второй странице. Но на первой успел перечислить братьев и сестер, а потом что-то с мемуарами застопорилось. Он был мастером устных рассказов.  Вот она, эта страница.

СОСТАВ НАШЕЙ СЕМЬИ

Отец: Илья Матвеевич Пантелеев (он же Молчанов – кличка). Родился в 1864, умер в 1940 году.
Мать: Екатерина Ниловна, урожденная Родимова.
Дети:
Антонина –       1893 – 1894 гг.
Сергей -         1895 – 1971 гг.
Елизавета -      1897 – 1959 гг.
Иван -           1900 – 1939 гг.
Макарий -        1902 - (1992)гг.
Петр -           1904 – 1930 гг.
Илья -           1906 – 1944 гг.
Александра -     1909 - (1987)гг.
Зинаида -        1911 - (1989)гг.
Николай -        1913 – 1914 гг.
Евгения  -       1915 – 1915 (прожила 9 месяцев).
                3 апреля 1975 г.

Даты смерти, заключенные в скобки, я вписал в отцовский список, когда готовил книгу к печати. Отдельно (скорее всего, это черновик первого списка) выписаны имена дядюшек и тетушек отца по линии Пантелеевых и Родимовых. Дед Матвей (мой прадед) и бабушка (соответственно прабабушка) Прасковья родили Илью, Ивана, Василия, Николая, Михаила, Павла, Александру. Стало быть, были у Ильи Матвеевича пять братьев и сестра. А по линии Родимовых - мои прадед Нил и прабабушка Любовь, у которых было три дочери - Екатерина (моя бабушка), Елизавета и Александра. Не в их ли честь назвали моих тетушек Лизу и Шуру?

А вот вторая страница - "Конспект к воспоминаниям":
1. Детство.
- первое, что я помню
- неудачное вступление в школу
- первая учительница
- происхождение фамилии
*   *   *
Начало самостоятельности.
- поступление в соборный хор
- сравнение с бурсой (читайте Помяловского!)
- антракты между ранней и поздней обедней
- приглашения соборного хора на престольные праздники в церкви города (а их в Кашине было 32, да два монастыря мужских и женский)
- выезды в Кашинский уезд на освящение церквей, свадьбы богачей и похороны знатных
-     село Семеновское.

Ну, почему я в свое время не записывал рассказов отца, не задавал ему вопросов, не заставлял его писать? А теперь многое ушло безвозвратно. Как в тех записных книжках Льва Толстого, о которых вспомнил 90-летний В. Б. Шкловский, - так, значит, многие люди прожили свою жизнь, как бы даже не заметив этого… Я так и не узнаю ничего о том, с чем были  связаны первые воспоминания отца… О его "неудачном вступлении в школу". О первой учительнице. О селе Семеновское - очевидно, что-то судьбоносное связалось в его памяти с этим селом.

По воспоминаниям отца, характер деда Ильи Матвеевича представлялся мне довольно суровым (да и как иначе справиться с такой оравой мал мала меньше?). Часто повторяющаяся, впрочем, кажется мне, довольно типичная для того времени картина - дед во главе стола с деревянной ложкой, которая с силой опускается на лоб провинившегося отрока или отроковицы. Непоседливому Макаше это "блюдо" доставалось довольно часто.

Брат мой Юрий, который после ранней смерти своей мамы провел в Кашине несколько детских лет, хорошо помнит дедушку, с которым игрывал в домино. Недавно припомнил он случай, в котором дед проявился особенно круто. У соседей был козел со здоровыми крутыми рогами, которого боялась вся округа. И вот этот козел, привязанный к колу на соседнем участке, как-то сумел освободиться и устремился на деда. Тот, глазом не моргнув, схватил его за рога, резко их повернул, и изумленный козел был повержен на траву. "Прямо коррида по-кашенски", - прокомментировал я этот эпизод…

Первую попытку исполнить отцовскую  задумку с мемуарами сделал я совсем в другом формате. Фрагменты устных рассказов Макария Ильича стали основой телефильма «Папа, расскажи мне про Кашин», который мы сняли с  оператором Сергеем Черепановым, работая на Дубненском телевидении. Сережу всегда отличали немногословие и вдумчивость, а снятые им кадры мне казались воплощением пушкинских покоя и воли.

В Кашин приехали на автобусе с экскурсией Дома ученых в 1995 году. Оторвавшись от экскурсии, мы под холодным ноябрьским небом, с которого сыпал снежок, мотались с камерой и штативом по старому купеческому городу от Воскресенского собора, где отец мальчишкой пел в хоре, через курорт – бывшую всесоюзную здравницу, к нашему старому дому на бывшей Суворовской, ныне улице Свободы. «Низкий дом с деревянными ставнями», вросший в землю, был пуст. Облетевшая лиственница в центре палисадника, которая в годы моего детства едва доходила до верхнего венца, теперь вознеслась высоко над крышей. Все обитатели этого дома уже умерли. В 1992 году, в талом феврале, мы с братом, да племянница Ирина, внучка тети Лизы, которая выросла при бабушках в Кашине, прежде чем перебраться с мамой в Москву, да близкие соседи похоронили здесь тетю Шуру, и жить дому осталось недолго. По тетьшуриному завещанию его унаследовала Ирина, приезжала она в Кашин редко, и осиротевший дом сгорел в конце 90-х годов.

Раньше я  бывал в Кашине, раза два в году, приезжал их Дубны с рюкзаком провизии - в кашинских магазинах не было ни масла, ни колбасы, да и мясо из окрестных деревень на кашинском рынке было старушкам не по карману. Для них каждый такой приезд был настоящим праздником, а для меня и подавно. И дело тут не только в хлебе насущном, а в том, что обе старые девы почему-то любили меня больше других племянников. Может быть, в отличие от меня самого, моя сиротская доля казалась им несладкой, а может, я как то ласковое дитя мог расположить к себе сразу нескольких маток.

Мои «подводки» в кадре к кашинским сюжетам сложились из рассказов отца, его воспоминаний, под которые так сладко засыпалось в детстве. У стен старого дома я говорил о том, что в совсем молодой Дубне еще не сформировалась атмосфера исторической памяти, в которой растут новые поколения. Так что мы, родившиеся на нашем острове, в чем-то похожи на инкубаторских цыплят. Мне же в этом смысле повезло, потому что кашинский дом независимо от моего сознания и желания стал для меня вторым, а в чем-то и первым. Как предтеча. Как мостик к прошлому. Об этом доме часто вспоминали мои дядюшки - Илья и Сергей, когда писали сюда сестрам Елизавете и Александре в крутые военные годы. Здесь мечтали встретиться 2 августа на семейном празднике - ежегодно в Ильин день отмечались именины деда Ильи Матвеевича. Традиция была такая у Молчановых - Пантелеевых.

Музыкальным фоном фильма стала пьеса П. И. Чайковского «Осенняя песня. Октябрь» из «Времен года». Запись эту в исполнении Веры Горностаевой передала в студию  педагог музыкальной школы Вера Захарова.

Воскресенский собор – архитектурная доминанта Кашина. Он поставлен в самом высоком месте города в центре полуострова, образованного извилистым течением  Кашинки. Его видно отовсюду. В советские времена в нем сделали Дворец культуры, на моей памяти в сводчатом подвале разместили то ли ресторан, то ли столовую. Внутри собора я никогда не был. В распивочном подвале бывать доводилось. Кажется, сейчас храм собираются отдать или уже отдали верующим. Рано утром в пять или в шесть отец бежал в собор на службу. С пяти лет он пел в хоре первым альтом и получал за это в месяц пять рублей серебром. Для сравнения, дед Илья Матвеевич получал у своего хозяина жалованье в двадцать пять рублей. Так что Макашины деньги были весомой прибавкой к семейному бюджету. Регент в хоре был строг. Однажды, разгневавшись на Макашу за то, что взял не ту ноту, стукнул его по голове камертоном. От страха и унижения малец напустил в штаны. Регент с грозным камертоном долго виделся ему в самых страшных снах.

Всю свою жизнь мальчик, воспитанный в богопослушной и благонравной православной семье, оставался атеистом, потому что на его глазах вершилась закулисная церковная жизнь. Разбавлялся водой кагор из дубовых бочек. Кстати, хористы «причащались» этим кагором не только по церковным праздникам – «христова кровь» довольно часто румянила юные лица и по спевочным будням. Церковные служки точили свои лясы отнюдь не самого пристойного содержания, совсем не предназначенные для детских ушей. А мальчишки, конечно, жадно все впитывали. Нет, не случайно, отец упомянул в своем конспекте ненаписанных воспоминаний еще и о Помяловском с его "Очерками бурсы" -  очевидно, очень много воспоминаний пробуждали в нем рассказы литературного классика-разночинца.

Свидетельство об окончании «высшего начального городского училища», выданное Макарию Ильичу Пантелееву, отнюдь не зафиксировало его блестящие школьные успехи. Пятерки там только по пению, прилежанию и Закону Божьему. Естественно, хорист знал весь Псалтырь и тексты Священного Писания. На первом курсе журфака МГУ  в нашем учебном плане была история древнерусской литературы, и отец легко прочитывал писанные церковной кириллицей тексты из хрестоматий, которые я привозил из университетской библиотеки. Он хорошо разбирал церковно-славянскую вязь.

 «Макаша, как вы могли после «Белого покрывала» читать эти гадкие «Двенадцать»?» - спрашивали юного чтеца его поклонницы. Макаша, хотя и не вышел ростом, но выразительные черные глаза и густые брови, смоляные волнистые волосы, безупречно правильные черты лица делали его объектом любовных томлений кашинских барышень. А к этому еще и стихи…
Он занимался в театральной студии, которой руководил актер московского Малого театра. В эпоху военного коммунизма столичные актеры разбрелись по провинции, чтобы не умереть с голода в Москве. Ведь все, что они умели, - работать на сцене. А сцена в то голодное время была не востребована революционным обществом. Обе столицы голодали. Театр выживал в провинции. На фотографии тех лет – просторный зал, стены которого увешаны цитатами из произведений классиков. Станиславский, Луначарский… Искусство принадлежит народу. Не возлюби себя в искусстве, а люби искусство в себе. И приобрети сперва прилежание, а потом уже скорость…

Как я понимаю, студия развивалась в направлении «синей блузы» (что и подтверждают книжки, написанные кашинскими краеведами, которые упоминают о бурной литературно-общественной жизни в Кашине начала двадцатых). Ставили «Двенадцать» Блока, «Братьев-разбойников» Шиллера. Тяготели к революционной романтике. С тех пор «застольный репертуар» отца состоял из баллады Михаила Михайлова «Белое покрывало», стихов Дмитрия Мережковского «Сакья Муни», «Песни о штанах» Петра Орешина, есенинского цикла «Москва кабацкая», что, в целом, создавало довольно эклектичную картину его литературных пристрастий.
Но – «Двенадцать»! После «Белого покрывала»! По-своему кашинские барышни, наверное, были правы, их нежные ушки пламенели, их чувствительные сердца подпрыгивали, наверное, смущенные и возмущенные уличными мотивами, которые врывались в блоковскую поэму. Тогда как «Белое покрывало», ставшее, говоря современным языком, хитом Макаши, взывало к самым высоким проявлениям человеческого духа. Вы только представьте – мать посылает сына на казнь и обманным путем добивается его спокойствия на плахе, внушив ему, что он будет прощен…

Эта романтическая баллада принадлежат австрийскому поэту Морицу Гартману, Михаил Михайлов ее талантливо перевел, она пользовались, как пишут в литературных энциклопедиях, огромной популярностью и любовью в России. В изданном до революции трехтомнике этого революционного демократа, друга Чернышевского, которое я привез из Кашина, много очень хороших переводов, но как раз том с этой балладой кто-то заиграл. Отец так часто на моей памяти читал это произведение, что я по слуху выучил его наизусть и даже копировал патетическую манеру родителя. На девятом десятке его память стала ослабевать, и иногда мне приходилось подсказывать слова. Внучка Макария Ильича Аленушка как-то попросила изыскать текст «семейной баллады», о котором она коллегам все уши прожужжала. Я восстановил его по памяти, не став разыскивать оригинал, и отослал ей по электронной почте.

Кстати, о девушках. Возвращаясь к блоковским "Двенадцати", здесь уместно вспомнить, что и Бунин, и Гиппиус, и Мережковский (столь чтимый и читаемый отцом), после опубликования этой поэмы называли Блока "продавшимся большевикам". Так что кашинские барышни в своих эстетических оценках соответствовали литературным стандартам той эпохи.

Еще отец очень любил Семена Яковлевича Надсона, особенно его стихи, обращенные к детям (цитирую по памяти, за точность не ручаюсь): "Смейтесь, дети, жизнь пред вами блещет (или бьется?) огненной струей. С незабудкой, васильками…" - ну и, в общем, с какой-то там любимой куклой - младшею сестрой, оно когда-нибудь закончится и наступят серые безысходные дни. Где-то мне попадались на глаза (а, может, слышались когда-то) и его (отца) собственные стихи, чем-то похожие на надсоновские и тоже обращенные к детским годам, которые "прошли, промчались, оставив в сердце видений чашу". Почему - чашу? Наверное, она с чем-то срифмовалась, а с чем, уже не помню…

В 70-х годах, в теплом октябре, отдыхал я в Большой Ялте. Чтобы пройти из спального корпуса в столовую, надо было выйти из пансионатского дворика, засаженного кустами мирта и роз, и пройти по узенькой улочке на Поликуровском холме мимо старого здания, сложенного из крымского песчаника, в стену которого  была вмурована мраморная доска с надписью: "В этом доме жил и умер в 1887 году поэт Семен Яковлевич Надсон". Надпись эта врезалась в мою память, поскольку я проходил мимо нее как минимум три раза в день - питание было регулярное. В антологии "Строки века" Евтушенко написал о Надсоне так: "В конце 19-го века, наполненном горьким запахом обреченного вишневого сада,  непродолжительную, но огромную популярность сыграл Надсон - посредственный поэт, чьи искренние стихи соответствовали настроениям интеллигенции своей болезненностью, отчужденностью. Надсон был скорее не поэтом, а инстинктом уходящего 19-го века, почуявшим ужас надвигающегося 20-го." Потом в Ленинграде на Волковом кладбище, там где "Литераторские мостки",  я увижу могилу поэта, и замкнется еще одно звено этой цепочки.


Как Пантелеевы стали Молчановыми

Здесь стоит сделать одно небольшое пояснение к отцовскому списку. А то я слишком растекся мыслью по семейному древу. А именно – почему он в скобках пометил как примечание к  фамилии Молчанов:  «кличка». Обратим внимание:  все братья и сестры, родившиеся до отца, носили до конца жизни фамилию Пантелеевых. Это факт. Но он нуждается в некоторой исторической реконструкции.

В конце 19-го века в Российской империи проводили перепись населения. Переписчиками были грамотные люди из разных сословий и церковные служащие. Конечно, в стране, почти поголовно православной, проще всего было сделать опорными пунктами переписи церкви. Священник в церкви, к которой была приписана наша семья,  носил фамилию Молчанов. Уж не его ли могилу, или место погребения кого-то из его родственников, встретили когда-то мы с отцом на старом городском кладбище в Кашине, расположенном недалеко от тюрьмы? У меня, как сейчас, перед глазами надпись на могильном камне: Макарий Ильич Молчанов. Полный тезка отца! А дедушка мой Илья Матвеевич, отличавшийся небольшой словоохотливостью и даже некоторой угрюмостью, вообще-то, как мне сейчас кажется, не характерной для приказчика в магазине купца второй гильдии, имел в миру кличку Молчуна. Или Молчана. Вот это двойное совпадение и предопределило новую фамилию  представителей второй половины семейного клана.
По некоторым семейным преданиям, мой дедушка познакомился с бабушкой в Калязине – городе, известном в России благодаря старинному Макарьевскому монастырю, а мои предки, таким образом, исходя из тех же преданий, были монастырскими крестьянами. В Кашин они переехали в 90-е годы 19-го века, купив тот самый дом, в котором народятся вышеперечисленные дети – мои тетушки и дядюшки. Но в Калязине осталось много родственников и по пантелеевской, дедушкиной, и по родимовской, бабушкиной линии.
В Калязине мы с женой однажды оказались как экскурсанты - наш Дом ученых часто организует подобные исторические путешествия. Повезло же нам в том, что гидом была Вера Николаевна Багдасарова, которая много лет прожила в Дубне, работала все в том же Доме ученых инспектором, а происхождение свое вела из Калязина. Ее глубокие знания исторического прошлого тех мест и влюбленность в эту историю передались и нам. А мне особенно - потому что здесь жили и мои предки. В последнее время Вера Николаевна нет-нет да и напишет в нашу газету о том, что ее волнует и что вспоминается. Вот фрагмент одного из ее писем в редакцию.

Встречаясь со  следами ушедших эпох, ты удивлялся не меньше Ф. И. Шаляпина, который, посетив Калязин, увидел Никольскую церковь и не поверил своим глазам: такой же точно он восхищался в Италии. Оказалось, что обе церкви построены по одному и тому же проекту итальянского зодчего.
Следы от  разрушений были везде. Но на примере  России ты убедился, что окончательно разрушить память нельзя. Она остается в письменных источниках, в названиях мест - как, например, остался памятник величайшей незлобивости Макария Калязинского - город Калязин. А ведь Иван Коляга - владелец земель и дремучих лесов вокруг будущего монастыря шел к Макарию с единственной целью - убить подвижника. Макарий об этом знал и спокойно ждал. После их беседы леса, села и деревни стали монастырскими, Иван Коляга принял постриг, а купеческое поселение в две улицы напротив монастыря через Волгу стало зваться Колязиным местом, округа - Колязинской, монастырь - Колязинским, а святой подвижник - Макарием Колязинским. В "Изборнике" есть памятник древнерусской литературы - "Жалоба клирошан Колязинского монастыря архиепископу Тверскому и Кашинскому". Земля Донского монастыря в Москве долго сохраняла резной белокаменный наличник одного из окон Трапезной палаты Колязинского монастыря. Опасность его потери миновала. Трапезная палата Колязинского монастыря была самой большой во всей северной и средней России и не имела ни единого столпа…
Вот какая память осталась только от одного полностью погибшего памятника - монастыря вместе с посадом. Из камней монастыря построена калязинская баня. Время от времени она вспыхивает ясным пламенем,  и тогда шестнадцатитысячное население городка не спит - пожары бывают только по ночам…

Что касается переписи, то и дату ее, и некоторые подробности оказалось довольно легко уточнить по Интернету. Первая всеобщая перепись населения современного типа, сообщил всеведущий источник знаний, состоялась по настояниям прогрессивных российских ученых-статистиков в 1897 году. Особая заслуга в ее подготовке принадлежит знаменитому русскому географу и статистику П. П. Семенову -  Тянь-Шаньскому, который с 1863 по 1882 годы возглавлял Центральный статистический комитет при Министерстве внутренних дел. В переписи учитывались три категории населения: наличное, постоянное (оседлое) и приписное. В городах применялся метод самоисчисления, а в сельской местности – метод опроса населения. Наряду с оплачиваемыми счетчиками привлекались бесплатные, специально для которых была введена медаль «за труды по первой Всеобщей переписи населения 1897 года». Среди них был и Антон Павлович Чехов. Огромная территория, разноязычное население с самым разнообразным укладом жизни, в подавляющей массе неграмотное, не подготовленное население, плохая связь и дорожная сеть (ну как не вспомнить здесь, что нам мешает? - дураки да дороги…)  крайне осложняли проведение переписи.

По подозрению отца, в день переписи, то есть, согласно историческим данным, по состоянию на раннее утро 9 февраля (28 января) 1897 года, церковный дьяк, который осуществлял это важное государственное дело, был то ли с похмелья, то ли под хмельком. Разница несущественная. Но существенная, и весьма, если эта причина вызвала забывчивость, вследствие которой дьяк вписал в переписные документы, не переспросив главу семейства, вместо исконной родовой фамилии Пантелеев новую – Молчанов, возникшую по причине двух вышеуказанных совпадений.

Интересно, что старинные документы отца, относящиеся к его учебе в высшем начальном городском училище и некоторым другим фактам его ранней биографии, содержат фамилию Пантелеев. А уже документы, выданные ему и его младшим братьям и сестрам после совершеннолетия, на основе переписи,  именуют их Молчановыми. Когда я вступал в Союз журналистов, в графу «литературный псевдоним» вписал: «Пантелеев», - восстановив тем самым, с благословения отца, историческую справедливость.


Один из братьев

Дядя Сережа, Сергей Ильич Пантелеев, был в моих глазах человеком легендарной судьбы. Во-первых, только двое детей из этой весьма небогатой мещанской семьи получили гимназическое образование – дядя Сережа и тетя Лиза.

Тетя Лиза всю жизнь прожила в кашинском родительском доме и положила свою эту жизнь до самых преклонных лет на ниву народного образования – служила в районо. «Лиска, Лизавета была в семье самой хитрой, - такую ее характеристику  в детские годы дала тетя Зина, замечательная рассказчица и хранительница семейных преданий. – Однажды братья лазали за яблоками в соседский сад и принесли за пазухами  немало трофеев. Лизавета сразу же наябедничала отцу. Он из каждого эти яблоки вытряс, да еще и выдрал тут же, во дворе. А Лиска-то яблочки потом подобрала да припрятала». Такие отношения совсем не мешали глубокой и крепкой дружбе, как сестер, так и братьев. Когда зимой хочется покататься с горки, а валенки одни на двоих, случаются, конечно, прения, но дружба для жизни гораздо ценней и полезней.

Жизнь дяди Сережи в моем ее восприятии  овеяна легендами.  Гимназическое образование по тем временам для выходца из низов было большой редкостью. Он его получил. Говорят, есть такая наука, как  по почерку распознать характер человека. Сохранившиеся у нас в доме письма и открытки Сергея Ильича свидетельствуют не просто о каллиграфическом, но необыкновенно изящном и вместе с тем твердом почерке, который может быть только у человека, имеющего четкое представление об окружающем мире и своем в нем месте. Гете, например, восхищался витиеватым почерком Шиллера, он считал его смелым и красивым. Или взять Мариетту Шагинян – в одной из своих последних книг, рассказывая о времени и писательском труде, она признается, что никогда не могла печатать на машинке. И даже «вечным пером»  не пользовалась. На ее письменном столе всегда была школьная чернильница «непроливашка», в которую она окунала простую ручку со школьным пером. Ее мысли вместе с чернилами плавно переливались на бумагу, и их ход соответствовал тем механическим усилиям, которые предпринимались для их фиксации. "И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, минута - и стихи свободно потекут…".

Сергей Ильич родился в том же 1895 году, что Сергей Есенин – его тезка и любимый поэт (впрочем, насчет любимого поэта не уверен, скорее, это был Пушкин, но, кажется, мой отец, большой любитель Есенина,  был близок вкусами со своим старшим братом, на которого хотел походить во всем). Незадолго до революции, во время первой мировой войны, дядя Сережа был бравым штабс-капитаном и заслуженным боевым офицером. На гражданской командовал штабом дивизии. Казалось, перед ним открывалась блестящая карьера. Но, наверное, он уже тогда многое понимал. Иначе как объяснить тот факт, что, презрев карьерные соображения, он женился по любви на гречанке (кажется, это было где-то на черноморском побережье Кавказа, в районе Анапы, помнится еще название – станица Крымская) и стремительно "ушел в тину", стал скромным бухгалтером, этаким Корейко, только без миллионов? Кстати, в партию он не вступал никогда. После репатриации греков и пронзительно грустного прощания с женой Ириной, второго недолгого брака, расторгнутого в середине войны, он переехал в заштатный туркменский городок Ташауз, там женился на  тете Вере, у которой была дочь Валентина, работал старшим бухгалтером на хлопкозаводе и в 1949 году родил сына Александра. Почти на сто процентов я уверен, что Сашку он назвал в честь Пушкина. Александром Сергеевичем.

Санька родился в послевоенном 49-м году, в ноябре. Существует легенда, что, получив телеграмму о рождении ташаузского племянника, мой родитель, бывший на семь лет моложе счастливого брата, ставшего отцом, подумал, а чем мы хуже, и в результате в августе 1950-го, девять с небольшим месяцев спустя, благополучно появился на свет я. Правда, насколько благополучно, можно поспорить, потому что тот август был каким-то очень холодным, и едва ли не в роддоме я, говорят, застудил легкие. И в результате, да еще, может и потому, что мать с меня, поздненького, глаз не спускала и тряслась надо мной, перекутывая, моим вторым домом в детстве была  больница. Тем не менее, независимо от этого, как и все легенды, потерявшие своих авторов в пути, эта просто вошла в  семейный фольклор. Но подозреваю, что,  в какой-то грустный момент своей жизни проанализировав все причины собственного появления на свет, эту версию придумал я сам… И отец легко в нее поверил.

Все, что я прочитал в Интернете о Ташаузе, относится как будто к другому городу - не провинциально-пыльному и малоэтажному, с остатками саманных построек и дымом тандыров, в которых пекутся лепешки, с грязными канавами-арыками и местной "речкой" Шаватом - каналом, в котором течет желтая вода из Аму-Дарьи, с убогим летним кинотеатром и пыльными витринами скудных магазинов, но с горами лучших в мире дынь и огромных арбузов на местном базаре, прилавками, заваленными тушками уток и кур, и живыми домашними птицами, которых хозяйки тащат домой прямо за связанные лапы…
На официальных сайтах это один из промышленно-хлопководческих центров нынешнего суверенного Туркменистана. И в нем до сих пор живет со своей семьей мой двоюродный брат, с которым я утратил всякую связь. Остались только старые письма дяди Сережи с почтовыми штемпелями сороковых и пятидесятых годов. Но в них уже нет того блестящего офицера первой мировой (или я себе его придумал?), образ которого запечатлен на бром-серебряной поверхности пожелтевшего снимка, а есть по-прежнему летящий витиеватый почерк и… длинные реестры цен ташаузского рынка, да сетования на нездоровье и перечисления хворостей.
Лишь иногда давал Сергей  Ильич волю своим воспоминаниям о былом, и тогда теплели страницы, и душа его, стянутая многолетними бухгалтерскими отчетами, устремлялась в пору их юности, которая обещала блестящее будущее, но обернулась потерями и ставшей уже привычной сердечной болью. Даже если я слышал разговоры двух братьев, которые встретились тогда на Большой Волге, что из них я, шестилетний, мог понять?

К сожалению, я очень немного знаю о других братьях отца -  Иване Ильиче, который до войны обосновался в Пушкино. И о Петре Ильиче - еще меньше. О нем или об Иване рассказывал отец истории, похожие на легенды? О письмах в стихах: "Вчера, мой дорогой братишка, я получил твое письмишко…". О службе в отряде продразверстки в голодные двадцатые годы…  Однажды остановился отряд на постой в богатом селе, и Петр  (или Иван?) приглянулся местной девушке. А кулаки решили вырезать весь отряд, который расположился  в избе-читальне. Девушка случайно узнала об этом в последнюю минуту и успела предупредить Петра. Только нескольким продармейцам удалось спастись тогда. И ранняя смерть Петра Ильича (в 28 лет) - тоже для меня загадка… А, впрочем, помнится, что  Петр промышлял в Кашине извозом, причем лошадь у него была такая умная, что привозила его, пьяненького,  домой. Годы были голодные, и однажды он объелся льняным жмыхом и скончался от заворота кишок.

Иван Ильич строил московское метро, где заболел острой формой туберкулеза и умер незадолго до войны. Семейство его - жена Валентина и сыновья Владимир и Валентин обосновались в Пушкино. Тетя Валя, сухонькая и шустренькая, бывала в Болшеве на семейных встречах. Кажется, именно Иван Ильич как-то привез в Кашин на именины деда Ильи Матвеевича своего друга Петра Васильевича Колесникова, который в то время уже работал на военном заводе в Подлипках кузнецом, и познакомил его с тетей Зиной (а, может, сразу и сосватал). Так возник болшевский семейный альянс, а дом Колесниковых, о котором я тепло вспоминаю в другой части книги, стал для всех нас, племянников, еще одним, наряду с Кашином, теплым семейным гнездом.

Ленинград, особый полк связи, 20-е годы

Мои родители приехали на Большую Волгу в 1939 году и стали работать на почте. Точнее, сначала сюда приехал отец. Дубны еще не было на карте, и после войны, когда начались работы по созданию циклотрона, на почту часто заезжал за посылками и заказными письмами Михаил Григорьевич Мещеряков - один из "отцов-основателей". Отцу было интересно с ним общаться, у них всегда находились общие темы для разговоров, воспоминаний о предвоенных годах, которые мои родители провели здесь,  а М. Г. - в Ленинграде, где занимался созданием самого первого советского ускорителя. Отец до этого не спеша поднимался по почтовой карьерной лестнице. Начал он телеграфистом-морзистом в 1917 году в родном Кашине. Было ему 15 лет. Служил в Кашинском районе по почтово-телеграфному ведомству. Потом проходил военную службу в Ленинградском особом учебном полку связи.

Это были 20-е годы, на нем – шинель с «тремя интернационалами», то есть красными накидными петлями, и шлем-буденовка. В полк приезжал Михаил Васильевич Фрунзе, и всем курсантам, в том числе отцу, пожимал руки. Этим М. И. гордился и спустя много лет.  Не случайно же он сохранил восемь пожелтевших страничек - брошюру М. В. Фрунзе с напутствием красноармейцам,  возвращающимся после службы домой:

"Отпускник, не посрами Красной Армии!
Такова моя главная просьба на прощание.

После двухлетней армейской службы ты уходишь домой. Когда шел в Красную Армию, наверно, не раз спрашивал себя, как она встретит. Правда, старшие товарищи, бывшие красноармейцы, говорили про нее много хорошего. Но ты не совсем верил. Были и такие, которые нашептывали тебе и различные небылицы. А многие родственники, бывшие в царской армии, или старушки пугали солдатчиной по-старинке, а может быть, из боязни, что в Красной армии большевики-нехристи научат плохому. Теперь ты имеешь свой опыт двухлетней службы и можешь сам себе ответить, какова же Красная армия: хорошая или плохая, кому она служит, для чего готовится, что дает она крестьянину во время мирной службы…
И когда переменишь свою красноармейскую рубаху вновь на крестьянскую, только тогда во весь рост встанет перед тобой наша славная Красная армия. Только тогда ты оценишь ее по заслугам, поймешь, какое значение она имеет для всего Союза и, в частности, для крестьянства… Ты почувствуешь, что не один: есть у тебя родная Красная армия, с которой можешь поделиться своими мыслями, пожаловаться ей на свою и окружающую жизнь, получить от нее письма с братским советом, товарищеской поддержкой, особенно, когда упадешь духом.
…Мы всегда должны быть готовы дать самый твердый отпор каждому, кто поднимет на нас вооруженную руку. И этот отпор мы дадим. Нас врасплох не встретят: мы на-чеку.

Но для самозащиты все-таки мало иметь Красную армию только под ружьем. Если на  нас нападут, то со всех сторон, и мы должны будем призвать не один год, выставить многомиллионную армию (сохраняя орфографию и пунктуацию оригинала, здесь все же поясню: "не один год" - в значении призывников разных лет рождения - Е. М.) Вот почему все, кто был в армии, должны держать с ней постоянную тесную связь, знать все то, что вводится в ней нового, особенно в технике… Опасное тревожное время еще не прошло. В любой момент каждый отпускник может быть призван под ружье защищать свой труд, свою власть, свои государственные границы, чтобы не попасть снова в рабство.

Я с самого начала говорил, что мы хотим поскорее выбраться из нищеты. И ты должен использовать отвоеванную нами с большим трудом передышку. Работай, трудись, увеличивай всеми хорошими, разумными средствами доходы своего хозяйства с полей, садов, огородов, домашних животных. Будет лучше и тебе, и всему Союзу. Чем мы богаче, тем труднее поставить нас на колени, - выдержим все нападения. Чем мы будем богаче, тем скорее покончим с неграмотностью, повысим сове умственное развитие, улучшим свою домашнюю и общественную жизнь, будем все больше и больше заменять человеческий труд машиной, облегчая жизнь. Без усиленного труда мы не скоро выберемся на широкую дорогу социализма. Помни, что в твоей работе ты не одинок. Ты работаешь на рабочего, он на тебя. Только вместе с рабочим можешь улучшить свою жизнь во всех отношениях и отстоять свои завоеванные революцией права. Поэтому никогда не забывай основного завета т. Ленина и держи прочно союз с рабочим…

Советская власть больше всего думает, как бы скорее сравнять деревню с городом. Не ее вина, что царизм держал крестьянство в темноте, не давал грамоты, образования, закрывал дорогу к науке, к государственной жизни, управлению. Теперь эта возможность есть…

…Теперь, по новому закону, после 2-х летней службы ты считаешься следующие 3 года в бессрочном отпуску дома, оставаясь в то же время на действительной службе. Это требует от тебя такого поведения, примера, чтобы каждый чувствовал и видел, что имеет дело с сознательным красноармейцем, хотя бы и не в форме. Для нас форма - только удобство, а главное - сознательное отношение человека к своему высокому званию красноармейца, как защитника рабоче-крестьянской Советской власти, всех угнетенных…

И я думаю, что никогда у тебя не будет обиды на Красную армию. Она все, что могла, дала. Она тебя учила грамоте, если ты не умел читать и писать, учила политике, так как теперь строят свое государство рабочие и крестьяне, которые должны уметь управлять своим обществом; она учила понимать природу: как бороться с ней, использовать ее силы с пользой для хозяйства; она учила и как лучше вести само хозяйство, чтобы поднять жизнь Союза на небывалую до сего времени высоту. Вряд ли, если будешь вспоминать, найдешь что-либо плохое. Скорее будешь обижаться на себя, если был невнимателен и не взял от Красной армии всего того, что она могла дать, что она давала. Но и в этом случае дело поправимое. Держи связь с Красной армией, не забывай ее, и ты пополнишь все то, что упустил. А совместная работа с Советской властью, Партией, участие в общественной жизни - в избе-читальне, в кооперации, в комитетах взаимопомощи, в кружке военных знаний или спортивном - тебе будет с каждым днем давать все новое и новое. И если придется вернуться в ряды Красной армии в случае мобилизации, в случае необходимости стать на защиту своей советской земли, ты вернешься достойным бойцом-гражданином, которого вправе ждать твоя власть.
Отпускник, не посрами своей Красной армии, будь всегда достойным ее сыном, всегда передовым общественником и хозяйственником! Это моя главная просьба."

Отпечатана брошюра в 1925 году в Москве издательством "Военный вестник" по заказу "полит-управления Р.-К.К.А". При перепечатке я сделал лишь несколько купюр - таким интересным документом времени показалась мне эта прокламация-агитка. Обратите внимание на исключительно простой язык и лапидарность текста, написанного явно военным, а не чиновником.

Мое изучение семейной переписки привело к еще одному "архивному открытию" - в одной из связок я наткнулся на исписанный карандашом с двух сторон лист писчей бумаги. Почерк отца: очевидно, наброски какого-то устного выступления  по случаю Дня Советской  армии или черновик заметки для стенгазеты. Написанное имеет прямое отношение к нашей истории.

"В день славного юбилея Вооруженных Сил Советского Союза мне хочется вспомнить далекое прошлое. В 1924 году я был призван в то время уже в кадровую армию и служил во втором полку связи в Ленинграде. Наш полк расположился в казармах бывшего Волынского полка. Революционные традиции и заслуги этого полка общеизвестны. Он первым присоединился к революционному пролетариату Ленинграда и способствовал победе Октябрьской революции.

Командовал полком бывший фельдфебель Волынского полка Баженов, один из тех героев, которые подняли полк и повели его на штурм Зимнего. Между собой мы любовно называли нашего командира "голубушка" - так часто обращался он к нам, курсантам. Никогда не забуду пламенные выступления нашего героического командира перед строем о легендарном прошлом полка - всегда на боевом коне, с орденом Красного Знамени на груди,  его мощная октава разносится над плацем (тогда микрофонов еще не было).

В том же году мне посчастливилось увидеть Михаила Васильевича Фрунзе, когда он приезжал в Ленинград для смотра частей военного округа. Замком учебной роты, в которой я был командиром отделения, в большом учебном помещении занимался сигнализацией (так в тексте: очевидно, отец имеет в виду занятия по азбуке Морзе или системе морской передачи  сигналов - Е.М.), - когда вошел нарком в сопровождении командира полка. Такое родное, знакомое по портретам лицо, ясные проницательные глаза словно проникают в душу. После приветствия и дружного ответа товарищ Фрунзе пошел по нашим рядам, расспрашивая о службе. Он остановился у одной из коек, приподнял край одеяла и спросил командира полка: "Почему нет второго комплекта спального белья?". Командир полка ответил, что вторые комплекты будут выдавать с нового бюджетного года. В этом, казалось бы, мелком факте отразилась, как в капле воды, великая забота партии и правительства о советских воинах"

Лихо завернул! Правда,  насчет личных рукопожатий на бумаге ничего не сказано, хотя я твердо уверен, что отец неоднократно об этом упоминал.

Байки старого купеческого города

В 1924 году телеграфист-морзист Макарий Молчанов был первым в Кашине, кто принял из Москвы телеграмму о смерти Ленина. Телеграф в то время был сказочно быстрым средством связи, предвосхитившим мобильный телефон, а точнее пейджер, который функционально все-таки ближе к первооснове. Но только буквы передавались по проволочной или беспроволочной связи специальными символами – точками и тире, которые называются азбукой Морзе. На телеграфе кроме Макаши никого не было, и он стал разыскивать начальство. Когда нашел, скоро об этой печальной вести узнал весь город, и все, что могло гудеть, загудело… А я использовал этот эпизод в своем выпускном школьном сочинении в юбилейном 1967 году. Страна отмечала 50-летие Советской власти (первое слово писалось тогда с прописной), и я выбрал свободную тему - "Наследники Великого Октября (по мотивам произведений современной советской литературы)".

В Большеволжском отделении связи, которым отец командовал без малого тридцать лет, довольно долго стоял телеграфный аппарат, и отец пытался научить меня на нем выстукивать, Наверное, нам обоим не достало терпения, а аппарат в качестве музейного экспоната он передал в школу, в физический кабинет.

Но вообще-то кашинские водохлебы, как они сами в шутку себя называли,  грустить не любили. Чаю из пузатых самоваров, и правда, выпивалось немало. А за чаем о чем не переговоришь! Кстати, такого вкусного чая, как в Кашине и в Болшеве, я больше нигде не пил. Очевидно, вода и там и там обладает особыми свойствами, потому и истории, за тем чаем услышанные, запомнились сразу и навсегда. Впитались! Что же касается говорливости и веселого нрава кашинских водохлебов - город-то торговый, а в торговле без острого словца обойтись трудно. Дед мой, правда, был своего рода исключением из этого правила. Но, говорят, тоже, по престольным праздникам приняв положенное, мог и  любил пошутить. А детишек пряниками одаривал. Как вспоминал отец, революцию в городе сделал один матрос, который приехал из Питера с маузером в деревянной кобуре, и что-то у него еще было перевязано – то ли глаз, то ли щека. Собрал население и объявил, что власть теперь будет рабоче-крестьянская. Правда,  серьезные краеведческие источники повествуют об этом важнейшем этапе в истории города более серьезно и обстоятельно.

И еще был поразительный этап в истории города, который отец  пережил вместе с преимущественно мужской частью населения. Разбуженная романтикой революционного обновления, наиболее энергичная часть кашинцев разгромила ликеро-водочный завод (ныне известный как  АО «Вереск») и спустила немалую часть спирта из хранившихся там запасов в русло речки Маслятки, что впадает в Кашинку в районе курорта. Мальчишками, взяв бидоны, мы ходили сюда за минеральной водой, спускались по крутому склону к трубе, из которой вытекала целительная влага, и набирали свои емкости, не преминув напиться вкусной водицы. Бурно разлилась тогда неприметная речка Маслятка! А на берегах ее несколько суток черпали содержимое всем чем придется горожане и жители окрестных сел, и многие из них не находили в себе сил отойти от этих берегов.
Интересно, что упоминание об этом случае я потом нашел в популярной среди перестроечной интеллигенции книге Даниила Гранина «Зубр». Оказывается, герой книги ученый-биолог Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский в то время  спасался от голода недалеко от Кашина и тоже стал если не участником, то свидетелем этого самого события. Вот как пишет об этом классик:

«Денатурат был зеленый, керенский». Фраза эта интересна тем, что вся принадлежит тому времени. Никто из нас не знал, что денатурат был когда-то зеленым, и не знал, что деньги – керенки, выпущенные Временным правительством, были тоже зеленые.

Подмешивался к денатурату рвотный камень или еще какая-то дрянь. Во время войны Россия жила по сухому закону. В складах скопились водка, спирт и также денатурат. Такие склады имелись в Кашине, недалеко от госхоза, где Колюша пастушил. Когда начали громить склады в Кашине, селяне откомандировали на погром старого рабочего-активиста Ивана Ивановича и пастуха Колюшу. Снабдили их подводой и кувшинами. В Кашине творилось столпотворение Вавилонское. Красноармейская команда сперва попробовала было спускать водку на землю. Пооткрывали краны, водка течет и на улицу. Пьяницы накинулись на эти водочные лужи. Бабы ложились и черпаками  эту грязную жидкость сливали в посудины. Колюша и тут научно подошел, убедил Ивана Ивановича, что к водке соваться нет большого смысла, надо пробраться к спирту. Но их не пустили.  Тогда они свернули к денатуратным запасам, благо денатурат тот же спирт. Заполнили свои кувшины этим «зеленым змием». Выбрались оттуда с боем. Смертельный был номер, кольями и ломами пробивались. Хорошо, что успели до подхода вызванной латышской части. Чуть не убили Колюшу. По глупому этому делу могли прихлопнуть как муху. Потом он научил селян, как очищать денатурат от всякой гадости.  Но, естественно, перегонные аппараты, которые он сделал, накапывали медленно. Так что от сплошного пьянства, можно сказать, он уберег».

Кашин воспитал немало известных деятелей. На старых городских зданиях, где в первые послереволюционные годы выступал "всесоюзный староста" М. И. Калинин, сам родом из Верхней Троицы, - мемориальные таблички в память об именитом земляке. Одна из улиц города носит имя партизанки Лизы Чайкиной, Героя Советского Союза, она тоже родом из одной из окрестных деревень. Здесь живет очень простой и сердечный народ. Когда в Кашине побывал один мой знакомый, который много лет вращался в   международной научной элите в Европейской организации ядерных исследований, что в Женеве,  в Швейцарии находится, то его восторгам не было конца. Особенно его поразила встреча со скромным пожилым, если не сказать стареньким, газетным киоскером  в центре города, у торговых рядов. Он долго беседовал о городе и его истории с хозяином этого газетного киоска. «Да, Евгений Макарьевич, - с чувством завершил свой рассказ профессор Игорь Анатольевич Голутвин, - таких интеллигентных людей в свой жизни я редко где встречал».

А я и не удивлялся. Просто Кашин  знаю с детства. И помню своих тетушек, которые здесь выросли и были воспитаны. У тети Лизы каким-то удивительным образом учительская строгость совмещалась с добротой к детям вообще и к нам, племянникам, в частности. Тетя Шура, которая последней ушла в мир иной из этого семейного гнезда, отличалась ангельским смирением и сентиментальностью, свойственными многим старым девам. Тетя Поля много лет прожила с тетей Шурой в качестве компаньонки, но, в отличие от нее, имела характер холерический. И соседей по улице помню. И квартирантов, которые становились ближе, чем иные родственники, и даже переехав на новые квартиры, частенько по старой памяти захаживали в этот домик в гости, чем могли, помогали старушкам. Но, наверное, мало кто из них знал чудесную историю исцеления тети Шуры в ее раннем детстве.

Веками на Руси правили болезни из поколения в поколение бескорыстные  лекари и ворожеи, по своей православной вере и/или  по зову души неся природный дар незапятнанным корыстными намерениями. Однажды тетя Зина рассказала историю тети Шуры, страдавшей в раннем детстве параличом. Маленькой девочке, кое-как ползавшей по двору, не владевшей ни руками ни ногами,  не мог помочь ни один кашинский дипломированный доктор. Говоря современным языком, официальная медицина от нее отвернулась. Тетя Зина, рассказчица с многолетним стажем, за чашкой ароматного чая с крыжовенным вареньем с ощутимым удовольствием погружалась в свои воспоминания…

Однажды по Суворовской мимо нашего дома проходила старушка-бродяжка. Прослышав от соседей о беде в доме, зашла посмотреть на больную девочку, от которой отказались кашинские доктора. Сообщила Екатерине Ниловне, что поможет ей исцелиться от хвори. Бабушка, конечно, на все была готова. Напоила старушку чаем со всем, что было в доме, и та пообещала вскорости прийти. Она вернулась с разными снадобьями и попросила согреть побольше воды. Несколько дней она пользовала тетю Шуру разными отварами, паря ей в деревянном корытце то ноги то руки, развлекая, отвлекая и привлекая разными наговорами, и в конце концов девочка сделала свои первые шаги… Никаких денег бабушка не взяла. Тетя Шура окончила школу и всю жизнь проработала на кашинской льнопрядильной фабрике. Что и удостоверяли почетные грамоты, которые хранились в дореволюционной "горке" вместе с фарфором Кузнецовского завода.
Тетя Поля Зубова, приходившаяся Молчановым-Пантелеевым какой-то дальней родней,  вошла в наше семейство где-то в тридцатые годы, да так и осталась в этом доме. На ней уже на моей памяти лежали основные заботы по хозяйству. И хотя была она и старой девой, и набожной, но при всем том жуткой охальницей, с  природным соленым деревенским юмором. За словом она в карман никогда не лезла, и этим составляла контраст слезливо-сентиментальной тете Шуре. Да и набожность ее проявлялась не столько в молитвах, сколько в зубоскальстве в адрес батюшки, в чем-то не раз согрешившего в глазах своих языкастых прихожанок.
Как-то, гуляя по городу, я зашел в тетьполину церковь. Там шла служба.  Тихо, стараясь не мешать молитвам, прошел до амвона, внимательно осмотрел иконостас с потемневшими от лампадного чада иконами… На следующий день тетя Поля спросила меня: "Жень, а ты вчера в церкви-то не был?". - "А что?" - "Да бабки наши говорят, что, наверное, новый батюшка заходил церковь осматривать. Молодой, видный из себя".

Два ее брата погибли в боях за Родину, их имена я нашел на тверском военно-историческом сайте в Интернете. После кончины Полины Александра прожила, кажется мне, не больше года, и дом осиротел. Каждый раз, прощаясь с ними в завершение очередного приезда, я видел их слезы и, прежде чем скрыться за поворотом, долго махал на прощание рукой. Они стояли у калитки и провожали меня взглядами. Ни одна женщина никогда так меня не провожала.

Когда я освоил, работая в научной газете, физическую терминологию, то в шутку пытался определить этот семейно-бытовой союз как Великое объединение, в котором тетя Поля олицетворяла сильные взаимодействия элементарных частиц, а тетя Шура - слабые. Физики до сих пор ищут пути к Великому объединению, а мои тетушки эмпирически его нашли независимо от величайших умов современности - исходя из привходящих обстоятельств и особенностей национального выживания.

Как речка-Кашинка петляла…

В детстве отец привозил меня сюда на каникулы. Дорога до Кашина – это была отдельная песня! Ехали мы через Кимры, куда добирались на попутном транспорте или на редкой в то время автомашине с кем-то из знакомых. Регулярные автобусы тогда еще не ходили. В Кимрах ночевали у тети Дуси, которая жила с сыном - моим двоюродным братом Евгением Ильичом Молчановым. Разница между двумя Женями Молчановыми была в десять лет. У Женьки-кимрского были два брата, и оба трагически погибли.

Старший Владимир, бывший суворовец и выпускник Тульского военного училища погиб, кажется, на пути следования к части назначения в Прибалтику. Одной из версий его гибели было самоубийство из табельного оружия. По другой версии, его застрелили в результате какой-то разборки. Средний брат Валентин связался с кимрской шпаной, и его утопили в довольно глубоком ручье недалеко от дома.
Евгений отслужил армию и стал хорошим шофером. Но сильно попивал, и в результате поменял много профессий. Кажется, он и сейчас живет все в том же старом доме на улице то ли Карла Либкнехта, то ли Розы Люксембург (они, как в истории Интернационала, так и здесь, по Кимрам, проходят совсем рядом)… Здесь, на небольшом приусадебном участке почти в центре Кимр, каждый год вырастали отличные огурцы.

Ранним утром мы просыпались и переходили по мосту речку Кимрку к речному вокзалу, где садились на катер. Несколько часов речного путешествия по Волге и речке Кашинке – и мы у цели. Катер останавливался то у правого, то у левого берега, практически возле каждой деревни. Особенно меня почему-то поражали название пристани Устье, возле впадения Кашинки в Волгу, и крутые откосы волжских берегов близ этого Устья. Мне это название казалось каким-то очень древним, овеянным былинными преданиями.

Однажды это путешествие мы повторили с другом Бобом. Он был в растрепанных чувствах, потому что его польская подруга на целый год уехала на родину и от нее довольно долго не было никаких вестей. Вечером, добравшись до Кревы – деревни близ Дубны по левому берегу Волги, мы стали ловить попутный транспорт и долго не могли в том преуспеть. Пока, наконец, возле нас не тормознула большая фура. "Кого везешь, шеф?" – спросили мы водителя, когда уселись в большой кабине. – "Тигров", - ответил шеф, и тут мы как-то приутихли… В конце концов, оказалось, что мы путешествуем с бродячим зверинцем. Тетя Дуся тогда была еще жива, а Женька по какой-то причине отсутствовал. По этой причине мы одолели лишь половину поллитры, прихваченной с собой, закусив хрустящими солеными огурчиками и жареной картошкой, приготовленной тетушкой, а остатки выпивки взяли с собой. На дальнейшую дорогу.

Катер на Кашин, как и раньше, отправлялся то ли полпятого, то ли полшестого утра. Друг мой пошел на верхнюю палубу покурить, но слишком быстро вернулся. «Джерри, доставай бутылку», - сказал он мне. Я несколько удивился, но вручил ему ополовиненную емкость, о которой, признаться, даже подзабыл. Боб снова исчез наверху, но снова вернулся подозрительно рано, без бутылки, и спиртным от него не попахивало. «Понимаешь, Джерри, -  ответил он на мой вопросительный взгляд, - там ко мне два мужика сразу подошли и сказали: «Ребята, мы вас еще на пристани заметили. Наверное, у вас чего-нибудь выпить есть». Ну, посмотрел я на них и понял, что им это нужнее. А они мне трояк сразу вручили, как за полную». Бутылка тогда стоила или 2-87 или 3-12.
Кашинка петляла вечными своими зигзагами… «Смотри, какая красивая церковь на берегу!» - восхитился Боб. Полчаса спустя: «А вот еще красивее!» - «Да это  одна и та же церковь, только с разных сторон», - несколько снизил я степень его восторга.

От причала узкой глинистой  тропинкой поднялись мы на берег Кашинки и дальше по выщербленным асфальтовым тротуарам пошли к дому. Остановились в центре на рынке у бочки из-под кваса или пива, возле которой мужик орудовал поллитровым черпаком. Самое время пивком побаловаться! Принюхались: да здесь не пивом пахнет. И не квасом. «Чем торгуешь?» – спросили мы мужика. - «Да вином. Яблочным». Отведали по кружечке, и жизнь удалась!

Узкой кривой улочкой, замощенной в еще незапамятные времена и  носящей гордое название «Освобожденного труда», спустились к лавам – узкому деревянному мостику через Кашинку, прошли мимо знаменитой скульптуры – мальчика, писающего минеральной водой.

Два дня провели мы в Кашине. Гуляли по городу, посетили танцы на курорте, спали на сеновале, отказавшись от пуховых перин в доме. Тетя Шура с тетей Полей уж и не знали, чем нам угодить…Утром проснулись, как два младенца, с ощущением, что жизнь не просто удалась, но только начинается…
Через несколько дней от Мирки пришла телеграмма, а скоро и она вернулась в Москву. А несколько месяцев спустя мы гуляли на их свадьбе, для которой я тоже что-то написал, но, в отличие от последующих посланий, приведенных в этой книге, не сохранил.

В январе 2004 года я позвонил Бобу и пересказал ему этот эпизод. «Ты же забыл написать о том, - сказал он, - как мы с тобой перли «портативную» газовую плиту с двумя чугунными баллонами. И когда остановились у бочки и сложили на траве всю свою поклажу – солнце уже высоко, в горле пересохло от жары - ты несешь две кружки, в которых по цвету пиво, но совершенно без пены. Я до сих пор помню вкус этого яблочного вина». Борька так аппетитно рассказывал об этом из далекой своей Польши, что я снова, как в юности, ощутил  яблочно-спиртовой  аромат янтарного напитка, и в самом деле показавшегося нам божественным нектаром.

"Так узнала мама моего отца"

С моей мамой отец познакомился в Кимрах.  Как в наших краях когда-то   говорили, есть на свете три столицы – Кимры, Кашин да Горицы!  Макарий овдовел, кажется, в 35-м году и остался с моим малым тогда братом  Юркой на руках. У мамы это тоже был второй брак – с первым мужем она развелась, но об этой истории я ничего не знаю, кроме того, что ее первый ребенок умер совсем маленьким. Сосватали их  то ли брат отца Илья Ильич, который жил со своей семьей в Кимрах, то ли друг отца еще по Кашину – дядя Миша Башмаров, Михаил Андреевич, который работал на «новостройке» – так называлась нынешняя левобережная часть Дубны. Сейчас его имя можно прочитать на мемориальной плите в числе других дубненцев, не вернувшихся со второй мировой войны. Сын дяди Миши Геннадий катал меня в детстве на мотоцикле, и это было истинное и нечастое удовольствие! Мальчишкой он пережил с мамой войну, окончил институт физкультуры, играл за сборную города по футболу и даже был капитаном, преподавал в школе физкультуру, никогда в жизни не пил и не курил.
В телецикле «Ретро-Град» он рассказал мне замечательную историю. Ранним утром отправились с дядей на лодке вниз по Волге. Стоял густой туман. Часа через полтора, когда туман стал рассеиваться, увидели сказочной красоты город – на левом берегу. Стали соображать, что за город. И вдруг, присмотревшись, Геннадий понял, что это наша институтская Дубна! Просто он не заметил, что в какой-то момент повернул лодку обратно!.. "И вот тогда я окончательно понял, какой же он прекрасный, наш город!" - очень искренне, забыв о камере, заключил Геннадий Михайлович свою историю.

Мама родилась в мещанской кимрской семье, в 1911 году. Ее отец был регентом в Воскресенской церкви, это, по-нынешнему, хормейстер, и мама пела в церковном хоре. Удивительным образом могут пророчествовать поэтические строки, которые уже сами по себе являются гениальными: "Девушка пела в церковном хоре о всех пропавших в чужом краю, о всех кораблях, затерявшихся в море, о всех, позабывших радость свою…". Трагическая суть этих блоковских строк, написанных в годы первой мировой войны, открылась мне только сейчас, в контексте семейных историй. Есть фотография, где мама, совсем девчонка, снята с другими певчими, духовными служителями и своим отцом. Она на этой фотографии очень нравится моей жене. Действительно, у нее очень милое и одухотворенное лицо.
Отец очень трогательно передавал сцену своего сватовства. После определенного периода ухаживания, приняв «для храбрости», он прижал маму к стене или забору и сказал: «Мария, будьте моей женой!». После чего моей матери ничего не оставалось, как согласиться.  Сейчас я ощущаю, что в рассказе отца есть какая-то нарочито бытовая приниженность, может быть, подсознательный прием человека, которому вообще-то всегда были свойственны высокие порывы. Ведь еще до этого он писал Марии нежные и трогательные письма, в которых угадывается романтический строй его воспитанной на высокой поэзии души. Очевидно, он срезонировал с музыкальным строем мамы, которая была, как я догадываюсь, певуньей. Она очень любила песни из фильмов 50-х годов, особенно про рябинушку: "Ой, рябина кудрявая, белые цветы…" и песню из культового фильма "Кубанские казаки", в которой есть строки, как будто бы прямо посвященные и ей: "Я всю войну тебя ждала". Любимой же песней отца, которую я не раз пел с ним вместе, были "Дороги". А гитару, о которой говорится в коротком, но насыщенном чувствами письме, написанном на каких-то казенных разлинованных бланках еще до их супружества, я в нашем доме в Первомайском проезде уже после смерти мамы приспособил под "корабль" и с грохотом возил его по деревянному, со стершейся краской полу от кухни до прихожей и обратно.
Кухня и прихожая - это были мои два океана. Знаковый фильм про шпионов "Тайна двух океанов", который мы смотрели несколько раз, вышел на экраны уже позже. Там тоже были "необходимые" острова - гигантские айсберги, пленившие нашу подводную лодку…

Кашин, 19.12. 37 г.
Добрый день, Маруся!
Не смог удержаться от желания написать и Вам несколько строчек, когда начал писать Илье и Михаилу.
Сегодня целый день Вы в моем воображении! В ушах у меня Ваш голос, полный призыва и ласки.
Перед глазами у меня Ваш образ. Вы рисуетесь моему воображению такой, какой я видел Вас в короткие часы моего пребывания у Михаила. В руках у Вас гитара - Ваш взор вместе с песней выражает то тоску и печаль, то быстро сменяется весельем, и тогда Ваше милое левое плечико игриво поднимается. Извините, Маруся, что я позволил себе дерзость наблюдать за Вами и заметить даже эти подробности.
Желаю счастья! Если Вам когда-нибудь вечером будет грустно, как грустно мне сегодня, напишите мне об этом по адресу: Кашин, райконтора связи, Молчанову Мак. Ильичу.

28.07.39 г. 17 час. 15 мин.
Здравствуй, дорогая Маруся! В телефонном разговоре я ощутил, что ты расстроена увольнением за прогул. Прошу, не расстраивайся, это пустяки. Я уже подыскал тебе здесь работу вместе со мной. Будешь получать 200 руб. Работа ерунда. В общем, все буду делать я, а ты получать деньги. Таким образом, унывать не приходится. Извини, что пишу торопясь; спешу опустить письмо в поезд, чтобы ты получила его завтра. Сам я буду послезавтра 30-го и обо всем расскажу подробно. Приеду с первым автобусом утром. А пока крепко целую и прошу - не волнуйся. Будь здорова. Твой Макарий.

Б. Волга, 02.09. 39 г.
Дорогая Маруся! Сегодня после разговора с тобой рассердился и сразу стал звонить в Кимры. С трудом застал Исупова и в итоге решительного разговора добился определенных результатов. Дали пока на ремонт 900 рублей. Завтра начинаю с печей, и как только они будут готовы и побелю квартиру, можно будет перебраться. Думаю, это будет числа 6-7 сентября - конечно, хорошо, если ты приедешь даже не 5, а 4-го, кой в чем мне поможешь, вместе посоветуемся, как лучше сделать печку и т. д.
Вообще приезжай скорее - без тебя и скучно и как-то неуютно. Жду с нетерпением! Завтра звони, что едешь. Куплю рыбы. Поможешь мне зашить посылку в Кашин с сахаром. Если остались яблоки - привези. Будь здорова! Крепко целую. Твой Мак. Привет и поцелуи от Юрки - тоже скучает и мне мешает работать.

Таким образом на Большой Волге мои будущие родители со старшим братом Юрием обосновались в 1939 году. И если точно, это произошло 1 октября. Ровно два года спустя мама вспомнит об этой дате в своей открытке, направленной отцу в действующую Красную Армию. В другом письме, датированном  2 мая 1943 года, мне снова приоткроется история знакомства, которому я буду обязан своим рождением:

Макашенька, 1 мая мы ходили с Паней   на старую квартиру - помнишь, в старом Подберезье? Вспомнилось мне сразу все. Помнишь 1 мая 1939 года, когда мы встретились с тобой. 2 мая ходили  в клуб… Так жаль, что этот май не 39-го года! Вот и вчера, за столом сидя, мы с Михаилом смеялись, что он был неудачным сватом… Ох, как быстро все пролетело, как сон, только эта туча никак не может рассеяться…
Кто знает, как сложилась бы их жизнь, если бы не эта война.


Часть 2-я.   ПИСЬМА  НА ФРОНТ И С ФРОНТА

Они стоят на фланге правом,
Когда парад, когда развод,
Они стоят, и это право
Никто у них не отберет.
В начале списка красной тушью
Их писарь вывел имена.
Ты на поверке стой и слушай,
Как отзовется тишина…
1970-е гг.

9 Мая, 70-е годы, Дубна, улица Правды.

Пожелтевшие треугольники военных писем. Почтовые карточки с рисунками Кукрыниксов, которые "к штыку приравняли перо". Фотографии, покрытые патиной времени… Мать, отец и старший брат незадолго до войны - счастливая семья. За спинами у них - тарелка репродуктора. С этой тарелкой будут связаны все тревоги и надежды: страна будет жить сводками Совинформбюро… Весна 45-го года - отец в полевой форме с погонами старшего лейтенанта под цветущей яблоней. Это Чехословакия. Сюда  входившую в состав Второго Украинского фронта Четвертую танковую армию генерала Лелюшенко, где он служил в отделе военно-полевой почты,  перебросили в начале мая. Дмитрий Данилович Лелюшенко, герой войны в Испании и Великой Отечественной, приедет в Дубну в 1975 году и будет вручать ветеранам, в том числе отцу, своему однополчанину, юбилейные медали.
Каждый год девятого мая, пока мы жили на Большой Волге, у нас собирались после митинга на Братских могилах мои друзья. Макарий Ильич в этот день был при медалях и ордене Красной Звезды, строг и торжественен. Мы пели его любимые "Дороги", читали стихи поэтов-фронтовиков: "Но мы уже не в силах ждать, и нас ведет через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи…". Это Семен Гудзенко, "Перед атакой". Мы помнили немало стихов военных лет из студийного репертуара, прошедших через наши сердца, которые своей духовной опосредованностью делали эту войну частью и наших жизней. Однажды среди нас оказался Карлос Родригес, кубинский физик, и сказал тост, смысл которого был в том, что люди, победившие в этой великой войне, - настоящие герои. Его патетика, подчеркнутая испанским акцентом, вовсе не казалась неуместной за нашим  разложенным для праздника столом с довольно нечастыми тогда яствами из праздничного "ветеранского заказа", но главное - картошечкой и солеными грибками. Потом Карлос стал деканом физического факультета Гаванского университета и оставался добрым другом редакции нашей газеты. В своих открытках, которые он время от времени присылал из Гаваны, с Острова Свободы, как в то время в стихах и прозе называли Кубу,  всегда передавал привет отцу.


Отец: "Никак не дождусь от вас писем…"

Судя по сохранившимся документам, отец был призван Кимрским райвоенкоматом в августе 41-го. Он не раз вспоминал со свойственным ему юмором, как возвращался из военкомата на велосипеде с повесткой в кармане. С кем-то из своих почтовых кимрских коллег, еще остававшихся на брони,  он эту повестку, наверное, как водится, "отметил". Проехав через Новостройку (так тогда называли Левобережье),  увидел над головой эскадрилью военных самолетов и, не останавливаясь, стал их считать… Наверное, эскадрилья была немалой, потому что, увлекшись счетом, он, незаметно для себя съехав с дороги, "вписался" в телеграфный столб как раз на крутом повороте от дамбы водохранилища к Иваньковской ГЭС. Дома мама сделала ему примочку из бодяги, и это чудодейственное средство помогло быстро избавиться от гематомы, первой и, кажется, последней его военной травмы…

Потом он скупо рассказывал мне о боях на Калининском фронте, о жизни в землянках, о "холодах-тревогах" той далекой уже военной жизни, поросшей в памяти "степным бурьяном" из любимой его песни.

Из фронтовых рассказов отца. Однажды вместе с однополчанином они оказались на Балатоне. Это была зима 44-45-го. Во фляжке плескался спирт, а закуски не было.  "Венгерское море" было покрыто льдом. Отколотый армейским ножом кусок этого льда и стал закуской для двух бравых офицеров. Мне кажется, мало кто из ныне живущих может похвастаться тем, что пил спирт со льдом на берегу Балатона в "мертвый" курортный сезон.

В другой раз отец оказался на борту почтового самолета, перевозившего посылки и корреспонденцию. Выпала его очередь как офицера почтовой связи сопровождать груз. Летчик был странно серьезен и хмур. Поднявшись на крыло, он стал… демонстрировать фигуры высшего пилотажа, время от времени поглядывая на позеленевшего пассажира, который оказался не подготовленным физически и морально к таким перегрузкам… Когда самолет приземлился на полевом аэродроме и  подошла машина за грузом, летчик победно посмотрел на отца: "Ну как, старший лейтенант, тебе наш полет?". Думаю, в своем ответе отец вряд ли обошелся без ненормативной лексики, но смысл его, если прибегнуть к эвфемизмам, сводился к одной фразе: "Какого черта?". И оказалось, что кто-то из начальников отца чем-то этого летчика обидел: то ли посылку, о которой он просил, не передали, то ли в отпуск не отпустили. А отыгрался он на отце. Хотя потом и извинился: "Да ладно, Ильич, прости, это я сгоряча…".
К сожалению, в семейном  архиве почтовых карточек и писем отца с фронта сохранилось очень мало. Вот они все.

22.12.42 г. Здравствуйте, дорогие Маруся и Юрочка! Из всех сил стараюсь чаще писать вам письма. Хочу, чтоб к Новому году вы получили от меня письмо. Знаю, как дорого получить письма в Новый год. Ведь есть такая примета: если в Новый год получишь письмо, то целый год будешь аккуратно получать письма.
Прошло уже 10 дней, как я вам послал новогодние подарки. Получили ли вы их? И послали ли мне что-нибудь в свою очередь? За меня не беспокойтесь. Живу хорошо. Командировка вызвана работой. Примерно через месяц, а может и раньше, снова вернемся в свой волшебный лес. С питанием тоже ничего.  Когда готовит хозяйка на квартире, а иногда обедаю на станции на питательном пункте.
Сняться все еще не успел. Дня три перемогался с гриппом. Видишь ли, здесь стоит отвратительная сырая туманная погода, которая на всех действует болезненно. Сейчас снова чувствую себя хорошо и завтра постараюсь сняться. Писем ни от кого не получаю, кроме вас. Будьте здоровы. Крепко целую, ваш папа Мак.

22.01.43 г. Почтовая карточка - издание Государственного литературного музея с профилем Н. А  Некрасова и стихами поэта:

Не может сын глядеть спокойно
На горе матери родной,
Не будет гражданин достойной
К отчизне холоден душой..
………………………………..
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь…
Иди и гибни безупречно.
Умрешь не даром…

На обороте этого стихотворного коллажа, под которым рукой отца нанесен обратный адрес: пол.  почта 07724, - его текст:

Я здоров и чувствую себя хорошо. Погода здесь неважная, скорее похожа на осеннюю: холодные ветры и дожди, но под колхозной крышей это не страшно. Сегодня получил письма от Сережи и Зины с их фотокарточками - Зина подробно и красочно описывает их эвакуацию из Крымской и теперешнюю жизнь в Караганде… Будьте здоровы. Крепко целую, ваш папка Мак.
20.03.43 г. Почтовая карточка с обратным адресом: полевая почта 1482, часть 255. Иллюстрация - образы трех великих русских полководцев, парящие подобно боевым стягам над полем боя. Текст:

Воины Красной Армии!
Постоим за Родину,
Как стояли Суворов, Кутузов,
Александр Невский.

Привет, мои дорогие! Я жив и здоров. Чувствую себя хорошо. Послал вам 500р. денег. Сообщите о получении. Здесь стоит чудесная весенняя погода с ясными теплыми днями и заморозками по ночам. А какой крепкий наст!  Вот в такую погоду ты, Маринушка, любила стирать и белить белье, постепенно готовясь к наступающему большому весеннему празднику. Ну, довольно, не буду тебя больше расстраивать. Будьте здоровы. Привет Башмаровым, Гошевым…

23.12.43 г. На карточке - портрет Димитрия Пожарского.

Здравствуйте, Маруся и Юра! Вчера получил от вас сразу 4 письма. Вы обижаетесь, что я редко пишу. Очень удивлен. Пишу я вам часто, но очевидно, письма гуляют где-то в пути. Я здоров. Сегодня напишу вам обоим по письму. Юру пробери за его "пос" (очевидно - посредственно - Е. М.) по немецкому яз. Язык врага нужно знать хорошо. Надеюсь, что во второй четверти он выправит "пос". На днях пошлю ему обещанную книгу, а если хорошо кончит вторую четверть, пришлю Пушкина, "Избранные сочинения", которую я купил в Харькове.

Эта книга сохранилась. На титульном листе - дарственная надпись отца и указание места: правый берег Днепра. Вместе с несколькими другими раритетами нашей библиотечки она побывала на городской выставке книг, вышедших в годы Великой Отечественной, - из личных собраний дубненцев. Кажется, это было в 1985 году, еще при жизни отца и Всесоюзного общества книголюбов.

16.04.44 г. Цитата на бланке воинского бесплатного письма:  "…Истекший год показал, что Красная Армия так же хорошо может наступать летом, как и зимой (СТАЛИН)". Подписи к двум рисункам на виньетках - "бьем летом; бьем зимой".

 Здравствуйте, мои дорогие! Наконец-то прибыл "домой"   и получил от вас долгожданное письмо. Очень рад за ваше благополучие. Вместе с вашими письмами получил 2 письма от Михаила , в которых он сообщает мне, что обул Юрку в сапоги и обещает помочь в дальнейшем. Сегодня пошлю ему благодарственное письмо.
Извините, что долго не писал. Это зависело не от меня. Теперь буду писать аккуратно. О печальном конце Сережиной женитьбы узнал еще раньше. Я этого, конечно, ждал .  Вот уж нас с тобой теперь, конечно, и водой не разольешь.  Ведь верно?! Хоть ты и пишешь мне такие злые письма. Подробнее напишу, как дела, когда немного освобожусь от работы. Вот вы пишете, что Юра часто температурит, а что с ним? С врачом говорили? Будьте здоровы, целую и обнимаю, ваш папка Мак.

6.07.44 г. Иллюстрация на почтовой карточке: солдат с вещмешком и винтовкой через плечо прощается с медсестрой. Надпись: "СПАСИБО, РОДНАЯ!"

Здравствуйте, дорогие мои! Никак не дождусь от вас писем. Я ожидал, что когда вы кончите с огородом, а Юра с учебой, то засыплете меня письмами. Получается же обратное. В общей сложности я получаю от вас не больше 3 писем в месяц. Вы даже не отвечаете на каждое мое письмо. В чем же дело, Маринушка? Я здоров. Писем ни от кого не получаю. Все еще крепко скорблю об Илюше.  Не могу его забыть. Пишите чаще и больше. У вас есть о чем писать...

20.11.44 г. "Наше наступление будет беспощадным и нарастающим" - гласит надпись на открытке. В центре ее - драпающий Гитлер, стиснутый тремя красными стрелами с запада, востока и юга. На севере, над его головой, с которой слетает фуражка, - флаги государств антигитлеровской коалиции.

Привет из Польши! Дорогие мои! Что-то совсем от вас нет писем. Вы, очевидно, хотите отплатить мне за то, что не писал вам почти 2 месяца. Вины моей в этом нет, виновата болезнь. От болезни оправился. С сегодняшнего дня на работе. Хотя от скуки вышел раньше - числа 4-го. Праздник провели хорошо с Гущиным вместе.

22.11.44 г. Здравствуй, дорогой Юра! Получил твое письмо, в котором ты пишешь, как провел праздник и какие у тебя отметки. Твое письмо меня радует. Но вот, может быть, ты тройки-то исправишь хотя бы на четверки. Поднажми, дорогой! А по каким они у тебя предметам - ты не написал. Ведь всего две тройки - их не трудно исправить. Я здоров. У меня есть тебе хороший перочинный ножичек. Купил я его в Яссах. Приеду, подарю. Только учись лучше.

25.11.44 г. Польша. …Давненько от вас нет писем. Что-то вы ленитесь. Маруся даже не написала, как провела праздник. Сознаю, что вы сильно заняты службой, учебой и домашними делами. Но на несколько строк всегда можно найти время. Я здоров. Чувствую себя хорошо. И вот сейчас, когда здоров, жалею, что не побывал у вас в течение 15 дней, данных мне  госпиталем для поправки здоровья. Но тогда, говоря откровенно, я боялся поехать  к вам, чтобы не испугать вас своим видом. После тифа видик у меня был не из важных. Сейчас я выгляжу по-прежнему хорошо, и даже лучше, чем когда уехал, вот волосы еще не отросли, и только. Ну, пока. Скоро увидимся! Будьте здоровы. Крепко целую, ваш папка Мак.

27.12.45 г. Венгрия. Дорогой Юра. Поздравляю тебя с новым мирным 1946 годом! Желаю тебе здоровья и успеха в учебе. Что-то ты, дорогой сынок, совсем замолчал. Неужели существование отца для тебя совсем безразлично? А между тем меня многое интересует: как, например, твои успехи и думаешь ли ты перейти в 9-й класс? Как твоя работа в комсомоле - какие имеешь нагрузки? Когда был у вас, меня удивило, что в самодеятельности школы у вас участвуют одни девушки. Как с этим теперь?
Как провели Новый год? Ведь тебе бы со мной, сынок, можно просто небольшой дневничок завести. Письма приносят большую пользу человеку, особенно в твоем возрасте, когда интенсивно развивается мысль и ее нужно заключать в определенную литературную форму.
Вот и пиши мне по письму в неделю (большего я не прошу) Что за неделю будет нового, то и пиши - коротко обо всем.
В твои годы я вел дневник, в который записывал самые яркие эпизоды. А вот когда был дома, я и забыл тебя спросить, ведешь ли ты такой дневник? Надеюсь, напишешь.
Юра, если ты успешно кончишь учебный год,  то мы втроем: я, мама и ты, - совершим путешествие по маршруту, который вместе выработаем. Не посчитай это за приманку, на которую ловят детей. Ты уже не ребенок, и я с тобой говорю серьезно и откровенно. Эта поездка будет тебе премией от меня, за тот труд в учебе, который ты затратил в учебном году. А пока, дорогой мой, пиши, как ты на это реагируешь?
Коротко о себе. Здоров. Федя Белоусов  уехал в отпуск к жене и дочке. Я остался за него. Работы и беспокойства много. Да уж, видно, отдохну, когда приеду к вам домой  . Послал в посылке новые игральные карты. Опять сразимся в "дурачка" и "козла".
Погода здесь такая, как у нас в конце августа: тепло и сухо. Можно ходить в одной гимнастерке. Какая у вас погода? Вероятно, морозы?
Обнимаю и целую, твой папа.

Как жаль, что здесь - все эпистолярное наследие отца военных лет. Очевидно, часть архива не сохранилась во время переезда со старой квартиры в 1964 году. А, может быть, пропала еще раньше, когда мама, а затем и брат, уехали к отцу в Германию, в город Эберсвальде.

Брат: "На сборах надо учиться метать гранаты"

В первую военную осень враг приближался  к Москве. Эхо орудийных залпов долетало и до наших мест – был занят Калинин, враг угрожал Конаково… В годы войны мой старший брат учился во второй школе на Большой Волге. Его письма тех лет, так же как и письма матери, в которых рассказывалось о том, как жили они, когда фронт был рядом, бережно сохранил отец в действующей Красной Армии. Спустя много лет я встретился с одноклассницами брата на 40-летнем юбилее родной школы в клубе на Большой Волге. Пришли на этот праздник Людмила Федоровна Никитюк и Таисия Васильевна Иванова. Осенью 1941 года они вместе с Юрой учились в четвертом классе. Брат часто писал отцу на фронт о своих школьных делах и заботах.

7.10.1941. …Самолет уже готов, сделан и покрашен. И скоро я на нем полечу к тебе. Я сделал еще лук и стрелу. Бьет высоко: если выстрелить вверх, то и стрелы не видно. Из лука буду бить фашистов.

 29.10.1941. Теперь, как всегда, провожу сборы со своим звеном. У меня в звене 8 человек. Через день надо проводить сборы. А какие бывают сборы? На сборах надо учиться метать гранаты. Мы назначили «сражение»…

17.2.1942. Папа, помнишь, ты прислал мне открытки с летчиками и танкистами? У тебя больше их нету? А если есть, пришли мне чуть-чуть. Я уже сделал альбом под названием «Великая Отечественная война». Кроме твоих «Крокодилов»  я собрал много карикатур.  Альбом уже толстый от карточек. Кроме того, я еще сделал альбом, в котором много хороших рассказов о Красной Армии.

16.6.1942. Сейчас уже начали родиться грибы. Этот год надо набирать их побольше. Теперь еще надо собирать брусничный и земляничный лист и цвет для  чая. Сейчас пока хожу за щавелем для супа. У нас в школе его сушат.

18.2.1943. В школе учимся как всегда. Горячо готовимся к Дню Красной Армии. Я срисовал картинку, как гитлер погнался за двумя зайцами и ни одного не поймал. Ты уже, наверное, думаешь, почему я написал «гитлер» с маленькой буквы? Я его человеком не считаю .

3.6.1943. В школе мы теперь часто ходим за крапивой для столовой. Нам сказали, что если наберете 200 кг, то всем дадут по 200 гр. Конфет. Скоро я буду ходить за щавелем на нашу полянку, где мы с тобой любили отдыхать и есть землянику.

13.6.1943. Теперь я работаю на цветбазе, получаю 600 гр. хлеба и обед в столовой. В общем, дают рабочую карточку.

12.7.1943. За каналом почему-то нет черники, да туда никто и не ходит дальше вглубь, боятся напороться на мину. Посылаю тебе картинки: «Ходит Гитлер» и «Вот тебе, фашистский гад, вместе хлеба наш снаряд!».

Нарисованные братом «иллюстрированные приложения» к письмам заслуживают особого внимания. «Больше оружия фронту!» – призывает боец, чем-то напоминающий сегодня персонаж из телеверсии «Сказки о Мальчише-Кибальчише». В картине «Таран» наш «ястребок» смело врезается в «мессера»… «Бей изверга!» – лаконично призывает рисунок, на котором наш солдат потчует прикладом фашиста.
Они взрослели не по годам, мальчишки военных  лет. Удивительно, как им с таким грузом совсем  не школьных забот удавалось «соответствовать» директивному лозунгу «Знания нужны фронту!». Просто они очень старались – потому что отцы и старшие братья в своих письмах с фронта непременно интересовались их жизнью и учебой. Не всегда, конечно, удавалось им такое каноническое соответствие, возраст мальчишеский, конечно,  брал свое, но по маминым письмам и письмам брата у меня сложилось впечатление, что этот маленький мужичок тоже вез на себе немалый груз взрослых забот. Отношения с мамой у них не всегда складывались, все-таки он не был ей родным сыном, но на Большой Волге, где все друг друга и всё друг о друге знали, по некоторым косвенным свидетельствам, эта  неполная семья слыла одной из образцовых.
Сохранилось обращение к отцу учительницы Юрия, датированное 30 марта 1944 года (брату неполных четырнадцать, переходный возраст…), которое представляется мне важным документом того времени и одновременно свидетельствует о некотором неблагополучии в "датском королевстве". Привожу его почти без купюр и с сохранением авторского стиля, лишь расставив кое-где запятые.

"Война поставила перед школой множество важных задач, в разрешении которых, несмотря на тяжелое время, мы, педагоги, справляемся. Условия работы надзвычайно (так в тексте - Е. М.) усложнились. Отцов нет, материальные условия тяжелые, а требования в школе повышены. Вы из газет знаете, что много законов сейчас издано в отношении дисциплины и порядка в школе. Предъявлены большие требования и к руководителям о внедрении этих законов. Вот об условиях, в которых приходится работать. Теперь о самом для Вас интересном - о сыне Юре. Когда я возвратилась в школу, я встретила не того Юру - скромного, послушного, которого я знала. Разболтанность, излишняя развязность, разговоры бесконечные на уроках и плохая успеваемость. Я ужаснулась, но я не знала, что происходит дома, потом мне пришлось узнать и домашние условия. Не знала я, что у него мать не родная. Мне со стороны сказали, что Юра относится плохо к матери и прочее. Я ему дала понять, потребовала от него учебы и, очевидно, Ваше длинное письмо на него повлияло.  Все это вместе дало хорошие плоды. Юра мой стал послушный, не вертится, не разговаривает, учит уроки, и дело пошло на лад. В III четв. он имеет хорошие результаты: русс. язык, алгебра, геометрия, физика, история, естествозн., география, нем. яз., военное дело. По алгебре он имел много двоек, но в последнее время получал 4…  Спокойно защищайте Родину, а мы приложим все силы для детей.
С приветом, К. И. Башмакова."

Когда письма складываются одно к другому и составляют картину протяженной во времени жизни, по ним можно проследить историю взросления и становления, оттенки непростых  отношений между приемной матерью и  сыном в отсутствие отца. 30 июня 1942 года (Юре восемь дней назад исполнилось двенадцать) он обращается к отцу как к третейскому судье:

"…Один раз у нас был  спор. Рассуди его!
Вот один раз мамища принесла из огорода три редиски. Я хотел взять редиски, а мамища, как возьмет редиску да как ее съест, я и говорю: "Ах ты, мамища, если ты съела редиску, тогда я две съем", - и моментально съел две редиски. А мамища говорит: "Если ты, Юрища, съел две редиски, то я за это съем две баранки и вдобавок еще чего-нибудь возьму". Я чуть не заплакал, ведь мама была гораздо больше меня, она могла до всего дотянуться, а я ей и говорю: "Если ты съела две баранки, то я тоже чего-нибудь съем". А мне нечего было достать, все было высоко. Тогда я и говорю: "А если я как да ка-ак поставлю стул к комоду, да ка-ак схвачу четыре баранки сразу!" - и их моментально съел.
И весь спор.
Рассуди, кто виноват, кто прав. Это я сам постановить не могу."

Совсем недавно услышал по "Маяку" старую студийную запись рассказов для детей Михаила Зощенко, в том числе и тот, который  послужил литературной первоосновой Юриного письма отцу. При этом он искусно внес в рассказ свою фактуру, сохранив  интонации героев  Зощенко.

…Многих одноклассников и одноклассниц брата – выпуска 1948 года – уже нет в живых. Кое с кем иногда встречаемся. Брат не приезжал долго, после похорон отца в 92-м вырвался только на мой 50-летний юбилей в 2000-м. Я его навещаю чаще. Он живет в Болшево на даче, еще недавно раз в неделю ездил в свой НИИ электромеханики на консультации. В институте дорожили его знаниями и опытом, да и он рад был, что коллеги не забывают. Сейчас полностью ушел на покой. Мастерит баню на даче, читает любимого Чехова и других классиков. 

Брат не любил рассказывать о военном детстве. Только иногда, в результате моих настойчивых расспросов, «после третьей», каждый раз как бы нехотя вспоминает, как после войны пробирался через всю Европу на солдатских теплушках в часть к отцу, в город Эберсвальде.  Так получилось, что еще в Москве он разминулся с провожатым, однополчанином отца, и рискнул с имевшимися проездными документами на самостоятельное путешествие. Встретили его отец и мать через две недели грязного, оборванного, завшивевшего… Но не голодного – в дороге ему попадалось множество сердобольных солдат и офицеров, истосковавшихся по семьям и детям. Нверное, они вспоминали своих сыновей, глядя на юного остроглазого попутчика и расспрашивая его о жизни в тылу.
В Эберсвальде была русская школа, он пошел в девятый класс, а в первом классе той же школы учился сын приятеля и однополчанина отца – Семена Высоцкого. Догадались, кто это был?.. Когда Владимир Семенович стал популярным актером и бардом и его песни даже по радио передавали, отец прислушивался-прислушивался и нет-нет да и спрашивал меня: «Это не Сеньки ли Высоцкого сын?». «Да что ты, па! – отвечал я. – Знаешь, сколько в стране Высоцких?». Вообще у отца на старости лет было обыкновение соотносить услышанные по радио и телевизору или вычитанные в газетах фамилии знаменитых в то время людей со своими знакомыми, которых много было за его длинную жизнь. В данном случае было полное попадание, и я понял это, когда в Дубну на вечер памяти поэта приехали его мама и друзья и рассказали о подробностях биографии, в том числе и об учебе маленького Володи  в Эберсвальде. Вот и мы с братом, как только встретимся, сетуем, что человек задним умом крепок. Да и кто тогда мог рассмотреть в неприметном первокласснике будущего актера, барда, поэта… 

Мы проводили Юрия Макарьевича  в последний путь в Болшево в 2010 году, уже после выхода этой книги.

Семейство Молчановых жило в Эберсвальде на квартире у двух пожилых немцев. Отношения сложились самые дружественные, особенно на почве ассимиляции двух культур - на кухне. Мама с ее кулинарными способностями удивляла хозяев квартиры своими пирогами, немка же обучала ее особенностям европейской кухни. Отец нашел в окрестностях Эберсвальде в перелесках, напоминающих скорее парки, белые грибы, которые местные жители считали поганками, и решил угостить ими хозяев, естественно, не в сухую, а под рюмочку "русского шнапса". Угощенье немцам понравилось, но когда они узнали, что съели, лица их позеленели. Впрочем, что русскому праздник, то немцу смерть. Здесь все обошлось, и с тех пор немцы уже не обходили стороной семейки белых грибов в окрестных лесах.

Мама: "Хорошо, когда знаешь, что ты жив" 

На Большой Волге мать и отец работали на почте. Сокращенно должность Макария Ильича называлась ОэН. Так он подписывал какие-то важные бумаги: О/Н. Молчанов. Сокращенно – начальник отделения связи. Связь из этого сокращения куда-то задевалась, а слова начальник и отделение почему-то поменялись местами. На работе у отца был маленький железный шкафчик – сейф. В верхнем отделении шкафчика, которое закрывалось на отдельный ключ, хранился миниатюрный пистолет. Иногда, убедившись, что пистолет не заряжен, папа давал мне его подержать в руках, и я был этим очень горд. Мне нравилось прикосновение к ладони  гладкой вороненой стали, почему-то  всегда холодной. Об истории этого пистолета я узнал из маминого письма отцу от 9. 02. 43 г.:
"…А вчера прислали мне пистолет, знаешь, тот маленький, который был у тебя, и четыре патрона, но что с ними делать со всеми, не знаю. Патроны вытащила вместе с обоймой, попросила ребят из милиции, чтобы они научили меня обращаться с ним, но ведь у них наганы, а этот повертели-повертели и не знают, что с ним делать. Вот и решила положить его в сундук. Пусть лежит до твоего приезда".

До сих пор я ощущаю перед мамой какую-то глухую и невнятную вину. Наверное, потому что в детстве так и не ответил на ее беззаветную любовь. И даже стыд… Стыд за один случай,  о котором мне, уже взрослому, напомнила  тетя Зина в Болшево.

Мама тяжело болела – рак желудка. Поздней осенью 1957 года - она едва успела проводить меня в первый класс -  ее увезли в Москву, в больницу на Солянке. Перед новым годом вместе с отцом и тетей Зиной мы навестили ее в больнице. Это была обычная больничная  палата, с разными капельницами и неистребимым запахом каких-то лекарств. На тумбочке рядом с маминой кроватью стояла стеклянная банка, в которой плавали пиявки. У окна - елка, украшенная блестящими обертками от разных медикаментов.

Наша школьная форма тогда шилась по полувоенным образцам – на мне была закрытая гимнастерка из серой фланели со стоячим воротничком и медными пуговицами и лакированный ремень с блестящей бляхой. Поэтому все окружающие именовали меня студентом. Мама, обрадовавшись нашему визиту, сказала, что постарается вырваться из больницы к нам на Большую Волгу на Новый год. На что «студент» отреагировал весьма неожиданно для всех окружающих: «Не надо к нам приезжать, а то ты еще дома умрешь…». Наверное, окружающие как-то сгладили мою неловкость. А мне всю жизнь будет стыдно за ту боль, которую я, пусть неосознанно, причинил родному человеку..

В годы войны мама на почте заменила отца. По каналу Москва – Волга была создана линия обороны. Прибывали свежие уральские и сибирские дивизии, часть пополнения размещалась на территории Большой Волги. Войска 30-й армии готовились к наступлению. Об этом рассказывает в своих мемуарах генерал армии Д. Д. Лелюшенко: «30-й армии предстояло, наступая от Волжского водохранилища на Клин, ударить во фланг и тыл 3-й и 4-й танковым группам противника и войсками левого крыла Калининского фронта окружить и разгромить клинско-рогачевскую группировку гитлеровцев».

«У нас здесь тихо и спокойно», - читаю в письме мамы от 16 сентября 1941 года, но постепенно в почтовые карточки и письма, которые уходят с Большой Волги с почтовыми вагонами к отцу на фронт ежедневно, а то и по два в день, вплетаются тревожные нотки…

7.10.1941. Сегодня в 16 часов была у нас тревога, но ничего страшного не случилось. На Вербилки около вокзала сбросил гад три бомбы. Попал в товарный состав. А над Конаково сбили одного гада с планами канала… Юра тоже сидит против меня и пишет тебе письмо. Уроки уже выучил, а чай пили, так все рассказывал про фильм «В тылу врага». Это о боях на финском фронте, очень интересная картина…

9.10.1941. …Сейчас пока все спокойно, но вот как только утром прослушаешь Информбюро, так руки опускаются. Когда же он, гадюка, кончит издеваться? Вот и сегодня сообщили: «Оставлен город Орел» – невольно накатываются слезы…

13.10.1941. Поселок пока никуда не эвакуируют, все ждем.  Чего - не знаю. Был налет на Калинин и Конаково. До нас долетает ночью, но вреда никакого не причинил. Жить стало очень жутко, все нервы напряжены…

16.10.1941. Сегодня очень расстроена, писем нет ни от кого, а главное, от тебя: где ты и что с тобой – ничего не знаю. Выехать никуда не удается, приходится оставаться на месте. Между прочим, очень беспокойно. Юра в школу не ходит, она занята частями. Сидит дома, все читает твою книгу.


24.10.1941. Почту мы получаем очень плохо, поезд к нам совсем не ходит, а через Савелово привозят только корреспонденцию. Газет центральных не имеем с 25 октября…, никаких новостей не слышим, радио работает очень плохо.

3.11.1941. Поздравляю тебя с наступающим праздником. Мы все три дня будем работать, чтобы добиться вместе с вами скорой победы, которую ждем с нетерпением. Всю зарплату передадим в фонд обороны.

11.12.1941. Жизнь у нас на Волге стала гораздо спокойней, чем после твоего отъезда, когда немец очутился вдруг сразу в 12 километрах от Конаково и пошел на Завидово, Рогачево и помимо Клина на Яхрому, где его здорово лупили. А сегодня уже сообщили, что и из Клина его выбили. Так что нам опасность не грозит. В детсаде и яслях… у нас полевой пересыльный госпиталь, и наш дом почти весь занят, разместили бойцов… Ты пишешь, что мы должны потерпеть, но ведь мы так к этому привыкли, что уж ничего нас не страшит, столько перенесли за это время…

19.12.1941. …Бросать нам ничего не пришлось благодаря нашей замечательной Красной Армии, а ведь немец был около нас за 36 километров. Представляешь себе, какое у меня должно быть настроение, но я почему-то была уверена, что враг не попадет на Волгу и не разрушит нашей красавицы-плотины – ведь это стоило таких трудов и средств… Очень плохо к нам поступает почта, потому что ведь по Савеловской линии поезда не ходят. Когда гадюка-немец прорвался на Яхрому, то мост через канал взорвали. А сейчас его налаживают. Так что письма от вас будем получать аккуратнее.

Даже в этих своих письмах первой суровой осени мама старалась по возможности выдерживать бодрый оптимистичный тон. Не всегда это удавалось, особенно когда она сообщала отцу о гибели близких людей: «Как тяжело от таких известий, даже сердце заходится, а глаза никак не высыхают от слез. Даже ничего не вижу в письме. Знаешь, у меня теряется всякая надежда, что мы с Юркой увидим тебя и заживем по-прежнему счастливой жизнью. Когда же уничтожат эту коричневую чуму, которая приносит нам столько горя и лишений!?».

Огород, заготовка дров, домашние дела – и это не считая работы, Сколько же надо было сил!... Я перечитывал эти письма и думал, что война сильно подорвала здоровье мамы. Ей было тридцать четыре в мае сорок пятого, а жить после победы оставалось всего тринадцать лет. Они жили верой в победу и, встречая каждый новый военный год, загадывали самое главное желание: «Только вот никак не дождешься того светлого дня, когда мы услышим: война закончена, Гитлер уничтожен. Вот бы хорошо снова зажить, но не так как раньше, а еще лучше…».

"Майскими короткими ночами" и светлыми холодными вечерами 2004 года, дожидаясь приезда Никиты на лето, перечитывал я эти письма. У меня появилось ощущение уплотненности времени - пять лет жизни моих родителей и брата, моих родственников и родственников моих знакомых уложились в этих стопках исписанных страниц, с перечислением цен на продукты, мельчайшими деталями быта, которые, тем не менее, определяли истинную суть гамлетовского "быть или не быть". Эти два человека - мама и отец, за несколько лет до моего появления на свет, оказывается, пережили столько, что этого хватило бы на несколько моих жизней.

"Здравствуй, копчененький мой", - выплыла из маминого письма кличка отца, которая, очевидно, прилипла к нему еще со времен кашинской юности. И каких только эпитетов не удостаивался отец в маминых письменных зачинах (в зависимости от его предыдущего письма, которое создавало соответствующее мамино настроение): от "милый (дорогой, любимый, вредный) Мак, Макаша, Макарий, Макашенька" - до "Здравствуйте, уважаемый Макарий Ильич, пишет вам ваша знакомая Мария Ивановна. Давненько нет ваших писем, немножечко скучновато, видно, вы переключились на какой-то новый адрес и мой забыли… Могу напомнить…". И далее следовал адрес.
 
Нюансы отношений составляли широкую гамму чувств и их оттенков. Поскольку писем отца  сохранилось очень мало, я могу только догадываться по контексту маминых ответов, что,  желая ее позабавить, он делал игривые признания в своих отношениях с сослуживицами; ее же ответная ревность и обещание завести себе кого-нибудь не ниже майора порой выходили за рамки чистой игры - исключая товарища майора, конечно. И тут меня пронзало запоздалое сожаление незнания, невчувствования в них, самых  близких…

"Твое молчание меня очень беспокоит, до болезни" - это был рефрен многих маминых писем. "Вот она, жизнь, так и идет, сызмала такая поломанная. Да и под старость (маме только 31, когда она это пишет!) гадюка Гитлер не дал пожить по-человечески. А ведь мы с тобой много ли жили, только привыкла к семейной жизни - тут тебе опять развыкай. Так оно и получается - куда вывезет, а там опять привыкать…".

Внушительные пачки этих писем хранят в себе полный календарь огородника и лесного промысловика за все военные годы - сколько чего сажали и собирали на грядках и в лесу. Это, мне кажется, тема отдельного историко-бытового исследования, наряду с названиями и рецептами некоторых забытых блюд, которые умели готовить практически из ничего в то голодное время… Характерная строчка: "Грибов очень мало. Видно, кончится скоро война, говорят здесь старики", - из августа 43-го… И - чуть позже - меню  ужина: "щи кислые с грибами и кислая капуста тушенная с грибами и картошкой". Что же касается запасов на зиму - итоги того же 43-го: "7 мешков картошки, 8 ведер капусты квашеной, 4 ведра соленых опят, а других грибов не было…".

Множество имен, о которых я нигде уже больше не слышал и которые они унесли с собой… "После двухгодового молчания откликнулся Миша Сизов, он был в плену, и вот теперь его освободила Красная Армия". Фамилия Сизовых на Большой Волге была достаточно известна, одно время у нас в школе даже преподавал ботанику и зоологию один из младших родственников упомянутого в письма Михаила. "…Просишь, чтобы мы снялись, но И. И. Макаров ушел работать в Ильинское, а больше фотографов нет". Еще упоминание о Моисее Марковиче Натензоне, который, как следует из контекста письма, был как-то связан с работой по почтовому ведомству. Может быть, это имя вспомнится кому-то из немногочисленных старожилов, мне же оно уже ничего не говорит.

Длинный, если собрать вместе все письменные упоминания, перечень вещей, которые приобретались в кимрском военторге, которые нуждались в починке., которые присылал отец в своих посылках… Почти весь отцовский довоенный гардероб, перешитый на Юрку... Сапоги, валенки, которые горели на ногах подростка, шлепавшего в них пешком за провизией то в Кимры, то в Юркино, то в Козлаки, то на Новостройку…
Реже, но встречались в письмах гнев и негодование по поводу тех, кто наживался на чужом горе, а таких было немало. Кого-то из продавцов посадили, кто-то из снабженцев угодил под арест: "Все начальники орсов сидят - получили кто 8, а кто 5 лет за расхищение…".  Кто-то из коллег мамы - почтовиков был наказан и уволен за раскрытие посылок и воровство… Имена и даты указаны точно, но за давностью лет… Стоит ли их здесь приводить? Единственное, что однажды сказал отец по поводу тыловых нравов, читая в нашей же газете исторические очерки за подписью В. Оборина, так это о "геройстве" председателя ратминского колхоза, который спекулировал фуражом. А в письмах мамы некоторые  крестьяне-колхозники из окружающих Большую Волгу деревень, с которыми ей приходилось общаться, выглядели уж никак не героями тыла, поскольку втридорога продавали жителям поселка молоко и картошку… Но, может быть, и наверняка, им тоже приходилось нелегко - поди прокорми детей на скудные трудодни - вот и приходилось выкручиваться.

Далеко не хлебом единым были полны письма из тыла. Обсуждались прочитанные книги, увиденные фильмы, часто делались ссылки на сводки Информбюро - единственный их оракул, не считая рассказов приехавших на побывку в отпуск, или по ранению, или демобилизованных по состоянию здоровья вчистую фронтовиков…
Один из таких настоящих военных героев стал нашим соседом в новом доме на улице Правды в 1964 году - дядя Яша Петериков. Он потерял на войне руку и ногу и ковылял на старом деревянном протезе. После войны родил сына и двух дочерей. Не боялся никого и ничего, очевидно, ампутированные на фронте конечности уже внушили ему, что терять, в общем-то, уже нечего. Мастерски владел ненормативной лексикой, особенно в состоянии подпития, довольно частом. В таких случаях через мать-перемать от него часто слышались нешуточные угрозы в адрес тех, кто убил Кирова. Дядя Яша уверял, что знал этих людей. Чем черт не шутит, может, и вправду знал? Был заядлым рыбаком и легко справлялся с любой снастью так, как будто у него была не одна, а три руки. В нашем дворе он часто возился со своей грохочущей "инвалидкой" - мотоколяской, которая затем сменилась на "Запорожец"… Энергия била из него ключом, а гаечные ключи так и мелькали в единственной руке. И машина у него всегда была на ходу. Такие люди придавали Большой Волге особый легендарный колорит. Сейчас мне кажется, что югославский романист Милорад Павич именно с такой натуры писал свои мифические образы в знаменитом "Хазарском словаре"

Весна сорок пятого пришла на Волгу рано – уже в первой декаде  апреля открылась навигация.  От пристани «Большая Волга» пошел на Москву специальный экскурсионный теплоход «Иосиф Сталин». Весной сорок пятого, как и многие последующие годы,  на плотине были опущены щиты. Словно радуясь Победе, волжские воды свободно неслись в волжской стремнине. И уже не верилось, наверное, волжанам, что всего три года назад, весной сорок второго, мутные воды реки наводили страх: «Щиты все открыты, вода бурлит, даже здесь слышно, вот с какой силой. По водохранилищу плывут трупы мужчин и женщин, туши коров. Видно, из-за Калинина после боев всплывают, очень жутко…». Я не переставал удивляться терпению и стойкости людей, переживших  эти тяжелые военные дни и ночи, сохранивших человечность и умение радоваться даже мелочам жизни:

18.1.1945. Макашенька, ты вот все обижаешься, что я ленюсь тебе писать, но ведь ты просто не можешь представить мою жизнь, она вся заключается в работе на почте и дома. Совсем никуда не хожу, да и некуда. Занимаюсь вечерами рукоделием, вяжу салфетки, которых раньше никогда не вязала, вышиваю салфеточки, наволочки и дорожку. Вот все мои занятия. С работой расправляюсь, как повар с котлетой, новогодняя прошла очень хорошо, да ведь, собственно, и делов-то очень мало. Газет и журналов получаем единицы, подписка исключительно годовая. Юра учиться стал немножко получше, алгебру исправил на тройку. Гулять его вечерами не выпускаю..., сейчас все вечера стал учить уроки…Тушенке твоей, как только ее получим, сразу улыбается, мы ее ждем уже целую неделю и не знаем, как дождаться - до чего хочется чего-нибудь вкусного и жирного, а картошка и кислая капуста скоро, наверное, разъедят все бедные наши кишки…

Макаша, как приятно читать: в апреле-мае, может, увидимся, но ты просто не представляешь себе, ведь это еще пять месяцев, а для меня и одна неделя стоит одного года жизни. Пойми же, наконец, мне только 33 года, а я уже превратилась в старуху. Вся жизнь с ее невзгодами из меня сделала не человека, а… только подумаю, что скоро весна и опять нам с Юркой копать лопатой землю, так все внутри переворачивается… Не хотела все это писать, но как-то само лезет в голову, тем более что я столько времени тебя не видела. За такой срок можно не только позабыть твои черты, но даже и  совершенно отвыкнуть. Пришли хоть скорее фото, мне очень хочется посмотреть на тебя, а если бы ты смог приехать к нам, то я не знаю, что могла бы с тобой сделать. Наверное, задушила бы в объятьях или сама бы умерла от радости…
Ждем тебя, фото, гостинцев, писем и дня нашей победы и всеобщего торжества. Пиши по возможности чаще, не заставляй меня нервничать и мучаться неизвестностью… Юрка и Мурка.

3.6.1945. Пишу тебе письмо, а твоя фотография, на которой ты снят у яблони, стоит под букетом черемухи… Да, хорошо, когда знаешь, что ты жив, и сердце радуется от мысли, что скоро встретимся.

Отец бережно хранил эти письма. Они были с ним на Калининском и Волховском фронтах, под Яссами и Кишиневом, на дорогах Польши, в Будапеште, Берлине и Праге. Когда я принес домой свежую газету со своей публикацией писем из 40-х годов, он был очень растроган и сказал: «Спасибо, сынок». Это было 8 мая 1985 года.

Дядя Илья: "Законы войны неумолимы и беспощадны"

Илья Ильич, мой дядя по отцу, был на фронте младшим политруком, потом, судя по одному из маминых писем, командиром взвода стрелков из противотанковых ружей. Братья Макарий и Илья очень дружили между собой, благо и встречаться могли перед войной почаще, а мама и Юрий в военные годы часто навещали жену, а потом и вдову Ильи Ильича, тетю Дусю, которая оставалась одна с тремя сыновьями. Их истории я  вкратце рассказал, вспоминая путешествие с Бобом в Кашин. Дядя Илья был очень дружен с отцом и даже, как я уже упомянул, принимал участие в его сватовстве. В Кимрах в те годы размещался военторг, где родственники военнослужащих могли приобрести кой-какой провиант и одежду… Мама и брат там бывали частенько и всегда заходили к тете Дусе. Поддерживали они связи с  сестрами отца - тетей Лизой и тетей Шурой, Юрка проводил летние каникулы у них в Кашине. Об этом подробно писала отцу сестра Елизавета. Письма дяди Ильи изобиловали газетной лексикой военной поры - столько в них было праведного гнева и совершенно искренней ненависти к врагу.

21. 09. 41. Привет, дорогой Макаша! Сегодня получил от Дуси твою открытку, на которую пишу ответ. Ты, очевидно, знаешь, что я с 15 августа тоже в армии. Нахожусь пока что в своем районе, недалеко от дома. Недавно по разрешению командира роты был дома, где натолкнулся на небольшую неприятность, а именно, Дуся родила, ребенок жил только сутки и умер. Вскрытие показало ненормальное развитие сердца и других внутренних органов. Себя она чувствует неплохо, ну а в отношении ребенка, может быть, в современной обстановке это к лучшему. В остальном жизнь в Кимрах проходит без особых изменений. Ну, теперь коротенько о себе чиркну. За месяц, который пробыл в армии, свыкся в военной обстановке, чувствую себя пока неплохо, здоровье не подводит, а это самое главное. Специальность у меня такая же как у тебя, а поэтому приходится крепко заниматься по спецподготовке. Помимо этого избрали парторгом роты, и здесь приходится порабатывать так, что день за днем проходит незаметно. Вот и все, что хотел тебе написать. Буду ждать от тебя подробного письма, а то мне никто ни черта не пишет, а ты сам знаешь, что значат письма с родины. Написал в Кашин - молчат, не знаю, почему, то же самое и Зина.

18. 06. 42. Служу все в той же части - 71-м батальоне аэродромного обслуживания, только уже не в роте связи, а при штабе. Дела по службе идут неплохо, здоровье тоже не подводит, за исключением редких случаев с ногами, которые все же дают о себе чувствовать. Ну да ничего, все это терпимо. За период службы пришлось побывать уже во многих местах, в том числе и в местности, которая была оккупирована немцами, так что пришлось повидать многое. Вот уже две недели после тяжких испытаний немного отдыхаем, стало чуть посвободнее. На днях выпало счастье побывать в Москве в командировке по делам службы, пробыл там пять дней. Москву опять не узнаешь, живет по-прежнему, то же свободной шумной жизнью. Фрицы туда уже не летают два месяца. Побывал в двух театрах, в "Эрмитаже", где смотрел оперетту "На нашем берегу" и в филиале Большого театра, бывшем экспериментальном, на опере "Евгений Онегин". Публики полно, и публика веселая, все время рукоплещет. В общем, за Москву я от души рад, что она по-прежнему осталась нашей непокоренной твердыней. Из семьи что-то давно не пишут. Дуся работает в одной из артелей райпромкомбината, хотела уходить, так как не с кем оставить ребят, но держать няню - сам знаешь, как трудно теперь. И я не могу им ничем помогать, так как моя зарплата мл. командира очень мизерная. Вот это немного заставляет волноваться. В последнем письме Дуся сообщила, что умер Василий Арсеньевич Смирнов, который раньше жил с нами, смерть наступила от тяжелых ранений. Жаль мне его до боли в сердце. Что он представлял из себя, ты знаешь. Был настоящий большевик. Ну что же, ведь законы войны неумолимы и беспощадны. Все это еще раз призывает нас к беспощадной мести этим проклятым гадам.

10. 08. 42. …Дня три назад получили от М. А. Башмарова короткую по содержанию открытку, в которой он пишет, что послал тебе рекомендацию для вступления в ВКП(б), но ты молчишь и ему не отвечаешь, видимо, он обиделся. Наша Зина мне регулярно отвечает на мои письма, она все еще в Молотове, устроилась работать в детский сад, скучает по Москве. Завидую тебе, что ты так часто получаешь из дома письма, а вот я если получу в месяц пару, так это хорошо, а то по обыкновению молчат, да и вообще Дуся не любит писать…Да, ты прав, вспомнил и я 2-е Августа , и вполне с тобой согласен насчет 1943 года. Лишь бы быстрее рассчитаться с этой сволочью - ненавистным фашизмом, а этот час расплаты будет, и час этот будет жестокой карой над теми, кто осмелился занести свой меч над головой нашей Родины.

Эта открытка, судя по штампу, от 27. 07. 42. Привет, дорогой Макаша!  Уже порядочно прошло времени, как я послал тебе письмо и до сих пор не получаю на него ответа. Твое молчание заставляет беспокоиться за твою судьбу. Я жив и здоров, где служу, тебе писал в своем письме, до сих пор нахожусь на старом месте. На днях получил несколько писем, в том числе от Маруси и Юры два письма, от Лизы нашей одно письмо и от Зины. Все они живут неплохо, за исключением некоторых трудностей с питанием, но это положение временного порядка, все наладится. Котя находился последнее время в госпитале в Самарканде, а Сережа в Казахстане, откуда прислал телеграмму… Пиши, как здоров и как дела по службе. С комприветом, брат И. Молчанов.

30. 09. 43. Шлю горячий привет из Кашина. Тебя, очевидно, удивит, мол, как так он попал в отчий дом? Постараюсь тебе написать подробно. 2 августа меня подходяче контузило миной, не слышал и не говорил две недели, в Москве пролежал в госпитале 1,5 месяца, а затем дали отпуск на 30 дней, вот и решил побывать лома, в Кашине, где и гощу уже пятый день. Сегодня уезжаю обратно в Кимры… Марусю твою не видел, общался с ней только по телефону, говорит, что живет неплохо. Вернулся домой Миша Башмаров, Маруся мне говорила, будто бы совсем здоровье покалечено, да к тому же у него как будто туберкулез, так что парень вышел совсем из строя, я его не видел, но один приятель говорит, что и не узнаешь - в чем только душа… Не знаю, тебе писали, очевидно, в отношении смерти Валерия Волкова, который погиб в борьбе с немецкими захватчиками. Горе Анны Михайловны особенно не поддается описанию. Жаль парня, но в то же время осознаешь, что [это] война, а законы войны неумолимы и беспощадны. Отвечаю на интересующий тебя вопрос о семействе Евдокимовых . В отношении Василия Алексеевича ты знаешь, Леня и Иван не пишут с самого начала войны, видимо, тоже пропали. Михаил Алексеевич умер в Ленинграде. Саша лежит в Москве в госпитале, так что в доме остались только Дмитриевна да Катя. Внучата у Дмитриевны тоже почти все на фронте, состарилась она до неузнаваемости. Только что с ней беседовал. Вчера были у тети Саши, по-прежнему почти все так же, если бы не смерть Сергея. Павел был в госпитале после контузии, а теперь тоже уже порядочно не пишет. Нюра все работает в Москве и живет как будто бы неплохо… Боюсь, что это письмо вызовет у тебя пессимизм. Сереже я не писал ничего с тех пор как он уехал в армию, да и Зина его не пишет, так что адрес их прислать не могу… Продукты здесь значительно дешевле против Кимр, особенно молоко, так что молочка я здесь попил. Привет от Волковых, тети Саши, ну а сестренки напишут .

17. 10. 43. Не так давно из Кашина посылал тебе письмо, но ответа так и не получил. Решил еще разок написать тебе. Коротенько о себе. 11 октября прошел комиссию в военкомате, призван годным к строевой службе и оставлен пока до особого распоряжения. Так что в части отправки пока что неизвестно. Вчера только вернулся с Новостройки (так называли тогда левобережную часть нынешней Дубны - Е. М.), был у Миши Башмарова, половили с ним рыбу, ни черта не поймали. Были с ним на Волге у Маруси, живут неплохо, только что-то она болеет последние дни, видимо, ангина. Юрий ходит в школу, выглядит он хорошо. В этот день он получил от Коти письмо, в котором пишет, что его наградили орденом Красной Звезды, наверное, он тоже писал тебе об этом. М. А. Башмаров тоже прошел комиссию (очевидно, после ранения - Е. М.) и признан точно так же как и я. Вот теперь и ждем дальнейшей нашей военной судьбы. Дома у меня все в порядке, ребята здоровы, чувствуют себя хорошо. С Андреичем два раза понемногу "фиркнули" и о тебе вспомнили, но ничего не поделаешь, придется [подождать] до следующей встречи.

14. 11. 43. Как видишь, я все еще дома, нахожусь до особого распоряжения, все еще нет наряда на отправку. Вчера была у нас Маруся, приезжала в качестве свидетеля по делу Подберезского агентства. Только она ушла к Клаве, пришел Миша Башмаров, принес 0,5 фиркнуть с ним, просидели весь вечер. Его зачислили в запас и разрешили устроиться на работу. Сегодня пошел на бюро РК ВКП(б), не знаю, куда его направят, ему хочется устроиться на заводе. Мне страшно надоело находиться в таком положении, страшно скучно, не знаешь, как убить время. Перед праздником ездили в Остратово ловить рыбу, ловили неводом, так что я привез рыбешки побольше пуда, нашел и фиркнуть, так что праздник провели неплохо, только одним было нехорошо, что никого не было, скучновато… На днях собираюсь, если удастся, съездить в Кашин, может, соберется и Маруся. В Москву приехала Зина, живут в Тушине, но еще ее точного адреса не узнал, как только будет, тут же сообщу его тебе…

Да простит мне читатель обилие в текстах незнакомых ему имен. О значении некоторых я могу только догадываться, с некоторыми упомянутыми здесь семействами был знаком заочно по рассказам родственников. Но мне показалось, что даже, будучи не узнанными по истечении стольких лет, они продолжают играть свою роль, не уходя в забвение. А главное - в контексте старых писем отчетливо проявляются характеры людей и время, когда переписка была единственным средством общения на расстоянии. Попробуйте сравнить эти тексты с контентом многих интернетовских форумов, от которого волосы дыбом встают… Нет, я не считаю себя ретроградом. Более того, "всемирная паутина" WWW очень помогает мне в работе над этой книгой. На интернетовском  сайте, озаглавленном  "Тверская земля в военной истории", среди тысяч имен тверичан, погибших в военные годы, я нашел эту запись: "Молчанов Илья Ильич, род. 1907. Призван в 1941 г., мл. лейтенант. Погиб, май 1944 г. Похоронен: село Воротнев, Волынской обл., Украина".

Тетя Лиза: "Мы о вас, родных, все время беспокоимся"

Тетя Лиза всю свою жизнь отдала народному просвещению в  родном Кашине. Написанные четким учительским почерком, письма ее полны родственных чувств и содержат много фактов, дополняющих эти семейные хроники. У тети Лизы было двое детей: Николай (в письмах Ильи Ильича и Елизаветы Ильиничны - Котя), о котором я еще вспомню в своем "армейском дневнике", он прошел всю войну офицером-артиллеристом, и Валентина, учившаяся в то время в педагогическом институте. После войны она станет в Москве, в Тушино преподавателем русского языка и литературы, пойдет по материнским стопам, и в памяти многих своих учеников останется любимым учителем, беззаветно преданным  профессии литератора-русиста.

4. 07. 42. Здравствуй, дорогой Макаша! Получили с Шурой твою открыточку, были, конечно, очень рады. От души желаем тебе благополучия в твоей дальнейшей, сопряженной с такими опасностями жизни. Мне стало стыдно, что я тебе не написала, действительно, за все время ни строчки. Ты меня прости, я, правда, и сама не могу объяснить, почему между нами установились столь отдаленные отношения, непростительные для брата и сестры. Над этим я задумывалась не один раз. Теперь я буду тебе аккуратно писать, пиши и ты, особенно почаще, ведь мы о вас, родных, все время беспокоимся.
Итак, немного о нашей несложной жизни. В настоящее время я дома одна полными днями, так как нахожусь в отпуске. Отпуск дали по заключению врача после гриппа, очень плохо себя чувствую. Врач признает не совсем хорошее состояние с легкими… и обострение малокровия.

Шура работает в трикотажной мастерской,  а Полина - в колхозе. Сегодня получила письмо от Коти. Он после ранения поправился, и скоро, пишет, наверное, опять в строй. Письмо шло 16 дней. Из Керчи его эвакуировали сначала в станицу Славянскую, потом в Махачкалу и после в Самарканд, где и находится теперь. Твое письмо его, наверное, застанет. С апреля ему послала несколько писем, из которых ни одно не застало его на месте. Сегодня все же написала ему письмо со слабой надеждой на то, что успеет получить. Он уже ходит с одним костылем и может ступать на вторую ногу, поэтому, действительно, долго еще пробыть тут ему не придется.

Макаша! Я читала Анастасии Дмитриевне твое письмецо о потере ею дорогого сына. Оно было так трогательно, что я не могла его читать без слез. Бедная старушка была очень убита горем и только вот теперь начала приходить в себя, снова со свойственным ей трудолюбием, не разгибаясь, трудится на огороде. На днях пришло извещение о смерти Михаила Алексеевича

Пишу тебе письмо, еще не закончила, и приходит Шура с сообщением, что ее завтра отправят на оборонные работы, таким образом, дома я останусь совершенно одна. Шура шлет тебе привет. Кончаю. Нужно помочь ей собраться.

17. 02. 43. ..Коля прислал последнее письмо от 22 декабря. Дал понять, что он на Волге, очевидно, под Сталинградом. После, как знаешь, были исторические бои. Очень может быть, что и мой Николаша уже погиб смертью храбрых. Илюша давно уже ничего не пишет. Зина и Петя вот только недавно ответили на мою телеграмму, молчали месяца три.

Жизнь наша, Макаша, течет по-старому. Все работаем. Дома бываем только вечером. Уходим по-темному и приходим тоже. Я работаю вот уже несколько дней на новом месте, опять в РОНО инспектором. Пришлось согласиться на эту работу, хотя и помимо желания. Сказали, что все равно придется работать по партийной линии. Эта работа мне все же знакома.

Из Москвы приехала на днях Валя (Ванина). Очень устали, сбили ноги, так как (здесь несколько слов неразборчиво, очевидно: часть пути пришлось преодолеть пешком). Моя Валя все еще живет в Москве, учится, конечно, приходится материально испытывать большие трудности. Но институт думает в этом году закончить.

Макаша! Очень понятны мне твои переживания в отношении Юры. Представляю, что он переживает, так долго не видя своего папу. Этим летом не пришлось ему побывать в Кашине, хотя ему очень хотелось. Нас целыми днями не было дома. В одном из писем он писал, что, что, возможно, приедут с Марусей на несколько дней, но так и не были. Пишет он, главным образом, Шуре, она же не всегда соберется ответить .

10. 03. 43. День 8 Марта был для нас радостным днем. Получили письма от тебя, Илюши, Коли и немного ранее от Сережи и Зины. Илюша давно не писал. Мы уже о нем беспокоились. Он пишет, что находится все в том же месте. Почему ты ему не пишешь? Мы рады, что ты получил нашу очень скромную посылочку… Тебе я послала не так давно письмецо. Ты должен его получить. Очень долго (с 22 декабря) не было писем от Коти, но вот из последнего письма от 17 февраля видим, что он в боях. Пишет, что они гонят гитлеровцев. Население встречает их очень радостно. Как и всегда, его письма полны оптимизма и надежды на скорое свидание. Как хорошо бы мы отпраздновали нашу встречу. Как много собралось бы нас. Будем надеяться на наше лучшее будущее.

Валя пишет очень беспокойные письма. Ей, наверное, придется оставить учебу, так как жить на те средства, которые я смогу ей послать, становится трудно. Послала телеграмму, чтобы приезжала домой. На днях жду.

От Сережи было недавно письмо. Они живут в Казахстане, в земляночке, оба работают бухгалтерами, он в поселковом Совете, она в больнице. Маруся и Юра что-то давно нам ничего не пишут. Я радуюсь за Юру, за его хорошую учебу. Иметь детей отличников - это гордость для родителей. Как-то у него отношения с Марусей? Зовет ли он ее мамой? Шуре очень хочется побывать в Кимрах и на Б. Волге. Возможно, ей и удастся, так как работы у них осталось мало и их часто распускают.

…Макаша! К тебе просьба - пиши почаще! Как только прихожу домой, первым делом заглядываю на письменный стол, нет ли от кого-либо из вас письмеца. Как бывает радостно, когда оно ожидает тебя, и, наоборот, сжимается сердце, когда очень долго все нет и нет писем.

7. 01. 44. Здравствуй, дорогой братишечка! Шлю тебе свой привет и поздравляю с наступившим Новым Годом. Желаю, чтобы этот год был годом большой радости, годом освобождения нашей Родины от немецких захватчиков. Макаша, так давно не было от тебя писем. Мы уже начали за тебя очень беспокоиться. Не зная твоего адреса, ничего тебе не писали. И вот только узнав, что ты недавно написал Волковым, решила послать тебе письмецо. Но почему же ты ничего не писал нам? Уж не в обиде на нас за что-либо? Только не знаю, что предположить.

Ты знаешь, что летом у нас был Юра. Его мы старались не обижать и дать ему возможность отдохнуть. Правда, с Валей они кулинарили и, надо сказать, очень неплохо. Было полное распределение обязанностей: Валя стряпала, Юра приготовлял, колол палочки и поддерживал огонь под таганчиком. Когда мы с Шурой приходили домой, нас уже ожидал небогатый, но довольно  вкусный обед с разнообразными блюдами из свежих овощей с нашего огорода. Любимым блюдом была каша с молоком из тыквы. Юре она тоже понравилась. И когда он отправлялся домой, Валя с Шурой в его походную сумку (рюкзак) положили тыковку. Тыквы в этом году было немало, и Юра каждую из них мне взвесил. У нас он чувствовал себя, мне кажется, хорошо. Поехал домой незадолго до начала занятий, после ряда телеграмм  с вызовом от Маруси. Валя провожала его до Кимр. Я все беспокоилась, как доберется он до дома с солидной сумкой, в которую Шура и Валя положили ему  кое-чего  из нашего огорода. Но, как передавала Валя, к его счастью, встретился он в Кимрах с мамой. Почему-то ни Юра, ни Маруся не пишут нам. Может быть, Маруся обиделась на нас, что мы задержали Юру и не сразу его отправили, как получили телеграмму. Получилось так потому, что Юра не спешил особенно домой, да и одного отправлять было неудобно.

Юра произвел на нас очень хорошее впечатление. Мальчик развитый, видимо, много читает, очень культурно  выражает мысли, довольно серьезен и, что особенно ценно в данное время, видимо, приучен к труду. Чувствуется умелое воспитание со стороны мамы, и ею он доволен. Внешне все же он очень напоминает Лелю: ее губки, ротик, и в общем впечатлении много ее. Вот, Макаша, не увидишь, как подрастет совсем Юрка и будет тоже готовиться к защите Родины, а может быть, то время будет более счастливым, тогда станет специализироваться в высшем учебном заведении.

Напишу немного о себе. Живем по-прежнему без каких-либо изменений. Правда, у меня небольшое изменение по работе: я уже не инспектор РОНО, а платный председатель районного комитета союза учителей. Пришлось остаться на этой работе, так как эта должность выборная. Недавно имела возможность побывать в Москве, проездом через нее в Калинин. Конечно, была у Зины с Петей, виделась и с Валей, была у них около трех дней. Зина с Петей живут неплохо. Валя бывает у них каждую неделю.

Илюша, тебе, наверное, известно, писал и нам, находится в Башкирии. Но на днях должен выбыть на фронт. Макаша, ведь он тоже побывал у нас. Как приятно было побыть вместе хотя бы несколько деньков. С каким теплым чувством проходили беседы с его рассказами о фронтовой жизни, воспоминаниями о прошлых днях в родном доме, когда вечером при тусклом свете коптилочки мы вчетвером (я, Шура, Валя и Илюша) собирались за столом в большой комнатке.
Теперь ждем тебя и Котю. Какое было бы счастье увидеть вас в родной семье. Котя пока еще пишет. Последнее письмо было от 5 декабря. Прислал и денег.
Заканчиваю. До свидания, дорогой, будь здоров. Целую тебя, сестра Лиза.

9. 08. 44. Ты  что-то стал нас забывать и редко пишешь. Я частенько думаю, неужели и этого брата отняли у нас проклятые изверги? Смерть Илюши была для нас большим ударом. Как сейчас, ясно представляется он в моем воображении. Так и вспоминается сентябрь прошлого года, когда он, сам того не предполагая, в последний раз провел недельку под родным кровом. До полуночи засиживались мы при свете коптилочки и слушали его рассказы о фронтовой жизни, вспоминали о прошлом, начиная с детских лет. Так много обо всем переговорили. Ни у кого из нас не было в то время и мысли о том, что это последняя встреча. Всем нам казалось, что он не попадет на фронт. А он, родной, так скоро очутился там, куда рвалась его душа, когда еще был в госпитале.

Каким энтузиазмом, какой ненавистью к врагу полны его несколько писем  ко мне, присланные в течение (…) месяцев, связанных с перемещениями из одного места в другое: из Башкирии в Липецк, из Липецка до Крымской на колесах в несколько недель. Здесь остановка на неизвестное время. И отсюда было последнее письмецо. Оно полно было невыразимого негодования к врагу, оставившему и от этой станицы, как и от многих других, всего лишь один домик. "Мстить, мстить и мстить", - это были его последние слова. И он мстил проклятому врагу не щадя своей жизни. Он отдал ее за любимую Родину.
..Сереже об этом еще не писала. И в последнем письме, а пишет он часто, он считает, что у нас все благополучно, и радуется, что все живы.

Это горе немного смягчила радость встречи с любимым моим сынишкой. Ты,  наверное, знаешь о том, что он находится в данное время в Костроме, пробудет до сентября. И я уже у него побывала. Целую недельку провела вместе с ним. Часиков с 3-4 он обычно приходил ко мне и просиживал до полуночи. О многом говорили, о всех вспоминали. Мне пришлось сообщить и о тяжелой утрате. Вместе погоревали. Вернулась от него 23 августа, потом проездом в Калинин, была и в Москве. Видела Зину и Петю. И они еще ничего не знали об Илюше. Очень были опечалены. Петя особенно сожалеет о нем.

Вчера приехала Валя. Будет дома до сентября. Она в этом году чувствует себя хорошо. Забота Зины не пропала даром, Валя так хорошо выглядит. Я очень благодарна Зиночке и Пете.

Юра и Маруся нам давно не пишут. Юрочка собирался побывать у нас, но до сих пор не приезжает. Не знаю, почему. Мы были бы рады видеть его. Возможно, Марусе нужно помочь по хозяйству. Но думаем, он еще побывает до начала занятий. За этот год, небось, еще более вырос. Ведь и в прошлом году он был такой уже большой.

Макаша! Кажется, никогда не придет та минута, когда все вы, наши родные, будете с нами. Так тяжело нам переживать, а вам-то как! Долго смотрела на твою фотографию, много мыслей явилось, связанных с твоим прошлым, задумалась о твоем настоящем. Отпечаток какой-то особой серьезности пришлось отметить на твоем лице. И понятно.

В отношении винца командировали Полину, собрали немного посуды, наверное, поллитровочку достанет, но только красного, белого-то не дают.
Поздравляю тебя с днем рождения, 42-м годом твоей жизни, желаю, чтобы этот год был для тебя более счастливым, главное, чтобы вернуться домой, разбить лютых фашистов. Этого так ждем все мы… Пиши, Макаша!

24. 06. 45. …День тому назад радио передало радостное сообщение. Спешу разделить эту радость с тобою. Ведь ты, кажется, в числе тех, которые в недалеком времени должны вернуться к мирному труду, в родные места к близким и родным. Недалек, очевидно, и тот день, когда хотя один из наших братьев встретится с нами под родным кровом.

Да, Макаша, очень жаль, что не будет эту радость переживать вместе с нами дорогой брат Илюша. Еще более жаль, что эта радость не ожидает его крошек. Шура недавно была в Кимрах и привезла погостить к нам Женю. Дусе с троими приходится нелегко. Сережа надеется побывать в родных краях. Возможно, в этом году соберется…

От ваших изредка получаем письма. Юра, наверное, во время каникул побывает у нас. Да, Макаша, он стал уже совсем взрослый. Ты его можешь и не узнать, когда встретишься. Ведь четыре года разлуки. А в этом возрасте дети резко меняют свой внешний вид.
…Привет от Шуры. И еще просил передать тебе привет твой старый друг Петя Голиков, которого я недавно случайно встретила. Я бы не узнала его, но он сам разговорился со мною. Шли вместе по улице Карла Маркса. Он шел к другу Саше Часовникову с пол-литром и хвостом рыбы. Так просил тебе и написать…

Тети Лизы не стало в 1959 году. В ее обстоятельных письмах сохранилось много фактов о военных судьбах ее братьев - моих дядюшек, и скупые, но точные характеристики их родственных отношений, и дорогие для меня штрихи к портрету отца - в те годы, когда меня еще не было  и в планах.

Николай Мошков: "Хочется в Юркино, рыбку половить"

Ученик отца по почтовой части Николай Мошков перед призывом на фронт жил в деревне Юркино, на берегу реки Дубны. Ускоренный выпуск из танкового офицерского училища в Ульяновске – и самые жаркие танковые баталии под Сталинградом… Николай работал с отцом на почте и считал его своим учителем. Они вместе рыбачили на реке Дубне, и эти теплые летние ночи на тихом берегу лейтенант Мошков часто вспоминал в своих фронтовых письмах. Наверное, они остались для него самым ярким выражением той счастливой мирной жизни, за которую шли в бой на своих «КВ» он и его однополчане.

Дядя Николая Нил Васильевич – был такой факт в его биографии – служил  садовником в Клину у Чайковского. В 1942 году мама пишет отцу, что Нил Васильевич жив, здоров и живет в Клину, квартира его уцелела. Это важное сообщение, потому что Клин был захвачен немцами осенью 41-го, а потом шли жестокие бои за освобождение города.

Об отце Коли - Николае Васильевиче, чаще называя его дедом Мошковым, мама довольно часто упоминала в своих письмах отцу в армию. Она даже несла над ним некоторое шефство - добывала хлеб, табак. А дед, в свою очередь, присылал с быстроногим Юркой, которому ничего не стоило обернуться до "одноименного" Юркино и обратно, свежей рыбки или меду со своей пасеки. Правда, к концу войны дед здорово сдал,  на рыбалку уже не ходил, а от пасеки остался только один улей. Николай какое-то время после первого тяжелого ранения провел в Москве в госпитале, но Николай Васильевич вырваться к сыну не мог по причине старческой немощи, сложностей передвижения в условиях военного времени, а Коля сразу по излечении был снова отправлен на фронт. В одном из своих писем мама упоминает о том, что "Николай Мошков так дома и не побывал, уже выехал на фронт… Он получил орден Красной Звезды и звание старшего лейтенанта. Приезжал его брат Володя, был у Николай Васильевича, рассказал, как они проводили Николая. Пуля у него в ноге так и осталась".

Старожилы Юркино эту семью вспоминают только добрыми словами. Александр Сергеевич Кулагин, например. Он тоже призывался на фронт из Юркино, а до пенсии занимался административной работой в нашем институте, в лаборатории теоретической физики. Царство ему небесное - его похоронили в 2005 году, когда я уже заканчивал работу над этой книгой…

Когда я впервые прочел письма Коли Мошкова, будучи уже немного старше, чем он, - то поразился удивительной искренности и глубине чувств двадцатилетнего танкиста. Его ровесник о своем поколении сказал: "Мы были высоки, русоволосы, вы в книгах прочитаете, как гимн, о людях, что ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы…". Им было присуще свое ощущение эпохи, в которой они пытались творить: " Но время шло, меняли реки русла, и жили мы, не тратя лишних слов, чтоб к вам придти лишь в пересказах устных, да в серой прозе наших дневников". В той же антологии Евтушенко, на которую я иногда ссылаюсь, в биографических заметках составителя нет-нет да и промелькнут по отношению к этому последнему поколению романтиков скептические реплики: не сложилось, не склеилось, уцелевших на войне своих детей революция сожрет потом… А они устроены были по-другому: "Не до ордена - была бы Родина с ежедневными Бородино".

4.10.1941. Занимаемся усиленными темпами, а в выходные ходим на работу в колхозы, помогаем убирать урожай. Урожай здесь богатый, небывалый, вот только не хватает рабочих рук

А брат мой сейчас под Ленинградом – защищает город Ленина. Еще вы, вероятно, помните нашего юркинского учителя Соловьева В. Н. Он был призван в армию зимой 1940 года, служил в Литве танкистом, командиром танка. И представьте – в Казани я его встретил. Они первые приняли на себя удар противника и ответили на удар ударом. Несколько раз ходил Н. С. (так в письме - Е. М.)  Соловьев в атаку и 5 июля был ранен. Много он рассказал интересного. А по выздоровлении опять собирается на фронт, хотя ему предлагают остаться политруком в Казани.

Ну вот, и мы встретимся, быть может, если будем живы, а если погибну – погибну с честью, зная, что защищал нашу мирную жизнь, свою Родину.

11.01.1942. Погода здесь холодная, не знаю, какая будет числа с 17-го на 19-е, когда пойдем партизанить в леса. Ночевать будет в землянках, сами себе готовить. Закаляемся как сталь, готовимся быть преданными и выносливыми защитниками Родины И не так уж много осталось времени до того момента, когда мы скажем:

Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход…

14.06.1943. Спасибо за весточку с края родного. Как приятно получать письма от знакомых, тем более если их долго не было. Я ведь 10 месяцев не получал письма, когда был на фронте.

Мне трудно читать строки, в которых вы пишете о двух погибших ваших братьях… И вы можете сказать Зоечке, что за ее папу я отомщу.  За смерть его фашисты получат с процентами. За все – за жизнь тяжелую детей солдат убитых, за поруганную честь и независимость Родины нашей…

 Это письмо было адресовано на Большую Волгу моей маме. Речь в нем идет о ее погибших братьях, Василии и Иване, моих дядьях, которых я никогда не видел и сейчас почти ничего о них не знаю, и осиротевшей маминой племяннице. Поскольку корреспонденция, приходившая в то время на Большую Волгу, в том числе письма отца, не сохранилась, я могу предположить, что это письмо мама переслала отцу на фронт и таким образом оно дожило до наших дней. На тверском военно-историческом сайте значатся в числе погибших жителей Кимрского района Василий Иванович Муратов, 1909 года рождения, красноармеец - пропал без вести в июне 1943 года, и Иван Иванович Муратов, тоже красноармеец, 1899 года рождения - пропал без вести в октябре 1941 года. Возможно, в архивных данных какая-то ошибка: Николай датирует письмо тем же июнем 43-го года, следовательно, известие о гибели Василия Муратова было получено все-таки раньше, чем это указано на сайте.

31.08.1943. Вы знаете, конечно, что я учился в Ульяновском танковом училище имени Ленина (сейчас оно гвардейское). В первых числах июня я окончил училище не «отлично», получил звание лейтенанта и должность командира танка 2КВ». Через несколько дней поехали в Челябинск и, получив там машины, выехали в Москву, где пробыли несколько дней. С 27 сентября 1942 года были уже в действующей.

В первый же день нас бомбили, но все обошлось благополучно. Все трудности мы преодолевали успешно. Приехали я и мои товарищи на Сталинградский участок фронта и встали в оборону. А 19 ноября 1942 года наши пошли в наступление, прорвав оборонительную полосу врага. На одном из участков Донского фронта я в составе 1-го гвардейского полка прорыва участвовал в окружении немецко-фашистской группировки под Сталинградом. 26 ноября мы завершили окружение. Я уже был в должности командира взвода танков «КВ». Наши первоклассные машины в бою вели себя замечательно. Утюжа передний край обороны противника, уничтожали врага огнем пушек, пулеметов и стальными гусеницами.
\
Помню один случай. В районе хутора Вертячий (его еще называли «лагерь смерти» – там был лагерь военнопленных, которых фашисты уничтожали, где измывались над ранеными бойцами) мы в количестве четырех машин вышли на исходную и приготовились к атаке. И вдруг сигнал: «Танки противника с фронта», – а было их 26. Мы ринулись в бой. Танки у противника были только средние и легкие… Из 26 машин 20 остались на поле боя горящими факелами, а остальные развернулись и ушли… Этот бой длился всего 5 минут. Вот так мы действовали…
Погода здесь хорошая, теплая, но ветры большие. Хочется в Юркино, повидать родных и знакомых, рыбку половить… Ну ничего, вот кончим с фашистами, увидимся, а конец уже скоро…

Это письмо было последним. В боях на Курской дуге лейтенант Николай Мошков сгорел в своем танке.

В Книге памяти, изданной в Дубне в 1995 году, в числе погибших на войне жителей Юркино значится Мошков Николай Николаевич, рядовой, 1922 года рождения, пропал без вести в феврале 1944 года. Уточним звание: старший лейтенант. А что касается формулировки "пропал без вести" - так какое значение имеют формулировки шестьдесят лет спустя после Победы?

Борис Свешников: "Настали дни последних побед"

Незадолго до моего ухода с телевидения – а было это в 1996 году, когда Дубна отмечала свое сорокалетие, – мы с оператором Сергеем Черепановым сняли цикл передач «Ретро-Град», в чем-то, как я в начале уже писал, инициировавший эту книгу. В том числе - «Сороковые, грозовые», в которых часть этих писем читали за кадром Светлана Ивановна Кондратьева, учитель физики с очень "аудийным" проникновенным голосом, и уже выросший сейчас мальчик Антон Фрол. Ему я долго объяснял, что, когда мой брат писал слово «гитлер» с маленькой буквы и указывал при этом отцу, что он его за человека не считает и потому пишет с маленькой буквы, -  то это в ответ на то, что отец в своих письмах пенял ему на грамматические ошибки. А еще мы встретились со вдовами дубненцев, погибших на фронтах Великой Отечественной, - Анной Дмитриевной Сухля и Зинаидой Георгиевной Скорняковой, с бывшим зенитчиком, охранявшим от налетов вражеской авиации плотину, - Андреем Федоровичем Косенко. Первая передача цикла «Ретро-Град» - «Воспоминания о Большой Волге» - строилась на беседах с добрыми старыми знакомыми моей семьи Верой Никитичной Бородиной и Надеждой Михайловной Старченко, которые сохранили добрую память о совместной работе с моими родителями.

Нам хотелось, чтобы сам тон этих передач невольно вызывал ностальгию зрителей по тем временам, будил ответные личные воспоминания. Последующие передачи назывались «Тридцатка», «Там, где начинается канал», «Первые ускорители Дубны»,  «Строители на Змеином острове»…

И, наконец, в канун юбилея города вышла в эфир заключительная передача «Ратмино, Юркино, Козлаки…». На съемках ее нас  встретил во дворе старинного ратминского дома Николай Николаевич Свешников, запалил самовар, угостил чаем с домашним вареньем и… прочел-подарил свои стихи «Деревни-улицы»:

Немало улиц в городе,
Их каждый повидал,
Но о деревнях-улицах,
Со старыми порядками,
С дорожками негладкими,
Наш житель не слыхал.
Попасть на эти улицы
Задачи нелегки:
На тракторе – до Юркино,
Пешком – до Александровки,
Лошадкой – в Козлаки.
Зайдем и спросим в домике,
Работает кто где? -
"Папаша – на строительстве,
Мамаша – на базарчике,
Зятечек в ЛЯПе трудится,
А дочка – в ЛВЭ"

Работая над этим телециклом, мы видели, с какой радостью встречаются старожилы друг с другом, как быстро забывают об объективе и микрофоне, потому что тема эта была, как воздух родины, которым мы дышим. И сколько же неизрасходованного тепла, сколько душевных сил хранят они, наши ветераны!
 
Задолго до этих съемок Николай Николаевич Свешников принес в редакцию письма своего старшего брата Бориса, штурмана авиации, погибшего в Австрии в 1945 году. Он совершил 125 боевых вылетов, был награжден двумя орденами Красного Знамени, орденом Отечественной войны II степени.

Глава семьи Свешниковых служил в ратминском лесхозе счетоводом. Мать вела хозяйство. Братья учились. Старший, Борис, за успехи в учении даже заслужил поощрение – ему бесплатно выдавали в школе хлеб. В 1940 году поступил в авиационное училище. В 1941 году получил повестку средний брат – Евгений, окончил артиллерийское училище, стал командиром батареи. В 1942 году родители получили извещение о его гибели: «Это произошло 16 мая 1943 года, - пишет командир. – Погиб он мгновенно от раны в грудь. Долг свой перед Родиной выполнил до конца. Все командиры и красноармейцы глубоко переживают потерю командира – друга». Борис, получивший скорбную весть, в своей открытке утешает отца: «В моем воспоминании он мальчик, чудесный братишка… Надо смириться. Папа, главное – успокой маму. Я постараюсь сам написать мамке открытку через 3-4 дня…». Николай зимой 1942-43 года был определен в пехотное училище в Рыбинске. Не успев окончить училище, курсантские роты отправились на фронт.

В доме Свешниковых в 1941 году разместился штаб артиллерийского дивизиона, охранявшего гидросооружения канала имени Москвы. По двум наведенным через реку Дубну мостам шли осенью войска 30-й ударной армии, которой предстояло наступать на Клин. На правом берегу Дубны построили полигон для бамбардировщиков, которые учились здесь прицельному бомбометанию.
В письмах Бориса Свешникова со штампом «Проверено военной цензурой», понятно, о войне пишется мало. Мы можем только догадываться, чем он занимался, да сопоставлять лаконичные факты из армейской дивизионной газеты с  некоторыми другими опубликованными материалами, уже играющими более яркими красками под пером военного корреспондента Константина Симонова:  «Когда-нибудь, когда начнут писать историю этой войны, среди ее незаметных героев пусть вспомнит историк чернорабочих авиации – скромных людей, сумевших превратить слово «рус-фанер» из насмешливого в страшное». Так писал Симонов о вездесущих летчиках, пилотировавших тихоходные фанерные бомбардировщики У-2. Борис побывал  в отпуске в родных краях после ранения и рассказал родителям, что летал не только на У-2, но и был штурмовиком на Ил-2. В последнем боевом вылете самолет был сбит, и только чудом экипаж остался жив – выручили рельеф местности и лес, смягчивший падение…

20.03.1944. Простите, что долго не писал вам, да и долго не получал от вас ничего. Видимо, пока доберется почта по украинской грязи, придет май. Живу прежней жизнью, как всегда, очень радуют победы Красной Армии и наши под командованием Жукова. Весна тоже радует своей прелестью. Как живет Коля? Что он пишет? Я от него ничего не получал… Расстался с товарищем по службе – замполитом. Грустно. Он был чудесный человек. И вообще очень тяжело и трудно расставаться с теми, с кем вместе дерешься с немцем, все переживаешь. Напишите, как у вас дела? Как ваше хозяйство?

25.6.1944 …Наступило самое интересное время перед последней жестокой бурей. Ясно, что она будет короткой. Мне вполне понятна работа папы. Я знаю его характер, трудолюбие и прочее. Часть я унаследовал от папы – честность, порядочность. Я горжусь этим, горжусь своим отцом…

21.1. 1945. Каждый день прибавляет нам радостные вести – о новых успехах Красной Армии. Чувствую вашу радость, ликование. Настали дни последних побед. Ясно, что и мы радуемся не меньше. Приеду 1 мая праздновать домой в Дубну – в Россию. Соскучился по России – родной земле… Как приятно вспомнить о Москве, Киеве, Курске – русских городах, родных людях. Скоро на Родину!

Их было три брата. Старший стал летчиком. Средний – артиллеристом. Младший – танкистом. С фронта вернулся только младший. Много лет спустя на телевизионных съемках во дворе родительского дома мы не говорили с Николаем Николаевичем об ушедших. Но когда он вспоминал о деревеньках, с которых начинался город, я чувствовал незримое присутствие всей этой многочисленной патриархальной семьи, что больше века жила в доме близ церкви Похвалы Пресвятой Богородицы.

Юрий Глазов: "Главное, напрасно не волнуйтесь!"

Это было в 1987 году. В редакцию позвонила Таисия Михайловна Глазова, которой в октябре того года исполнилось 89 лет, и благодаря этому звонку мы получили возможность познакомить читателей газеты с некоторыми документами из семейного архива Глазовых. Это были воспоминания Алексея Ивановича Глазова, революционная юность которого прошла в Сормово, под Нижним Новгородом. Из бывшего фабричного рассыльного он вырос в профессионального революционера, а потом партийного работника. И еще в семье сохранились письма одного из его сыновей Юрия Глазова. Пояснения к ним давал младший брат Юрия Алим Алексеевич Глазов - известный в Дубне физик-ускорительщик, доктор наук, профессор, человек с активной гражданской и общественной позицией, заядлый лыжник, из того поколения первопроходцев Дубны, которые заложили основы ее лучших традиций.

Пожелтевшие страницы писем курсанта Энгельсского авиационного училища переносят нас в начало сороковых, знакомят с повседневными делами и заботами будущего военлета, которому так и не суждено будет нацепить на свои петлицы лейтенантские кубари, о чем он потихоньку мечтает, овладевая премудростями военного дела. Его письма отцу, маме, младшему брату Алиму окрашены мягким  юмором, бодрым тоном преуспевающего в науках курсанта, любителя техники и заядлого книгочея. В старой папке, где хранятся эти письма, есть и тетрадка, в которую он школьником заносит сведения о прочитанных книгах, есть и общая тетрадь "для упражнений в каллиграфии", которую я случайно открыл на странице, где были переписаны слова песни "Если завтра война…".

Выберем из этих писем  несколько небольших фрагментов, которые говорят о теплых и глубоких связях между близкими людьми, воссоздают атмосферу предвоенных лет.

26.11.1940. Маме советую: не страдать обо мне, папе, Альке и пр. Папе: не переживать некоторые неприятности с работой. Альке: выиграть по лотерее Осоавиахима беговые коньки, игрушечную лошадку, соску и радиоприемник СИ-225.

23.01. 1941. (маме) Характер у меня… несколько папашин. Не люблю я, понимаешь, распространяться о чувствах, да и любви к самоанализу особой не чувствую. Ну, а, вообще-то говоря, я иногда, действительно, тебя вспоминаю, не тогда, когда плохо, а наоборот, когда хорошо… Если я не пишу, что ты очень и очень много для меня сделала  и делаешь,  что ты самый нужный человек в семье, что и мне ты нужна, и папе, и Альке, так ведь это не значит, что я этого не думаю, а просто не люблю об этом писать…

6.03.1941. (брату Алиму) Великий Змей, значит, увлекается Купером и современной войной. И то и другое - вещи хорошие. Что касается войны - то пускай обращается ко мне, а я разложу перед собой толстенную книгу по тактике, все свои тетради и напишу ему обширнейший трактат о всех родах войск, о современном бое и т.д. Кстати, пускай посмотрит Суворова (очевидно, Юрий имеет в виду художественный фильм, вышедший в то время на экраны страны - Е. М.) и будет таким же полководцем…

Был канун войны. В письмах нет тревоги. Мирный договор с Германией кажется надежным замком на западной границе. Алим Алексеевич Глазов рассказывает, что ровесника его старшего брата исключили из комсомола за то, что он вслух предположил возможность войны Советского Союза с Германией. Запомнилась ему иллюстрация в юношеском журнале 1940 года: широко улыбающийся летчик из "Люфтваффе" на фоне Ю-87 - того самого "юнкерса" и подпись: "Немецкие летчики отдыхают после налета на Лондон". За одиннадцать дней до начала войны брат пишет: "Летаем мало. Погода крайне отвратительная. Но в выходной она для нас постаралась: тепло, солнышко светит, а теперь вся школа ходит и кашляет, т. к. все "калились" - загорали, лежа на земле, а она после предыдущих дождей еще мокроватая…".

22 июня разделило жизнь на две части. И, продолжая пока курсантскую учебу и службу, Юрий Глазов нет-нет да и посетует: "Сижу, как примерзший, в школе, то время как более удачливые ребята уже бьют фашистских гадов… Кстати, мама напрасно думает, что никто из наших ребят сейчас не воюет. Воюют, и ой-ей как. "В небесах, на земле и на море" - кругом свои ребята дерутся. Завидно, одним словом…". Есть еще написанное на обрывке бумаги не очень разборчивым, торопливым почерком письмо отцу, в котором он излагает "причины временных неудач" - может быть, отрывок из конспекта занятий или из  ответа на зачете? "Быть бдительным - не на словах, а на деле, - поучает теперь уже сын отца. - Отказаться от мирных настроений. Враг хитер и опытен в обмане. Быть разборчивым в знакомствах. Следить за каждым своим словом. Хранить военную тайну". Теперь уже сын с высоты своего курсантского опыта передает отцу важную для жизни информацию. Взросли зароненные в душу военные зерна. Взросли, но распуститься им не дала война.

Последние три письма Юрия из семейного архива Глазовых повторяют друг друга. Они написаны в один день и направлены в три адреса - где-нибудь да получат: "4. 05. 1942. Я сейчас учусь в полковой школе на младшего командира-связиста. Буду здесь до фронта 1-2 месяца. Главное, напрасно не волнуйтесь".  Наверное, летчиков тогда было больше чем связистов, а фронт нуждался в пополнении. И он был направлен на фронт. О тысячах таких же как он А. Т. Твардовский сложит стихи "Я убит подо Ржевом": "И у мертвых, безгласных есть отрада одна: мы за Родину пали, но она - спасена… Летом, в сорок втором, я зарыт без могилы. Всем, что было потом, жизнь меня обделила".

Многие годы спустя Алим Алексеевич Глазов, уже намного опередив по годам своего старшего брата, по проселочным дорогам доедет до Лычкова, где, согласно извещению, "похоронен на поле боя сержант Ю. А. Глазов", и увидит над братской могилой скромный памятник - фигуру солдата. "Здесь нет ни одной персональной судьбы - все судьбы в единую слиты". Так скажет другой поэт, продолжив тему, которая никогда не иссякнет.

"Все судьбы в единую слиты"… Вот только матери будут горевать, пока живы сами, о погибших детях да рано ушедших мужьях, а новые поколения, глядя в будущее, - перебирать страницы семейных  архивов, вспоминая мобилизованных и призванных.


Часть 3-я.  "БОЛЬШАЯ ВОЛГА - БОЛЬШОЕ НЕБО"

Время шумело и плакало
Светлой капелью весны.
Бились еловыми лапами
В гущу туманную сны.
Мартовским шепотом бережным
Был убаюкан наш лес.
Не вырастали подснежники,
Но вырастал интерес...
Кошки блаженно мяукали,
Грея на солнце бока.
Пахло весной и разлуками…
Только неясно пока.
(Март 1971, Солнечногорск)

50-е годы. Большая Волга, Первомайский проезд.

Когда мне было лет пять-шесть, приехали на Большую Волгу родственники, меня забрали из детского сада, и началась гроза.  От сада до дома – метров двести-триста. С неба молнии сверкают, но совсем не страшно. Бежать под струями дождя было весело! Приехал старший брат отца – Сергей Ильич. Дядя Сережа.

Об этой летней грозе и визите родственников напоминают фотографии из семейного альбома: братья Сергей и Макарий в летних холщовых рубахах и с ними я - на трехколесном велосипеде. И  вспыхнуло еще одно воспоминание, на выставке, которая называлась "Пленники красоты. Русская салонная живопись ХIХ века" в филиале Третьяковки на Крымском валу…

В нашей "большой комнате" в Первомайском проезде, сколько помню свое детство, висела репродукция с картины Константина Егоровича Маковского "Дети, бегущие от грозы". В утренних солнечных лучах (окна выходили на юго-восток) скованные страхом лица детей были странно изменчивы, узоры травы, что вилась по берегу ручья, через который по узкому мостику перебегали босоногие малыши, создавали в моем воображении уже не зависящие от сюжета картины причудливые образы. Так бывает с морозными узорами на оконном стекле. Как охотничья собака в стойке, замер я перед оригиналом этой картины на выставке в филиале "Третьяковки" и сказал жене, что немного постою здесь и присоединюсь к ней чуть позже. Я словно пришел на свидание со своим детством. "Дети, бегущие от грозы" - такой же знак той туманной поры, как "бушовка" во время опорожнения камеры шлюза, несущая тебя далеко-далеко, и то же замирание сердца перед прыжком с "нырялки" на озере близ канала, благодаря которой я научился, наконец, позже своих ровесников, держаться на воде. Как первые слова - сказанные и написанные. Я вглядывался в оригинал картины, но уже не видел тех образов, что складывались в детстве. Наверное, всему свое время.

“В начале было слово…”

По рассказам отца, первую осмысленную фразу я произнес у него на руках морозным зимним вечером. Стало быть, мне - года полтора или чуть меньше. На отце, наверное, любимое серое пальто из толстого драпа, черная каракулевая шапка. Кстати, был он тогда помоложе меня нынешнего. Представляю и себя по фотографиям той поры. На ногах валеночки,  потом штаны с начесом, потом черная цигейковая шубка, а в довершение всего - серый пуховый платок, которым, поверх белого льняного была укутана голова. А может, была еще "девчоночья" шапка из цигейки, а пуховый платок довершал убранство этого капустного кочешка, будучи повязан поверх шубейки.

Наверное, мороз стоял трескучий, потому что из труб валил дым. Отец поймал мой изумленный взгляд, устремленный в небо, и сообщил, что это явление, столь меня занявшее, называется «дым из трубы». И я повторил: «Дим. Тюби». Таким образом, я впервые  выразил свой детский восторг чудом природы. Наверное, это зрелище действительно не могло не завораживать – белые столбы дыма  на черном небе.

Много лет спустя я написал в своем армейском блокноте: «Белая кошка с черным хвостом бежит по февральскому снегу. А впереди, наведенным мостом, высится черное небо…». Однажды, во время учебной тревоги, я потерял в подземном коридоре нашего радиотехнического центра наведения ракет  блокнот, помеченный еще в сержантской школе: «Курсант Молчанов. 26-й взвод, вторая батарея». Заветный блокнотик был в черной обложке и такой маленький, какой только и мог поместиться в нагрудном кармане гимнастерки старого образца вместе с военным билетом. В нем бисерным почерком были записаны статьи военных уставов, почтовые  адреса друзей и родственников, по алфавиту еще со времен учебки размещались статьи «толкового армейского словаря», который я начал составлять на первом году службы. Сюда я заносил и строчки стихов.

Блокнот подобрал лейтенант Шерстюк,  по имени Александр, поэт и гусар (несмотря на "пушки" в петлицах), которого чем-то привлекли эти строки про черную кошку на февральском снеге. Он легко разыскал сержанта уже, а не курсанта Молчанова и вернул мне блокнот вместе со скупой мужской и одновременно профессиональной похвалой по поводу случайно прочитанных строчек. Шерстюк тоже писал стихи, и они мне понравились, когда после этого столь занятного знакомства мы с ним сиживали за стаканом чая в нашем полковом кафе или в маленькой комнатке офицерской общаги. Вообще-то столь тесная дружба офицеров с сержантско-рядовым составом срочной службы не очень приветствовалась, но Александр был не строевым офицером, а отбывал положенный армейский срок  после окончания инженерно-технического вуза. А когда началось движение наукоградов, я узнал, что он в Зеленограде редактирует городскую газету. Написал ему письмо, и он прислал целую подборку своих номеров с интересовавшими меня материалами. А о блокнотике и черной кошке так и не вспомнил. Очевидно, его послеармейская жизнь оказалась более богатой событиями, и для этого эпизода в памяти уже не осталось места.

Поскольку отец и мать проводили время на работе, на своей почте, со мной сидела няня, бабушка Ягуткина, совсем древняя старушка. Иногда печки в наших «корпусах» остывали, и как меня ни укутывали, а ножки-то были холодные. И однажды бабушка, наверное, не впервой, решила их подогреть… на электрической плитке. Для чего подняла меня и подержала над спиралью. А ручки-то у бабушки уже немолодые, ну и опустила она меня на эту спираль!.. Представляю, какой ор поднялся, а парень я был голосистый.

Первое контактное знакомство с электричеством трансформировалось в первую рабочую профессию. После окончания школы, недобора баллов на вступительных экзаменах в МГУ и двух месяцев  работы матросом  на санитарном катере – это отдельная история – я поступил на Дубненский машиностроительный завод. Освоив рабочую профессию, без отрыва, как говорится, от производства, поступил на заочное отделение журфака. Пользуясь любым удобным случаем,  уединялся в укромных уголках, коих у моего шефа Петра Яковлевича Сапогова было множество, и штудировал свои учебные брошюрки-методички. Больших фолиантов через проходную я, естественно, пронести не мог.

В одном из таких уголков, а именно внутри силовой сборки, когда свет учения застил мне очи, я взял в руки пассатижи, зажал в них отвертку и… соединил две фазы – это были толстые алюминиевые шины, по которым проходило около сотни  ампер при напряжении 380 вольт. Почему, зачем я это сделал?  Не знаю, что меня тогда спасло. Может быть, ангел-хранитель, уже печально знакомый с электричеством по первым годам моей жизни, был наготове. Только когда я очнулся, в глазах было темно и лишь через несколько минут в них забрезжил свет… Шины в месте их замыкания отверткой покрыла копоть, а оплавленную отвертку, теперь уже со всеми необходимыми предосторожностями, я извлек из кабельной канавки. Она сильно намагнитилась, и я подумал, что мой случай не самый удачный для придания металлу этого качества. На следующий день, услышав от меня короткий ученический отчет об этом случае, мой шеф только и смог произнести: "Ну, Женя, ну, … твою мать! Ну, как же так!".

Поселок Большая Волга возник и получил название благодаря строительству канала Москва – Волга. У дубненского барда Михаила Брусина, моего доброго приятеля, есть гениальная строчка: "Большая Волга - большое небо". Она настолько органична моей островной натуре, что хочется считать ее своей, но этика профессии не позволяет. Еще одна ассоциация возникла когда-то у ныне покойного физика (и отчасти лирика) Леонида Сильвестрова, работавшего в лаборатории высоких энергий. Большая Волга - "Большая Берта"… Она встретила их в начале городка, когда группа студентов впервые прибыла в будущую Дубну. Она была, действительно, похожа на "Большую Берту" - труба центральной котельной и таинственно светила своими красными огнями в весенних сумерках… В моих редакционных архивах хранится распечатка миниатюрного эссе Леонида Всеволодовича, в котором он сравнивает Дубну и Протвино.

"Перечитывая "Былое и думы" Герцена, я как-то наткнулся на сравнительное описание Москвы и Петербурга, и невольно мне пришла в голову аналогия с Дубной и Протвино. Бывшая столица Москва, в описании Герцена, была тиха, провинциальна, безалаберна, гостеприимна и свободолюбива. Столица нынешняя Петербург - официальна, суха, геометрически распланирована и иерархически замкнута. Теми же словами можно сказать о бывшей столице ускорительной физики Дубне и нынешней - Протвино. Похожи они тем, что обе выросли вокруг ускорителей, обе названы именами рек - Протвы и Дубны. Но Дубна тиха, старомодна, уютна, безалаберна и гостеприимна. Она не рвется в мировые звезды, не поражает размерами ускорителей и не служит объектом экскурсий. Но за ее тишиной чувствуется отсутствие потогонной системы, за безалаберностью скрывается разнообразие идей и интересов, а за старомодностью - классическая свобода в выборе экспериментов и исследований. Без всякого порядка она раскинулась в междуречье Дубны и Волги, ее кривые улочки заросли липами и тополями, а в архитектуре смешаны все стили от 40-х до 70-х годов.

Протвино, построенное на берегу маленькой речки Протвы, застроено одинаковыми серыми коробками образца 60-х годов, геометрически распланировано, официально расставлено, то есть иерархично. И хотя лес подходит вплотную к домам и внутри оставлены островки сосен, улицы остаются без зелени, летом их заволакивают тучи пыли. На всем  чувствуется элемент спешки… Во всем ощущается нечто от военного порядка. Как ударный полк, все нацелено на выполнение только одной задачи: только сверхвысокие энергии, только сверхновые частицы, только сверхредкие процессы.

Наверно, в Протвино все правильно и современно, но когда мы долго работаем здесь, нас начинает необъяснимо тянуть к провинциальной, несовременной и зеленой Дубне."

К тому времени, когда эти строчки были написаны, Большая Волга стала уже все больше походить на Протвино. А до образования Дубны она была поселком на территории Кимрского района Калининской области. Здесь все друг друга знали. Две основные улицы – Первомайская и Правды, на них постройки еще тридцатых годов, времен строительства канала. Главное здание в два с половиной этажа – «Вохра», в котором размещались управление Волжского района гидросооружений (ВРГС), милиция, поселковая библиотека, коммунальные конторы, почта, сберкасса, радиоузел, парикмахерская… Левое крыло на первом этаже этой "вавилонской башни", представлявшей из себя несколько даже претенциозную постройку в форме буквы "П" по периметру,  с заросшим бурьяном внутренним двориком, занимала вооруженная охрана ВРГС, которая и дала название всему зданию. Отсюда через просторное фойе с четырехугольными (или цилиндрическими?) колоннами выходили дюжие стрелки в фуражках и форме из черного сукна с блестящими пуговицами, вооруженные карабинами, и отправлялись кто на шлюз, а кто на ГЭС и Аварийные ворота.  Шли охранять важные стратегические объекты. Вокруг «Вохры» росли старые березы, под которыми - в центре поселка! - в грибную пору родились бледно-розовые волнушки и подберезовики с коричневыми бархатистыми шляпками.

Почта для меня была вторым домом. Мне очень нравился запах расплавленного коричневого сургуча из электрической сургучницы и янтарного тягучего клейстера, разведенного из порошка в большой жестяной банке, нравились столы-конторки, за которыми почтальоны разбирали свою корреспонденцию. За одним из этих столов после обеда, когда почтальоны уходили в доставку, я делал уроки.

Но, конечно, настоящим райским уголком в этой «Вохре» была библиотека, в которой я проводил долгие счастливые часы. Фонды ее делились на «взрослые» и «детские», но постепенно я освоил для себя все это пространство. «В мире старых истрепанных книжек я порой пропадал с головой… Очень много на свете мальчишек, и средь них не один я такой. Я искал в расстояниях бездну – находил верстовые столбы. И кричал я себе: «Эх ты, бездарь! Выноси-ка ты сор из избы! Выноси на огонь, на кострище кучи старых дешевых стихов и останься бездомным и нищим, возлюбив крутизну облаков…».

Кажется, в чем-то эти мои ранние юношеские стихи предопределили судьбу, потому что до самых зрелых лет я так и не смог добиться  благосостояния хотя бы на уровне среднего класса. Не зря говорят, что слова обладают материальной силой, ибо, отрицая материальное благополучие, невинная, казалось бы, поэтическая риторика может довести вас до сумы… Надеюсь, что не далее. Ну, что мне мешало с младых ногтей впитать в себя энциклопедию финансово-экономической жизни, вкупе с практикумом, как добиться успеха в обществе, которые содержатся на страницах бессмертных романов Драйзера – «Финансист», «Титан», «Стоик»? Или вчитаться повнимательнее во "взрослого" Марка Твена, поучиться на примерах его «Янки при дворе короля Артура» деловой сметке и предприимчивости? А не упиваться вместе с Томом Сойером и Геком Финном радостями свободной жизни на берегу Миссисипи. Кстати, когда я попал на берег Миссисипи и жил в 1995 году в доме Лорели и Джефа, окруженном холмистыми лесами, то помогал Лорели красить старую табуретку, приговаривая «ай’м Том Сойер». При этом она, искоса поглядывая на меня, поняла суть игры, но не сказала в ответ, что она Бекки Тетчер…

Итак, я упивался романами Гюго, восхищался героями Жюля Верна и Джека Лондона, перечитывал братьев Стругацких, Беляева, с трепетом открывал свежий номер журнала приключений и фантастики «Искатель»… Вот и получилось, что если, по Высоцкому, «нужные книжки ты в детстве читал», - этого еще мало. Наверное, еще в ранней юности я неосознанно смоделировал свое будущее такими стихами:

Цыплят по осени считают,
А я не буду их считать.
Пускай мне враг копает яму -
Ему не буду я копать.
Я буду жить один на свете,
И буду сказки сочинять,
И чьим-то посторонним детям
Их страшным голосом читать…

В моей нынешней судьбе есть место и покою, и воле, хотя жизнь со временем и потребовала выработки той самой социальной ответственности, отсутствием которой я несколько кокетливо прикрывался, отвечая на косвенные или прямые вопросы знакомых девушек о перспективах наших отношений. Или просто делал вид, что не понимаю, о чем идет речь. Да и девушки в наше время были другими. Наверное, моложе, как в том анекдоте.

Первые детские книги остаются в памяти на всю жизнь.

Раньше в «Детгизе» выходила серия «Мои первые книжки» – маленькие, по четыре копейки, одетые в мягкие переплеты сказки и истории. Моя любимая  сказка  «Рукавичка» была одной из них. Я ее знал наизусть и совсем не удивлялся тому, как такое количество лесных зверушек могло поместиться в брошенной или потерянной кем-то рукавичке, которую они превратили в теплый и веселый дом, нарисованный на обложке. Большой палец стал трубой («Дим – тюби»!), в стенках вырезаны окошки, дверца, крылечко – все честь по чести! Попав первый раз на каникулы в Кашин, я вспомнил любимую сказку своего детства и еще раз удивился, как в таком маленьком домике может уместиться столько детей.

В Кашине я вел свой первый "дневник", это была записная книжечка в коричневом коленкоровом переплете. Сам дневник куда-то пропал, а некоторые строки из него я помню. Со свойственной будущему собирателю фактов скрупулезностью и ссылаясь на непререкаемый авторитет соседского мальчика Юрки Евдокимова, я писал, что в Кашинке мы наблюдали щурят, из которых потом вырастают щуки. А в нашем пруду водятся лягушки и тритоны. Тритоны были совсем глупыми. Мы привязывали на нитку червя, нитку - на палку, и тритоны доверчиво позволяли вытаскивать себя из пруда с помощью такой нехитрой снасти. Мы запускали их в старое корыто и однажды, выловив несколько больших черных водяных жуков, запустили их туда же. Каково же было наше удивление, когда на следующий день тритонов в корыте не оказалось! С помощью простого логического размышления мы пришли к выводу, что их… сожрали хищные жуки. А до того, что тритоны - животные из отряда земноводных, чего мы тогда еще не проходили, - могли просто выползти из корыта, так и не дошли.
 
Иногда и так бывает -  совсем неприметный штрих в биографии, какая-то случайная встреча на жизненном пути вдруг прорастет в будущем… На первом уроке ботаники в пятом классе наш первый классный руководитель Нина Степановна спросила, какие мы знаем самые маленькие растения. Я сразу потянул руку: "Речные водоросли! Когда вода цветет, это они окрашивают ее в зеленый цвет. А по отдельности почти не видны". Учительница удивилась моим познаниям, и я признался, что вычитал это и еще многое другое в библиотечной книжке "Следопыты в стране анималькулей". Это же надо - до сих пор помню и название и даже некоторые картинки из этого чуда популярного изложения основ ботаники, в котором все начиналось с микроскопа, изобретенного Левенгуком. Этот-то ученый и дал название анималькулей самым малым формам живой природы, которые только и можно было наблюдать вооруженным взглядом. Может быть, независимо от моего желания эта книжка в какой-то мере предопределила и мою журналистскую специализацию?

Много лет спустя вновь вспомню об этой книге в университете, изучая спецкурс, посвященный популяризации науки в периодической печати и размышляя уже значительно позже о другом курсе - "кентавристики", который писатель Даниил Данин вел в Российском гуманитарном университете. Еще во время наших первых встреч в начале 80-х Даниил Семенович любил порассуждать об оксюмороне - сопоставлении несопоставимого, чем так увлекались древнегреческие философы, и об использовании в литературе этой стилистической фигуры. Писатели моего детства владели этим приемом в совершенстве! А книжки Ферсмана, особенно "Увлекательная минералогия", чуть было не подвигли меня к профессии геолога. Я и сейчас неравнодушен к камням, овеянным легендами, хранящим память о древних разломах земной коры…

В восьмом классе я стану членом школьной лекторской группы и увлекусь загадкой Тунгусского метеорита. Перечитав кучу научно-популярных журналов, попытаюсь составить свою версию загадочного явления и буду менторским "взрослым" тоном излагать ее в младших классах. Школьная младшая братва на моих "лекциях", кажется, откровенно зевала.

Поселок детства утопал в садах

Большая Волга сохранялась все в том же патриархальном виде до конца моего детства. Напротив «Вохры» – что-то вроде парка, в котором ольха уживалась с березой, и круглой клумбой посредине. В майские праздники под березами ставили столы с белыми скатертями, за которыми наши родители баловались пивком и чем-то покрепче, а нас угощали шипучим лимонадом. За квадратом парка – другой окруженный отдельным деревянным забором из штакетника квадрат, в который встраивались детская поликлиника, двухэтажный деревянный теремок с высоким крыльцом, и одноэтажный каменный домик-кабинет с  рентгеновской аппаратурой. В поликлинике принимала Нина Кузьминична, знавшая своих маленьких пациентов как собственных детей. Ее муж хирург Сергей Дмитриевич Кингсепп был главврачом Большеволжской  линейной больницы водников. Их собственные дети, Александр и Сергей, окончили школу раньше меня и оба стали физиками, докторами наук.

Больничка, как ласково называл ее отец, была для меня – после жилища, клуба, почты, библиотеки и школы – еще одним родным домом. Медсестры, как родные тетушки, – особенно ласковой была Эмма Григорьевна, отличавшаяся яркой восточной красотой. Она виртуозно делала уколы - больной совершенно не чувствовал иглы. И вообще мы в нашем детском отделении не скучали. И где еще так тесно пообщаешься со взрослыми, среди которых встречалось множество интересных людей, - ведь больница принадлежала речному ведомству, и  сюда попадали речники, бороздившие на своих судах просторы Волго-Окского речного бассейна.

У меня долго хранились альбомы с рисунками матроса Володи. Благодаря ему я завороженно прикасался к миру чистого творчества, когда на моих глазах белые ватманские листы покрывались изображениями точно выписанных зверушек, причудливыми сказочными сценами. В такие минуты у меня холодок пробегал по коже. Даже если мне еще не сбили мою пневмонийную температуру. Мальчонкой я, видно, был чувствительным. Возможно, даже слишком. Бабушка там еще была, сказки старинные нам рассказывала, похожие на те, который граф Лев Николаевич Толстой для крестьянских детей сочинял. Она ко мне долго присматривалась своими белесыми от старости глазками. Очевидно, ей как всякому рассказчику со стажем было необходимо поддерживать обратную связь с аудиторией. Вот она-то мне однажды и сказала: «Э, сынок, да в тебе, видать, искра Божия есть!». Уж не знаю, почему, но запала в меня эта фраза. Не случайно же много лет спустя, вновь угодив в "больничку" с воспалением легких и, наверное, нежданно-негаданно вспомнив детство, я напишу на обороте конспектов по истории древнерусской, а, может быть, и античной, судя по гекзаметрам, литературы такие игривые стихи:

Качаются деревья, как пьяные верблюды,
Пурга, роняя перья, к нам ломится в окно,
А я лежу в больнице. Мне, вроде бы, не худо,
Вот, надо бы побриться, но это все равно.
Все книги надоели. Заброшу их подальше.
Под злобный вой метели неплохо помечтать
Иль спеть тихонько песню.
Но принесли нам кашу -
Садись и шамай, если
Не хочешь похудать!

*  *  *
Я сижу и перлы вкушаю -
Принесли нам перловую кашу.
И, оперлившись, сразу решаю,
Что не буду есть простоквашу.
Что есть перл и что есть простокваша? -
Это ж просто смешно, извините, -
Вкусишь каши и скажешь: нет краше,
В ней - поэзии светлые нити.
Перлы-жемчужины в ней - зерна божественных злаков…
Вспомнил гекзаметр я - эхо звучавших речей…
Много в поэзии, много всяких таинственных знаков,
Только мой вкус одинаков: самый таинственный - перл.
Уважая перловую кашу,
Я не буду есть простоквашу!
Май 1969

В рентгенкабинете хозяйничал Александр Степанович Кондратьев - истинный русский интеллигент, влюбленный в природу, книгочей, фотограф-любитель, охотник и автор «заметок фенолога» в единственной местной газете «За коммунизм» (в которой я начну работать в 1972 году). Сейчас этот жанр, выдающимися представителями которого были С. Т. Аксаков, Михаил Пришвин, Виталий Бианки и все еще остается Василий Песков, постепенно сходит со страниц отечественной периодики… 

У Александра Степановича был замечательный русский спаниель черно-серой масти, который в старости стал очень похож на своего хозяина. Похожий спаниель, я, конечно, могу ошибаться, по кличке Кармен, был (была?) у Анатолия Васильевича Писняченко, другого яркого представителя нашей местной интеллигенции, который прекрасно играл на мандолине и, кажется, аккордеоне. После войны он ухитрился привезти на Большую Волгу немецкий автомобиль «оппель», немецкий же мотоцикл и даже велосипед – тоже немецкий. А мои родители - это было еще до моего появления на свет - привезли венгерский патефон фирмы «Орион» и ламповый радиоприемник той же фирмы. Приемник я раскурочил еще в детстве, а патефон жив до сих пор. Несмотря на то, что с ним мой брат ходил в гости на вечеринки.

Вот характерная для Александра Степановича зарисовка «На паромной переправе»,  из газетной подшивки 1967 года.

"У большого маяка на канале имени Москвы работает паромная переправа. Старенький паром стонет, кряхтит, принимая на себя автобусы, грузовики, легковые машины,  мотоциклистов, велосипедистов. Всех гостеприимно принимает паром: рыболовов и охотников, грибников и туристов…

С раннего утра выстраиваются очереди  машин и людей у переправы. Поеживаясь от утренней свежести, кутаясь в свитера, телогрейки, фуфайки, позевывая, потягиваясь, чтобы сбросить остатки дремоты. Люди с корзинами, ведрами, лукошками – это грибники. Со спиннингами, удилищами, сачками – сгруппировались рыболовы. В противоположном углу парома с ружьями за плечами обсуждают свои маршруты охотники.

Переехав на другой берег,  все это лесолюбивое племя разбрелось в разные стороны. А вечером мы снова встретились на переправе. И люди словно преобразились!.. Все возвращались с заполненной грибами тарой.  У рыболовов в сетках – у кого зубастые щуки, у кого более мирная рыба – подлещики, плотва. Охотники – те более скрытная публика, у них снаружи ничего не видно. Из разговоров выясняется, что уткам сегодня не дали покормиться в болоте, им не дали даже напиться воды из Московского моря.

Что бросается в глаза наблюдателя – усталость, загорелые лица, счастливые улыбки. Слышатся веселые шутки. И каждый лесовик чувствует, как по всему телу у него растекается приятная истома. А паром все перевозит и перевозит. Журчит вода, от напряжения скрипит стальной канат. Вахтенному матросу, кроме перевозки пассажиров, важно еще не задерживать идущие по каналу теплоходы, самоходные баржи, буксиры, катера и прочий мелкий флот.

А лес, одетый в осенний наряд, тихо стоит, любуясь «людским муравейником». Он всех одарил своими щедрыми подарками.

На западе догорала заря.  Задремали в сумерках берега. А паром все работал, стараясь закончить лесной день."

Поселок моего детства утопал в садах, на месте которых стоят сейчас многоэтажные дома. Заросшие травой канавки и тропинки вдоль заборов, неожиданные их тупички и повороты, да и сами эти улочки: Базарная, Лесная, Речная, Луговая, Садовая, Тихий переулок, - уже давно не существуют, погребенные под каменными и бетонными монстрами.

В старый скворечник на раскидистой березе, которая росла перед нашими окнами, каждой весной прилетали скворцы, и я готов был часами наблюдать с балкона их суетливую жизнь, проходившую в заботах о подрастающем поколении.

Асфальт, редко когда подновляемый и потому бугрившийся разбухавшими под ним корневищами, лежал на двух улицах - Правды да Первомайской и между ними в переулочках у «Вохры» и у бани. Я даже помню досчатый настил пешеходных дорожек  доасфальтовой эры, характерный для поселков Гулага. Старожилы Большой Волги, наверняка, помнят, где он лежал. Между нашими домами в два этажа, сложенными из лиственного бруса, в палисадниках распускались в конце лета золотые шары.

На улице Первомайской от дома Оноприенко (напротив него стоял тогда жилой барак, в котором мой брат начал учиться до войны и который по старой памяти все еще называли старой школой), и до самого клуба тянулся пологий спуск, по которому пацаны грохотали на самокатах. И всего-то надо было для создания этого транспортного средства две доски и два подшипника да отцовские руки. Но мой родитель такой смастерить не мог, он все больше по почтовой части…  А из своего детского трехколесного велосипеда я давно вырос. И приходилось мне выпрашивать самокат у дворовых приятелей.

Николай Иванович Оноприенко был начальником района гидросооружений, как бы поселковым головой, а его жена тетя Ася - очень квалифицированной и заботливой медсестрой. Сын их Алексей, года на три старше меня, ходил в школе в отличниках. Когда осенью 64-го года меня принимали в школьную комсомольскую организацию, он задал мне "трудный" вопрос о ком-то из советских космонавтов. А они тогда все были наперечет, и цветные портреты их печатались на почтовых открытках миллионными тиражами. Так что на все вопросы я ответил, а через два года и сам стал секретарем школьной комсомольской организации. Но это другая история. Сейчас кажутся гораздо более интересными приметы и воспоминания, воссоздающие неповторимые колорит старой Большой Волги.

Местный дурачок Вася-головастик совершенно не поддающегося определению возраста ходил по улицам, забавно пришаркивая короткими ножками и напевая, если пребывал в благостном расположении духа, одну и ту же частушку: «Были-были времена, любили девушки меня!». Пацаны бегали за ним по пятам и дразнили  Головастиком за огромную голову на коротком туловище, он на них обижался и, незлобиво огрызаясь, сердито бормотал что-то себе под нос, что еще больше раззадоривало стайку, следовавшую за ним.

Довольно долго с нами соседствовала семья из четырех человек. Они жили в одной комнате, в то время как у нас с отцом, уже после смерти мамы, оставалось две – общая, гостиная, и его маленький кабинет с тахтой и печкой. Там он курил и читал. В «гостиной» у печки, которая топилась со стороны кухни, а в комнату выходила выступом стены, потемневшим от наших с отцом спин, которые так хорошо было здесь зимой погреть, стояла большая кровать. Посередине – дубовый стол с венскими стульями. Фикус в деревянной кадке с большими глянцевыми листьями. Та самая этажерка с книгами, сейчас отданная Никите.  Тот самый комод. Шахматный столик, а на нем - венгерский ламповый приемник "Орион" в деревянном корпусе. Иногда на средних волнах словно откуда-то издалека доносились звуки джазовой музыки и незнакомая речь.

Мы до 1964 года жили с отцом в этом доме на Первомайском проезде. Печки топились дровами, которые мы сами пилили и кололи, воду носили в ведрах с колонки. Однажды какой-то приезжий человек, знакомый отца, зачерпнул кружку воды из ведра, выпил и, крякнув, сказал: «Хороша волжская водица!». В дровяном сарае было несколько инструментов: топор, колун, двуручная пила, лопаты и грабли. Поначалу тяжелый колун был мне не по силам, и я очень любил смотреть, как отец им орудует, разбивая березовые и осиновые чурбачки.
Мы, аборигены, с большим вниманием относились ко всяким новым лицам. Однажды летом в нашем дворе появился новый мальчишка, приехал на каникулы из деревни к каким-то своим родственникам. Мы-то, понятное дело, считали себя городскими, и не приняли Витьку в свою компанию.  Он носил какой-то невероятно старый картуз, возможно, доставшийся ему по наследству от кого-то из старших, а тому – из еще более старших, и таким образом, происхождением тот картуз был явно не из нашего времени, что еще подчеркивалось его невероятной ветхостью. Но парень с ним никогда не расставался. Свою вылинялую клетчатую рубашонку Витька всегда застегивал на верхнюю пуговицу, в отличие от расхристанных нас. И вдобавок, у него постоянно подтекал нос. А с сопливыми мы не водились. Наш всеобщий бойкот новенького, конечно, расстраивал. Он бочком-бочком всегда старался держаться рядом с нами, но деревенская стеснительность как-то мешала ему себя проявить. Да и понимал, что не по Сеньке шапка.

В то же самое время объявился в наших краях дядя из командировочных, который иногда вечерами, присев на лавочке перед нашим домом покурить, приглядывался к детским играм и не мог не заметить, как мы третируем новичка. Звали его, кажется, Иван Монахов. И мы к нему обращались, как он сам подчеркнул – Иван, а не дядя Ваня. Это был очень знающий и добрый человек. Набегавшись, мы собирались вокруг него и слушали разные истории. В детстве человека доброго отличишь сразу.  Витька, как всегда, стоял бочком неподалеку и тоже прислушивался.

В тот вечер Иван много рассказывал нам о разных героях гражданской войны, и мы вспоминали Чапаева, в которого тогда играли, – бурки нам заменяли старые пальтишки, накинутые на плечи и застегнутые на шее на одну пуговицу, а сабли, при известной доле воображения - палки, которыми мы яростно размахивали. При этом делились не на красных и белых, а наших и немцев – относительно недалеко ушедшее прошлое, пережитое отцами. Но и при вечной нехватке немцев деревенский Витька не мог претендовать даже на эту незавидную роль. И как-то незаметно Иван, бывший в центре нашего внимания, перевел взгляд на сиротливо стоящую в стороне фигурку: «Паренек, подойди-ка сюда!». Витька подошел. Иван посмотрел на его картуз, слегка поправил его на витькиной голове: «А ведь Ленин тоже так кепку носил!» – и ни с того ни с сего мы  позавидовали Витьке. Надо ли говорить, что лед нашего отношения к новичку тронулся, и постепенно мы совсем забыли о своей детской жестокости. И даже называть нового приятеля стали ласково - Витёк.

Рядом с домом был маленький огородик, где отец сажал картошку. Когда-то был еще большой огород на берегу канала, который очень выручал в войну маму и брата. Для удобрения использовалась зола из печки, которой накапливалось за зиму два-три больших бумажных мешка. Однажды я решил заняться агрономией и посадил в землю кукурузное зернышко, которое случайно нашел в жестяной коробке среди пуговиц. Зернышко было похоже на жемчужину и такое же твердое. Конечно же, оно не взошло. Но некоторые навыки, полученные в детстве, пригодились спустя много лет, когда мы с женой занялись вдруг садоводством и огородничеством. Так же как пригодились школьные уроки труда. Оказалось, что умение обращаться с рубанком и другими плотницкими инструментами не пропадает и стремительно совершенствуется, если ставишь перед собой большую цель. Словом, садовый домик построен своими руками, деревья посажены, Юлька выросла и стала финансовой леди, а теперь растет здесь и  Никита.

Мы жили в окружении вещей и предметов, дошедших до нас со времен строительства канала. Большую Волгу нет-нет да и назовут по старой памяти поселком водников, хотя давно уже и "Тензор" и "Атолл" размазали прежний большеволжский колорит новыми красками... Сегодняшние мальчишки, наверное, не знают, что такое "бушовка" – а мы, дождавшись начала опорожнения камеры шлюза, с замиранием сердца прыгали со стенки в кипящую белой пеной стремнину, и течением несло нас далеко-далеко... Мимо "бычков", почти до самого  маячка на правом берегу Волги. Когда-то от этого маячка можно было переправиться на лодке на ту сторону. У его подножия был очень глубокий бетонный колодец, на дне которого зимний лед долеживал до теплых июньских дней. В "ванночке", или "аппендиците" - искусственной бухточке у нижнего бьефа шлюза мы подолгу сидели с удочками, и однажды на мой крючок даже попался небольшой налим. Тогда по мостику на воротах шлюза можно было перейти на ту сторону канала, а там, поверху, добраться пешком до "тридцатки" - этот путь был немного короче.
Однажды отец в майские праздники взял меня с собой на шлюз - его пригласил кто-то из друзей, и мы любовались настоящим салютом из ракетниц и более тяжелой "артиллерии". Сейчас это строго охраняемая зона, обнесенная высокой металлической оградой, и охрана тоже не та, что была раньше, когда все друг друга знали.

Дроздовский парк, примыкающий к шлюзу, остался этим неофициальным названием в городской топонимике благодаря человеку, который посадил здесь все эти деревья, чьи кроны вознеслись так высоко, что за ними уже не видны крутые земляные валы, насыпанные в далекие тридцатые годы строителями из Дмитлага. Джон Дроздовский - сын садовода и лесоустроителя учился в одном классе с Бобом, и мы тоже дружили.

В Дроздовском парке играли в футбол, площадка - поляна среди тополей, лип и ясеней - была как раз там, где построили новое здание управления ВРГС. Напротив старой "вохры" в 60-е годы молодежь своими силами построила по всем правилам волейбольную площадку, и мальчишки, собиравшиеся поболеть за своих любимых игроков, бегали за мячом и втайне завидовали хорошо поставленным ударам. Рядом, напротив клуба "Маяк", гремела по вечерам звуками солдатского джаз-оркестра танцплощадка, огороженная высоким забором.
Со старой Большой Волги начиналась новая Дубна.

"Большая Волга – большое небо..." – лучший образ, чем наш дубненский бард Михаил Брусин, не придумаешь.

Вывеска на трикотажном магазине

В школу «в первый раз в первый класс» провожал меня папа, мама лежала в московской больнице. За что-то мне доверили большую честь на школьной линейке – дать первый звонок. Наверное, я был слишком послушным мальчиком, и мне сильно доверяли, а какой-нибудь отпетый хулиган мог бы этим тяжелым бронзовым колокольчиком огреть по голове своих врагов-мальчишек или, того хуже, директора или милиционера. Я потом про этот случай, когда стал постарше, написал в местной газете «За коммунизм» 27 мая 1967 года в заметке «Первый и последний». В той заметке, еще десятиклассником, я обыграл такой исторический факт своей жизни, что десять лет спустя мне снова доверили тот же колокольчик, чтобы дать последний звонок для нашего выпускного класса.

…1 сентября 1957 года. На школьном дворе яблоку негде упасть. Стоим мы, посматривает на старших и не думаем о том, что вот так же, десять лет спустя, будем стоять и поглядывать свысока на стригунков. Но что это? Директор школы С. К. Жиганов вдруг называет мое имя. Первую минуту я ошеломлен, и, не веря своим ушам, потихоньку иду туда, где стоит, маня своей доступностью, красивый колокольчик. Но вот до меня доходит: «Побыстрей!» – и я, уже не помня себя от радости, бегу к звонку, беру его из чьих-то рук, и, уже стоя на подставленной табуретке, сначала робко, прислушиваясь, а потом все более уверенно, ухватившись за колокольчик обеими руками, рассыпаю вокруг себя звонкую разливистую трель.

Сейчас бы я, конечно, вряд ли вспомнил бы все эти детали. Может, память была тогда моложе, все-таки десять лет всего прошло со времени описываемого события. Но уж только  «звонких разливистых трелей», став постарше,  я себе на письме не позволяю. А вот то, что старинный бронзовый колокольчик все эти десять лет в школе № 2 хранился, - это и впрямь чудо. Будто бы он совершил чудесный круг спирали, замкнув собой десятилетний цикл моей жизни.

Учиться мне первое время было скучновато. Все премудрости, которые штудировались первые полгода, мне были уже известны. Однажды, рисуя в тетради «как в прописях» то ли нолики, то ли букву «о», я задумался и машинально пририсовал к этим ноликам ручки, ножки, глазки, ушки… Да и сдал ненароком тетрадь в таком виде учительнице. И получил за эту невинную шалость единственное, пожалуй, серьезное замечание в начальных классах. Табели моих итоговых годовых оценок представляли собой квинтэссенцию социалистического экономического порядка. «По-ихнему – нонсенс, по-нашему – план!». 1-й, 4-й, 8-й, 10-й классы я окончил с одними пятерками. «В промежутках», так сказать, в незачетные годы, позволял себе слегка расслабиться…

Несколько благодарных слов хочу сказать здесь о наших педагогах, начав с первой учительницы - Клавдии Николаевны Аверьяновой. Вообще, школа - именно школа как единый организм - была для меня и моих ровесников чем-то вроде большой семьи. А в семье, как известно, бывает не только по Льву Николаевичу Толстому: или так или не так, - по-всякому бывает. Периодами. Бывают счастливые, бывают несчастные… И трудно понять, когда одно сменяется другим. Но счастливых было больше - и в этом заслуга наших учителей неоценима.

Как сейчас помню, во втором или третьем классе незадолго до 8 Марта мои одноклассники мастерят подарки мамам. Задание такое Клавдия Николаевна дала. А я сижу печальным сиротой, опустив руки на парту. Следующий ее ход я сейчас оцениваю как педагогическую находку. Она не подала вида, что заметила мою растерянность. Просто, переходя от парты к парте, кого-то в чем-то подправляя, между делом заметила вслух, что, мол, подарки можно делать и не только мамам, но и сестрам, и бабушкам, и тетушкам любимым. И после этих слов работа у меня в руках закипела. Какая работа, уж и не помню, но что-то я такое сделал приятное для болшевской тети Зины. Много лет спустя в лицее "Родник", где директорствует тот самый Валерий Александрович Мамонов, с  которым мы гостили у Шкловского, Клавдию Николаевну чествовали в день ее юбилея. Страшно сказать, сколько за это  время ее учеников рассеялось  по Дубне и по стране, но часть их собралась в этот день вокруг любимой учительницы. А я был первым! А я был первым!..  И прочел какие-то детские стишки. И рассказал о том эпизоде, который здесь припомнился.

Мои воспоминания не носят характер какой-то системности, я не пытаюсь создать еще одну "Педагогическую поэму" или как можно полнее и дидактичнее воссоздать детство-отрочество-юность. Память избирательна и в резонанс  поставленной задаче извлекает на свет Божий только то, что кажется важным в данный момент. Или крепко въелось в нее, уже извлекалось неоднократно. Мне, например, встречалось множество учителей, но много ли из их числа смогли научить чему-то, о чем не вычитаешь в книге? Таких единицы. И, увы, иных уж нет, а те далече…

Анна Власовна вела у нас географию. Однажды собрала команду, которую стала готовить к географической олимпиаде. Пошли в наш парк недалеко от школы и стали… играть в кружок в волейбол. Но, принимая мяч, каждый должен был при этом выкрикнуть географическое название. Промолчавший из игры выбывал. Игра нам понравилась, и к следующей тренировке мы изрядно поднахватались по учебникам и атласам. А вот как легко запомнили мы притоки Дуная: "Сава, Драва, Тиса, Прут - все они в Дунай текут!". С Анной Власовной мы исходили походами все ближайшее Подмосковье. И первые туристские навыки - тоже ее школа.

Наталья Ивановна, математик, была мамой моего школьного друга Вовки. Ее учительская строгость компенсировалась трогательной заботой о друзьях сына. А в друзьях ходили весь двор и мальчишки из соседних. Часто и запросто бывая у Вовки в гостях, я видел, как много читала Наталья Ивановна, ее домашний письменный стол был завален не только научно-популярными, но и литературно-художественными журналами и книгами. Она была в курсе всех новинок и пребывала в процессе неустанного самообразования. Как же повезло ее внукам, которых она воспитала вместе с Володей и Люсей!

Директор школы Владимир Николаевич преподавал физику в параллельном классе, а его супруга Наталья Евгеньевна была блестящим историком, обладая широкой эрудицией и  прекрасно поставленной речью. Мне до сих пор изредка снится, что я пришел на урок истории неподготовленным, и тогда просыпаюсь в холодном поту. Что же касается Владимира Николаевича, как о физике сказать не могу, а на вечерах встречи ребята из параллельного класса, заядлые любители подледной рыбалки, рассказывали, что во времена "великого клева" сбегали с уроков на речной лед и… встречали там директора, тоже одержимого этой страстью. То есть, директор-то, конечно, с уроков своих не сбегал, у него день был ненормированный, а прогульщиков на льду как бы не замечал, и проступки их оставались без педагогических санкций…

Когда с пятого класса начались уроки немецкого языка, мы в течение двух лет оставались полными профанами, потому что за это время сменилось несколько учителей. Не держались они в школе: кто-то уходил в институт переводчиком, кто-то возвращался в Москву. Наконец,  пришла Нина Петровна. И у нее был к каждому свой подход. Способные к языку составили элитную группу, менее способные от этого сильно не переживали… Наверное, трудно нас сравнивать с выпускниками нынешних спецшкол, но мой зять Андрей, окончивший как раз такую "немецкую" школу на Маяковке в Москве, услышав мой "хохдойч", спросил, откуда - столько лет спустя. Да оттуда, из второй школы, от Нины Петровны. Лексику и грамматику за столько лет забыл, а произношение осталось…

После окончания школы мы частенько гостили у Нины Петровны на улице Векслера (тогда еще Парковой, потом Комсомольской), читали при свечах стихи, пели бардовские песни, слушали Жанну Бичевскую, цыганские романсы  и песни Вертинского в исполнении Тамары Церетели… "Над розовым морем сияла луна. Во льду зеленела бутылка вина…И томно кружились влюбленные пары под  жалобный рокот гавайской гитары… Послушай, о. как это было давно - такое же море, и то же вино... Мне кажется даже, что музыка та же… Нет, ты ошибаешься, друг дорогой… Мы жили тогда на планете другой…". Конечно, это так. Мы жили тогда на планете иной.

Чтение я освоил еще до школы, а первое прочитанное слово помню до сих пор. Случилось это в Москве. Перед этим я провел месяц в санатории под Дмитровом. Санаторий был предназначен для детей с ослабленными легкими, стоял на пригорке, а почтовый адрес его такой: Дмитров, детский бассейновый санаторий на 69-м километре. Никакого бассейна там не было, просто он принадлежал медицинскому управлению бассейна канала имени Москвы. С нашего холма открывался прекрасный вид на противоположный высокий берег канала вдалеке, на желтый домик с белыми  колоннами, пологой двускатной крышей  и несколько невысоких жилых зданий. Примерно такой же вид с этого места и сейчас, и по нему я могу восстановить положение нашего санатория. Сейчас там за забором какое-то совсем другое учреждение.

В санатории у нас была своя компания -  несколько мальчишек с Большой Волги. В этой компании я играл не последнюю роль. На фоне большинства своих ровесников, послевоенных заморышей, я выглядел довольно упитанным юношей. Поэтому для памятных фотографий, запечатлевших традиционные «пирамиды», меня ставили в центр физкультурной группы. Мы играли в мини-крокет, а в песочнице сооружали горы, ущелья, тоннели, замки, которые были историческим фоном разыгрывавшихся по всем канонам средневековых легенд. Героем легенд был Принц, его роль бессменно играл некогда белый и пушистый, а теперь серый от грязи и стершийся теннисный мячик. Кажется, именно в песочнице мы и нашли Красное Стеклышко, наше общее сокровище. Сквозь него мы по очереди смотрели на мир. Особенно хорош был вид на Дом с Колоннами. Однажды за обедом, заигравшись со стеклышком, мы не заметили, как к нашему столу бесшумно подкралась Тетка Танька – так мы звали няню с низким грубым голосом и лицом, похожим на рожу запойного пьяницы. Она вырвала из наших рук Красное Стеклышко, огляделась по сторонам и, увидев щель между широких половиц, опустила в нее наше сокровище. Такая грубая несправедливость глубоко возмутила нашу компанию, и мы долго думали, как бы отомстить Тетке Таньке. Но так и не придумали, тем более что жизнь продолжалась и впереди было много других игр.

Итак, свое первое слово я прочел после санатория, где с нами много занимались, как теперь принято говорить, развивающими играми. В отличие от Тетки Таньки, все остальные взрослые, которые нас окружали, были очень милыми людьми. Особенно директриса. У нее были густые светло-русые слегка вьющиеся волосы, обаятельная улыбка, белые ровные зубы и, кажется,  светло-карие лучистые глаза. Почему-то я возмечтал о том, что мой старший брат (которому тогда было двадцать семь) как-нибудь приедет меня навестить, они познакомятся и обязательно поженятся. Но, поскольку я никаких усилий к этому не приложил, из моей затеи ничего не вышло.

После нашего тихого зеленого уголка на 69-м километре Москва оглушила меня грохотом трамваев и шумом машин. В 50-е годы звуковые сигналы не запрещались, и машины ругались, как оглашенные. Поэтому отец не сразу услышал, как я произнес это слово, прочитанное на длинной вывеске магазина: «Три-ко-таж… Трикотаж! Трикотаж!!». С третьего раза он услышал и порадовался вместе со мной. Наверное, я достал его во время той прогулки, поскольку то и дело останавливался под всеми вывесками и так стоял, пока не прочту. А голос у меня был громкий и звонкий.

Когда я учился в начальных классах, меня за глаза звали «наш Левитан». На всех концертах в крохотном актовом зальчике школы и «на выходе», в клубе водников, я был бессменным конферансье. Подражая интонации популярного диктора и растягивая гласные, я самозабвенно объявлял  «следующий номер нашей программы» и имена исполнителей. Где-то даже сохранилась бумажка с программой одного из концертов. Там была русская народная песня в исполнении Насти Морозовой – девочки из очень простой рабочей семьи с удивительно чистым голосом. Были какие-то сценки в исполнении старшеклассников, которые занимались в школьном драматическом кружке. Они ставили рассказы раннего  Чехова, подписанные еще псевдонимом Антоша Чехонте, и там точно была «Канитель», а еще помню хрестоматийную сценку из «Капитанской дочки» Пушкина – встречу Петра Гринева с Пугачевым в дорожном трактире. И, конечно, звучали песни советских композиторов о нашем счастливом детстве в исполнении хора. Хором руководил одно время учитель музыки Иван Тихонович – железный сибиряк, в смысле силы и здоровья. Но и их не хватило в борьбе с еще более могучим зеленым змием.

Первые стихи

Мой любимый «Чтец-декламатор» 1949  года выпуска представлял собой настоящую поэтическую антологию, и, безусловно, в какой-то мере сформировал мои поэтические привязанности и жизненный настрой. В седьмом классе я победил в городском конкурсе чтецов. 15 февраля 1964 года в газете «За коммунизм» была опубликована заметка члена жюри конкурса А. Боровского, в которой были такие строчки:

"Перед жюри проходит самая большая группа 5 – 7 классов, из них 1 место завоевал Евгений Молчанов (школа № 2, 7 класс), исполнивший «На баррикаде» Гюго. В его исполнении были живые образы пламенных коммунаров и их палачей.
Алексей  Константинович Боровский…" Уж не помню, кто меня надоумил тогда поехать в детский клуб  «Звездочка», где бывший актер, осевший на пенсии в Дубне, занимался с детьми художественным словом. О конкурсе было известно заранее, стихотворение я выбрал сам в том самом затрепанном «Чтеце-декламаторе». Сюжет в стиле Гюго. Французская революция,  на баррикаде  жандармы хватают 12-летнего мальчика и ведут к стенке, потому что на допросе он признается, что помогал коммунарам. Он просит отпустить его ненадолго – проститься с матерью. Жандармы, скалясь, отпускают. Когда мальчик возвращается на баррикаду, палачи немеют. Им и в голову не могло прийти, что этот юный Гаврош выполнит свое обещание. Последние строки: «Безумству смерти стало даже стыдно, и мальчик был отпущен безобидно», - каждый раз вызывали у меня «мороз по коже».

В подвале, где помещалась «Звездочка», я увидел очень пожилого человека с нависшими седыми бровями и седой шевелюрой. В складках и морщинах  его лица читалась большая жизнь, только тогда  я еще не умел разбираться в этих знаках времени. Речь его значительно отличалась от нашей повседневной и напоминала мне радиопередачи из цикла «Театр у микрофона». Он послушал меня и сказал, что все  не так. Положил руки на стол: «Вот здесь коммунары, а здесь их палачи. Когда ты про это рассказываешь, у тебя и коммунары, и палачи вот где, - и положил одну ладонь на другую. Потом снова раздвинул ладони. – А теперь постарайся представить все, как было. Но только не спеши. Вообрази: Париж в дыму, баррикады горят… Это фон. А на этом фоне – герои и негодяи. Представь! И у тебя обязательно получится». Он взял переписанный мною от руки на тетрадном листке текст стихотворения и самолично пометил паузы и логические ударения. Этот листок я нашел недавно в своем архиве.

Мы репетировали несколько раз. И на конкурсе чтецов у меня получилось. Я начал совсем тихо, как он учил. И медленно. «Партию мальчика» старался вести нежно, но и твердо. Почти рычал, входя в образ негодяев-палачей. И не видел,  стоя на сцене, перед собой ничего, кроме этих парижских развалин. Щеки стали пунцовыми, а глаза горели.

Нечто похожее я испытал еще раньше, когда писал свои первые стихи. Тогда мне было лет восемь-девять. Это была целая поэма. В трех частях.

Часть 1.
Шел суровый семнадцатый год.
Метель за окнами поет.
И Ленин коммунистам говорит:
Товарищи, вам путь осуществления открыт!
И коммунисты верили ему,
Шли сквозь пургу капитализма
Под знаменем марксизма-ленинизма.

Часть 2.
И вот – народ у власти.
Идет за годом год.
Веселые песни о счастье
Советский народ поет.
Враги не хотели сдаваться
И двинули силу свою
В священную землю прадедов наших,
Страну твою и мою.

Часть 3.
Под Нарвой и Псковом
Ослабли оковы,
Народная армия здесь родилась…
И вот – оттрубили авралы,
Смели мы с советской земли
Всех адмиралов и всех генералов
Замаранной кровью страны!

Здесь в тексте, насколько я помню, следовал изначально какой-то логический и интонационный пробел, который я так ничем и не смог восполнить. Проще говоря, целой строчки не хватает. В результате поэма несколько проигрывает, как будто бы из попугая выдернули красивое перо и он нервно ощипывается перед зеркалом. Но это нисколько меня не пугало, поскольку вдохновение – птица капризная и отпускать его нельзя. А поэму я решил отвезти на осенние каникулы в Болшево и подарить текст любимой тете Зине, предварительно его озвучив, в годовщину Великого Октября.

В Болшево текст мой и исполнение имели большой успех. Некоторые родственники, собравшиеся за праздничным столом, даже попросили переписать для них специально эту героическую поэму.

Вдохновившись общественным, пусть пока и родственным признанием, я продолжал в том же духе. Но почему-то все больше склонялся к сатире, обличая в маленьком клеенчатом блокнотике такие пороки одноклассников, как лень, неряшливость, забывчивость, и при этом сам себе казался абсолютно беспорочным.

Любовь к декламации однажды сыграла со мной злую шутку. Привыкнув к «семейным концертам» – чтению стихов с табуретки во время фамильных съездов или приемов гостей, я как-то не сориентировался, что подобная самореклама не всегда уместна, а порой и просто кощунственна. И на поминках, когда похоронили маму, я попытался вскарабкаться на табурет. Меня нисколько не насторожило, что взрослые пропустили уже по две-три стопки почему-то в полной тишине. Кто-то, кажется, брат,  вовремя снял меня с табуретки, объяснив, что поминки не место для концерта. Собственно, эпизод этот лишний раз доказывает, насколько неадекватно воспринимал я тогда все происходящее. Смерть мамы совсем меня не задела. Я только помню, что после поминок осталась целая кастрюля салата, который мы ели несколько дней, пока он не прокис. А под кроватью  долго стояли несколько трехлитровых банок с вареньем из райских яблочек, которое варила еще мама. Потом съели и это засахаренное варенье.

Одна из фамильных черт, передавшихся мне по наследству от отца, а ему, думаю, от деда, который умер за десять лет до моего появления на свет, - это упрямство. Об этом немногие знают, только очень близкие люди. Я не очень люблю спорить, но почему-то делаю все по-своему.

Пару раз это  качество проявлялось на сцене. Первый раз - когда я носил красный пионерский галстук и на всех концертах надо было читать стихи «на злобу дня». Такие стихи мне дала старшая пионервожатая и велела быстро выучить – послезавтра концерт. В то время в стране политэкономические циклы измерялись пятилетками, а пионеры поверяли свой общественный пульс, который должен был биться по всем физиологическим законам чаще, чем у взрослых, двухлеткой. Вот такой пионерской двухлетке и был посвящен стих, который мне предстояло бодро выпалить со сцены. Но что-то помешало мне выучить его надежно.

Стихи на школьных концертах с точки зрения выстраивания всей программы играли роль стакана воды во время смены блюд на большом обеде. Допустим, на сцене хор меняется каким-нибудь музыкальным ансамблем, и в это время перед закрытым занавесом тешит публику чтец или чтица. Вроде бы как споласкивает публике горло между щами и жареным мясом… Держать публику было нелегко, она очень разная была. Родители, конечно, сидели тихо, а хлопали громко. Детвора, особенно самая мелкая, наоборот. Она была еще далека от политграмоты, и забойные пионерские вирши ее совсем не трогали. И здесь надо было сильный голос иметь, брать ее, мелюзгу, звуковым модуляциями: «То как зверь она завоет, то заплачет как дитя…».

В общем, закрывается занавес, в глубине сцены хор сходит со ступенек. Тут к залу выхожу я и бодро выпаливаю первые две строчки: «Пионерская двухлетка, до чего ж ты хороша!». И  чувствую, что все остальное забыл безнадежно. И более того, в голову лезет совсем уже взрослый фольклор из области критики  сельскохозяйственных аграрных новаций: «Травопольная система, ты совсем не хороша: в поле травка и цветочки, а в амбарах ни шиша». Это сказывается моя любовь к чтению «Крокодила» и переписыванию в заветную тетрадку разных хохм, которыми я люблю делиться с друзьями.

Первая мысль – прочесть что-нибудь другое, из старого надежного репертуара, например, «Смерть пионерки» Эдуарда Багрицкого. Но ведь старшие товарищи меня не поймут, они надеются, что чтец-конферансье поможет держать планку высокой политической актуальности. Тряхнув головой, я начинаю снова. Уже погромче… Вроде бы как сначала была проба голоса. И снова зависаю в паузе. И так – еще два раза. Публика начинает волноваться. Кто-то сочувствует, кто-то злорадствует. Другой бы повернулся и ушел с позором. Но не я. Я достаю из внутреннего кармана своего кургузого светлого пиджачка смятый листок и шпарю по бумажке, стараясь голосом перекрыть все пространство вплоть до последних рядов. Кое-как позора удается избежать.

…Перечитав эти воспоминания, ловлю себя на мысли, что артист во мне все-таки погиб. Но смерть от нескромности "мемуаристу" пока еще не грозит. И, перекидывая мостик к одному из самых ярких событий своего отрочества, скромно скажу словами своих большеволжских друзей-погодков: "Ну, Молчанов, ты даешь! Даже в "Артеке" тебя выбрали председателем совета отряда". А я им ответил тогда: "Но ведь председателем дружины стал мой друг-москвич Эдик Тененбаум!".

Легенды  и песни Черного моря

"Есть местечко в Крыму, отовсюду к нему пионеры стремятся гурьбой…" Это строчка из нашей артековской песни. Песен было много - про Аю-Даг, скалы Адалары, горы и лес, неумолчный морской прибой, про нерушимую артековскую дружбу. Почти все эти песни я помню до сих пор, уже сорок лет. Их тексты писали талантливые люди, а может быть, мы уже выходили из детства и юношеская романтика приходила к нам с этими светлыми и нежными строчками. В моем рукописном артековском песеннике кроме канонических пионерских сохранились тексты о туристском котелке и о Мишке-одессите, сентиментальные полублатные шансоны и даже "Подмосковные вечера"… на немецком языке.

На морском берегу под мерный шум прибоя вожатые рассказывали нам легенды Крыма, потом все это напомнило мне повести Гайдара. Легенды я записал в своем дневнике. Но учтите: когда я их записывал, было мне 14 лет.

Когда-то на Аю-Даге жили два брата-охотника. Они были красивыми, смелыми и добрыми. Когда они выросли, старый слуга решил их покинуть и, прощаясь, дал им два ларца. Он строго-настрого завещал пользоваться подарками только для добрых дел. Открыл первый брат ларец и увидел меч с надписью: "Кто взмахнет этим мечом, перед тем расступится море". В своем ларце второй брат увидел крылья, которые позволяли летать куда угодно. Братья постепенно богатели, а большое богатство редко сопутствует с добротой. Однажды они узнали, что в дальнем селении живут две красивые девушки - сестры-близнецы. Они полетели туда, расправив подаренные стариком крылья. Девушек забрали силой, но те отказались выйти за злых братьев замуж. Тогда братья решили произвести впечатление на непокорных сестер видом своих богатств…

…Вышли они на море, взмахнул первый брат мечом, и расступилось море перед ними. Появилась золоченая колесница и понесла их мимо огромных богатств. Вдруг ударила молния и  возник пред ними старый слуга: "Вы забыли мой наказ! - воскликнул он. - Немедленно поворачивайте назад!". Пристыдили девушки братьев, но те не послушали старика и продолжили путь. Во второй раз сверкнула молния, но путешествие продолжалось… После третьего удара молнии море сомкнулось над золотым экипажем, и злые корыстные братья превратились в подводные камни, а девушки обернулись в скалы необычайной красоты - Адалары, сестры-близнецы…

Довольно критически подходя к тексту 40-летней давности, я то и дело замечаю некоторые несоответствия: ну, справедливо ли обращать в камни бедных, ни в чем неповинных девушек? А молодой читатель с позиции здравого смысла еще и добавит: "Вышли бы замуж, жили в довольстве и богатстве. Нет же, поломаться решили. Вот и доломались...". Моему же романтично настроенному поколению тогда никаких несуразиц в тексте легенды, рассказанной на берегу моря в виду тех самых Адалар, и в голову не пришло.

А вот легенда об Аю-Даге, Медведь-Горе. Однажды в голую и бесплодную Гурзуфскую долину пришло племя сильных и отважных людей. Своими трудами они превратили эту землю в цветущий прекрасный сад. Но  перестали поклоняться богам, решив, что вполне могут полагаться только на свою волю и разум. Боги разгневались на них и послали с Северного поля белого медведя, дабы образумить заблудших овечек. Разгневанный медведь шел на юг, все сметая на своем пути. Но вот он ступил в Гурзуфскую долину и не узнал ее. Медведь просто не поверил своим глазам и так изумился, что спросил себя: "Зачем же я буду уничтожать плоды столь огромного труда? Ведь эти люди совершили настоящий подвиг!". Прилег медведь на берегу моря и решил отдохнуть после трудного пути. Боги не простили ему непослушания и обратили в гору. Так и лежит на берегу моря окаменевший медведь, понявший, что выше всего труд человека.

Кажется, именно эта легенда вдохновила нас на создание  специального выпуска стенгазеты, которая вышла под шапкой "Воля и труд человека дивные дива творят". Для стенгазеты мы брали интервью у взрослых, которые работали в лагере. В том числе и у пожилой и очень словоохотливой посудомойки в столовой. А было это сразу после октябрьского пленума ЦК КПСС, который избрал нового Генерального секретаря, сместив прежнего за волюнтаризм. Но все это было от нас еще далеко, а от интервьюируемой мы узнали, что "вчера Хруща на пенсию отправили". Несколько дней спустя с самой высокой вершины Крыма мы увидели среди золотящихся октябрьской листвой заповедных буковых рощ красные черепичные крыши - дачу Хрущева.

Наш лагерь назывался "Прибрежный". Выше были "Горный" и "Кипарисный", рядом - "Морской". О лагере тоже была своя песня: "Из всех ты самый молодой, ты только начал жить, но даже Аю-Даг седой успел тебя уж полюбить. Тебя солнце ласкает нежно, тебе волны морские поют, что красивее всех ты, "Прибрежный", Адалары салют отдают…". Дружина наша была "Речная", а еще была "Озерная", других названий не помню. Соответственно, корпус наш назывался "Ангара", а отряд по специальности классифицировался туристско-краеведческим. И поэтому нам первым выпала удача пойти в поход на Аю-Даг, а потом и на Роман-Кош (самая высокая вершина Крыма, 1545 метров над уровнем моря). А для всей Речной дружины мы провели Турград. Это место, записал я в своем дневнике, где ребята получат основные знания по туризму. Они научатся правильно разбивать палатку, преодолевать препятствия, оказывать в походе первую медицинскую помощь, готовить пищу на костре, ориентироваться на незнакомой местности и т. д. Только после этого другие отряды получат путевку на Аю-Даг. Я еще с одним приятелем был инструктором "при бревне". Следил, чтобы пионеры грамотно преодолевали по бревну реки и овраги. У нас и в других пунктах Турграда все получили "пятерки".

На дорожку перед походом на Роман-Кош вожатый Саша, Александр Петрович, посоветовал съесть по чайной ложке соли, чтобы жажда в дороге меньше мучила. Так что наша артековская дружба замешана если не на пуде, то по меньшей мере на полкило этой соли, которую мы в сумме послушно съели.
Шли мы  по Крымскому заповеднику, среди зарослей мелкого дубровника, кизила и других культур, цеплявшихся своими крепкими корнями за скалистый грунт, все вверх и вверх по извилистой тропке. И так дошли до буковой рощи. Огромные реликтовые деревья уже сбросили свою листву, и она лежала толстым слоем, так что мы погружались в эту перину до колена, бросались с размаху в нее пластом и нигде не набивали шишек. Буковые орешки, в отличие от горьких дубовых желудей, оказались весьма приятными на вкус, и мы набрали полные карманы.
Отряд рассеялся среди мощных стволов-колонн, а в первой группе оказались Вовка Королюк,  Славик Баранов и я. Где-то на подходе к букам вожатый сказал, что в середине рощи есть поляна, а на поляне - квадратный пруд-бассейн. Мы вышли на поляну, но никакого бассейна не увидели - везде лежал ровный слой листвы. Осторожно, методом тыка, стали прочесывать-прощупывать поляну, ощущая себя саперами, и вскоре кто-то радостно крикнул: "Ребята, вода!". Надо знать Королюка, чтобы не удивиться: именно ему пришла в голову эта озорная идея.

Вовка из города Ивано-Франковска был хохмачом от природы. Его подвижное лицо всею своею мимикой генерировало смех окружающих. Уже не говоря о том, что рассказы на украинском языке вызывали у нас просто припадки гомерического хохота. Особенно "Було в мене ружжо, та не ружжо, а шомпольна берданка…" - о незадачливом хлопчике, который подстрелил на утренней зорьке соседского бычка, когда мама сказала ему: "Пиды, сынку, подывись, хто сь до нашей корови ходыть…". Я, конечно, не претендую здесь на правильное воспроизведение украинской мовы, ориентируюсь исключительно на свою слуховую память.

Вовка подошел к краю обнаруженного нами пруда, сел на бережок и свесил ноги, демонстрируя свою самую нейтральную улыбку. Со стороны было такое впечатление, что он просто присел посреди полянки отдохнуть. И тут ворвался к нам физорг Лешка Кибальник: "А шо, ребята, отдыхаете? Говорят, тут где-то бассейн неподалеку? Там уже наши подтягиваются!" - С этими словами порывистый Лешка устремился к Королюку… и ухнул в воду. Вода в октябре в горах ломозубая, и Лешка, наверное, ощутил эту ломоту, когда вынырнул и вылез на берег. Он тут же стянул с себя куртку, джемпер, рубашку, штаны и стал выжиматься. Подоспел и весь отряд. Через минуту все лежали вповалку вокруг Королюка, который в лицах описывал, что тут произошло. На память об этом эпизоде осталась фотография, сделанная с помощью "Смены-6", камеры, с которой я в "Артеке" не расставался.

Другие фотографии - другие истории. Однажды (возвращаюсь к своему дневнику) мы надели парадную форму и пошли в Гурзуф приглашать к нашему отрядному  костру участника 22-го съезда партии. Такового среди отдыхающих на престижных дачах то ли Минобороны, то ли Академии наук не оказалось, и мы отправились к академику Анатолию Георгиевичу Благонравову. Мы пришли к нему в номер (это было что-то вроде академической дачи) и пригласили его к себе. Он сначала не хотел, но потом согласился. (Надо сказать, это была моя первая встреча с большим ученым, и я тогда еще не догадывался, сколько в жизни еще будет таких встреч.) Нас угостили печеньем и конфетами. Потом мы поехали за ним на автобусе. Я сидел рядом с ним и рассказывал об Артеке, о Дубне. С нами он беседовал о задачах партии и, в основном, о космосе. Потом он ответил на многие вопросы. Слава Баранов повесил ему медаль на шею и прицепил артековский значок. А вот как, отвлекаясь от страничек полудетского дневника, я  проинтерпретировал это событие уже в зрелом возрасте

Где-то в 78-м году попаду я в Гурзуф, в "Спутник", в те времена еще лагерь ЦК ВЛКСМ, и во время наших упоительных застолий вспомню эту историю, кивнув для пущей убедительности в сторону Аю-Дага, под которым раскинулась  все еще  всесоюзная пионерская здравница. Как мы шли под раскидистыми платанами и стройными кипарисами и увидели, что в их тени притаился небольшой дачный домик. Как встретившая нас пожилая женщина удивилась: "А вы, ребятки, не ошиблись адресом?". Она была очень энергичной, как жены некоторых сибирских академиков, которых я встречал позже в Академгородке. Чувствовалось, что под сенью тенистых деревьев и ее попечительством Анатолию Георгиевичу здесь хорошо отдыхается.

Наверное, законы гостеприимства требовали какой-то застольной беседы, и хозяйка поставила на стол печенье: "Ешьте, ребятки, не стесняйтесь, это у нас печенье для птичек", - наверное, подразумевая при этом, что все равно пропадет. Мы угостились и принялись уговаривать академика. Я как председатель отряда взял основной груз этой ноши на себя и принялся описывать прелести "Артека", а заодно и родной Дубны, горячий патриот которой к тому времени во мне уже формировался. Произрастал, так скажем. Уловив случайно, что Дубна со всех сторон окружена водой, супруга академика незаметно вышла и тут же вернулась… с бамбуковым удилищем для спиннинга: "Вот мальчик, возьми, тебе, наверное, пригодится там у вас на Волге. А то мы все равно скоро уезжаем - не оставлять же здесь".

Я с благодарностью принял подарок и возвращался потом из Крыма гордый, со спиннингом и маленьким кактусенком из Никитского ботанического сада, купленным за 50 копеек. Спиннинг академика долго лежал в дровяном сарае на Большой Волге, а во время переезда в 81-м году куда-то пропал. Кактус я подарил тете Зине, и теперь он живет в Болшеве, разросся до неимоверных размеров, но так и не зацвел.

В Севастополь мы ехали, как я записал, часов пять. Все-таки, великая вещь дневник! Разве такие детали запомнишь! На Сапун-горе провели линейку, посвященную памяти героев-севастопольцев. Очень мне понравилась диорама "Штурм Сапун-горы", а панорама обороны Севастополя на Малаховом кургане, гениально воссозданная Францем Рубо, настолько врезалась в память, что,  читая потом "Севастопольские рассказы", с которыми вошел в литературу Лев Толстой, образы защитников города, созданные в этом произведении, я ассоциировал с видеорядом, как теперь принято говорить. Малахов курган с могилой Нахимова, Графская пристань, белые домики, сбегающие по живописным террасам к Севастопольской бухте, желтые камни Херсонеса, памятник Погибшим кораблям через несколько лет вновь вспомнятся мне, оживут в новом свете, исходящем со страниц Паустовского и Грина…

Впрочем, так же как и Воронцовский дворец-музей в Алупке, в котором снималось множество романтических фильмов советских времен, - его мавританские башни и стены остались у меня на фотографиях, а внутренние покои дворца стали воплощением слышанных и читанных в детстве сказок и легенд. Недавно по каналу "Культура" шел фильм по Шекспиру "Двенадцатая ночь", снимавшийся в этом дворце в Алупке и в Ялте в 1955 году. Благодаря этому фильму, виденному в детстве, я стал в нашей санаторной палате, тогда, в Дмитрове, перед школой, признанным рассказчиком. Сюжет этого фильма я пересказывал как устный сериал, несколько вечеров… Звенели шпаги, благородные герои попадали в самые немыслимые ситуации, гарцевали прекрасные кони, а в конце - три свадьбы. Этот мавританский замок, так же как и "Ласточкино гнездо", как мерный шум морских волн, как террасы виноградников на каменистых отрогах яйлы, как седые Адалары на рассвете, уже подготовили меня к будущей встрече с героями Грина и Паустовского. Но это будет уже позже, так же как Феодосия и Керчь, Ялта и Алушта, Чехов и Волошин, Айвазовский и Сергеев-Ценский, а пока мы шагаем дружно в ряд, мне четырнадцать лет, я влюбляюсь в самых лучших на свете девчонок, а они тоже… симпатизируют мне.

По улицам Севастополя мы шествовали строем, в парадной артековской одежде: голубые вельветовые шорты, белые рубашки с короткими рукавами и открытым воротом, под который довольно неудобно  было пропускать красный галстук,  в синих джемперах и белых пилотках с красной полосой. И - время от времени привлекали внимание прохожих своими боевыми пионерскими  речевками: "Кто шагает дружно в ряд? - Пионерский наш отряд!.. Кто идет? - Мы идем? Кто поет? - Мы поем!..". Ну, кто скажет, что это было хуже нынешних рекламных слоганов, на которых растут наши дети и внуки?

Немногочисленные уроки Алексея Константиновича Боровского были усвоены мною так успешно, что в общеартековском конкурсе чтецов я оказался в числе трех лауреатов, прочитав "На смерть поэта". Золотая медаль "Артека" с надписью "за искусство" хранится в числе моих почетных регалий.

Пожалуй, "Артек" остался самым сильным впечатлением моего уходящего детства. А если таки остался, может быть, оно и не ушло? Несколько лет потом я получал от друзей письма и им писал о себе, но дольше других продолжалась переписка со Светкой Федоровой из города с красивым названием Боровичи, Новгородской области, она даже в армию писала мне письма, очень милые и уже взрослые. Светка вообще, как все девчонки, повзрослела раньше, и наша юношеская романтическая дружба, замешанная на прозе Паустовского, была обречена на окончание, но не забвение. Мы даже встретились однажды в Москве - у меня были вступительные экзамены на журфак, а она проездом следовала на какой-то южный курорт. Проводив Светку на поезд, я долго мурлыкал про себя  слова популярной тогда песни Бабаджаняна: "Если вдруг грустно станет, если вспомнишь ты о любви, позови меня, позови меня, хоть когда-нибудь позови".

А в 1968 году я написал друзьям по Артеку письмо и отправил его в два адреса, на радиостанцию "Юность" и в "Комсомолку". Из "Комсомолки" пришел очень доброжелательный ответ, подписанной завотделом школьной молодежи Т. Яковлевой, что письмо, к сожалению, опубликовать не смогли, потому что в канун юбилея комсомола редакция была загружена материалами, "но вы пишите нам, у вас это неплохо получается". Я несколько раз воспользовался этим советом, когда стал постарше, и все мои материалы (не самотек, а предварительно заявленные) были опубликованы. 

Одним прекрасным октябрьским утром, если точно, в девять пятнадцать, в передаче радиостанции "Юность" "Здравствуй, товарищ!" вдруг прозвучал - в исполнении Марка Бернеса - первый куплет песни "С чего начинается Родина…" - с него же начиналось письмо, и… ведущий прочел слово в слово мой текст, две страницы. Я до сих пор считаю, что это было мое журналистское боевое крещение, которым я обязан и "Артеку".

"Друзьям по Артеку

С чего начинается Родина,
С картинки в твоем букваре…

Ехал я сегодня в поезде, ребята, и мягкий проникновенный голос напевал мне простые и емкие  слова этой песни. Голос звучал где-то внутри меня, а за окном проносились по-осеннему жалкие деревья, и тяжелый холодный ветер срывал с них последние листья. Мокрый снег оставлял свои следы-строчки на стеклах вагонных окон…

И вспомнил я ту крымскую осень 64-го, когда мы нашли друг друга в "Артеке". До сих пор вижу вас все такой же веселой красногалстучной братией, как в тот октябрь. Другой голос подсказывает мне, что вы переменились, повзрослели, посерьезнели. Но не верю я ему.

Лешка, наш физорг Лешка, неужели ты оставил свое: "Та шо вы, ребята, бросьте, я ж за вас горой!"? А ты, наш маленький флажконосец Славка, неужели ты забыл свое знаменитое "У, контра-язва…", которое прилипло к языкам всех ребят нашего отряда? И неужели могли вы забыть наши артековские песни и ту, любимую, которую, по рассказам, оставил в "Артеке" Юрий Гагарин:

Много есть интересных находок
Посредине проезжих дорог…

И вспомните еще нашу прощальную, которой хотели наши девчонки скрыть вдруг подступившие слезы. Может быть, и удалось им это, если бы другая была песня, не такая:

Поезда, поезда, не спешите,
Не берите такой разбег,
Поезда, поезда, разрешите
Еще раз посмотреть на "Артек"…

А потом вы писали мне письма. И я вам тоже писал. Почти всем исполнилось в ту осень 14 лет, и стали наши пионеры готовиться в комсомол. Первым прислал свою весточку Вовка Королюк, неистощимый наш шутник и комик. Но это его письмо было очень серьезным и даже чуточку торжественным: "Сегодня у меня счастливый день,  - писал он, - меня приняли в комсомол!". А потом ото всех полетели такие же радостные вести, и понял я вдруг, что взрослеете вы, мои друзья, да и сам  я тоже взрослею. И не было уже в ваших письмах: "Я горю желанием поехать опять в "Артек". Желание-то осталось, меня не проведешь, но вы научились быть сдержанными. И писали вы о своих победах, а еще охотней о победах друзей: "Жень, а Витька Лучкин, оказывается, прославленный парень. Я видел его в киножурнале "Пионерия". Там показывали, как он работает в радиотехническом кружке, помогает школе в изготовлении приборов".

Но что-то все длиннее становятся промежутки между вашими письмами, ребята, и иногда мне становится обидно: неужели тот, второй голос, прав? Но не могли же вы забыть:

И точно в такой же вечер когда-то,
Придя с работы домой,
Ты вспомни о наших хороших ребятах
И песенку эту пропой.

Вспомнили? Я рад.

…Прошло четыре года, как мы не видели друг друга. А надо бы!..
Привет вам из моей осенней Дубны. Ваш Женька-председатель."

21 декабря 2004 года в понедельник возвращаюсь  из Москвы домой. Голицынская электричка, следующая через Белорусский вокзал, как это часто бывает, на Савеловский запаздывает… Где-то после Долгопрудной в вагон входят трое молодых людей. В их руках - скрипка, флейта и аккордеон. Заснеженные подмосковные дачи, поля, леса и перелески  проносятся за окнами поезда, и звучит "Чардаш" Монти. "Венгерский танец в небесной черни звенит и плачет, дразня меня…". И - замыкает еще один круг. Эти мальчики, что играют в вагоне "Чардаш", только чуть старше меня, тогдашнего. И маршрут - тот же… Я читаю "Дневник" Пришвина, находя в нем соответствие своим мыслям и чувствам, и записываю в блокноте для памяти четыре строчки:

Чем ближе к Дубне, тем белее
Деревья, столбы и кусты,
И заревом юности тлеет
Нетленность лесной красоты…

Возвращаясь из Симферополя домой, я заехал в Болшево, чтобы привезти дяде Пете и тете Зине подарок - маленький кактус из Никитского Ботанического сада. Приехал очень огорченный: как ни берег маленький горшочек, укрытый в кармане плаща, все-таки при входе в метро долбанул по нему дверью. Тетя Зина меня успокоила и пристроила кактус вместе с грунтом в новую плошку. В Дубне ждал сюрприз - пока меня не было, папа переехал в новую однокомнатную квартиру "со всеми удобствами", где нам предстоит жить до 1981 года.


"Я раньше думал -  Болшево
звучит: налейте больше нам!.."

А дальше следовала фраза: "не зная расписания, я приезжал заранее". Таким образом я перефразировал известные стихи Михаила Кульчицкого, поэта-романтика фронтового поколения, не вернувшегося с войны: "Я раньше думал - лейтенант звучит: налейте нам. И, зная топографию, он топает по гравию…". С детских лет Болшево, в котором жили тетя Зина с дядей Петей, было для меня этаким райским уголком. Здесь часто проходили каникулы, -  в саду, окружающем дом, и в самом доме, который мне уже тогда казался видавшим виды, и на берегу речки Клязьмы, впрочем, и тогда, по сравнению с родной Волгой, довольно грязной.

Пережив смерть своей четырехлетней дочки Риточки, тетя Зина и дядя Петя все свои нерастраченные родительские чувства перенесли на нас, своих племянников, внуков и внучек. Чаще всего здесь гостили мы с племянницей Аленушкой, приезжали и  мои двоюродные племянницы Ирка с Милкой (обе старше меня на два года), внучатый племянник дяди Пети из Воронежа Серега. С его отцом Александром, принадлежавшим к  Колесниковскому клану, очень дружил мой старший брат, представлявший наряду с детьми тети Лизы Валентиной и Николаем старшее поколение племянников. Юрий Макарьевич очень уважал  воронежского племянника за глубокие филологические познания. Он преподавал в Воронежском госуниверситете, потом стал деканом филологического факультета. Очевидно, одинаково уважая друг в друге очень далекие специализации, и филолог, и инженер-электротехник, принадлежали своему времени и одинаково думали о том, что происходит вокруг. Кто-то из них звал кого-то "народы" (реплика одного из персонажей А. Островского). А еще Александр наградил дядю Петю прозвищем Вакулей (от гоголевского кузнеца Вакулы из "Вечеров на хуторе близ Диканьки"), которое надолго к нему пристало. Вообще в традициях всех семей, объединенных в Болшеве, было дружеское подтрунивание, что постепенно усваивалось и нашей  порослью…

Брат рассказывает. В студенчестве дядя Саша часто живал в Болшеве. Собирается как-то на трудный экзамен, дядя Петя его напутствует: "Ни пуха ни пера!". - Тот ни гу-гу -  "Ты что молчишь? Ну-ка, быстро пошли меня к черту!" - "Да не могу я тебя, дядя Петя, к черту послать!" - "Тогда пошли на х..!".
Книжная этажерка в болшевском доме никогда не пустовала, там я впервые прочитал Ремарка, любил покопаться в старых "роман-газетах". Помню и первый маленький "КВН" с линзой, среди увиденного тогда меня больше всего поразил телеспектакль для детей по пьесе Оскара Уайльда "Звездный мальчик". В нем была какая-то тайна, загадка, вспоминая о которой я и сейчас переживаю непонятное волнение. Позже в книге Корнея Чуковского я найду чудесные заметки о творчестве и жизни "великого эстета", которые вновь напомнят о болшевском детстве…

На семейные праздники в хлебосольное и гостеприимное Болшево съезжалось в лучшие годы никак не менее десятка гостей, не считая детишек. Папа всегда заранее готовился к поездке, покупал на Большой Волге у рыбаков щук и лещей и привозил их в почтовых мешках из плотной коричневой бумаги в несколько слоев, прошитых прочной бечевой. Тетя Зина готовила из судаков аппетитное заливное.

Колесниковы построились сразу после войны. Дядя Петя работал кузнецом на заводе в ближайших Подлипках, где его мастеровитость ценили очень высоко. В войну был на военных заказах, на брони. Дом выстроен на две семьи, сосед работал вместе с дядей Пете на заводе, очевидно, завод помог в строительстве, но в основном и стены и крышу рубили своими силами. Потом старики-соседи умерли, а их сын сильно закладывал и продал свои полдома первым новым русским. Они сделали из своей половины что-то вроде коттеджа, а Колесниковская половина осталась девственно нетронутой со времен окончания войны. Сейчас, после смерти сначала дяди Пети, а потом и тети Зины живет там мой брат, и я стараюсь хотя бы два раза в год наведаться в гости.

Мир дяди Пети, ограничившийся после ухода на пенсию стенами его усадьбы, был, тем не менее, для нас, детворы, очень притягательным. Во-первых, под навесом он оборудовал свою летнюю мастерскую, в которой не без видимых результатов плотничал и столярничал. Сейчас очень жалею, что тогда не приобщился к его мастерству. Хотя… Как-то в весенние каникулы под его чутким руководством смастерил практически собственноручно скворечник. Правда, в другой раз, когда "дед", названный так с легкой руки Юрия Макарича, попросил ему помочь перенести с места на место небольшой штабель кирпича, я его надежд не оправдал.

Случай тот был признан в семье, как теперь говорят, знаковым и вошел в скрижали. Начал-то я хорошо. Но день был знойный и не очень располагал к тупому и унылому перетаскиванию тяжестей. Где-то на пятой-шестой ходке меня заклинило. Может, в другой раз я и не обратил бы внимания на легкий укус слепня, но здесь, обронив свою ношу, с криком понесся по дорожке. Дядя Петя очень за меня перепугался: "Что случилось, студент?" - так он называл меня иногда, подтрунивая по-своему. - "Муха укусила, да так сильно!" - завопил я в ответ. Понятное дело, работа была окончена, а тетя Зина смазала место укуса какой-то мазью.  Но…  "Какая муха тебя на сей раз укусила?" - это вошло в семейный фольклор. Так же как любимое дядипетино: "Эх, ты, недотепа", -  шутливо произносимое нараспев по разным поводам, чаще всего совсем безобидным, взятое из "Вишневого сада", от Фирса.

Поразительное дело, этот дом, сохранившийся в почти первозданном виде, навевает не меньше воспоминаний, чем родная Большая Волга, в которой лишь немногое осталось от 50-х годов. Зато рядом с Болшево вырос современный Калининград, и мы с племянницей Аленкой нет-нет да и вспомним, как по узким улочкам, поросшим травой, где сейчас раскинулись городские проспекты, шли погулять в Костино и случайно наткнулись на дом-музей… кого бы вы думали? - Владимира Ильича, который останавливался в этом маленьком невзрачном домике, когда приезжал сюда на охоту… Мы даже оставили в книге отзывов свои впечатления.

…Мне только сейчас пришло в голову, что Болшево можно рассматривать как сокращение от Большой Волги, тем самым как бы подчеркивая нерушимую формальную и неформальную связь для меня этих географических названий. Их единство. О, эти уже ушедшие в даль десятилетий ритуалы семейных сборов! Дядя Петя ставил бражку и выгонял из нее крепкий напиток, который настаивал на дубовой коре, - болшевский "коньяк". Хорошо было и самодельное яблочное вино, для которого шла "славянка" - желто-зеленые ароматные эти яблоки были покрыты восковым налетом, будто бы смазаны маслом. А дубок, чья кора облагораживала крепкий домашний напиток, посаженный после войны рядом с летней мастерской,  я помню еще тонкоствольным и стройным. Теперь он превратился в  раскидистый дуб с мощным стволом.

В связи с наступающим Годом синего Петуха (пишу эти строчки в конце декабря 2004-го, когда все подарочные киоски завалены немыслимым количеством петухов-сувениров) мне вспомнился болшевский фарфоровый петух - сосуд, в котором дядя Петя подавал к столу свой фирменный напиток. Когда его содержимое разливалось по рюмкам или стопкам, этот процесс сопровождался бульканьем - горловым клекотом фарфорового бойца, который сменялся звоном хрусталя. У отца была своя теория по поводу того, зачем люди чокаются. Он хитренько так спрашивал: "Что мы чувствуем, когда выпиваем, какие органы работают?" - и отвечал на свой вопрос: "Обоняние, осязание, зрение… А слух? Так вот, чтобы сполна прочувствовать процесс, мы и чокаемся - включаем все органы вместе со слухом!". Стограммовые толстостенные хрустальные стопки окаймлены двумя рубчиками: в начале застолья наливали по верхний рубчик, потом - по нижний. Готовясь к празднику, тетя Зина пекла пироги и вспоминала мою маму: "Таких пирогов, как Маруся, никто не пек: съешь один - и хватает на целый день". Да, мама очень большие пироги пекла, это, наверное, у нее был синдром голодного военного времени.

Летом на столе всегда была миска клубники, много вишен, слив, а болшевский крыжовник какого-то старинного диковинного сорта, янтарно-желтый и медово сладкий, был просто неподражаем.

В конце сентября собирали антоновские яблоки, и когда я буду читать хрестоматийный рассказ Бунина, обязательно вспомню болшевскую усадьбу. Как вспомню ее и в подмосковном Мелихово, где жил Чехов, утопающем в цвете диковинной турецкой и персидской сирени, выведенной местным селекционером. Огромные гроздья самых диковинных цветов и оттенков источали немыслимые ароматы, и я вспоминал строчки чеховских писем: "У нас, Лика, уже созрел крыжовник…". Очевидно, эта культура была для Антона Павловича нетленным символом русской дачной жизни.

В моем саду крыжовник почему-то не растет, кусты крупного красно-бордового, которые я привез из Болшево, так толком и не принялись. Так же как сливы народной селекции. Очевидно, скупой наш лесной подзол, в отличие от легкого болшевского песчаного грунта, губит на корню все мои попытки перенести в суровое российское настоящее овеществленные воспоминания о легком безоблачном детстве… Зато! Зато - три маленьких кустика можжевельника, которые я высадил лет десять назад, превратились в настоящие кипарисы с зелеными коническими кронами, и один из них покрыт сначала зелеными, а потом, по мере созревания, лиловыми и фиолетовыми ягодами. "Аметистовых ягод услышал я звон, и во сне, в тишине мне понравился он…".

"Счастливого пути, "Рубин"!"

Осень 1967 года выдалась удивительно теплой и солнечной. Природа словно бы утешала меня после первой неудачной пробы. На вступительных экзаменах в МГУ я недобрал двух баллов до проходного, а конкурс был четырнадцать человек на место. Надо было устраиваться на работу. Друг отца, работавший капитаном на санитарном катере "Рубин", Петр Григорьевич Бочкарев (о нем я упоминаю в главке, посвященной художникам Дубны, в том числе и его сыну - Вячеславу Григорьевичу) предложил мне устроиться матросом на этот катер. Будучи романтически настроенным юношей, уже знакомым с Блоком и бредящим Есениным, я сразу же вспомнил любимые строчки о "загорелых матросах, ходивших важно мимо нас", и перенесся мыслями в Севастополь 1964 года, и… да мало ли о чем еще я тогда подумал.

Сейчас-то я понимаю, что моя восторженность и однобокая начитанность мешали мне нормально жить,  жизнь с детских лет меня щадила и огораживала от серьезных испытаний, которые закаляют характер и учат умению мобилизовывать защитные силы организма. Два месяца, которые я проведу в 12-часовых вахтах на борту "Рубина", вплоть до окончания навигации, мало что добавят к моему мировосприятию, но познакомят с людьми, о которых я впервые попытаюсь написать…  И, может быть, уже тогда почувствую себя островитянином, покинувшим материк.

"Я хочу рассказать об одной скромной, незаметной профессии. Она не относится к разряду популярных и широко известных, несмотря на свое длинное название. Впрочем, среди водников эта профессия пользуется признанием и уважением. Работа дежурного медика  санитарно-контрольного отдела  при Большеволжской санэпидстанции… по-своему своеобразна. Она объединяет в себе две профессии: медика и водника - медик по специальности, водник по необходимости.
…Отличное осеннее утро. Иду по влажному от тумана шоссе. Через матовое стекло тумана с трудом прорезаются бледные солнечные лучи. Но даже в их неярком свете роса на траве искрится и играет. Прохожу мимо пристани к небольшому причалу. Здесь и стоит санитарный катер "Рубин". Красивое название. Вот сойдет туман, и под руками матроса медь поручней и кнехтов ярким огнем засверкает на солнце. Этот катер когда-то подходил к морским кораблям и доставлял на берег офицеров. Те, кто на таких служил, утверждают, что чистили ровно 123 "медяшки".

Причал расположен на "перекрестке": здесь начинается канал, кончается Волга, за шлюзом и плотиной она продолжается…"

За этим зачином следует полная белиберда… Как, должно быть, мучилась Светлана Кабанова, редактировавшая мой "очерк", продираясь сквозь дебри бессмысленных красивостей и пытаясь добраться до фактов, живых монологов и ярких сравнений, если даже сейчас я то и дело спотыкаюсь и убираю из газетного текста все, что мне сегодня кажется лишним.

Дальше я перечислял все типы речных судов, следующих своим курсом на Москву и на Калинин, сравнивал "Рубин" со щукой - признанным речным санитаром…

"Но пока я увлекся сравнениями, катер сделал разворот за кормой идущего судна и, догнав его, подходит к борту. Матрос с "Рубина" подает чалку вахтенному, и вот она уже обвилась "восьмеркой" вокруг кнехта. Теперь к выполнению своих обязанностей приступает медик. Санитарное состояние судна нуждается в строгой проверке. Кроме того, надо позаботиться о чистоте канала и водохранилища, поэтому ставятся пломбы, препятствующие спуску сточных вод".

Собственно, это и было основное предназначение санитарной службы - борьба с загрязнением канала, и когда мой "очерк" вышел в единственной в то время в Дубне газете, кто-то из знакомых водников сказал мне: "Хорошо ты написал о нашем ассенизаторе, поэтично!". А что, думаю я сейчас, даже если это так, - все профессии нужны, все профессии важны!  У нас в Первомайском проезде и даже в нашем корпусе жил мужик, которого все звали Витькой, хотя он уже был отцом семейства, имел сына и дочку. А все - Витька да Витька! В нем,  и то правда, что-то мальчишеское было. Так вот, он работал ассенизатором еще тогда, когда не было специальных автоцистерн. Открывал выгребные ямы и вычерпывал их содержимое здоровенным черпаком, опорожняя его в бочку на телеге. Вывозил в лес на "старую свалку", специально отведенное для нечистот место за нынешними Братскими могилами. Там на всем этом годами разрастались настоящие джунгли, особенно могучими были пасленовые культуры. О Витьке рассказывают, что еще когда учился в  школе, то был прост, как Кандид в философских повестях Вольтера, - этакое дитя природы. Поднимал посреди урока руку и спрашивал у учительницы: "Лидия Ивановна, можно пойти посрать?". Лидия Ивановна каждый раз смущалась, но ни отлучить ни отучить Витьку от естественных обозначений природных отправлений так и не смогла. Видимо, поэтому он удовольствовался только начальными классами, найдя в конце концов свое дело.

"Ни одно судно ни днем, ни ночью не пройдет незамеченным. Ко всем подойдет "Рубин", на всех обязательно побывают санитары. А ведь не всегда это легко - отойти от причала и пришвартоваться к борту, который ходит ходуном то вверх то вниз. Меня не было на катере в ту ночь, когда поднялся ураганный ветер. Но я представлял себе, что творится там, слушая, как завывает и  гудит в проводах ветер, как трещат, раскачиваясь, деревья и барабанят по стеклам капли дождя. Волны с моря были такие, что пришлось отводить катер ближе к верхнему бьефу шлюза, там было относительное затишье".

Дальше в "очерке" шли такие красивости, что у меня не хватает духу их здесь цитировать. Сделаю это выборочно (вымарочно). "…По поверхности канала будто разбросаны сотни осколочков солнца. Они блестят и переливаются, слепя глаза. По палубе и тенту ползают паучки-путешественники, сколько же их летает над водой!". Ночью же я находил прелесть даже "в нудном моросящем дожде" - "выхваченные лучом прожектора из ночной мглы косые строчки дождя мне почему-то всегда напоминают съемки шторма в кино, когда на игрушечных волнах качается игрушечный кораблик. Вокруг мгла, а кораблик освещен, и светлые струйки воды, падающие из шланга, изображают тропический ливень…".
Пора уже было автору очерка переходить  к основной теме, а у него все еще "стелется синею рясой  с поля ночной холодок". В оригинале была не одна подобная поэтическая цитата, выброшенная бестрепетной рукой "санитара-редактора". Автору казалось, что, помимо его поэтической эрудиции, прочно утвердившиеся в сознании читателей строки подчеркнут единство его видения природы с гениальным Есениным. И автор все-таки перешел к главной теме, да как оригинально: "Дождь - дождем, а работа - работой. И в который раз отходит "Рубин" от причала. Ведет его сегодня капитан П. Г. Бочкарев. Среди водников он ветеран. Уже тридцать лет водит санитарные катера. В каюте дежурный медик Ф. Н. Суслова… Ее на судах немного побаиваются - строгая! Но когда все в порядке, она не скупится на ласковое слово…". Это был мой основной экипаж.
Как много переговорили мы в кубрике между рейсами - о внутренних событиях (страна готовилась к 50-летию Советской власти), о внешних - войне во Вьетнаме, китайской "культурной революции" и стычках на советско-китайской границе, о событиях в Греции, томящейся под гнетом хунты "черных полковников"… И, конечно, - о делах семейных, о детях, которые росли у моих сменщиков-собеседников. Самой разговорчивой была фельдшер Ася Лигус, тетка по отцу моей одноклассницы Нины и дочь хирургической медсестры  Марфы Петровны, которой посвящен рассказ "Медсестра из Дмитлага", публикуемый в этой книге. Будь я тогда понастырнее и любопытнее, может, и выведал бы у нее некоторые детали о глубоко пока запрятанном в памяти многих прошлом канала.

"Особенно интересно бывало, когда в пересменку сойдутся капитаны Геннадий Ярославцев и Павел Хромцов. У каждого свое мнение - только слушай. С Хромцовым вообще скучать невозможно. На любой случай у него найдется своя шутка. От Геннадия можно услышать множество правдивых историй…".

Действительно, их дебаты в кубрике напоминали мне тогда поединок двух боксеров, только один выступал в тяжелом весе, а другой в легком. Но я еще не умел собирать и сортировать факты,  свободно обращаться со словом, и даже "ретранслятором" был плохим. Чего стоит хотя бы строчка: "Мне рассказывали, что приходилось снимать с судов тяжелобольных, оказывать неотложную медицинскую помощь, принимать роды…". И если это все действительно было, а ведь было, - что мешало мне именно эти три-четыре строчки развить в тему? Экипажи на "самоходках" - грузовом транспорте, бороздящем Волгу и канал, часто были семейные, и действительно, не раз рожениц снимали с борта со всеми предосторожностями и перевозили в больницу, а то и роды прямо на борту принимали. И, наверняка, множество иных неординарных  случаев пережили и капитаны и медики, и трагических, и забавных. Я же был пассивен и созерцателен. Теперь, увы, все это поистине кануло в воды Леты… Или лучше так: в воды, окружающие наш остров. А в одну реку, как известно, не войдешь дважды…

"Сейчас, когда и пишу эти строки, за окном уже темно. Идет дождь. А со стороны причала доносятся сигналы вызова: длинный-три коротких-длинный. И я знаю, что в эти минуты, прорезая мглу лучом прожектора и острым носом рассекая волны, догоняет идущее судно санитарный катер "Рубин". Медик, капитан и матрос на своем рабочем месте. Я успел полюбить этих людей, их простоту и сердечность,  их незаметную профессию…
Навигация еще не окончилась. Самое трудное впереди. Снегопады и холодные ветры, лед на палубе и мерзнущие руки - все это уже было и будет у них еще не раз…

А пока за окном хлещет и хлещет дождь. И снова мне вспоминается игрушечный кораблик и светлые струйки дождя в луче прожектора… Ну что ж, до свиданья, "Рубин"! Счастливого пути!"

Материал занял часть подвала третьей полосы и верх четвертой. В то время я был горд и раздавал газеты друзьям-приятелям. И вот прошло тридцать семь лет. Уже который по счету санитарный катер стоит у другого причала. Молодые капитаны и медики несут свою вахту. Приходят и уходят мальчишки и девчонки, чтобы подработать в летние каникулы (или уже сейчас нет в штатном расписании матросов?). Поскольку работа моя была временная, в моей трудовой книжке не сохранилось соответствующей записи. Да и книжку выпишут уже на ДМЗ, куда я поступлю учеником электрика в феврале 68-го. А осенью буду  зачислен, наконец, на журфак МГУ. Но первое газетное крещение, останется в биографии как неумело поставленная  вешка, оглядываясь на которую, осознаешь, что кое-чему в этой жизни все-таки научился.

Автор "Орленка" и антология Евтушенко

В 1968 году мне было 18 лет. Возраст самый романтический. Тогда-то и произошла первая короткая встреча с «настоящим поэтом», автором текстов знаменитых песен «Орленок», «Смуглянка-молдаванка», современником и другом людей, которым в учебниках литературы целые главы посвящены. Короче, Яковом Захаровичем Шведовым, который приехал к нам на Большую Волгу в клуб на вечер, посвященный юбилею комсомола. То, что не сохранила память, сохранила газета:

"Часто жизнь, как бы спохватываясь и награждая за ряд ничем не примечательных дней, одаряет нас запоминающейся встречей. Вот так недавно встретился я с комсомольским поэтом и… чуть не опозорился, когда, читая его стихотворение со сцены, вдруг едва ли не на самом патетическом месте вдруг почувствовал, что безнадежно забыл текст. Выручил сам Яков Захарович. Он поднялся со скамейки у импровизированного клубного «костра», сказал мне что-то ободряющее и сам дочитал вое стихотворение.

Тогда я стал читать особенно близкие и дорогие для гостя стихи Михаила Светлова, сминая в пальцах один из желтых осенних листьев, «для настроения» разбросанных вокруг "костра". Стихи эти как-то невольно пришли мне на память. А когда погиб светловский хлопец, «и мертвые губы шепнули: «Грена…», - Яков Шведов, чуть опередив меня, шепнул громко и убежденно: «…да!».

А потом мы остались одни в опустевшем зале, и Яков Захарович рассказывал о Светлове, которого, оказывается, хорошо знал, вспоминал, как восторженно принял его «Гренаду» Маяковский….Когда он собрался уходить, я попытался помочь ему надеть пальто. Какое там! Моя помощь была моментально отвергнута. То же самое, когда я предложил понести один из его свертков. Так мы и пошли к вокзалу – он в своем плотном потертом коричневом пальто со свертками под мышкой и я рядом налегке. Сразу нашлась общая тема для разговора, которая всегда объединит заядлых грибников.

Проводив гостя, я вернулся обратно, к клубу. Меня просто распирало желание поделиться с кем-то своими ощущениями. В клубе было тихо, на сцене стояла контролерша тетя Сима и с неодобрением смотрела на разбросанные везде листья и еловые ветки. Вечер закончился…

Но про самое главное я еще не сказал. Когда комсомолец 1919 года рассказывает о своей молодости, вспоминает друзей, то лихое огневое время, когда с улыбкой (потому что время все окрашивает в теплые тона воспоминаний) говорит о скудных хлебных пайках и вобле «карие глазки»… В общем, просто об этом не расскажешь. Тогда начинаешь чувствовать тепло  крепкой и верной руки старшего товарища, передающего тебе эстафету.

Пальто у Якова Захаровича было далеко не новое, какие-то свертки из газетной бумаги помещались в обычной сетчатой авоське. Наверное, какие-то деньги за эту встречу он получил, но в целом выглядел одиноким и неухоженным. Сколько лет ему было тогда? Около семидесяти? Наверное, ему было приятно внимание мальчишки, который что-то соображал в поэзии и знал стихи его знакомых?
Увы, на многие из этих вопросов уже нет ответа. Кое-что, правда, я для себя прояснил из объемного фолианта "Строфы века.  Антология русской поэзии", вышедшей сравнительно недавно стараниями Евгения Евтушенко. Песня Шведова "Орленок" на музыку В. Белого, пишет составитель в краткой биографической статье, вместе с "Каховкой" Светлова, "Партизаном Железняком" Голодного стала одной из самых знаменитых песен о революции. Увы, власть оказалась не "орлиной", как писал поэт. Это была власть стервятников. Вот и все, что смог сказать наш многотиражный и многоликий советско-российский поэт об одном из своих старших коллег. Правда, именно благодаря ему я с удивлением узнал, что родился Яков Захарович в 1905 году в деревне Пенья Тверской губернии, а прожил до 1984 года. Деревня эта от Дубны всего в нескольких километрах, за каналом, в Конаковском районе. Однажды я целый день бродил с корзиной в тех местах, начав свой поход  от Дмитровой Горы примерно в юго-восточном направлении,  и вышел к деревне Пение (или Пенье). Думаю, в этом случае ошибки нет, и я оказался аккурат близ родной деревни поэта Шведова, нашего земляка. Поистине, "нам не дано предугадать…" Знать бы об этом тогда, в 1968-м…

В то время я занимался в юношеской театральной студии (это будет отдельная история), и мы поехали с поэтическим представлением по стихам Евгения Евтушенко в город Талдом. Тогда дубненская художественная самодеятельность шефствовала над Талдомским сельскохозяйственным районом. Зрительный зал Дома культуры «Колос»  довольно вместительный. И, как ни странно, был почти забит публикой. Микрофонов было всего два. Наш руководитель Светлана Кабанова со сценарием в руках поднялась к осветителю, когда по некоторым косвенным признакам поняла, что тот без подсказки угробит нам весь свет. Он не мог отличить «смены подсветки задника» от «луча пистолета на чтеца». А мощный луч прожектора-пистолета играл важную роль, ограничивая пространство сцены для незаметной перестройки участников представления. Но, как вскоре оказалось, акустика зала, в отличие от привычной дубненской, была просто провальной. А какие у нас были голоса? Слабенькие были голоса…

Примерно в середине представления был мой «сольный номер» – про удачу: «Не захнычу и не заплачу, все дурное на свете черня, потому что люблю я удачу, а удача не любит меня…». Мне нравились эти стихи молодого Евтушенко. В них была удаль, был кураж. Я вышел на авансцену, в центр, посмотрел на зал, которого не увидел, потому что луч пистолета с метровым диаметром высвечивал только меня. И начал так, как мы не раз прокручивали этот стих со Светланой… Из зала послышалось: «К микрофону… К микрофону!». Я добавил еще децибел и гнул свою тему. Тут луч прожектора метнулся к боковому микрофону. Словно намекая: давай, мол, не выпендривайся! Ох, и злоба меня тогда взяла! Я топнул ногой, мотнул головой и почти перешел на форсаж: «Пусть летят мои дни, а не длятся, и назад не приходят опять… Ах, как хочется удивляться, ах, как хочется удивлять!». И тут шум в зале, стал, вроде бы, затихать… «Пусть и в жизни красивое будет, и красивое снится во сне, я хочу вам хорошего, люди! Пожелайте хорошего мне!». Когда я отработал свой номер, зал мне похлопал. Наверное, за упрямство. Возвращаясь к тому же Евтушенко, - "Мы с вами отомстим талантливо тем, кто не верит в наш талант!". Эта  цитата - на все случаи жизни. Особенно она пригодится мне в армии.

И вот - с таким-то багажом 19 ноября 1969 года на утренней электричке отправился я к месту сборного пункта в город Электросталь, имея предписание горвоенкомата и с добрыми напутствиями родственников, друзей и подруг в еще теплой памяти.


Часть 4-я. АРМЕЙСКИЕ ЗАРНИЦЫ

Стена. И город  - за стеной.
А мы стоим к стене спиной.
А дождь линует стену ливнем,
И сапоги скользят меж рытвин,
И ветер свищет ошалело…
Ну и плевать!  Что нам за дело -
Что город скрылся за стеной,
Что не уехать нам домой, -
Не все же думать нам о доме,
Пора о чем-нибудь и кроме...

Ноябрь 1969.

Это было одно из первых моих писем домой из армии. Не помню, кому, - не исключаю, что нескольким адресатам сразу.


17 августа 1970 года. Солнечногорский район Московской области.
Зенитно-ракетный полк Московского округа ПВО.

Мне  двадцать лет, я дежурю по бассейну и жду друзей, вспоминаю "гражданку", Сашкины стихи и перечитываю строки его писем. Саша с Ларисой приезжают, но дневальный на КПП "забывает", где меня искать…

"Ты же знаешь, мне очень не хочется, чтобы к ней ты ушло, одиночество…", - скажет товарищ в своем стихотворении, посвященном любимой. Одиночество в этот день уйдет ко мне. С Ларисой я знаком пока заочно, только по Сашиным письмам, и, конечно вижу ее его глазами. Глазами друга-поэта, влюбленного без памяти. Я еще не знаю, что одной из первых в веренице послеармейских свадеб моих друзей будет именно их студенческая свадьба в "Славянском базаре" 5 мая 1972 года, в мой профессиональный праздник - День печати, который я по старой памяти отмечаю до сих пор. Заодно с их очередной годовщиной.

В невнятности этих будто бы второпях написанных строчек есть свой смысл, который раскроется чуть позже, в моем армейском дневнике, так что не будем торопить время и множить повторы без особых на то причин.

Мой двадцатилетний юбилей отмечен самым "кайфовым" в полку нарядом, о котором только могут мечтать сержанты. Пруд - он же бассейн для сдачи нормативов ВСК по плаванию (военно-спортивный комплекс - для тех, кто не в теме) прилегает к территории полка, но находится за оградой. В нем зеленоватая, но в общем прозрачная и чистая вода. Очевидно, ее цвет зависит от окружающих пруд ракит. Происхождение его, по-видимому, искусственное. Каждая часть обязана иметь такой водоем. В окрестных лесах, который я как-то зимой излазал в поисках новогодних елок для господ офицеров, да иногда и летом-осенью, подобных водоемов мне не встречалось. А местность вокруг лесистая, почти заповедная. Корабельные сосны и ели, огромные березы и осины, нередко  встречаются и дубы. Много орешника посреди красивых полян.

Я жду друзей и вспоминаю "гражданку". Я одновременно и грущу и радуюсь тому, что моя первая и почти придуманная любовь не получилась. Зато я свободен. Зато осталось много подруг, в том числе и школьных, которые мне пишут. И Светка пишет, с которой мы подружились в Артеке. Она собирается поступать на актерское отделение. Меня греют воспоминания о Дубне и Большой Волге, о Кашине и о Болшево, где я так чудесно проводил свои каникулы. Меня греют мысли о ненаписанной книге и о встречах, которые впереди. Может быть, уже тогда в меня западают первые строчки из задуманной повести о моем современнике.

"Первый раз он увидел море в четырнадцать лет. Сначала почувствовал, как мерно дышит и ворочается где-то внизу огромное черное живое пространство и увидел над головой яркие и теплые южные звезды. Оно открылось во всем своем блеске и великолепии, когда он проснулся в большой светлой комнате и увидел с десяток спящих своих ровесников. Алексей был в Артеке. Он сбросил одеяло и подошел к сияющей стеклянной стене. Это были самые радостные и счастливые минуты в его  жизни - осуществленная мечта пробежала мурашками по спине.
Алеша отдался стремительному течению артековской жизни…

Несколько лет спустя, перебирая письма своих артековских друзей, он снова почувствует холодок на спине и… напишет наивные, но впервые не придуманные стихи - посвящение авторам этих писем.

Стояла глубокая осень. Зимы еще не было, а разгоряченная душа требовала снега… Две больших ольхи за окном угрюмо кивали темными кронами.
Ночью Алексею приснился сон. В каком-то аляповатом южном городе он сидел босой на асфальте и торговал своей газетой. Перед его глазами мелькали армейский кирзачи, босоножки на платформах, лакированные туфли… Он боялся поднять голову, чтобы не увидеть лица этих прохожих. И вдруг вязкий страх охватил его… Когда он проснулся, две черных ольхи за окном были покрыты снегом. Раскрытый на столе "Дневник" Жюля Ренара бросился в глаза фразой: "Из всех состояний моей души предпочитаю снег"".

"Стена. И город - за стеной…"

"Дембельский альбом", как это было принято в "стариковских" кругах, я так и не составил,  но все-таки сохранил несколько пачек фотографий и  писем, да тетрадку со стихами, да дневник и почетные грамоты… А армейские значки, свидетельствовавшие о моей классной квалификации (выше второго класса не поднялся) и уже не помню о каких спортивных успехах, снял с парадного мундира и подарил соседскому мальчишке. Мундир вместе с бушлатом теперь перекочевал из квартирной кладовки на дачу…

Два года моей жизни - с 19 ноября 1969-го по 10 ноября 1971 года уложились в этом временном отрезке. И сохранились письма друзей, и у кого-то лежат мои письма, в которых и факты и оттенки настроений и приметы ушедшей эпохи. "Не кичитесь вы эпохою - мне эпоха ваша по …" - написал мне университетский друг, счастливо избежавший армии, перейдя с заочного отделения на очное. И сохранилась тетрадь, в которой трогательно переписаны разноцветной тушью не все, но многие армейские стихи, составившие  "Времена года". Потому что нигде не замечал я эту смену природных циклов так, как здесь, где она приближала долгожданный час возвращения домой. На свой обжитый родной остров. "Взгрустнем, старички? Эх, .. твою мать!". Соль и перец армейской службы так плотно впитались в поры моего существа, что без них не мыслится "военная проза".

И вот я открываю свою армейскую тетрадь, которую привез домой вместо "дембельского альбома", и погружаюсь в конец 60-х…

В сержантскую школу Московского округа ПВО я попал… по блату. Мой двоюродный брат Николай Васильевич Кузнецов - царство ему небесное! - демобилизовавшись после Великой Отечественной в чине артиллерийского капитана, обосновался в городе (тогда, может быть, еще поселке) Пушкино и поступил на службу в военкомат. Характер он имел легкий и общительный, а фронтовые сто грамм воспитали в нем привычку и к дальнейшему употреблению этого продукта в количествах, порой значительно превышающих наркомовскую дозу. Во всем, что касалось состояния одежды и привычек, он был аккуратистом - очевидно, гены его мамы Елизаветы Ильиничны, воспитанной Кашинской гимназией, получили подпитку за годы суровой воинской дисциплины.

Дяди и тети, в том числе мой отец, любили племянника и звали его Котей. Во время своих кашинских отпусков  он брал меня на рыбалку и бессовестно эксплуатировал. С вечера на "задней речке" мы расставляли вешки с рогатками на щук -  жерлицы. Снасть нехитрая - белая бечева наматывается на рогатку, нижний ее конец слегка закрепляется в защепе, привязывается стальной поводок, а к нему крючок, на который за верхний плавник цепляется живой карась, пойманный в  прудике. Задняя речка - за городом, дорога к ней вьется-клубится среди голубых льняных полей. Глубина, не считая  известных омутов, на самой середине речки чуть выше пояса. Вся она поросла тростником. Вешки втыкались прямо в илистое или песчаное дно, и  рогатки свисали с них белыми треугольниками. А утром, часов в пять, мы шли проверять наши снасти: распущенная рогатка сразу бросалась в глаза, и тут уже начиналась моя работа. Раздевшись, весь покрытый "гусиной кожей" от рассветной прохлады, я лез в воду, подбредал к вешке и как в лабиринте крутился в тростнике, перебирая руками запутанную бечеву и подбираясь к щуке. Обычно за утро на наш кукан попадало несколько рыбин - от совсем небольших до полутора-двух килограммов. К счастью, этим мы занимались не каждый день, а тогда, когда у Коти вспыхивало желание встретиться с зеленым змием. Часть улова шла на стол, а часть он реализовывал через знакомых, что и позволяло ему разговеться после трудов праведных. Кстати, что была моя "гусиная кожа" по сравнению с Котей, когда он все-таки изредка снимал рубашку и штаны. Все тело его было изборождено шрамами, полученными в нешуточных артиллерийских баталиях.
Через своих приятелей в Мособлвоенкомате Николай Васильевич попытался разведать, можно ли попасть на службу хотя бы в Московской области. И предложил мне два варианта: пожарная часть в столице или Московской округ ПВО. Перспектива стать пожарником, пусть даже в Москве, меня почему-то не прельстила, и я сам решил свою судьбу на два предстоящих года.

Мой друг Боб угодил в ракетные части стратегического назначения  в Нижнем Тагиле, Толик - в караульное подразделение под литовским городом Тукумсом. Серега к этому времени уже отслужил полгода в Кенигсберге. Так что мне, наверное, повезло. Однако, прощаясь с друзьями, одноклассницами, отцом, братом, я так совсем не думал. Брат напутствовал меня народной мудростью: "Держись к кухне поближе, от начальства подальше". Мой дальнейший опыт покажет, что народной мудрости надо доверять всегда, на Бога надеяться тоже, но и самому не плошать.

Дубна гудела в дни призыва. Но, в отличие от большинства своих ровесников, которые собирались ранним утром у военкомата и рассаживались по автобусам на  площадке, запруженной провожающими (скольких я так уже проводил!), я с документами на руках самостоятельно добирался до Электростали, где был призывной пункт нашей команды. Утренний большеволжский перрон был почти пуст, и я, кажется, впервые ощутил щемящее чувство разлуки. Одежка была самой непрезентабельной, но первое, что с нами сделали в части, - выдали по белой наволочке, куда мы зашили все свои гражданские вещи и отправили их по почте домой. Отец был очень растроган, когда получил эту посылочку.

Команду нашу сформировали в электростальском военкомате и до Загорска уже военным строем этапировали от электрички до электрички. В пути мы успели перезнакомиться и даже подружиться. Но когда после всеобщей стрижки наголо и бани переоделись в форму - из высоких воротничков гимнастерок старого образца торчали голые худые шеи - никто из этих одинаково потерянных новобранцев  не смог узнать  своих вновь обретенных было друзей.

Первые уроки первого дня - наматывание портянок и подшивка подворотничков. Первое знакомство с уставами ВС. Первые, самые короткие письма домой: добрались, все нормально, вот адрес. С приложением справки, что сын таких-то находится на действительной срочной воинской службе, - для получения не помню каких льгот…

Стихи в боевом листке

В первые дни было не до воспоминаний, главное - продержаться физически и упасть в койку уже с закрытыми глазами. На нас - первой команде, попавшей в часть, лежало все жизнеобеспечение учебки. В течение недели наряд сменялся нарядом - бесконечные тачки с углем и шлаком в котельной, уборка территории части, дежурство в столовой, словом, как в известном фильме: "Песчаный карьер! - Я! Строительные работы! - Я!" - и так далее. Потом сформировались обе наши учебные батареи, и жизнь наладилась: в каждой батарее по шесть взводов, у каждого своя учебная тематика. Каждый взвод заступает на дежурство по части через двенадцать дней. Незаметно пролетели дни до первого в армии Нового года. Каким он будет? За десять минут до полуночи старшина построил батарею. Включили радио - обращение к советскому народу (была ведь такая историческая общность!). Бьют куранты. Мы - по-прежнему в положении "смирно". Двенадцатый удар! "Ну что стоите? Поздравьте друг друга!" - совсем не по-уставному обратился к нам старшина. Мы бросились друг друга обнимать, шапки полетели под потолок казармы - это был наш новогодний салют. Как агитатор взвода (на полном серьезе - у меня была такая как бы политическая должность) я выпустил боевой листок, в котором были только стихи:

И диктора голос - знакомый и звучный,
И бой этих звонких курантов в ночи,
И гимн, с этим боем всегда неразлучный,
Когда-нибудь снова в душе прозвучит.
И вспомнишь поверку и эти минуты,
Что тесно стояли бок о бок в строю,
И скромную елку в сверкающих путах,
И тех, кто ушел в эту ночь в караул.
И будут зима, или лето, иль осень,
И будут друзья от тебя далеко,
И ты баяниста тихонько попросишь,
Чтоб  он подыграл, но не так высоко.
И вспомнит твой голос, чуть хриплый и низкий,
Как молча курили одну на двоих,
Как ночь новогодняя в праздничной ризе
Спустилась поздравить своих рядовых.
1 января 1970.

Эти стихи уже после армии я не раз читал для друзей в новогоднюю ночь, когда мы отмечали праздник вместе. Это была наша традиции. И после этого пили "за тех, кто в море, в дозоре, в гульбе и на губе".

Опять свободная минута
В спирали бешеных минут.
Меня все горести минуют,
Ко мне и радости не льнут.
Я, как оторванная льдина,
Кручусь в сумятице путей,
И неоконченной картиной
Из окон смотрит мутный день.
Я растворяюсь в этой мути,
Чтоб через много-много дней
На многотысячной минуте
Увидеть сразу всех друзей.
Сказать: ничуть не изменился,
Каков я был, таков и есть,
Но возмужал и закалился…
А, может быть, стихи прочесть?
Январь 1970.

Через несколько страниц в тетради - "Белая кошка с черным  хвостом", посвященная Бобу. Именно эти стихи в маленькой нагрудной записной книжечке познакомили и подружили меня уже после учебки в полку с лейтенантом Шерстюком.

Белая кошка с черным хвостом
Бежит по февральскому снегу,
А наверху наведенным  мостом
Высится черное небо.
На белом снегу остывают следы
Ровными строчками писем.
Здравствуй, я рад, а ты?
Скоро весна, и быстрый
Резвый поток все смоет вокруг,
Душ наших обледенелость
Лаской растопит солнечный круг,
Властно раздвинет пределы.
Здравствуй, я рад, а ты?
Утро легло мягким снегом,
И на шинели - снежинок следы
С клумбы на сереньком небе.
В теплом подъезде, свернувшись клубком,
Спит черно-белая кошка,
Ветер прохладным своим языком
Лижет следы на дорожке.
Я, потерявшийся в строчках и снах,
Вижу лишь точку на карте:
Ты далеко, но скоро весна.
Борька! Жду писем и марта.
Февраль 1970 - февраль 2004.

Я перечитываю свои армейские стихи, кое-где подправляю (отсюда - вторая дата) и сегодня вижу в них много банального или случайного, но тепло трогавшего в то время сердца моих друзей и подруг, с которыми состоял в переписке. Внешняя канва службы была рутинной и малоинтересной для души - мы приобретали навыки военного дела, тужились на перекладине, ходили в наряды, как могли несли свой курсантский крест. В учебке были в основном ребята из Подмосковья - один призыв, одна судьба, общие интересы, разные увлечения. Мы с тезкой - Евгением Берковичем составили конферанс для концертов самодеятельности в соседних частях и подшефных предприятиях. Это были  студенческие миниатюры, разножанровые стихи и диалоги.

После концерта 23 февраля я схлопотал от КЧ - командира части, строгого полковника, внушение за неподобающий репертуар. Меня угораздило прочесть не хрестоматийное есенинское "Письмо к матери", которое тогда часто звучало по радио в жанре романса в исполнении Николая Сличенко, - "Ты жива еще, моя старушка…", - а совсем другое письмо - ответ поэта матери: "Как будто тысяча гнусавейших дьячков, поет она плакидой, сволочь-вьюга, и снег ложится вроде пятачков, и нет за гробом ни жены, ни друга".

Я первый раз стоял в кабинете КЧ, и он распекал меня за пораженческие настроения - термин, очевидно, заимствованный им из учебников по истории отечественной войны. На что я пытался возразить: но ведь общий тон - наш, советский, подкрепляя это цитатой: "Но ту весну, что я люблю, я Революцией великой называю, и лишь о ней страдаю и скорблю, ее одну я жду и призываю". Правда, здесь мне начинает самому казаться недостаточной убедительность моих аргументов, тем более что дальше в своем  тексте поэт пытается оправдать любовью к революции, с победным шествием которой не все получается так, как задумано, свою собственную слабость: "Вот потому с больной душой поэта пошел скандалить я, озорничать и пить".

Признаться, каким-то моим настроениям той первой армейской зимы эти стихи были созвучны, но я согласился (а как иначе?) с товарищем полковником, что такие минорные произведения не предназначены для чтения в клубе воинской части. Он миролюбиво посоветовал мне обратиться к творчеству Симонова, Твардовского, Межирова, других советских поэтов, хорошо понимающих специфику  солдатской службы, полистать в библиотеке части репертуарные сборники, специально предназначенные для использования в армейской самодеятельности. Я полистал и нашел то, что так подравнивало нашу армейскую жизнь: "И вот, в свои семнадцать лет, я встал в солдатский строй. У всех шинелей - серый цвет, у всех - один покрой…". Правда, в наше время призывной возраст начинался от восемнадцати - ну, так то была война. В общем, эти найденные мною "правильные" стихи я потом использовал в своем репертуаре.

Слово "использование" наводит меня на другое воспоминание и заставляет несколько забежать вперед: после учебки я попал в полк ПВО, где моим командиром стал майор Владимир Кузьмич Греков. Однажды в часть приехал корреспондент окружной газеты "На боевом посту", щеголеватый лейтенантик. Греков - отличный технарь, рационализатор и иобретатель, не был далек от искусства, особенно ему удавались работы по дереву, а уж язычок у него был востер как ни у кого в части. Именно у него корреспондент и спросил: "А как вам наша газета?" - на что майор не задумываясь ответил: "Надо менять процесс производства, модернизировать технологическую линию". - Тот вопросительно поднял плечи с новенькими погончиками. - "Понимаете, сейчас ваша газета издается как полуфабрикат. А чтобы она была полностью готова к употреблению, надо добавить на финише бумагомяльный аппарат. Тогда мы будем получать готовый к употреблению продукт".

В полку я приобщился к сотрудничеству с этой самой окружной газетой, которая охотно печатала заметки военкоров, и скоро стал весьма активным корреспондентом. Я писал о товарищах-сослуживцах, их успехах в боевой и политической подготовке, о наших гостях и подшефных, о полковых буднях и праздниках. Из этих заметок сохранилось немного. Одна из них - о приезде в часть делегатов какого-то очередного всесоюзного съезда комсомола была, во искупление ее казенно-делового стиля, инициирована моим увлечением одной из делегаток. Не зная, как подступиться к этой симпатичной девушке, я представился внештатным корреспондентом окружной армейской газеты и взял у нее интервью. Она и ее партайгеноссе были с Алтая. Мы несколько месяцев переписывались.

Другая заметка называлась "Есть такая рубрика". В ней  я написал о своем детище - единолично издаваемой мною стенгазете, потому что я был и автором заметок, которые переписывал с черновиков на ватман печатными (!) буквицами, и придумывал рубрики, и клеил мало-мальски отвечавшие теме заметок фотографии ТАСС, которыми нас исправно снабжало политуправление. А рубрика называлась "Служит рядом товарищ", и в ней, как я справедливо отмечал, раскрывались в делах характеры моих сослуживцев. Надо ли говорить о том, как много значит в нашей жизни самореклама. Бледненькая, по сравнению с яркими полотнами мастеров пера и кисти из других полков, моя стенгазетка, достойно представленная мною же с трибуны окружного совещания редакторов, получила третье место в корпусе, и я гордо вручил политруку подтверждающую сей факт почетную грамоту…

…И гектар полов!

Сейчас мне нравится то, что служба нас не отупляла, - мы оставались такими, какими сюда пришли, и именно это уважали друг в друге. Нас, слабачков в такой ответственной дисциплине, как ФИЗО, во взводе было несколько: строгие требования ВСК (военно-спортивного комплекса) неукоснительно требовали три раза подняться до пояса на перекладине - выход силой, пять раз -  переворотом и семь раз поднести прямые ноги к перекладине. Все вместе это называлось три-пять-семь. Выход силой у меня не получался - хоть ты тресни. Да и переворот едва давался - колени никак не хотели распрямляться. Тогда ЗКВ - заместитель командира взвода Серега Богданов (никаких фамильярностей - строго уставные отношения - товарищ сержант), сам отличный спортсмен, КМС по боксу, вздохнув, сказал мне: "Придется  вам, курсант Молчанов, пойти на сутки в наряд по кухне!". А надо сказать, что наряд по кухне считался самым тяжелым физически: "школьный" наш фольклор определял здешний фронт работ как "триста мисок, триста кружек, триста ложек, тридцать столов и гектар полов". Вот какой это был фольклор - тридцать пять лет прошло, а помнится до одной ложки! Посылали сюда чем-то проштрафившихся в учебе, чтобы они впредь своих ошибок не повторяли. И вот тут-то я в полной мере оценил глубину народной мудрости, которой напутствовал меня брат, проехавший в 46-м году пол-Европы в солдатских теплушках: "Держись к кухне поближе, от начальства подальше"! Очевидно, безымянный автор этой уходящей в глубину веков солдатской поговорки не подумал о том, что и на кухне есть свое начальство.

Инструктировал наряд старшина Чернышев - сверхсрочник, начальник курсантской столовой. Инструктировал, надо сказать, с упоением, если понять, что занимался этим каждый день. Впрочем, степень упоения была в прямой зависимости от градуса, булькавшего внутри старшины. Больше градус - дольше и изощреннее инструктаж.

Особенности слога кухонного мастера невозможно передать на бумаге адекватно - он настолько изобиловал ненормативной лексикой, проще сказать, откровенным матом, что, если пропустить опорные  слова, обретавшие в его лексических конструкциях жесткость Эйфелевой башни, вообще трудно понять, о чем идет речь. Но я все-таки рискну и попробую реконструировать некоторые особенно часто употребляемые им идиомы, по возможности переведя их в многоточия и эвфемизмы.

У Фазиля Искандера, кажется, в "Сандро из Чегема", один горец, побывавший на равнине, пополнил свой словарный запас исключительно редким и красивым с точки зрения односельчан словом "абанамат". Или в "Поисках жанра" у Василия Аксенова есть опыты  реконструкции шоферского жаргона: "Радиатор-фулуятор - сгнил к фуруруям! Колхида-гнида, савандалайка залендареванная!". Обратите внимание, здесь я цитирую на память лишь изысканные образчики прозы далеко не аутсайдеров российской литературы.  В "копилке" старшины Чернышова таких абанаматов, равно как и фуруруев с фулуяторами было немерено:
- Варочная подключена на 380 вольт… В варочной на….т - в мойке хрен найдешь! И берегите свои руки…! Но главное - … двери! Чтобы… двери блестели, в… их … - говор у старшины был явно  южнорусский, характерный в те времена  для многих сверхсрочников.

- Если я увижу в гребаной варочной на полу бачок, я его на ваши б…..е головы надену. Тогда ваши б……е головы будут сверкать как стручок перца перед вводом в мясорубку, а из  ушей внутри бачка пар пойдет и гребаную варочную тогда можно будет вообще обесточить!

- Вот это мой носовой платок, трах его перетрах… Блин, смотри какой белый. Проведу им по всем тридцати столам труханым - и полный триндец! Да ты не смотри как уж на ежа… Полный триндец - вам, если хоть одно гребаное пятнышко на платке появится!

При этом,  глядя буравящими глазками на очередную избранную  мишень своих остроязычных экзерсисов, наш кухонный фельдфебель обращался к ней исключительно на вы, тем самым подчеркивая дистанцию как минимум в тридцать длиннейших столов, покрытых бледно-зеленым пластиком, и свою безукоризненную, строго уставную воспитанность. Он никогда не опускался до панибратства с курсантами.

В зависимости от настроения старшины, инструктаж продолжался от четверти до получаса. А настроение инструктирующего, наверное, колебалось в зависимости от постепенного выдыхания паров закачанного им в себя содержимого объемом от четвертинки до полулитра.

Опуская описание наших почти суточных трудовых подвигов, скажу, что тяжелый физический труд, в сочетании с мощной энергетикой старшины Чернышева, оказал на меня благотворное воздействие. На следующий день после наряда, схватившись за перекладину, я легко выполнил нужные упражнения. И ребята, и сержант очень за меня порадовались.

Строевая песня
Мы службой связаны, как братья,
И нашей песней строевой,
И ветра жесткие объятья
Нас не пугали той зимой.
Когда ж ребята уходили,
Мы отрывали от себя
Частицу сердца и грустили,
Грустили верные друзья.
Строги и хмуры были парни,
Их голос - низок и тягуч,
И очень мало слов - как в Спарте,
Но в каждом слове - будто луч,
Рожденный в дружеских улыбках,
Согретый в дружеских сердцах,
Пусть небо в марте рыхло, зыбко,
Но солнце выйдет, засверкав.
Оно осветит нашу юность,
Разлук щемящую печаль,
И наши треснувшие губы
Зашевелятся, чуть дрожа.
И  наша песня строевая
Нас снова поведет с собой,
И будем глотки драть, срывая
И так охрипший голос свой.
Пусть будет песня на прощанье
Сильна, упруга и дружна.
Пусть будет наша, строевая, -
Другая здесь и не нужна.
Март 1970.


Наш боевой курсантский взвод

С этими стихами тесно связан образ одного из сослуживцев. В отличие от меня, Саня Панин так и не смог преодолеть физический барьер - ему не помогли бы даже несколько нарядов по кухне. Он был человеком сугубо гражданским, окончил музыкальное училище и овладел специальностью хормейстера. Строевая подготовка в учебке была на высоте, у каждого взвода - своя строевая песня, а то и две-три. Запевалы ценились. Наш Саня Сапрошин,  богатырь, делавший на перекладине сразу несколько раз по три-пять-семь, обладал сильным и звучным голосом,  а Саня Панин нашел в одном из свежих репертуарных сборников, вышеупомянутых, только что написанный "Марш ракетчиков", с которым мы блеснули на строевом смотре части: "Мы за счастье и за мир ответчики, нам ракеты грозные даны! Это говорят ракетчики - Родины отважные сыны!".
Я этот марш могу спеть хоть сейчас. Саша был хорошим хормейстером - благодаря ему наш 26-й звали в учебке поющим взводом . У Панина осталась в Наро-Фоминске старенькая мама, он ей часто писал и вспоминал о ней очень трогательно. Переживал за ее здоровье. Поскольку у меня была схожая ситуация - отцу уже приближалось к семидесяти, и он тоже оставался один - мы любили с ним поговорить о родителях. Думаю, в учебку он попал по ошибке, но в марте ошибку исправили -  его и еще нескольких курсантов, не тянувших ни в технике, ни в общевойсковой подготовке, распределили по полкам. Саню Панина мы провожали всем взводом, он был старше всех нас и успел стать всеобщим любимцем. Он оказался недалеко от Наро-Фоминска, и его назначили служить при клубе части. О чем он нам с радостью написал. Уже в полку в августе, когда мне исполнялось двадцать лет, я почему-то снова вернулся к тем дням:

Мне с песней рядом
Весело шагалось.
Звенела песня
В звонкой тишине.
Вот только голос был
Охрипшим малость
В прохладной
Незадачливой весне.
Но я забыл про хрипоту
И я увлекся,
И был стремителен
Мелодии полет.
А что болело горло -
Мелочь, бог с ним!
Ведь грянул песню
Весь наш дружный взвод.
Август 1970.

Два ярких  события из жизни поющего взвода сейчас вспоминаю с улыбкой. Хотя тогда нам было совсем не до смеха.

Мы чистили снег под окнами старшинской каптерки, она была на втором этаже казармы, где размещалась наша вторая батарея. Во время перекура, вольно опершись на черенки лопат, завели обычный треп. Кто-то слегка наехал на старшину Васильева, типаж которого все единодушно определили так: армейский фраер. Он действительно был, насколько это возможно в наших условиях, щеголеват, любил ввернуть при случае ученое словцо, намекая на свое непростое, явно не рабоче-крестьянское доармейское прошлое, которое, кажется, было связано с Прибалтикой, и даже использовал в своем лексиконе немецкие словечки. Что лично меня особенно, почему-то,  коробило. К тому же он еще и пришепетывал, хотя голос - надо отдать ему должное - имел зычный. Все это, довольно живо нами обсуждавшееся, сейчас я формулирую в довольно мягкой форме, а на самом деле из полутьмы нашей курилки до открытой форточки каптерки доносились совсем не парламентские выражения в адрес служаки и прощелыги.

Наши младшие командиры и почти ровесники были такими же срочниками, как и мы, только за успешную учебу и служебное рвение их оставили в школе на сержантских и старшинских должностях. В эту же команду наших младших командиров входил, кстати, и мой единственный земляк из Дубны Виктор Катрасев, он был заместителем командира соседнего, 25-го взвода, в котором изучали свою матчасть и служили будущие дизелисты. Когда мы покинем "учебку" и разъедемся по полкам, Виктор заменит Васильева на старшинской должности в батарее. Мы встретимся с ним в Дубне - он будет работать в отделе новых методов ускорения ОИЯИ, потом начальником автохозяйства и со временем займет пост помощника директора института по экономическим и финансовым вопросам, возглавит городскую Думу.

Всю ночь был сильный снегопад, но нас это особенно не беспокоило - мы спали спокойно: на следующий день чистить плац и дорожки подошла очередь другого взвода. Утреннюю поверку старшина проводил почему-то сдержаннее, чем обычно. После обычных зарядки, завтрака, политинформации личный состав направился на занятия в учебный корпус. Здесь у каждого взвода был оборудован свой класс. Наш 26-й занимал помещение с несколькими аппаратными шкафами - матчастью, которую мы усердно изучали. "Учиться военному делу настоящим образом" - эта ленинская цитата была прочно вбита в каждого на первых же политзанятиях.
Такие цитаты  можно было раскавычивать и ставить в один длинный и даже в чем-то логичный ряд: "Всякая революция должна уметь себя защищать… только в труде с рабочими и крестьянами… проститутки в штанах… при коммунизме будут… в золотые унитазы… ". Классик многому мог нас поучить, в первую очередь, экспрессивности лексики. Не исключаю, что и старшина Чернышов у него кое-чему научился, ведь и у сверхсрочников были свои политзанятия.

Таким образом, заученные цитаты воспринимались как естественное идеологическое наполнение, гармонично развивавшее наши юные личности. Ну, кто с этим поспорит? Каким образом еще учиться, если не настоящим? Но аппаратные шкафы лишь имитировали боевую матчасть - по коаксиальным кабелям не подавалась высокая частота, перемигивание лампочек на шкафах вовсе не свидетельствовало, что  зашифрованная в радиосигнале команда подается на борт ракеты, несущейся к цели. Но мы все записывали в своих пронумерованных и прошнурованных тетрадях и после занятий сдавали их в секретную часть.
Наш комзвода - симпатичный и даже интеллигентный старший лейтенант (за все полгода он ни разу ни на кого из нас не повысил голос) что-то задерживался. Пришел дежурный и сообщил, что его срочно вызвали к командиру части. Нам объявили два часа самоподготовки, и тут кто-то из самых шустрых предложил сбегать "за второй пост". Это был один из четырех караульных постов (первый, естественно, у знамени части), в нескольких метрах от которого за забором - на свободе! - стояла винная палатка. Мы быстро собрали деньги и отрядили четырех бойцов с пустыми противогазовыми сумками "на дело". Операция прошла успешно - они, никем не замеченные, вернулись с грузом, и… пошла такая пьянка! Наш горячо натопленный учебный класс прекратился в салун, кабак, майдан, торжище! Щеки у всех пылали, все говорили одновременно и, по мере исчезновения портвешка, громче и громче. Та еще была самоподготовка! Кто-то заглянул из соседних классов и что-то заподозрил. Вскоре появился наш ЗКВ вместе со старшиной. После стоявшего не менее часа бедлама тишина казалась оглушающей. Хорошо, хоть пустую посуду успели спрятать в аппаратные шкафы! На что мы надеялись, когда затеяли эту пьянку? Это было какое-то всеобщее безумие, скрепленное круговой порукой. ЧП окружного масштаба - доложи об этом кто-то по команде наверх. Вот поэтому-то все и сошло нам с рук. Кому хочется расхлебывать такое ЧП. Слава Богу, после короткой эйфории, не отягощенной побочными последствиями, мы осознали, что всем это могло грозить дисбатом.
Старшина отомстил 26-му взводу по-своему. И за непочтение к своей должности и личности, и за коллективную пьянку. Снегопад продолжался всю неделю, и всю неделю 26-й взвод "не просыхал" - на этот раз от трудового пота, с лопатами и щитами в руках.

Прощание с "учебкой"

"Город за стеной" давал о себе знать частым перезвоном колоколов Троице-Сергиевой лавры. Эти колокола возвещали о какой-то совсем другой жизни, когда мы осваивали матчасть в учебном корпусе, производили строевые экзерсисы на плацу части, пыхтя влезали в общевойсковые защитные комплекты, заступали в караул и зорко несли надзор за амбарными замками на дверях складов. Как-то мы узнали, что скончался патриарх Московский и всея Руси Алексий, который много лет руководил Русской Православной Церковью. В этот день колокольный звон был особенно печален. В город мы выходили раз в десять дней, как положено по санитарным нормам, - шли в баню. Город еще спал: наш молчаливый и многолюдный дозор следовал на помывку в шесть утра. В бане было холодно, пусто и сухо, мы открывали на полную все краны с горячей водой, и помывочная наполнялась плотным туманом. На обратном пути встречались первые загорчане, спешившие на работу. Редких встречных девушек мы молча пожирали голодными глазами.

Прошлогодней травы
Обнажается прель.
Это значит, опять
Наступает апрель.
Это значит, стихи
Как ручьи побегут,
Распускаясь во мне
Словно вербовый куст.
Это значит, конец
Всем бесплодным мечтам,
Только новые песни
Я ветру отдам,
Чтобы ветер ласкал
И тревожил людей
Отголосками песни
Весенней моей.
Апрель 1970.

Весна на нас действовала расслабляюще, а расслабляться никак нельзя было, потому что присвоению сержантского звания и классной специальности предшествовали экзамены и зачеты.

Еще зимой был зачетный лыжный кросс, который тоже прошел не без приключений. Лыжня за городом, бегали побатарейно, а в коллективе, как известно, сачкануть легче. Трасса шла "восьмеркой", то есть два круга - большой и малый. Пройдя половину большого круга, недалеко от точки пересечения лыжни я увидел группку своих товарищей за кустами, подошел к ним. Они поделились своей солдатской смекалкой: зачем идти на малый круг, если все равно возвращаться по большому? Логично. Мы закурили, дожидаясь основной группы лыжников, чтобы влиться куда-то в серединку. Но во главе основной группы шел один из сержантов, который углядел нас за кустами и взял на карандаш. В результате… вместе с последними лыжниками, не уложившимися в контрольное время, наша группа сачков стартовала второй раз уже в марте и шла почти по лужам в одних рубашках, сбросив гимнастерки в самом начале трассы. В свои 55 минут мы уложились.
Я упускаю здесь занятия и зачеты по специальности - все-таки подписку когда-то давал. Да и мало что вспомнишь сейчас про СПК - станцию передачи команд. В одном из отпусков, в поезде по дороге на юг, разговорился с попутчиком, который тоже служил в этой системе, и так много общего было в наших воспоминаниях, что дорога прошла совсем незаметно.

Был у нас во взводе курсант Шурик Гнездилов, который каждый день писал письма своей любимой девушке. Ну, это еще не нонсенс. В этом он, конечно, отличался от всех, но не слишком. Кто-то писал через два-три дня, кто-то - через неделю. Нонсенс - то, что все полгода он каждый день получал по письму а то и по два от своей подруги. Мне кажется, все ему немного завидовали. И я тоже. Но честное слово, когда мы сдавали зачет по самбо и надо было продемонстрировать удушающий захват сзади в положении лежа и моим спарринг-партнером оказался именно Шурик Гнездилов, ни о какой зависти и речи  не шло.  Шурик неподвижно лежал на мате и изображал вражеского стрелка. Моей задачей было навалиться на него сверху, левой рукой схватить его за волосы и откинуть голову, правой - сделать удушающий захват за горло и в то же самое время ногами взять в замок тело противника. А у Шурика была короткая стрижка. И я в пылу атаки никак не мог ухватить  его за чубчик. Конечно,  военные стихи про "окоченевшую вражду, штыком дырявящую шеи", безусловно, имели под собой достаточные основания, но я отнюдь не испытывал этого демонического чувства.. В конце концов, Шурик сам почувствовал, что у меня что-то не получается с его волосами, и сам запрокинул голову, а я довел прием до конца. Когда мы поднялись с мата,  я увидел на лбу у товарища четыре следа от своих коротко остриженных ногтей…

Одним из последних зачетов по физо был километровый кросс. Сержанты наши подготовились к нему хорошо - они заранее определили "слабое звено", в которое попал и я. Возможно, сыграли свою роль результаты зачета по лыжам. Думаю, что и сам к тому времени уложился бы в норматив, но наши старшие товарищи решили перестраховаться, не побрезговав ради общих хороших показателей небольшим очковтирательством. Поскольку комиссия фиксировала результаты на финише и вся дистанция этого массового забега ею не просматривалась, нас, нескольких потенциальных аутсадеров, самые дюжие сержанты - по паре на человека, подхватив армейскими ремнями, тащили несколько сотен метров. Такой буксир развивал бешеную скорость, и ведомые по инерции уже в поле зрения комисии заканчивали бег в том же темпе, что был задан ведущими, едва не падая на старте, потому что ноги продолжали нести нас все на той же скорости, а верхняя половина туловища уже начинала отставать. Или наоборот.

В результате такой  санкционированной смекалки наш выпуск сержантов был успешным, и в начале мая нас развезли на две недели на сборы. Моя группа оказалась в части, о которой я до сих пор вспоминаю очень тепло. Мы быстренько сориентировались на местности и решили дать большой концерт в честь Дня Победы. Результаты превзошли все ожидания - начальник сборов объявил закоперщикам этого мероприятия в качестве поощрения двое суток увольнения, и, не дожидаясь утра, с увольнительной и военным билетом в кармане я отправился по шоссе к ближайшей станции электрички. К счастью, это была родная Савеловская железная дорога.  Последний поезд на Дубну уже ушел, и  я доехал только до Дмитрова. Дошел до поста ГАИ, и инспектор помог мне тормознуть машину до Дубны. Наверное, форма мне помогла. Во всяком случае, больше таких услуг со стороны автоинспекторов я не удостоился, а уж когда сам сел за руль…

Водитель свернул с Дмитровского шоссе на новую дорогу, поэтому от перекрестка я пошел пешком по обочине дороги под кронами старых деревьев, окаймлявших  этот отрезок дороги. Благо ночь была теплой, а соловьи выводили сольные партии, ничуть не сбиваясь с ритма той бетховенской "Оды радости", которая во мне бушевала. Дойдя до первой паромной, изумился открывшемуся за поворотом ландшафту - во мраке, прорываемом редкими огнями, та часть шоссе, которая проходит через озеро, была покрыта густым слоем тумана, и создалось впечатление, что весенний разлив отрезал путь на Большую Волгу! К счастью, глаза у страха оказались велики, и поздно ночью я уже стучался в дверь родного дома. То-то радость была для отца! А уж как я благодарил свою судьбу за эту короткую передышку…

А жизнь идет,
И так - два долгих года,
А жизнь идет,
Торопит поезда…
И в тишине ночной
Вдруг слышится: тревога!
И мы бежим, а там
Светло горит звезда.

И тих рассветный лес,
В нем смолкли даже птицы.
По мокрому шоссе
Дробится стук сапог…
И капельки дождя
Осели на ресницах,
А в сердце - тишина
Тех утренних дорог.
Июнь 1970.

Первые два месяца в полку молодые сержанты были брошены на "командирскую обкатку" - обучение новобранцев в "карантине". Но, пожалуй, этой фразой я завершу свои воспоминания  о первых  армейских буднях, перебросив мостик к армейскому дневнику -  общей тетрадке в коленкоровом переплете, где личные записи в середине тетради законспирированы общевойсковыми конспектами в начале и в конце. Тоже приметная деталь армейских будней. И - тоска-печаль по дому, по друзьям, по оставшимся там любимым книгам, по девушкам, которые ждут не нас, и женщинам, которые еще не встретились… Но уже сам факт, что в полку я завел дневник, говорит об изменившемся качестве жизни - мог такое, наконец, себе позволить. Чем дальше уходит время, тем больше окрашивает оно воспоминания в теплые тона. Брат, который провожал меня в армию, однажды зимой вместе с болшевским дядей Петей навестил меня в полку. На 15-20-градусном морозе мы играли в это время в футбол в одних легких нижних рубашках. Недавно мы вместе вспоминали ту встречу, и брат сказал: "Все-таки, ты вернулся из армии совсем другим, она тебе пошла на пользу". Да и не были потеряны для меня эти годы - поиски себя и своей ниши в жизни займут, при моей неспешности, еще много лет. А о начале этих поисков свидетельствуют строчки в той общей тетради. Дневнику предшествует…

Поэма в трех письмах

…Временами так неудержимо пускаешься в лирику, что сам себя останавливаешь: полно, куда же столько! Куда проще жить как все вокруг: есть, пить, спать, нести службу… Но это не отпускает, и ты видишь во взъерошенном воробье - детство отцов, опавшие  - в середине лета! - листья навевают тревогу, закатные лучи до боли в сердце напоминают о девушке, когда-то любимой. И понимаешь, что по-другому нельзя.

Вступление в поэму

Льет дождь. Гроза…
Невольное начало для поэмы.
Льет дождь, гроза,
Здесь так легко дышать.
Из лужи пузырями рвутся темы
И очень хочется поэму написать.
И очень хочется порадовать братишек,
Так жадно ждущих моего письма.
Послушай, дождик, я прошу - потише!
Сегодня занят я. Надолго и весьма.
Сегодня широко раскроются страницы,
Чтобы на них легли заветные слова:
"И вечный бой! Покой нам только снится!"
Итак, за дело! - первая глава…

ТРИ ПИСЬМА
Моим друзьям - Бобу, Толику и Сереге

Посвящение

В июльский зной,
В декабрьскую стужу,
Как ноша ни трудна, ни велика,
Она растает
В добром слове дружба,
Горящем, как прожектор маяка.
И мы всегда услышим в этом слове
И шум дождя, и наш горячий спор,
И первородный огнь
Старинной дружбы снова
Рванется вихрем,
Яростен и скор.

Письмо первое. Бобу.

"Порой бывает тяжело и хочется получить хоть маленькие, но крылья, чтобы взлететь повыше, поглядеть подальше и хоть на минуту увидеть далекую Дубну. А потом - хоть об асфальт всмятку… Сейчас только заметил: сигареты на столе лежат буквой "Ж", молчаливо напоминая о тебе".
Из письма Боба.

Льет дождь. Гроза.
И  каплями бесчисленных слезинок
Пузырится асфальт.
Здесь так легко дышать.
Но вспомнил я ноябрь -
Как мы с тобой скользили
По снежным улицам…
Все повернулось вспять.
Ты помнишь, Борька,
Наши два портрета,
Что протоптали мы
В ноябрьском снегу?
Сейчас ты далеко,
А  здесь -  дожди и лето,
Которое я ждал,
И думал, что смогу
Остаться прежним -
Звонким и веселым,
Любить грибы, грозу и звездопад,
Писать стихи о позабытых селах,
Где осенью стада гусей летят,
Где катится луна,
Как медная монета,
Где от дождя - на печку полезай,
Где бликами в реке
Поет, искрится лето,
Где с шумом и огнем
Проносится гроза…
Над нашим городком
Светлее небо. Солнце
Рвет тучи стрелами
Стремительных лучей.
И я сейчас
Так чрезвычайно четко вспомнил
Наш лодочный поход,
Молчание ночей…
Вот Вовка вытащил
Огромнейшую щуку
(Примерно на пятьсот
Иль этак больше грамм),
Но для девчонок -
Чистить щуку - мука!
Уха лишь в планах, есть у наших "дам"
Пакеты с концентратом - и довольно!
Хлебай запатентованный супец…
Эх, Борька, Борька!
Кабы снова к Волге!
Нам Волга - мама,
Мурманск - твой отец.
Давно, дружище,
Не читал я писем,
Как ты живешь, что пишешь, что поешь.
С кем  дружишь, как давно,
Насколько независим, -
Ведь столько дней
Прошло, и ты все ждешь
От друга слово -
Знаю ожиданье:
Оно томит и мучит без конца.
Пока, не зная адреса,
Все снова
Пытаюсь рассказать от первого лица.
Был день… Нет, вечер был,
Веселый, золотистый,
И девушка была…
(Я вспомнил Фрези Грант).
А небо было ясным,
Воздух - чистым,
Ну как после грозы,
Что только что прошла.
Я познакомился,
И были мы знакомы
Всего лишь полчаса - не больше.
Я сгорел
За эти полчаса,
Как пук сухой соломы,
За эти полчаса,
Что на нее смотрел.
Я отослал письмо.
На счастье, на удачу.
Не думаю, Борис,
Чтобы ответ пришел.
И все же - "не захнычу, не заплачу" -
У Евтушенко помнишь наш стишок?
И вновь от мыслей,
Столь недавних, зримых
Я уношусь в шальную нашу жизнь -
В полумрак вечеров, ночей,
Когда от дыма
Не продохнуть, и пьем,
И голос хрипл…

Ты знаешь, очень часто наша встреча
Мне видится в сиянии зари,
Когда остались двое - я и вечер
Да ваши письма - общим счетом три…
…Но, что там? - я бегу!
Надрывная сирена
Звучит над городком,
Врываясь в каждый нерв…
Уже-уже, бегу!
Учебная, наверно,
И не последняя и все-таки не впервь.
…Отбой тревоги.
Надо попрощаться.
Все что положено
Уже я пожелал:
Желаю счастья, Борька,
Очень много счастья
Сегодня и всегда!
Ну а теперь… Бывай!

Письмо второе. Толику.

А  Джерри пусть прочтет свои стихи.
Но только чтобы в них и весны были,
И осени крадущейся шаги…
Из поэмы Толика.

Июльский день,
В глазах - круги от зноя.
Покрыты пылью наши сапоги.
И солнце -
Раскаленное и злое.
И ветер где-то в вечности погиб.
И ветер просыпается лишь утром.
Но ненадолго.
Просто чтобы спеть
Ласкающую песню
И, окутав
Тебя прохладой,
Снова улететь.
И снова
В духоте вечерней долго
Читаю строки торопливые твои -
Стихи о море, верности и долге,
Как в гавань Лисса входят корабли.
Закат за окнами
Алеет ярким флагом.
Мой слог отяжелел
И он уже не мой.
Наверно, никогда
Я не открою кладов,
Как прежде открывал,
В закатах над рекой…
Наверно, никогда
Не выстрелят страницы
Стволами новых слов,
Картечью новых строк.
Но в зареве зари
Когда-нибудь приснится,
Что снова  я пишу
О таинствах дорог.
Вот догорел закат.
За окнами мерцают
Литыми льдинками
Созвездья сентября.
Заклею я конверт
И напишу на память
Привычный адрес:
Воинская часть…
А впереди - зима
(Но раньше - будет осень
За бабьим летом
В шорохе дождей).
Вот и конец письму
(И лету тоже) - очень
Тебя прошу с ответом не сидеть,
Как я сидел:
Ведь начал аж в июле,
Кончать собрался только в сентябре.
А тут и ветры с севера подули -
И просишь ветер малость  подобреть.
Но, как назло, задул он очень рьяно,
Теплеть же не согласен ни за что.
Эх, руки бы упрятать по карманам
Просторного гражданского пальто!
Ну, вот и все.
Уж очень руки стынут.
Пиши - о море, штормах, маяках
И - о штурмующих торосы, льдины…
Пиши - увидимся… До скорого! - пока.

Письмо третье. Сереге.

"Атос - Д;Артаньяну. Да, скоро, через год-полтора мы закончим нашу операцию под кодовым названием "Во славу короля!". И тогда мы снова соберемся где-нибудь в кабачке и выпьем по стаканчику доброго вина из подвалов мадам  Клико… Единственное утешение в моей скромной холостяцкой жизни - это письма от вас, мои дорогие друзья… Если бы мы были все вчетвером вместе, то, разумеется, половина вопросов решалась бы в четыре раза легче. Но я говорю еще раз - мы посмеемся над  судьбой и над Ришелье!               

г. Кенигсберг. 23 октября 1970"
Из письма Сереги.

Я знаю, ты устал.
И мы устали тоже.
Нет-нет и промелькнет
Усталая строка.
Пусть письма не часты -
Они приходят все же.
Доносят голос твой,
Глухой, издалека.
Нас было четверо.
И мы шутя играли
В забавную игру.
Конечно, каждый знал,
Что просто так
Расстанемся едва ли,
И мысли о разлуке сразу гнал.
Некстати, в мае,
Я попал в больницу -
Там месяц прозябал
Отважный Д;Артаньян.
Тебе пришла повестка, и проститься
Нам толком не пришлось,
Как истинным друзьям.
Шагали дни
По тоненьким тропинкам,
Летели месяцы
Дорогой столбовой,
И Д'Артаньян с Портосом, Арамисом
Ушли, Атос, туда же,
За тобой…

В письме был перерыв.
Невольные движения
Вольны, увы, прийти или уйти.
В борьбе с собой
Бывают пораженья.
Бывают остановки на пути.
Но не писать сегодня
Я не в силах.
Ведь бой курантов -
Вечная игра.
И выливаются последние чернила
На чистый лист
Из "вечного" пера.
Деревья гнутся. Гимн.
И искрами бесчисленных снежинок
Осыпан Новый год.
Опять легко дышать.
Уколами невидимых пружинок
Разгонит кровь,
Заставит продолжать.
Последний год пришел -
В неистовстве метели,
Тот год, которого мы ждали не одни.
О нем в казармах
Парни песни пели,
В календарях зачеркивая дни…

На этих строчках поэма обрывается. А я, набирая ее на компьютере, ловил себя на том, что теперь уже эти излияния мало кому интересны, но пусть они останутся здесь как память о далекой дружбе, которая заключалась не столько в словах, сколько во взаимной уверенности. Это чувство украсило нашу юность. Потом ничего похожего уже не будет.

"И не забывай, что ты репортер!"

Два дорогих человека всегда были со мной все годы юности, если говорить не только о друзьях, - это отец и Светлана. От Макаши я перенял привычку бережно относиться к письмам. Очевидно, он, в силу  своей профессии почтовика, для которого эти исписанные листы бумаги всегда представлялись материальной ценностью, за которую надо было нести ответственность по долгу службы, привил себе эту привычку и в повседневной жизни. В результате мои не всегда точные воспоминания могут подкрепляться документальными свидетельствами.

Письма от Светланы я всегда хранил отдельно и время от времени перечитывал. Советы ее по сей день остаются для меня актуальными и необходимыми. Не в той - высшей - категории необходимости, о которой говорил Шкловский, а в ее основном значении. То есть как палка для хромого или носовой платок для страдающего от насморка. И лучше, точнее, чем сами эти письма, вряд ли кто-то скажет об их авторе.
 
Когда я начну редактировать рукописи для одного московского издательства, то волей-неволей придется обращаться к некоторым еще не прочитанным книгам. Чтобы сверить цитаты, например. И тогда прочту "Письма к сыну" лорда Честертона - одну из тех книг, что определили нравственный смысл и образ мыслей нескольких поколений. Но нисколько не пожалею о том, что не прочел их в "нежном возрасте", для которого они, собственно, и предназначались. Потому что у меня и моих друзей были письма от  Светланы. И их в армии мы ждали с какой-то особенной надеждой.
*   *   *

…Вчера у нас был дискуссионный клуб, посвященный КИМу - это Коммунист. Интернац. Молодежи. Нужны были хорошие чтецы, а вас-то и нет. Очень грустно и совсем плохо для дела. К счастью, хоть еще Наташа Ноздрина осталась. Но нужны были красивые, уверенные мужские голоса. Поэтому от многих замыслов пришлось отказаться. Ну и черт с ним, с клубом!

…Сегодня пришло письмо от Бори. Пишет его в 2 часа 33 минуты ночи 23 ноября. Он в Архангельской области. Письмо сравнительно бодрое. Вообще вы у меня умнички и молодцы, не ноете, не стучите кулачками в грудь, не впадаете в транс. И совсем не надо так торопиться взрослеть. Уж это-то от тебя никуда не уйдет. И вообще, пусть все идет так, как должно быть. Где-то у Толстого сказано, что жизнь, в общем-то, делает все то, что нам хочется, но своим путем. Не ломай себя насильно. Какой есть -  такой уж есть. Дело не во взрослости, а в том, чтобы делать кому-то Алые паруса, даже в мелочах, не дожидаясь и даже в самой-самой глубине души не надеясь на благодарность и восторги. Тебе приятно делать людям приятное - это вся награда, но не жди, что за это тебе будут вечно благодарны и будут умирать от восторга и умиления.

…Воспоминания обессиливают. Все, что ни делается, - к лучшему. Я уже несколько раз убеждалась в этом. Честное слово! Хотела послать тебе хороший стих, но ты теперь не живешь "духовной" жизнью, а потому пришлю тебе "хатха йога" - для тела…

*   *   *
Женечка, родной мой деть!

Спасибо тебе за то письмо. Я все понимаю и совсем не хочу, чтобы ты писал мне "причесанные"  письма. Какое настроение, что хочешь, то и пиши. Просто я хочу, чтобы ты… не выплескивал на бумагу минутные и чуть-чуть сиюминутные настроения, а умел что-то оставить и про себя… Пожалуйста, учись сдержанности. Это нужно для тебя в жизни. Хотя в письмах ко мне это не нужно. Я хочу думать, что ты знаешь - в письмах ко мне ты можешь писать даже всякие "бзики". Поверь, что я все это понимаю, и если пишу "зверские" письма, то только для того, чтобы ты стал тверже в жизни и никто другой не ударил бы тебя больней, и еще потому, что вы все мне дороги. Я знаю, что вы - единственное, что не предаст.

…Женечка, что бы ни было у тебя 31 декабря в 12 ч. - постарайся хотя бы на минуту сосредоточиться и мысленно встретиться со всеми нашими ребятами. "Потелепай" немножко. Я тоже постараюсь. Пожалуйста, скорей думай о номере к 23 февраля. И не забывай, что ты репортер! Почему ты ничего не пишешь о цветаевских стихах, которые я тебе послала? Ты получил их? Сережа прислал очень славное письмо. Весной у него начнутся практические выезды.
Женя, пиши. Очень рада твоим письмам. Пришлю новогоднюю газету. Там есть кое-что для тебя.
Целую, С. К. 20 дек. 1969 г.

*   *   *
Женя, ты все-таки неустойчивый тип, честное слово! То у тебя все так хорошо, что дальше некуда, а то вдруг обнаруживается какой-то транс из-за ерунды и занудства. Я, конечно, виновата, что задержалась с письмом, но я действительно ждала адреса ребят. А потом, знаешь, я не умею писать письма. У меня ведь главный смысл всегда заключается в интонациях, а не в словах, а в письме интонации не передашь. И получается, как в "Гамлете": "…Слова, милорд, слова, слова…". И еще для хорошего письма нужно хорошее настроение. Да, но если твоя физическая жизнь не позволяет тебе помнить Блока и Пастернака, если теперь все просто, как деревянный, отшлифованный многими задами чурбан, то я тебя поздравляю: ты сделался "солдатом", даже не успев прослужить и месяца. А если жить "легко и просто" - значит тупеть и умственно, и духовно, - то я не знаю, как с тобой говорить.

Мы договаривались, что каждый из вас останется верным себе, своим принципам, несмотря ни на что. А ты сразу же сдал позиции и стал примитивно "упрощаться". Правильно, давай теперь без Блока, без размышлений и чувств и ощущений, без всего - вся жизнь: есть, спать, регулярно посещать гальюн, выполнять приказы. Все! Да?

Прости, пожалуйста, не сердись на меня за резкость. Но не должны обстоятельства сразу, мгновенно так влиять на человека, на мужчину к тому же, что он за полмесяца становится просто роботом, чурбаном. И рад этому. Я тебя очень прошу, оставайся таким, какой есть, но чуточку менее самовлюбленным. И все. Но не перегибай палку. Ты должен помнить, что ты журналист, журналист, журналист… И сейчас, может быть, ты просто выполняешь задание редакции, ты должен во всем исправно, даже инициативно (пусть знают нас, газетчиков!) участвовать и в то же время видеть все со стороны, чтобы в любой момент суметь написать репортаж, очерк, зарисовку (уж информацию не надо, раз они у тебя не получаются)…

Это очень волнительно - принимать присягу? Может быть, ты с этого и начнешь - обстановка и чувства, - и будет уже первый материал. Да, а у вас там есть газета? Думаю, что надо оттачивать тебе перо. Помнишь, как Бунин говорил, что нужны ежедневные упражнения. А если ты будешь писать такие "простые" стихи, то станешь не поэтом, а графоманом. Это я тебе гарантирую. Почему бы тебе не зарифмовать еще весь распорядок дня?! Но это я немножко зверствую…

Боря прислал очень славное письмо. У меня болит за него душа немного,  хотя он пишет, что все нормально. Но об этом я тебе писала. Толик тоже уже прислал письмо, чуть ироничное…

Женечка, ты же не вечность в армии. Ведь еще при тебе Лев Николаевич Беляев восхищался тобой. Так что, каких еще лавров жаждет твое авторское самолюбие? Вот сошью, наконец-то, себе зимнее пальто и приеду к тебе в гости. Берегись! Женечка, не сердись за резкость. Я вас всех очень люблю. Пиши. Пока. Св.

*   *   *
Огромное спасибо за поздравление и за фотографию. Получила фотографии от Сережи и Толика. Сережа стал просто красавцем. Да? Очень приятно было получить ваши поздравления. Я страшно тронута, но не могу выразить. Мы с вами не просто друзья, мы еще одинаково смотрим  на многие вещи в жизни. И это большая радость, это здорово облегчает жизнь. 15 февраля приходили Света и Анечка, я была очень рада. Посидели, поболтали…

Теперь о рассказе о твоем. Совсем неплохо, на разбросано как-то. У тебя вообще есть манера все мысли и чувства запихнуть в одну статью, а сейчас, когда, очевидно, накопилось всего много, а времени почистить текст, продумать нет. Над ним именно нужно еще поработать, почистить . И все-таки старайся, чтобы каждая фраза несла определенную мысль, четкую, чистую, если не мысль, то чувство, подготавливающее восприятие мысли, твоей мысли. Всегда, прежде чем писать, ты должен знать, что ты хочешь сказать, для чего ты это пишешь, потом уже - кому адресуешь, а уже потом - хорошая форма, которая лучше донесет основную мысль, а не просто целый ряд мыслей, пришедших в данный момент в голову.

Участвуешь ли ты в самодеятельности? Что читаешь (в смысле, со сцены)? Да, посылаю тебе индийские стихи. Посмотри, какие изощренные и очень ощутимые сравнения. Вот уж где действительно можно потрогать руками. Какая восточная густота - и обволакивает как-то, и приторно немного. Да? Вот ты закрой глаза и прочти про себя - и сразу ощутишь восточную негу, и увидишь мечети, и минареты, и темно-лиловое небо… Да? Попробуй…

…Пастернака пришлю в следующий раз.

А ты чувствуешь, что уже весной пахнет и тени стали синими, пронзительными. Скоро весна… Вот и пережили зиму.

Сделала подборку из ваших писем. Имен не указывала, только инициалы. Теперь все звонят и удивляются: неужели в поколении "длинноволосых" есть такие умные, тонкие, честные души. Я очень горжусь. Целую, С. К.

*   *   *
Вот она, эта подборка, в номере газеты, который где только со мной ни побывал. Пожелтевшая и обветшавшая на сгибах, она по-прежнему наводит меня на мысли о нашем взаимном отражении (нас и Светланы). И еще. Для А. П., Б. М. и Е. М. это были первые месяцы армейской службы, С. Л. уже перевалил за полгода…

СОЛДАТСКИЕ ПИСЬМА

"Жди меня, и я вернусь…". Строчки из этого стихотворения Симонова воскрешают в памяти суровые фронтовые будни, навевают радостные и грустные мысли о друзьях суровых военных лет, о чем-то давнем, но незабываемом…
"Только очень жди…". Когда я слышу эти слова, мне вспоминается совсем не война (я не видела ее), а ярко освещенная сцена Дома культуры и на ней ребята, еще школьники, чуть неловкие, в неумело надетых пилотках, взятых напрокат. Они не знали войны, потому что родились спустя 5-6 лет после Победы, но как искренне, честно и открыто, с какой верой, задушевностью и чувством сопричастности читали они тогда эти стихи, которые были им так же близки и понятны, как и сидевшим в зале бывшим воинам, сражавшимся за нашу отчизну на фронтах Великой Отечественной. А сейчас я получаю от этих ребят письма, доверчивые и непритязательные письма с треугольным штемпелем на конверте. Мальчики стали солдатами. Вдалеке от дома несут они сегодня свою нелегкую службу…

С. Кабанова.

…Вот я и солдат. Пошел шестой день моей службы. Времени совсем нет, пишу урывками. Утро. Только что были на зарядке, пробежали километр по снегу - и в казарму. Погода стоит неважная.

Я попал в школу младших авиаспециалистов. Записался в художественную самодеятельность. Служба моя только начинается. Уже привыкаю. Со мной во взводе еще семь ребят из Дубны, ребята хорошие, дружные… Пришлите мне, пожалуйста, несколько стихотворений, а то уже все стал забывать. Что-нибудь Блока, Есенина, Евтушенко…

А. П.

С армейским приветом - я! Все идет очень неплохо. Ребята хорошие, все нормально. Настроение сейчас ровное, бодрое и надеюсь, таким оно будет все два года моей службы. Я стал совсем взрослым. Ну, может быть, пока и не совсем, но через два года стану точно…

Е. М.

…Наконец-то у меня нашлось время и удалось написать письмо. Попал я служить на Север, вокруг тайга, настоящая, очень красивая. Постепенно начинаю привыкать к армейской жизни, но еще часто вспоминаем с ребятами нашу прежнюю жизнь "на гражданке" и поем под гитару старые "гражданские" песни.
Комсостав у нас молодой, сержанты - наши ровесники, хорошие ребята. Многие играют на гитарах, один даже пишет стихи… Режим дня очень напряженный, поэтому время летит очень быстро… Пришлите мне, пожалуйста, стихи Симонова и Цветаевой..

Б. М.

…Все оказалось гораздо лучше, чем можно было предположить. Физические нагрузки меня не пугают, ведь я давно хотел стать покрепче, повыносливее… И вообще я меняюсь. В какую сторону, пока не понял, но думаю, что в лучшую. По крайней мере, стал меньше думать о себе. Даже дома я не был таким бодрым и жизнерадостным.

…А недавно в небе, слева от солнца, была маленькая радуга, хотел я о ней написать вам письмо, но не было времени…

Е. М.

Ну вот! Теперь вы слышите речь "не мальчика, но мужа", ибо  сегодня я принял присягу. И руки мои стали крепче, и глаза - зорче, и слова мои стали тверже. Народу на присяге было множество, а потом состоялся концерт. Читал светловскую "Гренаду". Слушали неплохо…
Теперь на письма будет очень мало времени.

Е. М.

Сегодня  ровно полтора месяца, как я в армии. Даже не верится, месяц с лишним, как день, пролетел. Правда, хватил я за этот "день" и радости и немного "горя"… Но это уже в прошлом. А пока усиленно занимаюсь, ведь советский сержант (т. е. я через некоторое время) обязан все знать хотя бы на "хорошо" - так в моей обработке звучит Устав.
29 ноября принял присягу, так что я теперь самый настоящий солдат. А раз солдат, то и спрос как с солдата. Вначале было трудно, а сейчас уже ничего, привык.

Б. М.

Вот уже 12 дней я на новом месте. Служу в роте охраны. Служба тяжелая, трудная, но ведь и здесь должен кто-то находиться. Все идет нормально. Кончаю, очень тороплюсь. Сейчас подъем…

А. П.

…Вот, наконец, у меня появилась капелька свободного времени, и я решил использовать его для маленькой беседы с вами. Да, "холод большой, зима здорова"… Но все идет по плану, по графику, по распорядку… И я живу, как все. Разве что пописываю в "Боевой листок", да почитываю газеты - я ведь агитатор взвода.
Интересные у меня появляются мысли, наблюдения - столько лиц видишь каждый день, интересно, как разные люди ведут себя в одинаковой обстановке. Но об этом как-нибудь потом…

Е. М.

.. У нас сегодня праздник - 50 лет войскам связи. Был концерт. Скоро у меня экзамены, распределение, переезд на новое место. С ребятами уже сдружился, даже расставаться жалко. Но иногда кажется, что вот выйду сейчас из казармы - а в курилке сидит - Толик… Старшина играет на гитаре, а кажется - Борис… Смотришь телевизор, разговоришься, и по привычке: "Знаешь, Женька…". Потом спохватишься, вспомнишь, что лучшие друзья далеко, и что-то грустно становится. Но мы еще соберемся все вместе, поговорим обо всем, все вспомним…

С. Л.

Вот и новый год наступил. Каким он будет, не знаю, но трудным - это точно. Теперь, ведь, я служу в другой части. Служба здесь самая трудная, ведь мы, часовые, всегда в боевой готовности. Здесь люди проходят настоящую школу и понимают больше, чем где-либо, меру своей ответственности.
Рота, в которой я служу, носит звание отличной уже четыре года. Причем, отличная не только в гарнизоне, но и во всей воздушной армии. Так что это накладывает большую ответственность. На первом месте здесь дисциплина, железная дисциплина, ведь мы боевое подразделение, у нас жизнь максимально приближена к боевой обстановке - тревоги, нападение "противника", учения разные. Времени страшно не хватает. Ходим в наряд через сутки. Придешь, завалишься спать, поешь, чуть отдохнешь, и по новой. Сначала было трудно, но сейчас привыкаю. Служба есть служба. Кто-то и здесь находиться должен.

А. П.

…Сегодня выдалась свободная минутка. Три недели никому не писал, совсем нет времени. Скоро экзамены, так что занятия - превыше всего! Пробовал написать письма на занятиях, но… после этого пришлось поработать ночью, так что больше уже не испытываю желания писать письма на занятиях…
Сейчас мы, совсем, как в школе, - сидим, зубрим, слушаем, вникаем, -одним словом,  "грызем"! Науку, соответственно.
Я привык, как будто всю жизнь здесь пробыл. Да, забыл вам написать, что каким-то образом я ухитрился получить две благодарности…
 
С. Л.

…Жизнь становится все спокойнее и увереннее, но катастрофически мало времени… А недавно я получил от замполита благодарность за активное участие в общественной работе. Так что если бы не  физподготовка - был бы отличником по результатам месяца…

Е. М.

…Служба моя идет нормально, получил уже пять благодарностей перед строем "за отличное несение караульной службы". Два часа назад пришли их наряда и что-то устал, хотел написать большое письмо и никак не могу собраться с мыслями, видно, не выспался. Иногда по трое суток находишься в карауле. Но это ничего, я уже привык к таким оборотам. Высылаю вам свои стихи.

Солнце, высветив берег,
Обагрив светом горы,
Закатилось за лесом,
Утопив луч свой в море.
Ночь раскинула звезды,
Охватив ими землю.
На уснувших волнах
Вдалеке парус дремлет.
Шепчут волны ему
Колыбельную песню
Про красивые зори
И чудесную землю.

Кончаю. Бегу на вечернюю поверку.

А. П.

…Приехал я сюда, и после учебы время так медленно идет… Ужас! Но скоро начнутся выезды, учения, стрельбы. Ребята в экипаже отличные. Все примерно одинаково прослужили.
…Д, к слову, я пошел на повышение, теперь я групкомсорг взвода. Скоро поедем с концертов в колхоз. Буду читать "Незнакомку" Блока, "Не жалею, не зову, не плачу" Есенина и еще что-нибудь Рождественского.

С. Л.

…Я каждый день вижу, как меняются и теплеют лица моих друзей, когда они читают письма. На их ликах расцветают улыбки людей, которым очень долго не говорили чего-то важного и необходимого… Если бы в этот момент нас увидели те, от кого письма, они писали бы нам каждый день, потому что великое это счастье - дарить людям улыбки…
Удивительно приятно получать письма, но еще приятнее отвечать на них, но время, неумолимое время зовет меня. До свидания, неоконченные письма. Через несколько дней вас будут где-то весело и торопливо читать и вспоминать вашего автора. А ему будет это очень приятно, потому что хорошо жить в дружеских сердцах, светиться в чьих-то добрых улыбках, дарить кому-то стихи…

Е. М.


*   *   *
…Жень, так есть надежда, что ты появишься, или нет? Почему ты не пишешь в газету? Не получается, а может быть, проявляешь леность? А кто же будет глаз вострить? Пушкин? Именно сейчас ты и должен приучать себя видеть тему так, как никто другой ее не видит. Открывать в обыденном что-то новое, придающее ему остроту и смысл. Я знаю, что ты не любишь информации, а у тебя, наверное, чисто информационный материал, но ведь ты можешь делать и репортажи, и интервью. А сейчас, наверное, есть новое пополнение. И нужно им помочь, и можно узнать их впечатления. Ты обленился и забыл, что стихи стихами, а ты должен стать журналистом. Или уже перехотелось?
Женя, а переписываешься ли ты с той девушкой, которая была делегатом съезда? Саша к тебе приезжает? Он пишет еще стихи?

*   *   *
Поздравление в новогодней открытке:
Желаю тебе много радости, удач, везения, хороших, интересных встреч, славных, честных друзей, желаю тебе много-много самых приятных неожиданностей, желаю, чтобы всегда были с тобой Андерсен и Паустовский, помнишь, прекрасная белая роза, упавшая на грудь Великого Сказочника… Желаю встретить Сольвейг, а не Ассоль (она эгоистка), но самому быть Грэем, а не Пером Гюнтом. Желаю - счастья! Крепко целую. С. К.

*   *   *
Все эти письма были написаны в 69-70-м годах, в основном, в сержантскую школу. Той первой армейской моей зимой, когда Светлана "пошила, наконец, свое зимнее пальто" и вместе с Леночкой Козловой приехала ко мне в сержантскую школу. В Загорск. Как всегда, в не самый подходящий момент. Их покорный слуга, я то есть, отбывал наряд в курсантской столовой и вырвался к своим посетительницам минут на пятнадцать, не больше Одет он был в засаленную робу и распарен от мытья тех самых 300 ложек, 300 кружек, 30 столов и гектара полов. От этой короткой четверти часа нашей чаянно-нечаянной встречи осталась коробка клюквы в сахаре и торт, который каким-то непостижимым способом пропал из морей тумбочки. Хорошо, что клюкву успели съесть вместе с друзьями по наряду.

Из армейского дневника

12.08.70. Грусть въедается в кожу, как цементная пыль, которая стоит в воздухе. Работаем на антеннах. Старший техник недоволен всем. С ним трудно. Но причиной грусти не он. Просто август своими теплыми и пыльными ладонями ласкает проснувшиеся воспоминания. Ночи шепчут о том, чего не было и что могло бы быть. Как Жюль Ренар, "весь день я пичкал себя грустью".
13.08.70. Рей Брэдбери видел прошедшее лето  в желтом, похожем на рассеянный солнечный свет вине из одуванчиков - на каждый день по бутылке. Так и называется эта книга - "Вино из одуванчиков". Лето проходит. Оно сваливается под ноги желтыми листьями. Ветер, как пастух, сгоняет листья в кучи, и в  этом пестром хороводе уже не отличишь день ото дня, а надо бы. Правда, останутся особенные дни. Один запомнился хорошим письмом, другой удачными стихами, третий - просто начался с доброй утренней улыбки.

15.08.70. Вечер. Заступил в наряд… дежурным по пруду (первый раз!). Блеск! Почти день гражданки! Только что кончился дождик, радуга в полнеба и, как пишут в банальных романах, багровое солнце застыло над темной кромкой леса. Что-что, а банальности я усвоил хорошо. Над солнцем - клочковатые серые тучи, как облако цемента в неподвижном воздухе. В пруду застенчиво проклевываются из зазеркалья караси. Россия Пришвина и Паустовского, Пушкина и Тургенева (надо бы наоборот, конечно, расположить) дремлет передо мной в своей внезапной красоте. Августовский дождь вновь застилает зеркало воды марлевой сеткой. Но ненадолго. Клубы тумана легли в лощину, солнце скрылось, и мягкий свет обнял ивняк и березы по берегам пруда…

16.08.70. Не думать о будущем. Часто котята - Пушки. Потом вырос в здорового облезлого, меченного  в драках кота - и все Пушок.
Когда нет клева - рыболов доложен часто менять место,  иначе придет домой пустым. А журналист должен видеть тему везде, и надо себя к этому приучать. Не метаться в ее поисках, а остановиться, оглянуться, присмотреться и увидеть. Тогда его досье будет как тяжелый от нанизанной рыбы кукан.
Завтра мне двадцать. Пора, когда приходит зрелость. Это понятие относительное. Оно определяется не только мыслью, но и действием. Я молчу о своих мыслях, но и действовать-то приходится так обидно мало… Впрочем, мой новый друг Жюль Ренар  в своем "Дневнике" сказал так: "Молодым. Я хочу открыть вам одну истину, которая будет вам, возможно, неприятна, ибо вы ждете чего-то нового. Вот эта истина: человек не стареет. В отношении сердца это само собой разумеется, это уже известно, по крайней мере, в любви. Ну вот, то же самое можно сказать про интеллект. Он вечно остается юным. В сорок лет, так же как и в двадцать, не понимают жизни, но знают это и признаются в этом. Это и есть молодость".
Все.

17 августа 1970 года. Сегодня я имею право… на все! Сегодня мой день, черт возьми! И если было немного хандры, немного жалости к себе, покинутому и забытому всеми, - это сотрется бережной губкой времени, которая  оставляет в памяти только приятности. Меня поздравили мои боевые друзья. Здесь, как нигде, познаешь цену мужской дружбе. Ни письма, ни открытки, но хандра прошла. Просто запоздала почта. Не будем зависеть от чьих-то писем, опоздавших или ненаписанных, ведь мы же с тобой, Женька сегодня повзрослели - целых 20 лет прошагал, пронесся, прополз, пролетел, проволочился. Но я жил, черт возьми! И если я многого не видел, не знаю, не прочувствовал,  - то сколько еще впереди!
Дружище, сегодня я тебя люблю. Но только сегодня! Упаси меня боже любить тебя завтра и послезавтра. Завтра и послезавтра мы будем с тобой крепко спорить и ругаться. И если даже литературные критики всех времен усмотрят в таком диалоге с собой нонсенс, а психиатры, чего доброго, заподозрят шизофрению, - это, в конце концов, не их дело. В своем дневнике я имею право даже на самовольные отлучки. Сегодня я тебя не жалею - я тебе завидую. Ты умеешь жить нежно и бережно. В свои лучшие минуты то кое на что способен, а твои не самые лучшие довольно быстро. Так держать, капитан!
Еще одна дата: девять месяцев службы. Через 9 месяцев службы он благополучно разрешился 20 годами.
Думал, что бы себе подарить?
Подарил шоколадку.

19. 08. 70. Осень. Холодно. Изморось. Но - еще август. Вспоминаю стихи Витьки Левченко, моего университетского друга:

…Вот тихо лето догорело
Огнем зеленым на ветвях.
А я подумал: это зрелость
Стекает золотом в меня.
А я подумал: это листья
Летят, как письма от тебя.
Но тычет осень мордой лисьей,
Листая их и теребя.

Ночь. Я дежурный и укладываюсь спать.

27. 08. 70. Дежурный по расчету. Ночь. Наслаждаюсь махоркой. Никогда не думал, что буду курить махру. Пока неопределенно намечается план рассказа. Герой будет солдатом - он мальчишка и романтик… Он устал от воспоминаний. Каждый раз после отбоя в его разгоряченном мозгу непокорным и беспорядочным роем проносятся эпизоды прошлой жизни, навевающие тревогу и печаль. Но надо жить суровым сегодня. Будут тревоги и беседы на перекурах, одоление собственной слабости. Он победит в борьбе с собой. Но от воспоминаний не уйдет никогда. 

31. 08. 70. Последний день лета для нас заканчивается в Сопоте. На Х международном фестивале песни - Джоан Баэс, Карел Готт, Генри Вульф, Муслим Магомаев, Пегги Матч. Сколько мягкости, непринужденности, теплоты в нежном голосе Баэс! А поет она совсем не о любви и не о нежности. Проснись, Америка, прислушайся к голосу своей совести! Генри Вульф - тот самый, который в 1966 году спел "Балладу о красной розе" - песню-крик, в которой билась боль жертв концлагерей и был призыв помнить об этом.

Три ночи сплошного наслаждения перед экраном телевизора в нашем кубрике - такое здесь нечасто бывает. До свиданья, лето, до свидания.
А последняя летняя ночь теплая и звездная. Днем прошла гроза, и листья не шуршат, а звенят. Внезапно подумал, что все мои стихи - просто набор слов, красивых и ненужных. Вспомнил, как то же самое прочел в одной из книг Паустовского, кажется, в "Повести о жизни". Черное небо с яркими светляками звезд - это сама жизнь. А стихи мои - планетарий.

Все в жизни повторяется. Сегодня у Вайскопфа в его "Прощании с мирной жизнью" остановился на размышлениях героя о тоске по непережитому, которая иногда осеняет героя даже в самые счастливые, самые светлые минуты. Слышал ли этот автор об Александре Грине, читал ли его "Бегущую по волнам"? Вряд ли, а ведь его строки о непережитом - почти точное повторение гриновского несбывшегося: "Рано или поздно, под старость или в расцвете лет несбывшееся позовет нас, и мы оглядываемся по сторонам, стараясь понять, откуда прилетел этот зов…". Это "внутренний голос" героя романа, Гарвея.

14. 09. 70.

"Так надо…"

И бьется с минутой минута,
Давая дорогу часам,
Вот так эти дни промелькнули,
Как матовый круг колеса.
В работе и недосыпанье,
В заботах, в грязи, в суете
Познаешь ты цену желаньям
И вовсе не смелой мечте.
Когда не волочатся ноги,
А надо до койки дойти
И грязь деревенской дороги
С сапог и казармы стрясти.
А утром - в наряд, и усталый
Идешь, проклиная весь мир,
Скрепясь, открываешь уставы -
Так надо, младшой командир!
Идешь в гимнастерке линялой,
В каптерке пылится мундир…
Не вешая же нос, запевала,
Так надо, младшой командир!

Да, эти дни, проведенные на картошке, не прошли даром. Совершенно неожиданно открываешь новые истины. Привычка к тяжелой работе вырабатывается не сразу, зато быстрее идет время, а запутанные мысли легче распутываются. Понял для себя, что писать надо только о том, что очень хорошо знаешь, что прочувствовал на своей шкуре. Грош цена рассказу о рабочей усталости, если спина, руки не знают, что это такое. Прийти к лаконизму - еще одна задача.
Осень. Утренние туманы. Паутинки отлетали.
Завтра снова на картошку. Спину ломит, глаза болят и слипаются, а потом - отбой! Сколько музыки в этом слове1

15. 09. 70. Снова картошка. "Гратиешты" - 750 гр. на каждого. Великолепно! Подвиг - отправил три письма.
…Итак, прошло два месяца
Сегодня 19 ноября - День ракетчика. Я снова дежурный по расчету.
Поэма не окончена, рассказ про Павлика написан, но это не рассказ, а бред сумасшедшего романтика. Настроение бодрое - иду ко дну. Если уж писать, то серию рассказов. О Павлике, конечно. Может, последний хоть на что-то будет похож.
Читаю Корнея Чуковского. О языке, литературе. Заметки о жизни и трудах Оскара Уайльда, Уолта Уитмена. Великий эстет и великий реалист. Интересно соседство этих двух статей о совершенно противоположных характерах и течениях. На будущее - почитать О. Уайльда.

24. 11. 70. 00.30. Снова сижу дежурным. Лезут в голову всякие мысли, но я их не прогоняю. Перечитываю старые письма. Так хочется всех увидеть, со всеми поговорить… Но мой Добряков опоздал из увольнения, и теперь очень долго не увижу своего дома. А все складывалось в мою пользу. План поездки был готов, оставалось только осуществить его. Но жизнь повсюду ставит подножки. И - этот маленький кораблик оказался обманом зрения, галлюцинацией… Очень устал. А Феникс оказался хриплой вороной.

Я очень болен. Очень. И сердито
Гляжу на мир из-под прикрытых век.
А в полукруглых строчках замполита
Просвета нет. Надежды нет.

8. 12. 70. Зима. Может быть, последняя, может, прихвачу другую. Сижу в караулке. Дневник заброшен и надолго. А о чем писать?

14. 12. 70. Опять сижу в караулке, с маленьким томиком Есенина. "Мир таинственный, мир мой древний…". Вспомнился Бронтой Бедюров. 67-й год, вступительные экзамены на журфак МГУ. Мы жили в одной комнате. Еще были Валерка и Вовка. Я был помешан на есенинской поэзии и даже привез с собой томик его стихов (лучше бы приволок стопу учебной литературы - это я сейчас дописываю, когда задним умом крепок). Вся комната дружно эти стихи смаковала. Бронтой впился в магические строки: "Мир таинственный, мир мой древний, ты, как зверь, затих и присел…" Потом он очень часто их повторял своим глуховатым голосом с едва заметным тюркским акцентом. Он был удивительно цельным, прямым, словно стрела, устремленная в цель. Он поражал своей глубиной и самобытностью. Поэзия была его стихией. Примерно год спустя, кажется, в передаче радиостанции "Юность", я услышал, как он, уже студент Литинститута имени Горького, читает свои стихи. О прекрасной девушке, которая его ждет уже давно и представляет, как он соскакивает с горячего белого скакуна, а он - приходит к ней пешком, усталый и покрытый дорожной пылью, и она радостно смеется и из глаз выкатываются слезы радости… Эта встреча тогда сильно раздразнила мое любопытство и укрепила желание познакомиться со множеством людей - разных, успешных и безуспешных. И все это мне позволяла сделать профессия, которую я выбрал уже тогда.

"Мир таинственный, мир мой древний…" - Бронтой ходил по комнате, повторяя эти слова, потом останавливался и голосом медиатора, оракула произносил: "Я знаю, она в этом момент думает обо мне. Как мне ее не хватает". Очевидно, между ним и его девушкой была астральная связь. Кстати, он раздумал поступать на журфак. На родине своей, на Алтае, он уже публиковал свои стихи и решил перекинуть вступительные документы в Литинститут имени Горького. И - легко поступил, кажется, в семинар Льва Ошанина, потому что в те годы для абитуриентов из нацреспублик была особая разнарядка. Очевидно, он стал успешным студентом, если читал свои стихи по всесоюзному радио. А с годами утвердился и в профессиональной поэзии. О чем свидетельствуют ссылки в Интернете.

Два других моих соседа по общаге тоже были личности колоритные. Володя Софроненко из Запорожья с неистребимым южнорусским говором каждый день крапал стихи "под Евтушенко", и его эпигонское вирши по форме ничуть не уступали строфам учителя. При этом я как-то не замечал его особенного усердия в подготовке к вступительным экзаменам. А он старался не упустить из виду ни одной юбки, очевидно, черпая в этом вдохновение и стараясь по полной использовать отпущенные ему для абитуриентской жизни короткие недели. Потом его след потерялся. Валера Виркунин любил повторять, что его фамилия - видоизмененная от Виркунен, что доказывало финское происхождение его предков.

(И действительно, уже через несколько лет после армии я увижу сначала в "Комсомолке, а потом и в "Известиях" знакомую подпись В. Виркунен.
После армии я восстановлюсь на втором курсе, и в 1976 году получу диплом выпускника МГУ…)

20. 12. 70. Почему-то это всегда называется "отведать солдатского борща". Даже если на столах дымятся бачки с рассольником. Сегодня был День открытых дверей - присяга. А от позавчерашней встречи с МГ (так я тогда обозначал своего командира - майора Грекова, Владимира Кузьмича) осталось что-то тяжелое и непоседливое. Разговор шел о журналистике, путях, мастерстве и т.д. Он еще раз подтвердил мои собственные мысли, и при всем своем доброжелательном отношении оставил мне очень мало надежд. А на что, собственно, надеяться? Я вижу свой путь - пыльную проселочную дорогу. Путь тысяч рядовых пчелок совпрессы. Хотя где-то далеко прячется неуловимое "а вдруг?"
По этим двум тетрадным страницам вижу, как бежит время. Вот, на соседней - отголоски "бабьего лета", а совсем скоро придет очередь новогодней записи. Последний армейский новый год, и все праздники в этом новом году будут последними.

28. 12. 70. Приятная неожиданность! Поздравление из Барнаула. Люду я вспоминал реже и реже, ответа на мое единственное письмо не было, и вот - открытка - семь месяцев спустя после нашего знакомства. Тогда я нахально представился нештатным корреспондентом окружной газеты и испросил разрешения взять интервью у симпатичной девушки из группы делегатов комсомольского съезда, которые посетили нашу часть. Стихи в ответной открытке:

Да, скоро в зелени иголок
И в терпком запахе хвои
Увижу: путь не так уж долог
И уцелели корабли.
Курсанты вьюжными ночами,
Куранты в склянки превратив,
"Отчалил старый год! - кричали. -
Разбился о прибрежный риф!".
И бригантины подымали
Свои тугие паруса,
И с новым годом поздравляли
Плеяды нас на небесах.

Отсылаю…. Сегодня был в лесу. Бродил в поисках елок для шефов. Приволок 4 штуки. В лесу сказка…  Легко дышать.

29-го еще 11. 30-го - еще 2. Итого, 17. Операция "зеленый лес" закончена!
1. 01. 71.

4 01. 71. Предыдущая дата стоит совершенно правильно. А то, что больше ничего нет, не так уж важно. Вот он и наступил,  год Встречи, год Возвращения. Написал 21 поздравление, получил только 13. Если бы все новогодние пожелания сбывались! А что? - Начинания бы благополучно заканчивались, поэты писали отличные стихи, у фельетонистов - кризис жанра. Повсюду в жизни - доброта и честность, равнодушие, трусость, хамство и прочие мерзости исчезли бы вовсе.  Кто же такое друг другу пожелает!

27. 01. 71. Время идет. Перо высыхает. Темы валяются под ногами, но спина что-то плохо стала гнуться. 17-го был дома. Мой старик оправился после болезни. Приятно было по-прежнему видеть его бодрым. Удивительная жизненная сила запрятана в моем отце! Вот теперь, когда он совсем, совсем один, он… молодчина он у меня! Наверное, я плохой сын. Мне надо было бы каждый день писать ему письма, чтобы он мог каждый день чувствовать меня рядом. Пусть о пустяках и мелочах, но - каждый день. А я, имея время, не удосуживаюсь порой написать и раз в неделю.
Сегодня уже 24 февраля. Позади дни, на короткий срок прервавшие серую паутину службы. Если бы я писал каждый день, то есть находил в себе силы писать, возможно, что-нибудь и осталось бы. А сейчас - трудно. Пришло письмо от Люды из Барнаула. Хорошее, теплое письмо. Начал писать ответ, но… пишу до сих пор. Потом - строевой смотр. Двое суток увольнения в кармане (то есть в карточке взысканий и поощрений - во второй графе). Вчера - вечер в Зеленограде… Сегодня - вечер в школе, где учился Андрей Австрейх. Вспомнил свои школьные годы, вечера встречи одноклассников 3 февраля… Но праздники закончились - продолжается служба.

6. 03. 71. Март. Весна. Зима еще не уступает. Вчера опять был "на гастролях". Давали концерт для женщин в Подрезково. Вспомнил Есенина, "Письмо к матери" (на сей раз - классическое), "Письмо к женщине". Принимали очень тепло. В буфете - холодное пиво и после концерта - отличное марочное вино… из бумажных стаканчиков. Юра Дранников оказался своим в доску. С радостью обнаруживали общих кумиров. Меня поразило его отличное знание французской поэзии. Весьма свободно он оперировал такими именами, как Ронсар, Вийон, де Лилль… При первом же удобном случае надо устроить мини-капустник. От него можно узнать много интересного о теории музыки, в которой он дока, об известных и безвестных подвижниках искусства. На носу - 8 марта. Кажется, успел поздравить всех. Три прошедших месяца заняли в моем дневнике чуть больше листа. Удивительный лаконизм! Да, вести дневник в армии можно только на первом году службы. Но что делать, если время для этого появляется только на втором?

25. 03. 71. СССР - ЧССР. 3 : 3!!! Игра… Наша сборная пока не знает поражений, но эта игра далась кровью. Что будет дальше? Стоим на пороге удивительнейших событий. Телевизор в расчете превратился в оракул, которому поклоняются и берегут его как зеницу ока.

6. 04. 71. Проклятый налет дилетантства! Сейчас он на всем, за  что бы я  ни брался… Хоккей кончился. Жизнь снова потекла спокойно и размеренно. Каждый день физо и кроссы - готовимся к проверке… Телефонный разговор со Светланой поставил меня перед многими фактами, которые раньше не доставляли особенного беспокойства. Стал равнодушным и эгоистичным, забыл о принципах, этике и многом, что раньше стояло на первом месте. Вчера получил письмо из редакции "Мурзилки" . Пишут о моей статье. Как сказал замполит Кравцов, "дали по соплям". Отсутствие интересных фактов, событий, небрежность, торопливость, язык - хорошо бы применять меткие слова, пословицы, поговорки… - Да пошли бы вы… Применяйте сами свои пословицы и поговорки! А я уж как-нибудь…

13. 04. 71. Блоха рассказывает, как засыпает Оноре.
Рассказ Оноре: Надо представить синее-синее небо. Потом представь, что ты сокол или коршун и паришь, паришь в этом небе…
Блоха: А я никак не могу вообразить, что я коршун. Все кажется, будто бы
филин…
Еще (Блоха же): Понимаете, всегда сравниваем. С хорошим - живется херово. С херовым - живется хорошо. А когда полная херня?
О музыке. Говорят, что она помогает что-то представить. Кому-то лес, кому-то ручеек, кому-то облака… А по-моему, музыка просто стимулирует чувства. После армии не пропущу ни одного классического концерта. Редко раньше слушал живую музыку, мало о ней знаю. Так хочется иногда услышать…
Заинтересовался Стендалем. Надо бы еще что-то почитать. И о самом писателе в том числе.
О дневниках. Дневник Шамиля Закирова. Попытки делать портреты, зарисовки - это уже что-то. Рылся в библиотеке, наткнулся на "Дневники современников". Нашел, не помню кому принадлежащую мысль, которая и раньше мне приходила в голову. Ее можно отнести к "Дневнику" Жюля Ренара. Писать образами, ощущениями, мыслями. Если, конечно, есть мысли…
Стендаль - "О любви": "В самой сильной и самой несчастной страсти бывают минуты, когда человеку вдруг кажется, что он больше не любит; это словно струя пресной воды в открытом море… Это потому, что ваш последний визит к любимой женщине поставил вас в такое положение, из которого фантазия уже раньше извлекла все ощущения, какие он мог доставить…".
Как точно!

30. 04. 01. Завтра 1 Мая. Серьезный, в общем-то, праздник… Когда-то на зеленых лужайках кипели речи и летели вверх картузы и радовались люди не только первой зелени, весне и солнцу - ими овладевала, звала вперед идея преображения мира. В наших газета эта идея - на всех полосах, а что толку? На второй странице "Мурзилки" читаю: "С думой о Родине, о Ленине, о Коммунистической партии Советского союза". На третьей снова читаю: "С думой о Родине, о Ленине, о нашей родной партии…". Думают люди! Только как-то одинаково думают.

Да, был дома 24 - 25-го. Скучновато. Друзей мало, студенты в Москве. Старина молодцом. На обратном пути было время, и Верочка показала мне "свой Зеленоград"...
Задумал очерк. "Старшина". По мере того как нарастает мясо на его костях, сжимается и сохнет то, что в книгах называют душой.

21. 05. 71. Теплое дыхание мая. Ветер, пахнущий молодой березовой листвой. За то время, что пробыл в Караганде, "все сделалось вдруг голубым и зеленым…".
Караганда осталась в памяти свистом бешеных ветров, яркими ночными звездами, серыми конусами терриконов с клубящейся над ними пылью.

Караганда оставила отрывочные строчки в блокноте, которые абсолютно ни о чем не говорят.
Я был в Караганде. Я понял этот город,
Так тесно связанный со словом  "Байконур".
То город терриконов и шахтеров
И милых девушек, боящихся разлук.
Вот и все. А последняя строчка - это целая большая страница, которая год-два назад вдохновила бы на поэму. Но не сейчас.
Светленький. Мелкий. Черная шаль. Что-то в стихах на клочке бумаги. Скамейка в ночном парке. Прощание на вокзале…

4. 06. 71. Вот и лето. Единственное, что вокруг меняется, - это природа. И, наверное, вместе с ней изменяемся и мы… Сегодня прошла гроза. Я ее проспал - после обеда "готовился к наряду". Задумал привести в порядок стихи и сделать из их что-то вроде поэтического дневника. Может быть, "Времена года". Там будет и моя неоконченная поэма.

8. 06. 71. И только сегодня, когда решение было окончательно принято, я почувствовал, что затянувшееся детство кончилось. Сегодня комсомольское собрание дало нам с Шамилем рекомендации для вступления кандидатами в члены КПСС… Я всегда буду помнить этот день, все что передумал, свое заявление: "…т. к. самая высокая честь в нашей стране - носить звание коммуниста, и я хочу словом и делом оправдывать это высокое звание, претворяя в жизнь Программу КПСС, решения партийных съездов" .

11. 06. 71. Каждый по-разному переживает счастье. Кто-то громко и радостно матерится, кто-то что-то начинает мастерить, кто-то спокойно и безмятежно засыпает… Я бываю до неприличия весел и разговорчив. Я готов читать стихи друзьям, дурачиться, петь, а если друзей рядом нет, то просто сидеть и писать. Вот, как сейчас.

29. 06. 71. Вчера получил "пионерское поручение": группа старых артековцев предложила организовать встречу. В лепешку разобьюсь, а выполню!

Уже 24. 07. 71 (00.08). Уже вчера смотрел этот фильм - "Первый снег" Очень прямой, искренний, как то время, в котором жили его герои. Сцена в аудитории ИФЛИ - читают свои стихи Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Всеволод Багрицкий. Я слышу их не в первый раз, что-то помню наизусть - из нашей композиции "История проходит через сердце". А сколько прошло всего за этот месяц!
Собачья должность. - Встреча с Серегой. - Хандра. - Шурику 20 лет. - Наш новый друг Дембель. - Снова "Зарница"… 
А пионерское поручение так и не выполнено…

31. 07. 71. А до августа несколько минут. В последние ночи июля изредка падали звезды. Ночами жил. Днем - каптерка и тряпки, накладные и ведомости. А по ночам ворковали с Галчонком…

КАЖДЫЙ ВЕЧЕР В ОДИННАДЦАТЬ

И снова звезды падают
В хрустальном звоне слов твоих
И снова ночи радуют,
И снова весел стих.
Накрыт путями млечными,
Задумался о вечности,
О встречах звездным вечером
И о глазах твоих.
Ты знаешь, завтра снова я
В поезд войду… Но никого…
И станет вдруг неровною
Строка моих шагов.
Но вечерами мглистыми
Над сорванными листьями
Опять глаза лучистые
Зажгут сроку стихов.

8.08.71. Моему дневнику уже год. На редкость унылый выдался год, и потому в дневнике лишь семь листов.
Теплая августовская ночь. Дежурю по автопарку. За окнами золотые шары - предвестники осени…Сароян прав: "Всегда надо иметь кого-то рядом". Только что кончилась последняя 26-я серия "Саги о Форсайтах" - "Лебединая песня"…
Год назад я был лучше. Были какие-то планы, мысли, порывы. А сейчас в душе осень…

9. 06. 71. Если бы Джек Лондон написал только "Джон Ячменное Зерно", - он все равно бы остался в литературе Джеком Лондоном. Сейчас 1.30. Руки опять тянутся к ручке, ручка к бумаге. Богдан, Гриша, Шурик, Журка, Ткач и я в каптерке. Языки развязались  Много всего было переговорено. Тепло и ливень. Ночь.

17. 08. 71. Была гроза, и ее разряды проходили через музыку. Передавали ужасно знакомую вещь. Кажется, героическую симфонию Шостаковича. Играл, конечно, Рихтер. Сидел в темноте и писал письмо Галочке. Вслух…
…Я сидел и слушал музыку дождя и Шостаковича. Разряды мешали музыке, но в то же время создавали атмосферу странной напряженности чувств…
Много говорят о счастье. Наверное, оно в постоянстве:

От стихов и мальчишеской резвости,
От горячки в стихах, суеты
Ухожу я к поэмам и зрелости
И к обыденности простоты.

Нет, не поэмы и не обыденность, а то единственное и та единственная, что дает пищу фантазии и реальности, а в общем, вдохновению… Сегодня мне 21. Число лет совпало с числом месяцев службы.

18. 08. 71. Прошлая ночь была музыкой - глаз, губ, волос. "Мои губы знают твое лицо наизусть. Память губ - самая крепкая в мире память…" - "Это только сегодня. Потому что у тебя день рождения"

1.09. 71. И еще одно лето прошло. На сей раз оно закончилось в Филях, в огромном старом парке. Мы были с Галочкой. Старые клены и липы. Противоположный берег Москвы был  странно похож на левый берег Волги, если стоять у гостиницы. А когда я позвонил и Галочка открыла, она посмотрела удивленно и растерянно: "Сумасшедший!". По моим подсчетам, моего командировочного времени оставалось полчаса. А мы гуляли часа два…
…У Франка нашел интересного героя, который всех и вся видел через собственное "я". А что решит этот год? "Для тебя я останусь просто другом, а может и больше, кто знает…Все, вероятно, решит этот год". Это из ее письма, которое я получил накануне командировки, 30-го. И решил… заехать в Москву. Решил только тогда, когда прозевал Петровско-Разумовскую и впереди уже была Москва. А в ней - Галочка. И я поехал к ней. Еще одним воспоминанием стало больше: она стоит на платформе метро и машет рукой. А я уезжаю, хотя мне бы выйти следом за ней. Но не вышел.

3. 09. 71. И снова мы блаженно обманывали друг друга до трех ночи. "Жень, ведь я тебя обманываю…" - "Бывает, что из большого числа обманов получается правда. И часто наоборот…". И действительно, есть ли четкая граница между правдой и ложью?
"Любовь есть?" - "Нет, наверное…" - "Ты знаешь, я тоже так думаю.  Встречается что-то похожее, но это не "Гранатовый браслет"". - "А у тебя?" - "Не знаю. Может быть, но я не знаю…".
Я, наверное, никогда не сумею полюбить. Может быть, все, что должно обращаться к ней, уходит в строки? Может быть, это стихи забирают всю нежность? А попробуй не написать, если они стучатся? Оставишь все в блокноте - и отмерло, зажило своей жизнью. А из меня - ушло…

8. 09. 71. Сентябрь - это как похмелье после августа. В августе можно быть сумасбродным, влюбленным, веселым и неприкаянным. В сентябре наступает трезвость. "Я ненавижу сентябри, - сказал в последнем письме Санька, - Вот уже второй сентябрь так - все вроде бы то же и не то…".

13. 09. 71. Что я думаю о сентябре? То же что и об октябре. Чтобы он прошел побыстрее. А эти две недели прошли как один день - штурмовщина… Стоило чуть освободиться - и снова все мысли о Галочке. Надо работу найти, а то так и свихнуться можно. Я стал графоманом-алкоголиком. Раньше не мог без того, чтобы кому-нибудь не показать написанное. То есть выпить в компании. Теперь пишу в одиночку. Никому не показываю. Пью один.

21. 09. 71. Начало новых суток. Все-таки заполняю тетрадку армейскими стихами. О многом они напоминают, особенно первые, написанные полтора года назад. Значит, они нужны. Вернее, то прошлое, которое оставляет в них свой след и без которого нельзя жить в настоящем.
Пытаюсь представить последний день - и не могу. Не достаю мыслями до этого дня. А полгода назад доставал.
Ант сбрил усы. Теперь с этими светлыми усами, которые топорщились под длинным носом, он потерял деталь, которая придавала ему чрезвычайную самоуверенность. Ант интересен мне. Он может часами говорить о любви к себе. О своем лучшем друге Бобе я знаю, что он любит собак и лошадей, потом вино и цыганские песни, что сам я люблю стихи, потом себя в стихах и девушек (тоже в стихах). Ант любит себя до самозабвения. Он любит комфорт - для себя и женщин, которые безусловно созданы для него. Он любит в себе все - начиная от генеалогического своего древа - "из князей мы!" - и вытекающего из этого древа аристократизма - "да я в хрусталь ссал!" - и кончая начищенными задниками сапог. Не понимаю, как он мог расстаться с усами! Это же настоящий акт самоотречения!

28. 09. 71. На душе тепло. Я получил два письма. Оба со встречи старых студийцев. Теперь я точно знаю, что у меня есть друзья, которые принимают меня целиком, со всеми моими недостатками, которые тоже знают, но прощают. Правда, от первого, ругательного, стало не по себе: а все ли я сделал, чтобы приехать в этот день домой?! Второе было теплым. Оказывается, они написали его сразу после первого, когда получили мое письмо с поздравлениями. Как мало надо человеку для счастья!..

4. 10. 71. Вчера дежурным по части заступил старший лейтенант Зима. А сегодня Гришка разбудил старичков в шесть утра, потому что пошел снег. Запахло Дембелем!
В пятницу приехала Галочка. Было сыро. Временами начинался дождь. Капли, падавшие сверху, разбивались о щеки и нос, застревали в волосах, заставляли вздрагивать от смеха среди долгих поцелуев. Сначала мой бушлат перекочевал на ее плечи, потом был честно поделен на двоих…
Спать целыми днями - вот что нужно в октябре.
…Сегодня вместе со снегом на подъем пришел ст. л-т Зима. Снег остается на жухлой траве и превращается в грязь на дорогах.

5. 10. 71. И все же я разбогател. Прожил не одну жизнь. Влезал в десятки шкур. И остался самим собой. Самая интересная судьба, конечно, у Димыча. Он огромный и значительный. Рядом с ним все невольно чувствуют себя пацанами. Здесь играют роль не только разница в возрасте, но и его артистическое обаяние прожитой жизни, принципы, убеждения... Еще - Лихой и Ант.

19. 10. 71. И совсем не надо тратиться на прощальные строки. Если что-то оборвалось, то пусть так и будет. Без лишней трепотни.
Не отрываясь, прочел книгу Леонида Борисова "Волшебник из Гель-Гью". Удивительно тонко чувствуя гриновские оттенки, Борисов настолько вошел в его творческую кухню, что я даже забывал, где сейчас нахожусь. Я сам все это ощущал, когда читал Грина, вот только выразить не мог так - волнующе остро и пряно.

10. 10. 71. (В дневнике - очень длинная цитата из Джи Би Эс - Бернарда Шоу, книгу о котором я, очевидно, в этот момент читал, - о том, чем отличается журналистика от литературы. Таким образом, процесс моего самообразования продолжался - авт.)

23. 10. 71. Трое сидели на скамейке. В глазах их уже полыхали отблески близких тревожных армейских зарниц. Впереди - два долгих года разлуки. Позади - веселое мушкетерское братство.
Фотографии, которая лежит у меня в каптерке под стеклом, - уже два года. Значит, скоро эти трое снова окажутся на той же скамейке, и в их глазах, заглушая все еще тревожащие отблески армейских зарниц, проявится безмерная радость встречи и сознание полного обладания жизнью. Трое снова будут вместе - назло кардиналу и его гвардейцам!

29. 10. 71. Запись, наверное, последняя в этом сезоне. Упаковываю чемодан и дневник кладу на самое дно. Через несколько дней с утренней лошадью я отбываю в свой любимый город - Дубну. Прощай, глухой уголок!

Собираю "дембельский" чемодан…

Если перейти на сухой язык факта, то за два года службы я побывал дома примерно пять раз. Или четыре. Для сержантов из Подмосковья двое суток увольнения считались высшей формой поощрения. Был даже такой период, когда в моем послужном списке накопилось раз пять по двое суток, но не было возможности оставить часть, потому что шла подготовка к учениям - боевым стрельбам, в которых участвовали уже не мы. В разлуке особенно остро ощущалась тоска по родным местам. Каково же было моим друзьям, рассеянным по необъятным просторам Союза!

В моем дембельском чемодане, кроме дневника и тетради стихов, лежали почетные грамоты, свидетельствовавшие о моих скромных успехах в боевой, а особенно политической подготовке, и среди них  -         свидетельство о том, что
ст. сержант Молчанов Е. М. занесен в Книгу почета части, и фотография, на которой я снят на фоне знамени части. Сохранилась ли ныне эта часть и эта книга? Что касается почета, то за последние годы само это понятие как-то тихо исчезло из нашей жизни перед натиском трех букв… Нет, не тех, что вы подумали, а V.I.P. Сейчас жизнь складывается по таким понятиям.

Одной из традиций  частей Московского округа ПВО были торжественные проводы на дембель. За полгода до нашего финишного дня на полковом  плацу мы провожали лучших сержантов полка, которых увольняли в первую очередь. Не надо говорить, как мы завидовали этим ребятам. И вот настала наша очередь! Это было 10 ноября. В этот день с самого утра, как на ленте немого кино, прокручивались в памяти сцены, фрагменты, целые постановочные куски.
Последнее седьмое ноября, клуб части. "Дембельский" концерт. Мы решили инсценировать и слегка "замузычить" светловскую "Гренаду", использовав музыку, написанную в наше время на эти слова. Юрочка Дранников был за роялем, а Димыч, Мишка Михеенков, с которым мы летали за молодым пополнением в Караганду, и я изображали тех, кто "Яблочко-песню держали в зубах" (не в прямом смысле, конечно). Мне кроме того досталась роль того самого хлопца, который мечтал о далекой Гренаде, где ему очень хотелось отдать землю крестьянам. И вот мы подошли к кульминационному моменту, когда "товарищ впервые оставил седло":  голова моя поникла, и медленно, под минорные звуки рояля, я стал опускаться на одно колено. Звякнула о пуговицы мундира латунная бляха свободно висевшего на поясе дембельского ремня, и из задних рядов в напряженной тишине зала донесся одинокий голос: "Ребята! "Старика" убили!". О, великая сила искусства! Зал отреагировал на реплику как полагается - сочувственно, а после последнего аккорда взорвался аплодисментами. Мы сделали это. Мы заставили зрителей поверить в преемственность славных традиций.

Где вы сейчас, мои армейские друзья? Вспоминаете ли наши тусовки в полковом клубе, где дух вольницы, звуки рояля, карандашные штрихи на ватмане, щелканье бильярдных шаров,  только что написанные стихи скрашивали серые армейские будни? Живы ли еще в полковой библиотеке тома с моими легкими карандашными пометками? И, наверное, давно переплавлены наши карабины Симонова, а зенитный пулемет, который я как старшина части по тревоге доставлял на грузовике на объект и потерял по пути несколько гаек и болтов из его запасного комплекта, ржавеет на каком-нибудь далеком военном складе. Давно на пенсии, если еще живы, ведь сейчас им уже под семьдесят и больше, наши военные наставники, многие из которых (столичный округ, все-таки!) олицетворяли в нашем сознании лучшие черты советского, российского офицерства. Их имена я помню до сих пор. Многим из них и тридцать пять лет спустя благодарен за понимание и поддержку в трудные минуты. Но от предложения остаться в части и продолжать службу после коротких курсов младшим офицером я отказался - мечты о "гражданке" были сильнее запаха армейского борща.

После торжественных проводов и целования знамени части, с соответствующими отметками в военных билетах, мы погрузились в автобус и поехали до ближайшей железнодорожной платформы, затерявшейся в подмосковных лесах.. Здесь все было заготовлено заранее. Заранее списаны новые бушлаты, к ним пришиты черные суконные погоны и золотистые лычки и доставлены на лесную заимку к деду, который провожал уже не одно поколение дембелей из этой части. Мы оставили у деда свои шинели и переоделись в бушлаты - это был армейский "писк" -  а он угостил нас чистым спиртом, который, наверное, происходил оттуда же, откуда и наши шинели…

И мы уедем, но останутся
В тетрадках дактили и стансы.
Тоска останется на станции
Кружиться, тронутая вальсом.
Вагоны нас небрежно вытряхнут,
И повзрослевшие ребята
Заглушат шум гудков и выкрики
В душе звучащими сонатами.
1971 - 2004.

И остановимся на этом. И - не будем грустить об ушедшем времени, впадать в меланхолию по причине возрастных болезней, вздыхать о том, что прожито явно больше, чем осталось. Зато в этой жизни есть данный ею опыт и рядом близкие люди. Есть развлечения, переходящие в увлечения. Кино, например. Кстати, до сих пор, наверное, бытует в армии поговорка: "Люблю всего три слова я: кино, отбой, столовая". Вот о кино-то и поговорим в следующей части. С людьми, которые делают это кино и которые бывали в гостях на нашем острове.


Часть 5-я. МОЕ КИНО

О, всемогущество художника!
О, свежесть первозданных строк!
Они звенят подобно дождику
И застывают - их чертог
Хрустально звонок и торжественен.
Так манит этот парадиз
Попутешествовать во времени,
И чей-то выполнить каприз…
Любой каприз - желанный приз:
Свобода. Дом. Вечерний бриз.
25 февраля 2004 года.

17 августа 1980 года.
Город Геническ Херсонской области,
берег Азовского моря.

Совсем недавно закончилась Московская Олимпиада. Вспоминаю, как на Савеловском вокзале сел в пятый троллейбус и проехал через всю июльскую олимпийскую  Москву до стадиона имени Ленина. По билету, который получил в профкоме, смотрел футбольный матч: советская сборная играла то ли с Камеруном, то ли еще с кем, но выиграла, кажется, 4 : 1. Москва была безлюдна и чиста. Всех приезжих да и праздных москвичей, обычно заполнявших ее улицы, как повымело… В то время была шутка, объяснявшая принципиальное отличие нейтронной бомбы от атомной или термоядерной. "Вот, видишь, пивной ларек?" - "Вижу". - "А очередь - видишь?" - "Вижу". - "Ну, так вот. Атомная бомба шарахнет - ни ларька, ни очереди. А нейтронная - очереди нет, а пиво есть". В продолжение этого анекдота мы сравнивали столицу с тем пивным ларьком. Это было очень доходчивое сравнение. Но я не рискнул использовать его в своих лекциях о проблемах молодежного движения на Западе, которые читал на берегу Азовского моря вскоре после Олимпиады.

Со свойственными  мне в то время авантюрными замашками я взял в обществе "Знание" путевку для чтения лекций на выезде, раздобыл у знакомого телефон его знакомого в Геническе, что на берегу Азовского моря, получил отпускные и… отправился в путешествие. Название ближайшей к Геническу узловой станции как-то выветрилось из головы, а, впрочем, кажется, Азовская, оттуда  до города я благополучно добрался на раздолбанном пассажирском автобусе. Он совершал до станции и обратно два рейса в день.

Звонок знакомому знакомых ничего не дал, кроме совета пройти прямехонько на улицу Азовскую, где комнаты сдают все. Так я и сделал. Была пора вечернего полива огородов и садов, которые колосились за высокими заборами. Странный запах разносился по улице Азовской, как будто где-то рядом опорожняется целая колонна ассенизационных автоцистерн. Потом я узнал, что вода из артезианских скважин, которой пользуются местные жители, очень сильно насыщена сероводородом, и ведра, заполненные этой водой, должны постоять примерно сутки, пока газ не выветрится. Через два-три дня я перестал замечать этот запах, принюхался.

"Не окончив первой повести, Алексей взялся за вторую. Он знал, что и ее тоже не окончит. Потому что слишком мало дано человеку времени, чтобы сосредоточиться.

Что такое отпуск? Это продолжение извечной темы - борьба за место под солнцем. Казалось бы, его хватит всем. Ан, нет. Почему-то получается так, что не хватает. А если и остается, то где-то с самого краешку.

Алексей специально взял билет до Приморска. Он сам выдумал этот городок и еще выдумал, как хорошо ему будет одному - "наедине с воспоминаниями".

Вообще, на наш век воспоминаний хватает. Их даже столько, что они не дают по-настоящему жить. Этот странный парадокс заставил Алексея написать Письмо в Прошлое.
Вновь и вновь мечтая о Несбывшемся,
Где горит каскадами закат,
Я сижу - не пьется и не пишется,
И совсем я этому не рад…

Диалог с Прошлым явно не получался. Алексей допил бутылку "Каберне" за 77 копеек, но для вызова воспоминаний этого было мало.

"Тиха украинская ночь", - припомнил он классика. Какой же странной тоской были навеяны эти строки, если сейчас они вспоминаются как кошмарный сон!

С налету. Так нельзя. Он снова перечеркнул крест-накрест исписанный лист. Тем более что пришел со второй смены хозяин, у которого он снимал комнатенку. Надо было продолжать выпивать уже с ним."

Этот фрагмент я нашел в своем блокноте, который путешествовал со мной по берегу Азовского моря и по Арабатской стрелке. Еще я нашел там стихи, который написались к моему тридцатилетию.

Я шел пешком по Арабатской стрелке,
И сухо шелестел камыш на Сиваше,
И рябь бежала по протокам мелким,
И чайки тень скользила в камыше.
Я шел, бездумный, легкий и свободный,
Из третьего в четвертый свой десяток.
Налево - мель, мели Азова волны,
Направо был Сиваш, гнилой остаток.

Из своей комнаты, которая стоила мне полтора рубля в сутки, я спускался, проходя через огород, по вырубленной в крутом глинистом бережку тропинке-щели. Весь берег в районе улицы Азовской, что шла параллельно линии моря, был изрезан такими щелями, ведущими от каждого двора к пляжу. Отдыхающие укрывались от палящего солнца под тентами - простынями, привязанными за углы к четырем палкам. До глубокой воды надо были идти далеко, не меньше полукилометра. Это был просторный водный рай для ребятишек. Рыбачьи лодки в нескольких десятках метров от берега крепились фалами к слегам, прочно вбитым в дно, и постепенно разворачивались, обозначая Геническую розу ветров. Иногда за сутки они описывали полный круг. Однажды в полдень с севера надвинулась огромная черная туча, с обрывов в сторону моря заклубилась пыль. Пляжники, как муравьи, поползли, потянулись через щели наверх. Я радовался этому дождю, как манне небесной, этому прохладному чистому душу для мытья головы и тела после горько-соленой и теплой азовской воды. И - впервые откупорил заветную четвертинку водки, настоянную на жгучем перчике. Для профилактики.

Симпатичная Марина Павловна, референт Генической организации общества "Знание", дала мне карт-бланш на просвещение местных пансионатов, баз отдыха и трудовых коллективов. Учителя из областного пансионата в поселке Счастливцево на  Арабатской стрелке, работники молокозавода, с которыми я встретился перед началом рабочей смены в семь утра, энергетики, строители, текстильщики, связисты, кинооператоры, собравшиеся здесь на свой семинар, - помимо основной темы моего выступления интересовались, как, мол, там, в Москве, на Олимпиаде… И у меня хватало наглости этакой "столичной штучки" плести, что я видел по дороге от Савеловского до Юго-запада, и как все было на трибунах, да еще и приплетать что-то о "теневой экономике" Олимпиады, проект которой обрушился с отказом американцев в ней участвовать.
Бойкая и энергичная Татьяна Онуфриевна на молокозаводе представила меня такими словами с характерным южнорусским придыханием: "У нас, товарищи, сегодня гость. Он приехал издалека. Евгений Макарьевич, товарищи, не работает физически, но он работает умственно, и вот он вам расскажет, товарищи, какая есть в мире разная молодежь, и как она хочет объединиться, и за что она борется и с кем". Завтрака, которым меня угостили после лекции, - густейшей сметаны и здоровой лохани мороженого мне хватило на целый день. Общение с простым и неизбалованным в культурном плане народом меня очень сильно и напитало и обогатило.

В своем лапидарном путевом дневнике я записал, что Счастливцево похоже на свое название. Меня здесь очень гостеприимно встретили и даже выделили комнату в учительском пансионате и поставили на довольствие, что было весьма кстати, потому что моя забронзовевшая кожа уже плотно обтянула к тому времени ребра. Мне запомнились крики птиц в пирамидальных тополях, рои мелких и гнуснейших на свете комаров, которых пригонял ветер с Сиваша, великолепный мелкий ракушечник, устилавший берег Стрелки и аквамариновый цвет морских волн, накатывавших на этот ослепительный в своей белизне берег. Старый учитель математики Леонид Сергеевич рассказал мне, что Геническ - город, расположенный у Тонкого пролива, соединяющего Азов с Сивашем, обязан своим названием татарскому слову ениче - тонкий, сравните: янычар, человек, вооруженный тонким мечом.

К 17 августа я готовился и заблаговременно запасся выпивкой и закуской. Столом нашей компании служила лодка на берегу, перевернутая кверху плоским днищем. В пляжной кампании были москвичи Жеша и его жена Таня, находившиеся в вечном, но приятном для них антагонизме. Жеша был эрудитом и с удовольствием демонстрировал свои разнообразные познания. Он учился в Бауманке и еще где-то, но доучился ли - это было единственной фигурой его умолчания. Эрудиция его казалась бесплодной: первое впечатление ошеломляло, а потом начиналось занудство. "Борисов, ты же алкоголик, - говорила ему Татьяна. - Кому нужны твои знания? Ты меня ими доконал". - И снова углублялась в самодельный переплет романов из "Иностранной литературы".  Трехлетний Жешка-младший производил на окружающих более благоприятное впечатление, хотя унаследовал от папы его филологические способности, даже сочинял стихи: "Тух-тух-лабетух! Ты куда ходил, петух? А я зырнышко искал - курочку угощал". Инженера-сантехника из Ленинграда Гошу и его жену Марину, очень приятных в компании ребят, тоже слегка угнетала пустопорожняя болтливость Жеши, но они умели вовремя "вырубаться".

Вот в такой компании встретил я свое тридцатилетие - с "бомбами" крепленого плодово-ягодного "Пивденнобугского", салом, соленой азовской рыбкой. К концу жаркого дня именинник был навеселе, но еще в силах, чтобы выпить с хозяевами своего дома по бокалу сухого вина "Оксомит Украины", который припас на этот торжественный случай. Примерно год еще после этого отпуска друзья по случаю и без повода передразнивали меня: "Когда я был в Геническе…". Стало быть, запала в меня эта поездка. Мне кажется, там я был действительно счастлив - не вдаваясь в философско-эстетическое содержание этого понятия. И эта полоса моей жизни, с переменным успехом,  так или иначе будет стимулировать творческую активность, и, расшифровывая диктофонные записи интервью, бесед, я буду радоваться каждому неожиданному слову, яркой мысли…

Лодки, привязанные к шестам, поворачиваются по направлению ветра. Мелкая рябь бежит по теплой соленой воде. Загорелые мальчишки вытряхивают из морской травы креветок, и они потешно прыгают, как кузнечики, прежде чем попасть в оцинкованное ведро. Я вспоминаю о Дубне, и мне уже хочется домой. Как всегда. Как десять лет назад в армии - о, тогда особенно! Так будет и потом. Пока я могу только загадывать, насколько следующее десятилетие жизни будет насыщенным и плодотворным, но еще не знаю, с какими людьми уготованы встречи.  Зато знаю теперь.

Пленники белого экрана

Сидя за компьютером, я вдруг обнаруживаю, что большинство из собранных в этой части текстов  имеет прямое отношение к кино, которое для нас из всех искусств является важнейшим. Тем более если его олицетворяют люди, с которыми мне посчастливилось встречаться на нашем острове. Они с радостью и интересом сюда приезжали с Большой земли, пронизанные ветрами ее противоречий и пробивавшиеся против течений. От Александра Медведкина, чьи новации тридцатых годов создали новое направление в европейской кинодокументалистике, - до Андрея Тарковского, ставшего классиком кино при жизни.
Беседы, собранные в этой части книги, сложились, можно сказать, случайно. Но в череде случайностей проглядывает определенная закономерность.

От нашего дома на Первомайском проезде до клуба водников метров двести-триста. Но какими же длинными и страшными показались мне эти метры по хорошо знакомой дорожке, когда, уже в сумерки, я вышел из клуба, потрясенный видом огромного паука, нападающего на сказочного героя. Кажется, это был фильм Александра Роу. Увидев маленького Женю Молчанова, скуксившегося на крыльце клуба, строгая билетерша тетя Маруся, не говоря ни слова, взяла его за руку и довела до дома. Я же, кажется, уже говорил, что в нашем поселке все знали друг друга.

Мои отношения с кино складывались, в общем, как у всех. Я болел "Солярисом" Тарковского, потому что он не давал прямых ответов на вопросы судьбы, мне был близок герасимовский "Журналист", потому что к моменту выхода его на экран я уже выбрал свою дорогу в жизни. Мне безоговорочно нравились все фильмы, поставленные по мотивам произведений Грина, хотя сейчас я нашел бы в них слабые места. Словом, "для нас из всех искусств важнейшим…". Далее по тексту классика. Я настолько был пронизан даже далеко не самыми высокими образами этого самого кино, что сослался на фильм "Фантомас", французский кич шестидесятых, на который надо было отстоять длинную очередь, -  в своей работе, которую послал в редакцию журнала "Журналист" на конкурс "Проходной балл". Это было в 1967 году, и на второй тур конкурса по результатам своей письменной работы я не попал. Зато на следующий год познакомился с некоторыми ребятами, которые поступили на журфак без экзаменов. Они стали победителями "Проходного балла". Сейчас-то понимаю, что есть предопределенность судьбы, и все, что ни делается, - к лучшему.

Лучшим ответом на вопрос: "Какой была Дубна в шестидесятые годы?" - мне и сегодня кажется фильм Михаила Ильича Ромма  "Девять дней одного года". И не потому, что на кинопленке сохранились  еще свеженькие интерьеры гостиницы "Дубна", построенной к Рочестерской конференции - самому крупному научному форуму физиков. И не потому, что герои фильма часто встречались в глухих коридорах лаборатории ядерных реакций со светящимися надписями "ускоритель работает!", которой потом присвоят имя Георгия Николаевича Флерова. - А потому,  что в фильме этом остался дух того "периода бури и натиска" в физике, которым жила научная Дубна. Сегодняшние критики почти единодушно называют его самым "шестидесятническим" из всех советских фильмов тех лет. Хотя… есть дубненские физики, которые видят в этом фильме едва ли не пародию на свою работу - одновременно буднично-рутинную и романтическую. Но ведь им, физикам, всегда была свойственна тяга к дуализму, и именно они придали этой философской категории естественно-научный смысл.

И в то время, и годы спустя Дубна привлекала к себе киношников. Исторически это стремление оформилось именно на моей маленькой родине -  Большой Волге, где начинается канал и где снимались в 1937 году многие кадры эпохальной комедии "Волга - Волга".

Режиссеры и актеры приезжали в Дубну на творческие встречи с местной интеллигенцией, пока еще существовали полуобщественные, полугосударственные организации типа бюро пропаганды достижений советского киноискусства и общества "Знание". И благодаря таким встречам мне посчастливилось познакомиться лично с Игорем Владимировичем Ильинским и Аркадием Исааковичем Райкиным.  (Ильинский читал в Доме культуры рассказы раннего Чехова, а Райкин ставил на нашей сцене спектакль своего театра, о котором я осмелился написать рецензию). Посчастливилось в Дубне же взять интервью у Валентина Иосифовича Гафта, приезжавшего сюда с труппой "Современника", в то время прославившегося своими острыми эпиграммами. Увидеть в нашем кинозале премьеру культового фильма "Москва слезам не верит" и встретиться с режиссером Владимиром Меньшовым и  актрисой Раисой Рязановой. Пережить глубочайшие чувства на концерте Владимира Высоцкого в 1979 году и сразу после этой встречи изложить их в цикле стихов…

Любовь киношников к нашей островной натуре (здесь - в смысле съемочных планов, интерьеров и  смешения архитектурных стилей), не иссякает и сегодня. На нашем острове и на материке,  в районе Савелово, Александр Иншаков с друзьями-каскадерами снимал нашумевший фильм "Крестоносец". Многие кадры телесериала нового столетия "Бригада" запечатлели уголки Дубны… Как говорится, этот список можно и продолжить, более того, дубненцы уверены в его продолжении и уже привыкли к киношной технике, ослепительному свету юпитеров  и суетливой работе съемочных групп. Само сознание, что их любимые уголки растиражированы на сотнях метров кинопленки, греет сердца островитян чувством сопричастности к великим иллюзиям массовой культуры и прозрениям авторского кино.

Александр Медведкин: 
"Сегодня снимаем - завтра показываем"

Ровесник двадцатого  века, Александр Иванович Медведкин пришел в кино, как он сам говорит, "молодым горячим кавалеристом". За заслуги в развитии  советского киноискусства кинорежиссер Центральной студии документальных фильмов народный артист СССР А. И. Медведкин был награжден в 1980 году орденом Октябрьской Революции. Эти слова писались тогда с прописных букв. Ныне уже и сам орден, и многие почетные звания прежних лет  стали достоянием истории страны. Но в этой истории фигуры, подобные Медведкину, не могли не остаться яркими вехами, может быть, в чем-то противоречивыми, но бесконечно цельными в своей убежденности.

Александра Ивановича пригласили в Дубну на открытие Дней кино стран-участниц ОИЯИ с его фильмом "Безумие".  Годом раньше  к нам приезжал Андрей Тарковский открывать предыдущие Дни… Конечно, расстояние между этими художниками, прибегая к сравнению Белинского, как от Онеги до Печоры, но… Именно ими мы начнем и закончим эту часть книги.

Мы долго сидели с Александром Ивановичем в гостиничном номере, и этот красивый убеленный сединами человек рассказывал, рассказывал о своем творческом пути, усеянном бесконечными терниями. На дворе был 1980 год. Озвученная им история отечественного документального, сатирического кино через год практически полностью и с пространными авторскими комментариями войдет в книжку известного советского кинокритика и исследователя Р. Юренева "Александр Медведкин, сатирик", и я найду в ней многое из того, что в тот летний вечер сохранила магнитофонная пленка. На полной фонограмме правда, останутся такие реплики художника: "Это не для газетной репортерской беседы… Это отдельная история… К этому мы еще вернемся…" - и я рад, что у меня сохранились и полный текст нашей беседы, и книга Юренева, и несколько поздравительных открыток, которыми мы еще несколько лет будем обмениваться... Газетные рамки, действительно, заставляли быть лаконичным, и я приведу здесь текст интервью почти четвертьвековой давности, оставив за собой право на некоторые комментарии и вставки из сохранившейся фонограммы нашей беседы.

- Александр Иванович, ваш путь в кино начался более полувека назад. Как это было?

- Видите ли, я пришел в кино уже хорошо подготовленным к тому, что нужно делать. У меня сохранилась дневниковая запись 1926 года, в которой говорится, что если только я приду в кино, то приду за тем, чтобы разрабатывать  кинематографическую сатиру. Меня к этому подготовила работа в главном политическом управлении Красной Армии с Андреем Сергеевичем Бубновым. Фактически целый год я руководил клубно-библиотечной работой в Красной Армии.

В его биографии я находил немало параллелей с юностью моего отца,  и хотя будущий режиссер родился двумя годами раньше в Пензе, он тоже окончил "высшее городское начальное училище" (позже приравненное к семилетке). Правда, в отличие от  Ленинградского особого полка связи, в котором начиналась служба отца уже на излете гражданской войны, Медведкин сполна хлебнул сначала рядовым бойцом, потом комиссаром в Первой конной армии. Примерно в то же время, когда в Кашине театральная студия устраивала с участием отца поэтические представления в стиле "синей блузы", Медведкин создал в своем полку театр, в котором, по его словам, "не было ни-че-го - по-честному! - только лубок и изобретательность. Это был театр буффонады, гротеска, клоунских реприз - это и было моей лабораторией".

- Может быть, это звучит весьма категорично, - продолжил режиссер свой рассказ, -  но в разговорах с молодежью ВГИКа я часто вспоминаю такую простую "заповедь": если ты берешь в руки кинокамеру, - не снимай чепухи. Политическое кино для меня - это кинематограф критического направления, атакующий кинематограф. Это то, что я могу сказать о генеральной линии в своем творчестве, которой не изменяю до сих пор.

Я решил делать одночастевые сатирические комедии . Поскольку в армии доводилось заниматься сатирой и всякого рода "комическими экспериментами", мне было проще, чем другому, нащупать трудные темы первой пятилетки и попытаться их воплотить в комедии - комедии в одной части, в одной коробке.
Объектом таких коротких фильмов-плакатов было качество строительных материалов, субъектом - неквалифицированный руководитель. Каменщики строят дом, и дом вдруг дает по всем семи этажам огромные трещины. С первого этажа, где уже работает сапожная фабрика "Скороход", выбегает сапожник и грозит строителям кулаком. Сверху срывается огромный кирпич и разбивается о голову сапожника. Тот поднимает обломок, крошит его в руках и говорит, обращаясь к зрителю: "Разве это кирпич?".

После "Броненосца Потемкина", после  "Матери"  Пудовкина, после первых работ Довженко делали большие картины, пытались, но это были очень трудные картины. Для того, чтобы построить Магнитку, нужно было год-полтора. Чтобы сделать об этом картину, нужно было времени побольше.

- Но ведь общепризнанно, что Эйзенштейн своим "Броненосцем Потемкиным" заглянул в будущее кинематографа…

- Да, конечно. Но ввиду того, что мы ограничены рамками газеты, я не говорю подробно об огромном влиянии на меня работ Эйзенштейна, с которым, кстати, у меня была очень большая личная дружба, который понял мою картину "Счастье" и написал о ней, поставив ее рядом с работами Чаплина…

Сначала Медведкин назвал свою картину "Стяжатели", но в ходе съемок переименовал ее в "Счастье". Беспокойный и упрямый режиссер, не внушавший полного доверия, был лишен возможности снять звуковой фильм, но то, что он сделал в своей немой комедии, было признано большинством как безоговорочный успех. Взыскательный, строгий, ироничный Эйзенштейн, как пишет Юренев, не побоялся  сравнить Медведкина со Щедриным и Гойей: все его комические находки и трюки - не заимствованные, не пересаженные из "сундуков" американского трюкачества, а свои, органические, социально осмысленные, созданные для выражения определенных социальных идей. Решительно стали на сторону Медведкина и другие новаторы - Пудовкин, Довженко, Барнет.

- К "Счастью" (простите невольный каламбур) мы еще вернемся. Чье еще влияние вы ощущали на своем творческом пути?

- Мои первые картины, бичующие недостатки, наделали огромный переполох. Народ принимал их с огромным энтузиазмом, потому что у многих накипело против всего того, что мы высмеивали. А критики… В начале тридцатых годов развернулись дискуссии, газета "Кино" писала так: "Кино или "Медведкино"?". Словом, нелегко приходилось. За меня вступился Анатолий Васильевич Луначарский. Ему показали мои картины, он очень разволновался. Луначарский провидел в моих еще не совершенных, наполненных просчетами, заскоками, кавалерийским напором лентах большую роль кинематографа в воспитании народа.

Потом, не отставая от самых жгучих, самых "аварийных" тем, я попытался сдвинуть с кирпичного фундамента кинофабрику, киностудию, перевести ее цеха в жесткие вагоны и пройти с кинокамерой по самым узловым позициям пятилетки - металл, хлеб, уголь, новостройки. Так мы и сделали - у нас была лаборатория, которая в день обрабатывала две тысячи метров пленки. Сегодня снимаем - завтра показываем. Показываем не просто хронику - нет! Показываем тех виновников, которые приводят к срыву важных хозяйственных планов. Кино наше шло без звукового текста и без музыки. Это был - докладчик, это был прокурор, это был экранный вызов на соревнование с передовым коллективом. Это был фельетон, это была разоблачительная корреспонденция.

- То есть свое воплощение на экране находили даже газетные жанры?

- Да. Чисто газетная форма трансформировалась в изобразительные образы. Это было действенно, аргументировано, потому что против наглядности приемов нет! И действовало очень сильно. Мы за первый год сделали 72 фильма общим полезным метражом 25 тысяч метров. Так что кинопоезд был вторым этапом моей биографии. Оттуда я слез и сделал картину "Счастье". Это лучшая моя лента, она вошла в золотой фонд мирового кино, о ней немало написано… Если коротко охарактеризовать этот фильм…Я считаю, это осиновый кол, вбитый в мечту мужика вылезти в кулаки, в зажиточные хозяева…

Для меня "Счастье" стало большим событием. И хотя время было трудное, тяжелое, эта картина стала моим личным счастьем. После этого было очень много трудных неудач - не в смысле на экране, а в том смысле, что я никак не мог найти себя. Все изменилось в стране, и надо было перестраиваться…

- Теперь мы немного знаем о ваших первых работах, и можно перейти к тому жанру, который подходит под определение кинопамфлета, политической сатиры. Как вы сами его характеризуете (сейчас бы я спросил:  позиционируете)?

- Этот современный этап я называю путешествием в мир злодеев. Это международная тема. Я сделал первую картину на эту тему, когда никто ни в Европе, ни у нас в стране не думал о ракетном оружии, о страшных последствиях его применения. Картина называлась "Внимание: ракеты на Рейне!" Это был конец пятидесятых. Документальные кадры убедительно разоблачали политику Аденауэра, который готовился к войне, к реваншу. "Безумие", с которым я приехал к вам в Дубну, - фильм об антигуманной сущности империализма. Его дважды показывали по телевидению. Оглядываясь назад, я думаю - разве можно сравнить нынешнюю многомиллионную аудиторию с числом моих первых зрителей!?

…Наверное, я мог бы вернуться и к художественной кинематографии. О чем мечтаю, - так это сделать кинокомедию. У меня и сценарий есть. Но каждый раз, когда я снимаю картину вроде "Безумия", у меня уже созревает сюжет новой документальной ленты, и журналист безжалостно отодвигает художника. И художник, откуда-то с задворок, жалобно спрашивает: "Ну, когда же, время уходит, тебе уже восемьдесят?.."

Вот это и составляет круг моих интересов. Это тот самый "конь", на которого я сел, уйдя из кавалерии гражданской войны, и пока у меня есть еще порох в пороховницах, пока еще могу атаковать, я буду это делать.

…Я был очень доволен своим приездом в Дубну. Мне понравилась реакция вашего зрительного зала на мою ленту. Я очень волновался, потому что перед этим всего несколько раз таким образом этот фильм встречался непосредственно со зрителем. Я был рад встретиться с вашим городом и желаю Дубне всего самого доброго.

Дубна, июнь 1980 - декабрь 2004.

Это пожелание мэтра стоило дорогого. Но, назвав Александра Ивановича мэтром, я бы погрешил против истины. Да, он был режиссером и артистом, знавшим себе цену, но при этом оставался удивительно доброжелательным человеком, с большим уважением относился к любому собеседнику -  например, со мной, кто годился ему во внуки, обращался как с равным. Сейчас я думаю, что это примета не только поколения ровесников века, к которым принадлежал и мой отец, но и - гораздо шире - людей, выбравших творчество целью и основой своей жизни. Следующим в этой категории - по времени - был Ролан Быков.


Ролан Быков: "Детство - это огромная область нашего незнания"

Текст был прочитан по телефону. Весь, целиком! Минут за пятнадцать-двадцать. У нас в редакции, благо, всегда был московский телефон, через "восьмерку". В ответ: "И что, вы это все напечатаете!?" - "Напечатаем, Ролан Антонович, это уже окончательный текст, подготовленный к печати". - "Ну, вы смелые ребята! Мне все нравится". Так завершилась первая история знакомства с режиссером и актером, еще его "дочучельного" периода (имею в виду "знаковый" фильм Быкова режиссера "Чучело", в котором дебютировала  Кристина Арбакайте и который взбудоражил всю страну, пронзив зрителя чувством незащищенности незаурядного человека в пошлой агрессивной среде). Ну да, "Служили два товарища" - великолепный дуэт с Олегом Янковским; "Деревня-утка" -  и истории-анекдоты Быкова о съемках этого фильма-сказки… Ее герой - Шишок, не сняв грим, заходит в деревенскую чайную, ошарашивая посетителей своим бомжовым видом. Фантасмагорический "Айболит-66", в котором он чуть не утонул, не умея плавать… И, конечно, один из моих любимых фильмов с участием актера - советско-болгарский, по Грину, "Бегущая по волнам", в котором он играет капитана Геса, в чьих глазах, по лаконичной авторской характеристике, "была помесь флегмы и бешенства"…

Все это было на слуху и на виду, когда мы ехали от московской Шаболовки до дубненской Александровки, где он проводил свою первую беседу - еще в "доуниверситетские" времена - в клубе военно-строительной части, аудиторию которого более чем на половину составляли посланцы солнечных республик. Посмотрев в зал, Р. А. покачал головой, а потом повернулся ко мне: "Как вы думаете, будут слушать? Мне кажется, что они по-русски не очень хорошо понимают…". Зал полтора часа провел в напряженном внимании - когда надо, взрывался хохотом и аплодисментами. Может быть, немалая его часть и действительно не понимала тонкостей быковского юмора, но актерское обаяние, темперамент и здесь сыграли свою роль. Вторая встреча была уже с другой аудиторией - в ДК "Мир". Здесь можно было говорить обо всем, будучи уверенным, что тебя не только понимают, но и сопереживают, улавливая тончайшие нюансы настроений.

Все это я вспоминал, когда Быков приехал в Дубну уже второй раз. Мы встречались в Ратмино, где он жил несколько дней. К тому времени в Москве на Чистых Прудах уже работал основанный им "Ролан Фонд", открылся кино-центр "Ролан", и мои коллеги с ТВ благодаря установлению хороших личных отношений могли пользоваться самыми свежими фильмами, которые транслировались по местному телеканалу…
Вот что я прочел в конце января 1981 года по телефону.

Он вышел из телецентра на Шаболовке, все еще не остыв после четырехчасовых дискуссий - снималась очередная программа телевизионного "Спор-клуба". В этой передаче заслуженный артист РСФСР (в то время), кумир многих мальчишек и девчонок (и остается им, надеюсь, еще долго) Ролан Антонович Быков говорит со старшеклассниками на самые разные темы - о чести и достоинстве человека, об интеллигентности, о быте… Пока мы выезжали из Москвы, он успел рассказать о своих симпатиях и антипатиях, а когда наша "Татра" пересекла кольцевую дорогу и взяла курс на Дубну, где должны были состояться два творческих вечера один за другим, - мне удалось-таки вклиниться в монолог, включить свой диктофон и задать первый вопрос.

- Почему вас назвали Роланом?

- Я родился в двадцать девятом году. Двадцать девятый год - это время, когда революционная вспышка, желание изменить жизнь явно и активно проникали всюду. Люди даже и в выборе имен возражали прежним временам. Почему Иван, почему Степан, а не по-другому? Например, у режиссера Таланкина, которого все называют Игорь Таланкин,  в паспорте стоит имя Индустрий. Индустрий, кажется, Иваныч. Я знал девочку Диамата, в паспорте было полностью написано ее имя - Диалектический Материализм - и самое обычное отчество.

Называли тогда детей и именами любимых писателей. Мой отец привез маме в родильный дом "Очарованную душу" Ромена Роллана. Мама и папа даже не разобрались, что Роллан в этом смысле фамилия, и назвали меня Роланом. Но когда пришли в загс, то в загсе сказали: "Имя Роллан нету, есть имя Ролан-д, - и написали в метрике "Роланд". И я знаю, что это неправильное имя стоит у меня в метрике, неправильное имя у меня в паспорте, потому что я назван Роланом в честь французского писателя Ромена Роллана.

- Как вы относитесь к "взрослым детям", то есть к людям, сохранившим в себе детство?

- Это понятие для меня чисто условное. У меня четкое убеждение: не надо делить мир вообще на взрослых и детей. Ибо нет, так сказать, "взрослой" совести или "детской" совести, не существует "детского" солнца и "взрослого" солнца,  "детского" воздуха и "взрослого" воздуха, нет такой уж большой разницы в нравственном и моральном отношении. Особенно, на мой взгляд, опасна формулировка, относящаяся к тому или иному человеку: он любит детей. Это очень опасная формулировка. Она как бы находит положительную сторону в том, что человек не считает детей людьми - любить можно зиму и лето, любить можно пироги, любить можно тертую морковь, но нельзя любить или не любить детей. Это значит: любить или не любить ЛЮДЕЙ!

К "взрослым детям" как я отношусь? Когда вы об этом спросили, я подумал об одной из черт человеческих - сохранить в себе детство как некую ориентацию. В этом смысле я, конечно, очень люблю "взрослых  детей". Детство можно считать мерой или единицей исследований, и тогда говорить о наличии в человеке достаточного количества детства, недостаточного или излишнего. Если в человеке достаточное количество детства - это полноценный человек, не потерявший ни любопытства к жизни, ни радости жизни, а главное, не потерявший в жизни позитивной стартовой позиции.

Интересно, что детство заново приходит к человеку в старости, не так ли? Оно потом повторяется в наших детях - второй раз, в наших внуках - третий раз, потом - в правнуках и так бесчисленное количество раз… Оставить достаточное количество детства в  себе, то есть свои кристаллические основы человеческие, так сказать, в чистом виде - это, мне кажется, единственная возможность сохранить свое "я".

Встречается в некоторых и явный недостаток детства. Это проявляется прежде всего в том, что человек впадает в амбицию, начинает воспринимать себя слишком всерьез, и часто признаком этого служит потеря юмора - потеря юмора как здоровой позиции по отношению к жизни. Я не говорю -  юмора как желания смеяться и умения острить, я говорю - юмора как отношения к жизни муд-ро-го, как понимания другой стороны, как понимания относительности своих достоинств. Вот это - человек с недостаточным количеством детства… Можно сказать, что диагноз этой болезни чаще всего выражается именно в официозности, именно в раздутом "я": не в эгоизме - нет, а в каком-то осознанном преувеличении своей значимости.

И можно еще говорить об излишках детства в человеке. Интересно, что это тоже очень распространенное сейчас явление: человеку пора отвечать хотя бы за себя, а он все еще иждивенец. Это сейчас часто встречается - социальная инфантильность вместо социального достоинства.

- А что вкладываете вы в это понятие?

- Это вопрос самостоятельности. Практика жизни часто показывает, что мы не всегда можем справиться со стихией безответственности или стихией прививания безответственности. Это начинается, зачастую, со школьной скамьи. Что значит - свое мнение? Ведь если ты не высказываешь свое мнение еще в школьные годы - это уже плохо. Мы производим, бывает, в ранг возмутителей спокойствия, в "хулиганов" людей самостоятельно мыслящих. Да, трудно воспитать такого человека. Когда сорок человек в классе, и все сорок будут самостоятельно  мыслить - это что же педагогу остается делать!? Это проблема…

- Ролан Антонович, как выдумаете, за что дети любят ваших героев?

- Это сложный вопрос. Потому что он предполагает не только анализ, но, во-первых, признает тот факт, что дети любят моих героев. Но думаю, это не потому что моих героев, а просто потому что фамилия Быков им в достаточной степени примелькалась, когда они смотрят детские фильмы, потому что я режиссер детских фильмов и сознательно много участвую в них.

Я никогда не ориентируюсь на то понятие детей, которое, к сожалению, очень часто бытует. Думаю, если какие-то образы, какие-то фильмы и имеют успех у ребят, - это потому, что я ориентируюсь на то, что эти зрители - люди в чистом виде. И мне кажется, что я реально знаю спрос,  в отличие от некоего "взрослого" представления о том, что нужно нашим детям. Я думаю, что детям нужны игрушечные пистолеты, но совершенно не игрушечные фантазии. Не игрушечные мысли. Не игрушечные чувства. (Вообще, нужны ли пистолеты - это другой вопрос). Считаю, что у детей есть дефицит в философских произведениях, в сугубо обобщенных образах, в образах, где содержание раскрывается не только назиданием,  а может быть, и не столько назиданием.

Когда я обращаюсь к детям, я обращаюсь к некоему великому человеку, интересующемуся природой, интересующемуся глобальными проблемами. Я считаю, что ребенок, не все понимая умом, многое понимает сердцем. А то, что остается для него тайной, мне кажется тоже важным смыслом искусства для детей. Если ребенок к тайне относится как к непостижимому, это тоже прекрасно. Если это ставит перед ним вопрос, на который так и нет ответа… Я и не считаю, что произведение для детей должно на все вопросы ответить. Но для детей темы важны самые вечные:  жизнь-смерть, подлость-благородство, ложь-правда, любовь-ненависть. Это детям нужно больше даже, чем взрослым.

Когда я обращаюсь к взрослому, я знаю, что ему можно посочувствовать, помочь, хотя бы советом… А для ребенка важно именно непосредственное влияние: если ты будешь уважать людей - ты будешь любим, если ты будешь любить людей - ты будешь любим.

Я бы очень хотел, чтобы дети любили мои произведения, я мечтаю, чтобы это было так. И я себе такую задачу ставлю. Ставлю! Я ставлю себе задачу быть им нужным.

- Не случается ли так, что режиссер в вас заслоняет актера и наоборот?

- Там, где эти профессии сливаются по своим задачам, - нет. То есть, если мне нужно сыграть сцену, - это задача и режиссерская и актерская. И тут режиссер и актер едины. Но актер всегда являет собой часть. А режиссер - целое. И эта борьба части с целым будет происходить всегда. Дело в том, что я соотношу их чаще всего, когда монтирую материал. И тут "я актер" уже воспоминания, а "я режиссер" - это уже конкретная логика моей жизни.
Но, как ни странно, нет антагонизма в душе. Играешь - ты актер, а когда оцениваешь итог и монтируешь фильм - режиссер. Невозможно сразу выступать в двух этих ипостасях. Когда выступаешь в них одновременно - портишь или режиссуру, или актерскую игру.

- А есть у вас любимая книга, любимый писатель, любимый режиссер, любимый актер?

- Это так не стоит вопрос на белом свете! Не стоит вопрос на свете, какая книжка любимая. Такого вопроса нет! Это когда мы выбираем жену - мы смотрим, какая женщина любимая.  Нельзя ставить вопрос ВООБЩЕ  о любимой книжке, любимом писателе. Нельзя!

Если я отвечаю на вопрос, какая ваша любимая книжка, это значит - или любимой книжки у меня нет, или я должен обязательно прицепить этот ярлык…. Это знаете что? Это дань… ну, как бы это сказать… А кто из нас самый лу-учший, а кто из нас самый хоро-оший. Это дань привычной пятибалльной системе оценок:  за что - пятерку,  а за что - четверку.

Но я представляю себе человека с одной любимой книжкой, еще как представляю! Вот одно время у меня была любимая книжка "Обломов". Когда я был маленький, у меня были любимые книжки "Давид Сасунский" и "Витязь в тигровой шкуре". У меня были любимые актеры, любимые роли. То есть то, что произвело на меня в данное время самое большое впечатление.

- Да если я только перечислю любимых писателей, то ясно будет, что я не отвечу на вопрос о любимой книжке. Никто из людей русской культуры не может не боготворить Пушкина. Я лично просто не могу жить без Гоголя, Достоевского, Толстого. Нельзя не любить Байрона, нельзя не любить Хемингуэя,  нельзя не любить Сэлинджера, Тургенева, Блока. Нельзя не любить тысячи и тысячи людей, с которыми ты соприкоснулся.

- Что противопоказано в вашей профессии?

- Противопоказано многое. Но самое главное, я думаю, чтобы выбранный путь не превратился в средство достижения какой-то личной выгоды, не стал лестницей, ведущей к какому-то более высокому положению. Это равносильно творческой смерти. Невозможно сегодня быть интеллигентным человеком, не сочетая богатой духовной культуры и высокого профессионализма в своем деле со знанием истории, географии, литературы…

Основы всего этого, конечно, закладываются еще в детстве. И, конечно, каждый из нас должен быть педагогом. Но при этом всегда надо помнить, что педагогика - лишь одно из приближений к непознанному и загадочному миру Детства, полному тайн и грядущих открытий.

*   *   *
Перечитывая этот текст, я восстанавливаю в памяти детали более чем двухчасовой беседы в старой "Татре",  по дороге из Москвы в Дубну… За что не люблю технику - так это за ее отказы в самый неподходящий момент. Таких случаев каждый мой коллега может вспомнить десятки. В машине плохо работала печка, и мы изрядно продрогли. Уже где-то на полдороге, за Дмитровом, в диктофоне "сдохли" батарейки. Причем на самом интересном месте, когда мой словоохотливый собеседник заговорил об интеллигентности, в чем-то перекликаясь с мыслями Дмитрия Сергеевича Лихачева. Чьи "Письма о добром и  прекрасном"  я читал примерно в то же время, а спустя несколько лет написал ему письмо о судьбе Глеба Куна, расстрелянного в Дмитрове в 1940 году. Герой моего очерка был в Соловецком лагере в то же время, что и Дмитрий Лихачев.
Расшифровывая запись, я старался  сохранить неповторимые быковские интонации, и сегодня  очень жалею, что пленки той уже нет. Я даже помню некоторые фразы, которые по разным причинам не были включены в публикацию. Например, о ребятах, которые снимались в "Спор-клубе".

"Вы понимаете, родители большинства из них собирают книги. Но больше для интерьера и из престижа. Сами они этих книг не читают. Но дети обязательно прочтут. И они поймут, поддавшись обаянию и силе правды, что родители живут не так, что надо жить иначе. И они еще покажут своим родителям! Это будет совсем другое поколение!… В сегодняшней передаче они встречались с Бестужевым-Ладой, и я даже как-то не ожидал, что социолог, писатель, философ спросит их о том, кто моет посуду в доме. И… с охотой ли это делают они сами. И он убедительно доказал им, что они растут барчуками. А ведь он был прав, когда начал не с трудов классиков, а с самого простого, будничного…
Педагогика - это наука о том, как выбить из детей все детское…"
Он был уже болен, когда второй раз приехал в Дубну в 95-м году. Его душили приступы астматического кашля. Мы обсуждали планы создания здесь детского киноцентра и фестиваля детских и юношеских фильмов, и многие были готовы поддерживать эту идею. Но что-то не сложилось и в Дубне, и в Москве. Да и в стране не очень складывается. Наверное, потому что такие люди уходят от нас. А кто идет вслед за ними?..

Дубна, февраль 1981 - март 2004.

Мне довольно трудно дается переход к следующему персонажу, потому что и по характеру, и по роду творчества Кшиштоф Занусси совсем не похож на Ролана Быкова. Но они, наверняка, не раз встречались в жюри международных кинофестивалей, а Занусси вообще последние годы часто бывает в России, где вместе с Никитой Михалковым задумал мегапроект  фильма о дипломатах.


       Кшиштоф Занусси
"Любовь к физике не умерла…"

Польский режиссер Кшиштоф Занусси вместе со своим соотечественником Анджеем Вайдой уже давно причислен критиками и искусствоведами к мировой киноэлите. В конце 80-х критики писали о нем, что в пору всеобщего увлечения успехами науки и техники Занусси задумался о нравственной ущербности вскормленных ими гомункулов. Развивая тему, докапываясь до причин, меняя уровень и ракурс взгляда, режиссер не просто фиксировал знаки явлений, будь то отчуждение, социальная апатия или распавшаяся связь времен, не просто назидал - он доказывалт от противного существование вечных и прекрасных истин.
Мы в Дубне с  фильмами Занусси и с ним самим встретились в Доме ученых.  Кшиштоф побывал в лабораториях Объединенного института ядерных исследований, и эти встречи разбудили старые воспоминания. Приглашая соотечественника в Дубну, осведомленные польские сотрудники ОИЯИ напомнили ему об имевшем место быть в его жизни "флирте" с физикой… Флирт с физикой и философией перерос в любовь к профессии кинорежиссера, а интерес к России - в постоянное участие во всякого рода кинофестивалях и биеннале.
 
В свое время известный режиссер, директор творческого объединения "Тор" учился на физическом факультете Варшавского университета, занимался научной работой. Впрочем, вот что сам режиссер рассказывает о начале своей кинематографической карьеры:

- В I955 году, в I5 лет я поступил на физфак, потому что интереса к гуманитарным предметам не испытывал. Там истина решалась в декретном порядке. Поэтому и к профессорам, вдалбливающим идеологические постулаты, уважения не было. Уважение было к физике, математике. И до сих пор меня очень привлекает общение с научными работниками, даже если я не очень хорошо представляю себе круг их занятий. В этой среде я чаще нахожу истинных, отважных, независимых людей, широко мыслящих. Жизнь, работа для них - не служба. И стараюсь принимать практическое участие в такой работе - стал членом совета предприятия со смешанным частно-государственным капиталом. Помогал связывать эту инициативу с тем реальным миром, который нас окружает.

Но любовь к физике не умерла, хотя мы и разошлись. В некоторых моих фильмах физики, научные работники стали героями.
      
Здесь мне задали вопрос: почему же я все-таки бросил физику  и так низко пал? Это не новый для меня вопрос: мой отец был инженером и никогда не смог мне простить такой измены. Да просто   все к этому шло, еще от моих первых любительских опытов. Мой пpoфессор подметил, что меня больше интересует человек, который пользуется инструментом во время опыта, чем показания этого инструмента. Собственно, четырех лет работы хватило, чтобы понять: нобелевская премия в обозримом будущем меня не ждет. Тогда я решил заняться философией, слушал лекции в Краковском университете. Наверное, эта дорога и привела меня в кино.

Но есть и элемент случайности. Случайно я провожал в поезде моего друга, который собрался поступать в кинематографический институт. Экзамены - десять дней, на место - сто кандидатов. Из чисто спортивного интереса (удастся ли пробиться?) я тоже принял участие в этом состязании. И - попал в число счастливчиков,    а другу пришлось уехать обратно. Но и тогда я не был еще уверен, а мой ли это путь?.. Подозреваю, что завтра в кино придут молодые режиссеры, которые лучше меня, - тогда надо уходить.
 
Это профессора могут учить студентов до пенсии. А если три моих последних фильма окажутся хуже, чем предыдущие, хуже фильмов молодых режиссеров - пора уходить!
       *  *  *
       Живой пульс современности бьется даже в старых фильмах Занусси. Это почерк мастера, который не спутаешь ни с каким другим. Известный кинокритик Алла Гербер считает:   "Занусси никогда не говорит, как надо, никого не пригвождает к позорному столбу. Мы, зрители, воспитанные на определенных образцах, часто склонны к морализированию: если не спасают - почему? не вмешиваются - почему?..  Его часто поэтому упрекают в холодности, расчетливости. Это неправда, лейтмотив его фильмов - сострадание, сдержанное, насыщенное. Подняться на такой уровень милосердия способен только человек очень думающий... Он пытается добраться до сердца, до мозга, и не с помощью кинометафор, а острым кинематографическим скальпелем исследует проблему. Желание помочь больному движет им, как хирургом".

Алла Гербер, известная нынешнему телепоколению по ее активному участию в культурно-политических телешоу, сформулировала на встрече в Дубне одну из важных сторон творческого кредо художника: ему успешно удается представлять на Западе творческих людей Востока. Работая много на Западе, живет в Польше и даже в самые суровые 80-е годы не покидал свою страну. Более того, в последние годы эта его позиция еще более упрочилась. Чем близки для него обе культуры, в чем причина его верности своей стране?.. Эти и другие вопросы критика и зрительного зала заставили режиссера сосредоточиться, задуматься…

*  *  *
- Для меня очень важны мои, пусть даже ограниченные контакты с вашей страной. В советском прокате были две мои картины, есть  страны, которые купили все мои фильмы. Это некоторые трудности взаимоотношений. Но уже когда с первой своей картиной я приехал в Новосибирский Академгородок (это было году в 70-м), меня поразило, как и любого, впервые попадающего в вашу страну, то, что искусство здесь почитается как одна из высочайших ценностей. В последнее время, особенно за границей, я пытаюсь бороться с тем, что искусство не имеет уже такого значения. Там больше дорожат достатком в магазинах, а любовь к вещам может быть выше любви к искусству.
      
Вижу, что у вас в значительной степени сохраняются те же духовные ценности, которые всегда были характерны именно для России. И здесь всегда можно встретить людей неравнодушных, и я всегда ощущаю интерес и к моему творчеству, и к тому, чем живет, чем озабочен мировой экран.
      
0 моей работе "на выезде"... Думаю, все кинематографисты мечтают снимать в США. С точки зрения проката - во всех странах мира фильмы идут национальные или американские. Хотя лично  я против такой дискриминации, это - реальность. И единственное, что, мне кажется, я могу сделать, - это проторить дорогу к их экрану, пробить эту стену, делать у них свое авторское кино. Здесь уже важно доказать, утвердить свой кинематографический опыт, взгляды - на их языке, в их ландшафтах, с их актерами.

Правда, совместная работа в таком кино - это десятки "ловушек". На одну из них я как-то раз чуть не попался. В фильме "Год спокойного  солнца" был эпизод, который хорошо иллюстрирует разницу в психологии человека с Востока и человека с Запада. В этом фильме снимался очень "дорогой" американский актер. Он играл американского военного, который влюбился в польскую женщину. Все это происходило в конце второй мировой войны. На третий или четвертый день съемок на площадке произошел инцидент - актер отказался сниматься на натуре. В злополучном эпизоде он помогает любимой доставить в кондитерскую пирожные, которые она сама печет. Я удивился:

- Послушай, что тебе здесь мешает?
         
- Как - что  мешает? Зритель должен мне верить во всем! Если я влюблен - то это должна быть любовь, без намека на расчет! А кто поверит мне, что я полюбил эту женщину бескорыстно, если в кондитерской - очередь?! Значит, это хороший бизнес, на этом можно заработать состояние...

- Скажи, ты это серьезно?

- Вполне, еще бы...
      
И мне стоило больших усилий убедить актера сняться в этом эпизоде, доказать, что это не разрушит доверия зрителей...
      
Вообще, существование  в современном мире двух культур - это очень серьезная проблема. Во многих своих поездках я встречался с традициями обоих этих миров - Византии и Рима. Пока Европа была единым целым, Достоевский, Чехов влияли на культуру Запада, и наоборот. С разрывом на две части Западная Европа как будто забыла, что у нее есть сестра. И в этом я вижу большую опасность.

Для польской истории характерно то, что в ней сливаются оба эти      мира. Несколько лет назад мы с Андреем Тарковским были в США: он - со своей "Ностальгией", я - с "Императивом". И вот тут-то и пригодилась моя "историческая роль" как  поляка - посредине… Андрей не понимал, чего же эта публика от него хочет. И  поэтому я стал чем-то вроде посредника. Молодые американцы обращались к Тарковскому, как к гуру: "Что надо делать, чтобы быть счастливым?" - "Они что, с ума посходили?" - смотрел он на меня недоуменно. Наконец, он сказал - то, что американцы долго не могли понять. Он говорил, что человек должен осознать свое существование, свою роль в Космосе, а заниматься поисками счастья - это потеря времени.
      
Я - поклонник Андрея Тарковского. Америка его творчества не принимает. Думаю, виноваты лень и эгоцентризм Запада. Поражает, до какой степени там не представляют себе заботы и образ жизни этой части человечества. Наши фильмы смотрят там, как правило, специалисты, большинство зрителей их не воспринимает. Но Тарковский у большинства американских киношников вызывает почти ненависть. Его формула кино альтернативна их творческим интересам. Его язык дня них невозможен, он их оскорбляет. Потому что если есть "Андрей Рублев" - не могут существовать десятки "Клеопатр". Собственно, "Жертвоприношение" - это первая картина, которая там пошла.
      
Вот во Франции Андрей довольно популярен. Eгo картины смотрели десятки и сотни тысяч зрителей, Правда, американские картины смотрят миллионы французов. Но там считается, что быть образованным человеком и не знать творчества Тарковского - нонсенс. В Италии много поклонников у него лично, хотя многие и не смотрели его картины. В Швеции знать Бергмана и Тарковского обязательно для образованного человека.

- В чем, по-вашему, смысл современного искусства в этом мятущемся мире? - такой вопрос неожиданно громко прозвучал, когда встреча уже близилась к концу (шел третий час  завораживающе интересной беседы).  Художник снова задумался ненадолго, медленно начал говорить, тщательно подбирая не совсем покорные ему русские слова:
      
- То, что происходит на глазах одного моего поколения: невероятное количество информации, обрушивающейся на человека, множественность выбора, - а выход где? Найти выход должна помочь наша культура. Искусство, как хороший врач, должно не угнетать, но исцелять человека. Если человек прочтет книгу, посмотрит кино и почувствует, что он хоть чуть-чуть лучше понял себя, чуть вырос над собой, прежним, - значит, задача выполнена.
Дубна,  март 1988 года.

       Вскоре после нашей встречи в Дубне на Московском кинофестивале новый фильм Занусси "Все, что мое", удостоился многих похвал, а сам режиссер был, что называется, нарасхват. Тем более приятно было припомнить о встрече с удивительным художником, сумевшим в очень нелегких условиях сохранить верность своему творческому призванию и своей стране. На память об этой встрече, кроме распечатки фонограммы и газетного текста, остались тумановские фотографии: Занусси вместе с будущим академиком РАН Юрием Оганесяном в бывшем флеровском кабинете в лаборатории ядерных реакций беседует о предмете, который когда-то был для него родным, а теперь дорог как память. О физике. Незадолго до него здесь же побывала его коллега и соотечественница Беата Тышкевич и тоже осталась на фотографии в компании Юрия Цолаковича. И Глеб Анатольевич Скороходов в дубненской фототеке проявлялся не однажды и даже был как бы штатным кинолектором в Доме ученых.

Глеб Скороходов
"Раскрыть в любой теме человеческое содержание"

Дело было жарким летом. Или просто теплым, но то, что летом, - точно, потому что Глеб Анатольевич достал из гостиничного шкафа яблоки, похоже, с дубненского рынка, и чекушку коньяка. Он сразу огорошил меня вопросом: "Для чего вы отпустили бородку?" - и это настроило меня (меня!) на воспоминания. И я вспомнил, как мы вернулись из армии, вспомнил нашего с друзьями кумира тех дней, глядя на которого мы с Бобом скорее из бессознательного подражания отпустили бороды: я - эспаньолку, а Боб - окладистую, старообрядческую. Но речь здесь не о нас. Скороходов оказался таким, каким я сейчас вижу его на телеэкране - он ведет авторскую программу, посвященную звездам эстрады минувших лет. Или слышу от него и примерно о том же у себя на даче, когда включаю радиостанцию "Маяк". Своего рода музыкальный Ретро-Град. Он не меняется. То же в улыбчивых морщинках лицо. Те же интонации, благодаря которым оживают люди, которых он знавал когда-то. Та же доверительность, которая не дается даже самыми усердными упражнениями. Похоже, тогда, в гостинице он решил получить удовольствие от нашего общения, поэтому и фляжечка коньяка на столе отнюдь не осталась театральным реквизитом…

- Как складывался ваш путь в кинематограф?
      
- Это был путь из журналистики в киножурналистику. Во ВГИКе я веду курс операторов киножурналистов. Когда мне предложили этот курс, я работал корреспондентом Всесоюзного радио. Сами понимаете, что факультет журналистики, который я закончил, с кино имел мало общего, и, по существу, я учился вместе со своими студентами и сам: как студент, ходил на лекции по теории и истории кино, которые читали крупные мастера. Считаю большим счастьем, что довелось побывать на многих занятиях по режиссуре, которые вел Михаил Ильич Ромм, на лекциях Сергея Аполлинариевича Герасимова. Но прежде всего меня интересовала, конечно, кинодокументалистика - первым взялся вести режиссерские документальные мастерские во ВГИКе Роман Лазаревич Кармен, и его уроки для меня незабываемы.
 
Моя любовь к кинематографу выразилась в том, что захотелось о нем рассказать и как-то участвовать в нем - главным образом, помогать студентам в создании фильмов. Правда, сейчас ставится первая большая картина по моему сценарию. Она будет идти час сорок минут. Мы ее так и назвали - "Сто минут и вся жизнь". Это фильм о Клавдии Ивановне Шульженко.
Наверное, выбор героини не случаен?
      
С Клавдией Ивановной я познакомился еще в студенческие годы, когда проходил практику в Доме звукозаписи. Она там записывала песни... И в конце концов я написал о ней книгу, а после этого мы вместе еще одну книгу написали, причем она просила: "Только напишите так: я эту книжку не пишу, я эту книжку рассказываю. Я не писатель. Писать книги не мое дело. Мое дело петь. И вообще (это она хорошо сказала!), если бы в нашей жизни каждый занимался своим делом, насколько легче было бы жить!". Так появилась литературная запись "с голоса" Клавдии Шульженко "Когда вы спросите меня...".
      
Когда эту книжку прочли на телевидении, ко мне обратились с просьбой помочь создать фильм. Дело в том, что Клавдия Ивановна, человек и добрый, и очень контактный, не любит всей этой кинематографической мишуры. Она предпочитает записываться на пластинки и петь в концертах, нежели работать с "киношниками". Убедить Клавдию Ивановну сниматься было нелегко. Она и в "голубых огоньках" редко снималась. Я спрашивал: "Почему?". Она отвечала: "Мне нужны зрители, которые будут моими сотворцами. А не массовка, которая аплодирует по сигналу. Я хочу, чтобы аплодировали, потому что я спела. А там  режиссер командует: "Внимание, аплодисменты!" - опустил руку - кончили хлопать. А потом, - продолжает Клавдия Ивановна, - после монтажа получается так: я сижу на "огоньке" за столиком, поет певец, которого я терпеть не могу, а показывают, что я ему аплодирую и улыбаюсь". Фильм о Клавдии Ивановне мы сняли без "липы", строго документально. Форма очень простая: один рабочий день актрисы и певицы, включающий воспоминания о прошлом. И вот что такое колоссальный талант импровизации: стоило Клавдии Ивановне войти в Колонный зал (кстати, потрясающе красивый зал, когда он пуст), она, забыв о камерах и микрофонах, воскликнула: "Боже мой, вся жизнь с этим залом! Поклон тебе, Колонный зал!" - и действительно склонилась в земном поклоне. Этот эпизод один из самых сильных в фильме.
       
- Мне кажется, очень нелегко снимать строго документальный фильм об актрисе, само творчество которой с трудом укладывается в определенные для фильма рамки...
       
- Теперь я точно уверен, что все художественное творчество - нераздельно. И кино, и театр, и эстрада, и неэстрада, опера, допустим, - все это основано на артистизме человека, который по-разному проявляется. Когда я говорю о Шульженко - она для меня прежде всего актриса. И беда эстрады сегодня в том, что поют неактеры, так же как беда оперы в том, что певцы, демонстрируя порой только свои вокальные данные, не мыслят, не чувствуют на сцене. С Шульженко не надо было "воскрешать события" - декорировать бывший московский мюзик-холл, ставить фигурантку и включать старую фонограмму. Она, сегодняшняя, вспоминает - и этого достаточно, чтобы погрузиться в атмосферу прежних лет...
      
- Глеб Анатольевич, как вы относитесь к старым фильмам? Судя по вашим лекциям в Доме ученых, история кино 20-х, 30-х, 40-х, 50-х годов вас очень занимает.
       
- Да, я считаю, что кинематограф фиксирует не просто определенный этап развития искусства, но прежде всего - человеческие взаимоотношения, свойственные времени образ мысли, выражение чувств... Вот почему, если мы смотрим старый фильм и он нас волнует, значит, все сделано по-настоящему, это истинное искусство. Но и кроме интереса чисто художественного, эти фильмы возбуждают интерес исторический, потому что в них мы видим ушедшее.
      
- Я очень люблю фильм "Веселые ребята". Фильм, который как увидел в детстве, так он и идет через всю жизнь. Потом, волею судьбы, я познакомился с Леонидом Осиповичем Утесовым. Это необычайно интересный человек. И захотелось восстановить его пластинки. Вот сейчас точно могу сказать: выпущено четырнадцать долгоиграющих гигантов. Последние три пластинки - "Памяти Леонида Утесова". Эти записи нужно было искать, и труда было затрачено немало. Но главный принцип: человек сегодняшнего дня должен знать свое прошлое, знать свои корни.
 
       Владимир Высоцкий обожал Утесова, а главным своим учителем называл Бернеса, о чем не раз публично заявлял. И, кстати, первую песню Высоцкого для кино пел Бернес. Ведь все это не случайно! Увлечение этими старыми фильмами, старыми граммофонными записями вызвало у меня уже интерес к изучению этого времени. Результатом стала вышедшая в издательстве "Советский композитор" книга "Звезды советской эстрады".
      
- Какую цель ставите вы перед собой, читая лекции о кинематографе? 
      
- Мы с вами сегодня получаем очень многo информации. Но, наверное, вся прелесть в том, если за этой информацией - человеческое содержание, "вечные" проблемы, которые волнуют всех людей.
      
Для меня главная цель - раскрыть в любой теме ее человеческое содержание, дать ответ на такие глобальные вопросы: почему сегодня это волнует или почему не волнует? в чем ценность личности актрисы или актера? что это - миф, мода или какие-то глубинные потребности времени? Эти вопросы интересуют любого зрителя. Почему Утесов был так популярен? Личность! Почему через некоторое время - в шестидесятые годы - хотим видеть на сцене не одного, а четверых? Но не хор! Хоть и четверо, но личности... Проследить причины этих интересных явлений - разве это не увлекательно и для лектора, и для аудитории?
      
Мне кажется, помимо общих сведений о фильмах, о биографиях актеров и так далее необходимы анализ общечеловеческих проблем взаимодействия личности и общества; размышления о том, какие потребности общества вызвали к жизни творчество того или иного художника; какие идеалы он воплотил, из какой области были эти идеалы - из области мифов, или области реалий. Или атмосфера была такая, что нужен этот идеал? Ведь это тоже не случайно - во время войны самым популярным жанром была оперетта. Кальмановская оперетта, венская. В блокадном Ленинграде оперетта имела феноменальный успех...
      
Вот почему я, наверное, не смог бы вести какой-нибудь систематический цикл лекций, посвященный, скажем, истории кино 20-х, 30-х годов. Мне интереснее говорить о явлениях. О людях.
      
- В какой аудитории вам выступать легче, интереснее!

- Если я скажу, что с удовольствием приезжаю в Дубну, то сделаю это не для того, чтобы польстить вашей аудитории. Здесь я всегда чувствую взаимопонимание, ту внутреннюю реакцию зала, которая не в смехе "кстати", не в возгласах одобрения. Здесь аудитория настолько требовательно относится к тому, о чем я рассказываю, что не надо делать никаких усилий, чтобы привлечь внимание. Я просто размышляю вместе со своими молчаливыми собеседниками над теми или иными проблемами. Но мы сообща ищем пути к истине. За это понимание я очень благодарен своим слушателям. В такой уже сформированной и подготовленной аудитории работать - одно удовольствие.
 
Дубна, август 1983 года
 
Примерно теми же словами завершила свою встречу с дубненцами известная польская актриса Люцина Винницка.

Люцина Винницка
"Как достичь счастья?.."

"Все, с 1 января начинаю новую жизнь!". Кто из нас хотя бы раз не произносил эту фразу или не слышал ее от  близких? Кто-то при этом имеет достаточно определенное представление об этой новой жизни, кто-то, наоборот, весьма смутное, но здесь важна степень решимости. А уж о том, КАК жить, столько продумано и написано за всю многовековую историю человечества!
      
Вот об этом-то и была наша беседа с польской актрисой, путешественницей, журналистом Люциной Винницкой, которая состоялась в гостинице "Дубна" вскоре после ее выступления, и тоже в Доме ученых. Она подчеркнула: впервые в Советском Союзе, именно в Дубне, обучала "свободному дыханию", рассказывала об Академии жизни, одной из главных ее идей. Об Академии жизни - совершенно неформальной организации, которая учит... жить.

Фильмы с участием Люцины Винницкой знают и помнят в Coвeтском Союзе. Один из них - "Поезд" рассказывает об истории любви, в которой один человек любит другого самоотверженно, ничего не требуя взамен. Карьера в кино складывалась блестяще - премия на международном кинофестивале в Каннах! Член жюри Московского кинофестиваля, дружба с Сергеем Герасимовым и многими другими известными деятелями мирового кино. Первое знакомство с Советским Союзом - это Средняя Азия, Бухара, где Ежи Кавалерович, муж Люцины Винницкой, снимал "Фараона". Может быть, эта первая встреча с незнакомой культурой, с Востоком, стала началом, oтправной точкой последующих путешествий и новых биографий писательницы, журналистки, чья книга репортажей о встречах на далеком Востоке выдержала уже два издания в Польше?

Из книги Л. Винницкой: "На расстоянии около 30 сантиметров от карандаша раздвинул ладони. Закрыл глаза. Руки начали дрожать. Как будто пробовал на расстоянии толкать карандаш. Приказал: "Держи прямо!". Я старалась удержать нижний конец карандаша в вертикальном положении, но он отклонялся от Вергилио, как будто его толкала какая-то невидимая волна. Вергилио перевел руки в другую сторону - опять дрожание и опять вопреки моим стараниям карандаш начал oт него убегать. Вибрация ладоней становилась все быстрее, амплитуда колебаний уменьшалась, это напоминало движение кадров в старом кинематографе. Я стала приглядываться к пальцам Вергилио и увидела красный, просвечивающий контур, какой бывает, если держать руку у горящей лампочки. Но не очень яркая лампа висела у самого потолка и никак не могла просвечивать. Галлюцинация? Нет, я слишком трезвый человек. Оптический обман? Возможно. Но чем он вызван и откуда это свечение?..".
       
- С чего начиналась Ваша книга, Люцина?
       
- Как и все, с вопросов. С вопросов, которые нам задает жизнь и которые мы адресуем ей. Ответы на них ищет для себя каждый человек: что главное в жизни? Как достичь счастья? Для чего жить?
      
- Меня всегда привлекали интересные люди, таинственные, загадочные явления. И когда простилась с актерской профессией - поддалась этой тяге к чудесному. Существуют ли на самом деле эти чудеса, или это только наша тоска о неосуществленном? А может быть, главные чудеса на свете - это ум и воля человека, которые не знают границ?

С точки зрения европейцев, подлинное хранилище чудес - это страны Юго-Восточной Азии с их древней культурой, магией духа, которая хранится в святых монастырях - ашрамах, в учении йогов. И я побывала во многих ашрамах, встретилась со святыми монахами, взяла у них интервью.
      
Из книги Л. Винницкой: "В девять дней можно вылечиться от наркомании, алкоголизма, от других вредных привычек и зависимостей. Достаточно полететь в Бангкок, а оттуда уже недалеко до Святой Бамбуковой Пещеры... За методом обратились к старым народным рецептам, но непрерывно улучшали и меняли        состав травяных смесей. Из трав делают отвары, порошки, таблетки... Сегодня результаты небывалые: в течение 12 лет средняя результативность излечения 70 процентов...

- Что лучше помогает - медикаменты или психическое воздействие?
            
- Это болезнь психики, и методы должны быть соответствующими. Кто-то нуждается в медикаментах, кому-то достаточно беседы.
 
- Надо ли при этом искать истинную причину?

-  Конечно. Об этом узнаем в самом начале. И если говоришь с  монахом, должна как психологу  рассказать все. Легче освободить от зависимостей тело, чем душу. 

- Если бы я была наркоманкой  - как бы ты меня лечил?

- Должна была бы дать обет, потом наблюдал бы - достаточно  ли ты сильна в своем решении?  Тогда лекарства не нужны... Если тело - раб, нужно начинать с него. Назначаем в этом случае травы. В течение пяти дней пациенты  очищают свой организм. Следующие пять дней - психическое вoздействиe".

- Отсюда и возникла идея  Академии жизни?

- Именно там, на Востоке я впервые задумалась о неограниченных человеческих возможностях, об идеальном человеческом обществе. Олицетворением будущего показался небольшой городок в Индии Ауровилль. Во время поездки в США встретилась с врачом Леонардом Орром, который на основе восточных "рецептов" разработал особую методику и технику дыхания, так называемый ребертинг, или возрождение. Это хорошее средство очистки организма и регулирования жизненно важных процессов. А когда Л. Орр по моему приглашению посетил Польшу, мы организовали несколько учебных групп, в которые вошли люди, желающие освоить методику "свободного дыхания" и другие способы оздоровления жизни.
Но самое главное - это мировоззрение, основанное на позитивном мышлении. Вы знаете, какие чудесные перемены совершаются в нас самих, когда мы прощаемся со всякими своими негативными мыслями, начинаем по-доброму относиться ко всем окружающим! Вот эти-то вполне ощутимые результаты и привлекают к нам совершенно разных людей от 17 до 75 лет.

Мы встречаемся в кооперативном Доме культуры в Варшаве на улице Голембевича, 5, по вторникам. Филиалы Академии жизни созданы в Гданьске, Кракове, Щецине. Наша академия самая молодая в Польше и самая неформальная. У нас нет печатей и бланков, но есть горячие сторонники идеи научить людей правильно жить и мыслить. Наверное, по своей структуре мы ближе всего к самой первой Академии, которую основал Платон...

Все, кто будет в Варшаве, обязательно заходите.
      
И я думаю, что именно так, без формальной регистрации, должна действовать Академия жизни. Как, кстати, и неформальный Институт экологической профилактики, детище профессора Александровича, который был одним из горячих сторонников Академии жизни. И я хочу в заключение повторить его призыв: "Ищу союзников!".
       *  *  *
       На прощание Люцина Винницка и Кристина Кнапик - они приехали в Дубну вместе - подарили мне два небольших листочка с советами, которые, наверное, легко осуществимы практически, но не всегда в суете дней мы о них вспоминаем. Вот некоторые из них: "Будь оптимистом. Оптимисты могут ошибаться, но пессимизм лишает тебя энергии жизни. Ежедневно планируй себе какую-нибудь маленькую радость. Научись слушать других, так как наши разговоры очень часто превращаются в монологи. Замечай положительные черты своего окружения. Верь в других людей, иначе познаешь горечь одиночества".

Дубна, декабрь 1988 года.
Перевод с польского Мирославы Собецкой.

Мирослава - жена моего друга Бориса. Мы, оставшиеся в Дубне и в Москве друзья, часто вспоминаем эту красивую пару. Мирка окончила гимназию в Жешуве, ту же самую, что и знаменитый на всеь мир композитор Кшиштоф Пендерецкий, а потом МИТХТ в Москве, где и познакомилась еще на первых курсах с Мартыновым. Сначала работала в Дубне в отделе радиохимии лаборатории ядерных проблем, почти по специальности, потом - секретарем польского землячества. В то время это было одно из самых больших и веселых землячеств в Дубне, поляки организовывали множество интересных встреч со своими знаменитыми соотечественниками, и Мирка с ее врожденными способностями к языку пришлась здесь как нельзя кстати. Большинство поляков, пытающихся говорить на русском языке, считают, что они говорят, как надо, и очень удивляются, когда их не понимают и переспрашивают. У Мирки очень чистый и правильный русский, и она никогда не ленилась переспросить, если что-то не знала. Ее почти незаметный акцент даже придавал речи некий шарм, он был очень похож на произношение Маргариты Володиной в вахтанговском спектакле 60-х "Варшавская мелодия", который часто транслировался по советскому телевидению. Тот же Занусси, чей фильм в Дубне она переводила, высказал ей очень искренний комплимент: он никогда не слышал такого блестящего закадрового синхрона.
Вообще,  в многозначии, или, говоря по-научному, полисемии наших родных слов таится особенная прелесть. Взять тот же перевод. У Даля толкование глагола переводить занимает в словаре целую колонку, а значений этого слова - полтора десятка, не считая смысловых нюансов. Главный смысл: выводя из одного места, оставлять в другом. И мне вспоминается при этом гениальный фильм Вадима Абдрашитова "Парад планет", герои которого идут-идут и нигде не остаются, чтобы вернуться, наконец, к самим себе - в чем-то обновленными, но и что-то утратившими…


Вадим Абдрашитов:
"Мы живем в стране великого… дилетантизма"

Кинорежиссер Вадим Абдрашитов, представлявший раньше в Дубне "Пьесу для пассажира", остался верен своей традиции. На сей раз он приехал с новым фильмом "Время танцора", название которого несколько раз упоминалось на церемонии вручения "Ники" и который был удостоен призов в нескольких номинациях. Почему такое название - спросили режиссера на встрече в Доме ученых. Во-первых, ответил он, это название имеет прямое отношение к одному из героев, который служит солистом в казачьем ансамбле песни и пляски. Во-вторых, это отражение авторских ощущений сегодняшней жизни, в которой форма преобладает над сутью. Посмотрите, как вокруг нас приплясывают, пританцовывают, как много ряженых стало. И казаки в нашей картине - ряженые, переодетые люмпены. И в жизни мы постоянно встречаем ряженых - дворяне, коммунисты, демократы, депутаты…

Это десятая картина режиссера Абдрашитова, которую он сделал в содружестве со сценаристом Александром Миндадзе. Более двадцати лет -  довольно долгая творческая жизнь. Тем более что все картины непохожи одна на другую и каждую новую начинали буквально с нуля. "Время танцора" - это фильм о войне и без войны, о людях, которые начинают мирную жизнь в одной из бывших "горячих точек", о том, что война погасла, но пеплом осталась за спинами переживших ее людей. Это фильм о любви, дружбе, измене, предательстве…

- Вадим Юсупович, много ли сегодня осталось профессионалов в российском кинематографе?  Не получается ли так, что "новая волна", которая умеет привлекать спонсоров и штампует фильмы на потребу публике, как бы нивелирует творческий процесс?

- Ну вот, вы абсолютно правильно все сказали и с абсолютно правильной догадкой. Я вообще считаю, что мы живем в стране великого Дилетантизма. С большой буквы. Если страна чуть ли не по заданию Президента на полном серьезе пытается сформулировать единую национальную идею, и даже едва ли не конкурс на лучшую идею объявляют - это же о многом говорит! И это превращает страну в еще более интересную, еще более загадочную, еще более симпатичную, я бы даже сказал, фантастическую…

О чем это говорит? О том, что даже в политике, идеологии властвует дилетантизм, все делается "методом тыка". То же самое происходит и в близкой вам науке, и в искусстве - везде. И по-другому быть не может.
Правда, искусство прежде было напрямую связано с цензурой. И это, как ни странно, приучало художника к аккуратному почерку. Аккуратный почерк - это каллиграфия. Каллиграфия - это профессия, обязательный признак профессионализма. И, выражая почерком, как бы внешне, лояльность, художник мог передать зрителям действительно то, что его волнует. Такие эпохи были и прежде - например, классицизм. И эпоха сильной советской цензуры заставляла аккуратно выражать свои мысли. Аккуратно - следовательно, грамотно. Посмотрите, как пишут, как снимают сейчас, - это же не выражение мыслей, это какие-то осколки, подобие мыслей . И в этом смысле говорить о профессионалах и профессионализме бессмысленно, потому что это просто никому не нужно, да и не время даже.

- Потому что - "время танцора"? А "Гамбургский счет" в российском кинематографе уже не существует?

- Откуда он в кинематографе, если его нет вообще в жизни? Я должен предъявлять "Гамбургский счет" к власти, к политикам… А если общество не предъявляет "Гамбургский счет" к главарям режима, не может добиться ответа, почему погибли люди в Афганистане и Чечне?..
- …То вам остается утверждать это своим творчеством. Как, по-вашему, изменился за последние годы зритель?

- Во-первых, зритель помолодел - в залах, как минимум, треть публики, которой не было еще на свете, когда я снял "Слово для защиты". Во-вторых, зритель сильно изменился, потому что он больше заморочен жизнью. Ведь прежняя ее стабильность, или квазистабильность - как вам будет угодно - давала возможность более внимательно относиться в тому, что на экране. А нынешняя замороченность от экрана - от серьезного, профессионального кино - отрывает.
Но меня удивляют процессы, происходящие в театре. Сегодня в Москве театральные залы полны. Зритель возвращается к прежним замечательным постановкам. Люди привлечены сценой. Это можно объяснить тягой к коллективному наблюдению, сотворчеству и прочее и прочее… Думаю, это начинает происходить и с кино. Во всяком случае, на встречах со зрителями в Красноярске, Петербурге, Алма-Ате, Минске я почувствовал их желание этого со-ответствия, со-наблюдения и так далее. Что-то назревает. Посмотрим, что получится, во что это выльется.

- Мне кажется, что ваша очередная встреча с дубненским зрителем добавила что-то новое к этим ощущениям. Что вас связывает с нашим островком?

- Дубна традиционно считается особым местом. Дубна помогала выживать во времена цензуры многим художникам. Дубна всегда была таким полуостровом , к которому все на Большой земле относились с уважением и знали, что здесь особый климат и много чего позволяют. И я всегда рад сюда приезжать.

*   *   *
А еще Владимир Юсупович рассказал, как его учитель во ВГИКе Михаил Ромм любил повторять слова Кинга Видора: "Режиссер - это, во-первых, здоровье, во-вторых, здоровье, в-третьих, здоровье, в-четвертых, влюбленность в него примы (актрисы, занятой в главной роли), в-пятых, умение ладить с начальством".

Мудрость старых мастеров постигается с годами. Чем дальше - тем больше. На то они и мастера, а время - лучший советчик.

В Крещенский день 19 января 2005 года режиссеру исполнилось 60 лет, и, читая его интервью в "Независимой газете", я вспомнил о нашей встрече в Дубне, инициатором которой, так же как и предыдущих,  был друг и однокурсник Вадима Абдрашитова Слава Доманов, работающий в нашем институте в лаборатории ядерных реакций. Да, Абдрашитов по образованию физик. Как его польский коллега Занусси. Может быть, поэтому его фильмы так строго выстроены. А в душе лирик, в чем мы убедились за столиком кафе Дома ученых, беседуя о жизни и о кино. Может быть, поэтому его картины так эмоционально насыщены и печальны… Тремя днями позже по каналу "Россия" я увижу его новый фильм "Магнитные бури" - страшное кино, о котором Абдрашитов скажет, что в нем есть все-таки определенный оптимизм: "…Раз авторы сняли эту картину, значит, не все так уж безнадежно, во всяком случае, у кого-то существует четкое понимание того, что нельзя становиться частью толпы. Власти очень выгодно, чтобы мы были не народом, не нацией, а толпой. Зомбированной. Нельзя превращаться в толпу, а надо любить свой дом, семью, близких, друзей и себя сохранять как автономную личность…".
 Дубна, апрель 1998 - январь 2005 года.

И в следующей главке читатель встретится с режиссером, которому удалось "сохранять себя как автономную личность" вопреки всему.


Зеркало искусства, почвы и судьбы
Конспект выступления Андрея Тарковского в Дубне

Тогда, в Геническе, в своих лекциях "о международном молодежном движении" я не ограничивался предложенной тематикой, а беседы с аудиторией затрагивали широкий, как говорится, круг… Мы даже о кино говорили. И с некоторыми наиболее активными слушателями сходились во вкусах. Особенно сошлись с киномеханиками, которые съехались сюда со всей Херсонщины на свой семинар. Это были люди, безусловно, просвещенные, ведь они не просто эксплуатировали свои кинопроекторы, но и приникали к стеклянному окошечку в иной мир и проникались его образами, идеями… Зачаровывались и разочаровывались. Влюблялись и ругались. Готовы были порвать некоторые пленки, а иные вовсе не хотели выпускать из рук… Может быть, я эту братию несколько романтизирую, но один из их вопросов был очень прямым: "А не встречались ли вы с Тарковским?". И я ответил, что встречался и даже назвал место и дату: Дубна, 23 марта 1979 года. С легкой руки Анатолия Васильева, по инициативе которого одной из культурных традиций Дубны стали Дни кино стран-участниц Института. И эта традиция держалась никак не меньше десятилетия. Как раз на День советского кино в Дубну приехал Андрей Арсеньевич…

На фестивале должно было демонстрироваться его "Зеркало". В последний момент, очевидно, сработала начальственная идеологическая вертикаль, и "Зеркало" заменили "Андреем Рублевым". Для художника это стало большой неожиданностью, если не сказать больше…. На нем не было лица, когда он вышел на просцениум перед экраном и сказал: "Это большая глупость, и свое присутствие здесь я рассматриваю как недоразумение…". Он надеялся, что Дубна не подвержена той же болезни, что большинство городов, в которых ему довелось побывать, что здесь атмосферу определяют люди творческие и правит бал здесь интеллект, а не чиноугодие и косность. Тарковский еще долго не мог успокоиться, но постепенно сардоническая его нервозность сменилась острым и всепроникающим обаянием гениальной личности. К этому надо еще добавить, что вопросы, которые вскоре последовали из зала, вовсе не относились к разряду праздных, примитивных, любопытствующих. Они вполне соответствовали позиции художника, которая проявлялась в его фильмах и была заявлена в начале встречи.

- …Говорить о своих картинах мне скучно, я не умею о них говорить. Мне всегда бывает очень обидно, когда после просмотра зритель спрашивает: "А что вы хотели сказать этим фильмом?". Поскольку кино принадлежит к явлениям массовой культуры, с которой мы так боремся, я должен вас успокоить: нельзя запланировать на "Мосфильме" производство шедевров, так чтобы, например, два из пятидесяти фильмов были гениальными. На экраны выходит много просто плохих фильмов, и постепенно зритель отвыкает от кинематографа как искусства. Кино, как и всякое искусство, редко в своих лучших проявлениях. И здесь едва ли можно говорить о каких-то особенных победах, потому что ни в какое сравнение с литературой, музыкой кино не идет.

И все же, несмотря на его молодость, мы не можем, не имеем право относиться к кинематографу как к младенцу - у искусства нет возраста. Наверное, я думаю и рассуждаю как чистый энтузиаст, потому что считаю кино таким же искусством, как поэзия и музыка. Это вид искусства, родившийся на ярмарке, на базаре. Кинематограф до сих пор не освободился от власти денег, власти рынка. И здесь искусство входит в противоречие с законами рынка, с законами производства  ширпотреба.

Будущее кино я связываю с борьбой за него как за искусство. Когда изобретут дешевый способ фиксировать цвет, изображение, звук, тогда с кино можно будет обращаться как с книгой, которую вы покупаете в магазине, выбрав из множества других, и смотреть по своему телевизору с помощью специальной приставки. Тогда кинематограф раскрепостится и будет выражать личные чувства. Эта проблема стоит сегодня очень остро. Мне кажется, что характер кризиса, который перманентно существует и развивается в кино, связан с тем, что пропасть между фильмами коммерческими и истинными шедеврами искусства так велика, что невозможно представить себе, что на просмотре одних и других собирается одна и та же публика. В залах, где демонстрируются фильмы "Жил певчий дрозд…" и "Ирония судьбы, или С легким паром!", публика будет совершенно разная.

"Звездные войны", "Супермены"… Все принесут свои деньги, чтобы посмотреть такой фильм.
Вы прекрасно знаете из опыта своей жизни, что на искусстве много не заработаешь .

*     *     *
Судя по моему конспекту, здесь прямая речь закончилась, и начались вопросы и ответы. Мастер только добавил, очевидно, отвечая на вопрос о творческих планах, что сейчас в производстве фильм по сценарию Аркадия и Бориса Стругацких, который называется "Сталкер", который скоро будет закончен.

Что думает режиссер о том, возможно ли переводить на язык кино все тонкости языка великой классической литературы, которая существует и развивается сотни лет?

У кинематографа есть свой язык, только беда в том, что этот язык не всегда понятен зрителю. В этих сложных взаимоотношениях очень многое зависит от литературы - достаточно вспомнить о гносеологии кинематографа. Вся русская классика была экранизирована в первые два-три года существования кино. Это привело к зависимости кинематографа от литературы. Вы говорите, что язык литературы складывался столетиями, но это не означает, что он не совершенствуется сегодня, а литература достигла своей высшей точки. Срок развития самой литературы как явления культуры вовсе не влияет на качество произведений, которые мало зависят друг от друга. У кино - свой образный строй, принципы построения кинематографического образа, свой язык, которым мы активно пользуемся. Литература описывает, а кино показывает, фиксирует события.
- Ваш взгляд на кино как отдельный вид искусства, с присущей ему системой методов, образов… Ведь он к чему-то должен вести? К чему вы стремитесь сейчас, в ближайшее время?

- Уйти от коммерции. Не зависеть от окупаемости. Кино - это фабрика…
Толстой - гений. Это общепризнанно. Хотя даже не все его читали, но априори это так. Никто спорить не будет. Можно его понимать, можно не понимать. Например, "Смерть Ивана Ильича", мое любимое произведение. Если его кто-то не понимает - никаких претензий к писателю нет. И так - по отношению к любому авторскому произведению.

Однако придя в кино, нам в голову не придет обвинять себя, если мы что-то не поняли. В кино мы всегда правы. Покупатель всегда прав. Мы тот самый буржуазный покупатель… Это конфликт между производителем и потребителем. Производитель целиком зависит от громоздкой фабрики (даже если это "фабрика грез").  Если говорить о том, к чему я стремлюсь, - камера в моих руках и бесплатные актеры. Вот идеальные условия для работы. Мне кажется, и зритель, и кинематографист будут счастливы, если освободятся от громоздкого производства, которое не просто дорого, а чрезвычайно дорого. Развитие кино мне представляется так: сначала немое, потому звуковое, и, наконец, свободное от денег.

Мне бы сейчас не пришло в голову делать фильм, похожий на "Андрея Рублева". Считалось, что в кино возможно все. Неправда - только то, о чем можно сказать с помощью его специфического языка. Мне хочется делать не просто камерные фильмы, а такие, которые просто не придет в голову делать в специально приспособленной выгороженной студии, или на натуре с тысячами лошадей, автомобилей, танков, самолетов…

Искусство - занятие келейное,  интимное. Это не функция - это отражение . С этой точки зрения идеал художника - репетиция в театре.

- Вы сказали о том, что снимаете "Сталкер", а это достаточно сложное произведение, как весь мир братьев Стругацких. Как вы относитесь к словам "все гениальное - просто"?

- Как все. Правда, не все простое - гениально. Что это так, я не сомневаюсь. Вы прекрасно знаете, что гениальные открытия в физике, математике, хотя и производят впечатление взорвавшейся бомбы, воспринимаются далеко не просто. Вопрос: было ли это гениальное просто всегда? До того, как стало восприниматься именно так?

Пушкин при жизни не был признанным гением. При его жизни какой-нибудь Кукольник считался гениальным драматургом. Пушкин же воспринимался современниками почти хулиганом. Он был человеком Возрождения в николаевской России.

Толстой? Да, но он как личность, философ увлек своими произведениями тысячи людей, поверивших в его идеи, толстовцев. А сейчас эта философия нам уже не импонирует, мы считаем, что в ней нет ничего оригинального. Что нисколько не умаляет в наших глазах Толстого-писателя.

Все гениальное - просто… Гении всегда идут впереди. Они открывают то, что каждый человек, весь мир еще не открыли. Своим чутьем, интуицией они улавливают что-то недоступное всем, но назревшее в обществе, в науке…

- Ваш фильм "Андрей Рублев" был снят задолго до того, как вышел на экраны. Чем объяснить, что он несколько лет пролежал "на полках"?

- Претензии к фильму были следующие. Во-первых, то, что он антирусский, антинародный. Во-вторых, "искажает историю". В-третьих, концепция главного героя "основана на буржуазных принципах". Понадобилось пять лет, чтобы эти недоразумения "рассосались"… Но кто мне вернет эти пять лет!? Пять лет жизни, когда не работал? Потом оказалось, что этот фильм - "гимн русскому народу, его культуре, истории"…
- Андрей Арсеньевич, - прозвучал следующий вопрос из зала, или это было в записке, потому что время  такое, что далеко не каждый мог отважиться встать со своего места и задать вопрос от первого лица. - Мы понимаем, что вы ехали сюда представлять "Зеркало"... Но раз уж так получилось, то все равно, считайте, что многие из нас видели этот фильм, и он произвел на нас огромное впечатление. Что связано у вас с этим фильмом?

- Я вижу, как эта картина становится все более актуальной. Тот, кто ее смотрел, помнит кадры, посвященные войне, судьбе России, ее предназначению. Хроникальный ряд: гражданская война, Испания, Великая Отечественная, остров Даманский..  Эти кадры, я бы сказал, едва ли не самое главное, если иметь в виду корни, из которых произрастала эта картина.

Это - мостик к нашим дням от письма Пушкина к Чаадаеву. Поэт писал своему другу о том, что Россия сыграла свою историческую роль, заслонив Европу от всей этой  нечисти  - Батыя, Чингисхана, дав ей возможность стать тем, чем она стала. Россия защитила Европу от татар, которые дошли до Дуная. И если, не дай Бог, возникнет глобальный конфликт с Китаем - освободить от этого мир сможет только Россия…

Это фильм не столько о частной судьбе, сколько о личности, уходящей своими корнями глубоко в историю. У этой картины тоже непростая судьба, но я убежден, что сейчас самое время, чтобы она снова вышла на экраны. И мне кажется, они там опомнятся (всем сидящим в зале, думается, было понятно, кого художник подразумевал под этим местоимением множественного числа). Я поражаюсь, насколько мы не ценим себя и нашу историю, не видя за деревьями леса… "Зеркало" уже давно идет за границей, и пресса там оценивает этот фильм как проявление русского духа. Пушкин говорил: сам много вижу вокруг себя в русской жизни всякого, но никому из иностранцев не позволю ругать Россию…
- Увидим ли мы "Великолепную семерку"? Что вы думаете об этом жанре и почему он так мало представлен на наших экранах?

- Наши кинематографисты не обращаются к этому жанру, потому что не видят в окружающей жизни такого материала. И в прокат приходит очень много протестующих писем о вреде таких фильмов для подрастающего поколения. Мои ровесники подражали в детстве Чапаеву. Когда на экраны вышел "Фантомас", учителя были в ужасе. Причем, и у нас, и "у них".

Меня часто спрашивают: как вы относитесь к творчеству того или иного режиссера. Мне бы не хотелось отвечать на подобные вопросы - по-моему, неприлично высказывать отрицательное мнение по отношению к коллеге. У меня вкус привередливый, и мне многое в сегодняшнем кино не нравится.

- Какой свой фильм вы считаете лучшим?

- "Сталкер"… Из предыдущих - "Зеркало"…

- Не кажется ли вам, что фильмы, образы кино быстро стареют, в отличие от все той же литературы? Сравните Чаплина и Толстого…-

- Хорошие картины не стареют. Возьмите "Землю" Довженко, снятую в 30-е годы…Стареют картины, которые не войдет в конечном счете в орбиты, направляемыми законами искусства. Стареет язык… Не будем говорить сейчас об отечественных лентах, возьмем Феллини, "Сладкую жизнь" - как же она постарела… Такое впечатление, что снята не в Риме, а в каком-нибудь Конотопе… Ни в какое сравнение не идет с другой лентой этого режиссера, "Восемь с половиной".

Конечно, здесь надо говорить и о жанре. Лирическая комедия - это когда грустно и не смешно… Две комедии Чаплина - "Новые времена", Огни большого города" - это очень печальные картины. Его "Диктатор" - сатира. Это мир, который создал гений, большой художник…

- Последнее время в советском кино появилось новое течение - Д. Гордеев и другие. Что вы о нем думаете?

- К стыду своему, не знаю. Думаю, что знал бы, если бы это течение существовало. Никакого нового направления в советском кино не существует
Как вы понимаете ленинскую мысль о том, что искусство принадлежит народу?
Во-первых, народ - автор. Именно он определяет главное содержание искусства. Совершенно случайно художник является тем избранником, которому дано уловить мысли и чаяния народа. Но это вовсе не значит, что художник должен делать все, чтобы понравится народу. В таком случае искусство окончено. Потому что искусство - это чудо. Когда мы лезем из кожи, чтобы понравиться публике - мы хотим показать глупому, что он умнее, чем на самом деле.
Я борюсь за то, чтобы этот тезис не был извращен. Тем самым извращается личность Ленина. Он бы никогда не сказал, что художник должен подделываться под публику.

И я особенно подчеркну: "принадлежит народу", а не тем, кто часто защищает народ от искусства.

- Что будете делать после "Сталкера"?

- На очереди - договор с "Мосфильмом" на постановку "Идиота" Вся сложность в том, что не можешь начать работу над фильмом, не зная, кто бы из актеров мог в нем сниматься.

*     *     *
Вы сегодня будете смотреть "Андрея Рублева". Это картина с очень трудной судьбой…

- Вы должны гордиться тем, что ваши фильмы с таким трудом пробивают дорогу на экраны!

- Почему я должен этим гордиться?! Мне обидно, когда ничего кроме критики в адрес моих фильмов я не могу прочесть.
Эта картина была во всех смыслах самой легкой. Мы ее снимали буквально играючи, что сейчас уже трудно представить.

*     *     *
- Мы слышали о вашей постановке "Гамлета" в Театре Ленинского комсомола, расскажите о ней.

- В этот спектакль я пригласил "своих" актеров: Гамлета играл Солоницын, Гертруду - Терехова, Офелию - Чурикова. Потом мне предложили других актеров. Тогда я предпочел просто снять спектакль с репертуара. Хотя мне и сейчас кажется, что он был достаточно интересным. И я в определенном смысле был им доволен.

*     *     *

(Возвращаясь к началу встречи)
…Я-то думал, что Дубна - это место, где интеллект, интеллигентность как-то влияют на общественное мнение. Во всяком случае, так должно быть, потому что здесь сконцентрирован цвет нашей науки, не только российской, но и зарубежной. Ваш город представлялся мне неким оазисом, я всегда так думал, чувствовал. И всегда считал, что такие центры оказывают свое влияние на культурное развитие всей страны… Поэтому простите мне несколько минорный тон сегодняшнего выступления. Но я бы никогда не сказал того, что сказал, если бы не имел дело с идеологами науки. Я слишком уважаю вашу аудиторию, чтобы у меня оставался камень за пазухой. И - с удовольствием приеду к вам с новой картиной, как только она будет готова.

Больше, насколько мне известно, Тарковский в Дубну не приезжал. Его жизнь, судьба, творчество растиражированы во множестве книг -  искусствоведческих, мемуарно-биографических, хроникально-документальных. Биография художника известна в мельчайших деталях. Этот конспект его выступления в Дубне - лишь небольшой эпизод из истории множества  встреч режиссера с благодарными зрителями. И я рад, что нашел этот блокнот в своем архиве, что расшифровал эти старые записи. А моя аудитория в геническом кинозале в 1980 году с некоторым профессиональным пиететом внимала человеку, видевшему и слышавшему живого Тарковского…

Дубна, 23 марта 1989 - декабрь 2004.

Обаяние личных встреч, хотя и вполне сравнимо с опосредованным через творчество художника знакомством и даже изучением, все-таки оставляет в памяти более сильный след. Никогда не забуду радость Юльки-подростка, проводившей очередные  каникулы  в Дубне, когда я сказал, что мы с ней идем в гости к очень хорошему писателю, который приехал в Дубну для встречи со своими читателями и готов принять нас в своем гостиничном номере. Ее и меня.


Фазиль Искандер:
"Юмор - лучшее лекарство"

Режиссеры, актеры… Кого-то не хватает для полноты картины. Писателя, сценариста!  И я решил освежить историю этого знакомства. Однако чтение прозы Фазиля Искандера в короткой передышке между моими  воспоминаниями  довольно резко последние притормозило. Причем, гораздо серьезнее, чем я предполагал. Зная свою «способность» проникаться стилем, интонациями, образами занимающего меня в данное время писателя или просто собеседника, я испугался, что этот налет эпигонства станет еще более очевидным под влиянием мощной органики, которая нарзанными струями бьет из произведений певца Чегема.

При виде трогательной девочки с косичками – о, эти косички, которые я заплетал каждое утро, постепенно, с опытом, повышая шкалу оценок за мастерство косоплетения от трех с минусом до четырех с плюсом, о, эта манная каша по утрам без комочков! – писатель широко улыбнулся, и прелесть человеческого общения была практически гарантирована. Оставалось только половчее использовать  завоеванные позиции для получения интервью, уже заявленного на редакционной летучке для первоапрельской страницы газеты. Но не сразу понял, что своеобразный юмор писателя совсем не значит, что он готов в разговоре сыпать остротами и каламбурами. А перечитав уже сейчас его повести и рассказы, вспомнив поставленные в последние годы по его произведениям фильмы, я окончательно понял, что Искандер - писатель не столько иронического, сколько мощного трагедийного дара. Но, впрочем, сначала то, что получилось и осталось в газете.

Писатель оказался в нашем городе не совсем случайно. Точнее, совсем не случайно. Вместе с сотрудниками и авторами издательства «Книжная палата» он внес свой вклад в пропаганду деятельности мастеров и проводников слова в Дубне. Нашу же редакцию в канун международного дня смеха 1 апреля он интересовал прежде всего как автор самобытных рассказов, населенных удивительными людьми – чегемцами, как сочинитель сказки «Кролики и удавы», недавно опубликованной журналом «Юность» и вызвавшей горячие читательские отклики. Тому, кто читал главы его повести «Сандро из Чегема», не надо объяснять, что чегемцы – это не габровцы, выбивающие из простодушных туристов левы и стотинки рассказами о своей скупости, не одесситы, готовые выменять «Антилопу Гну» на несколько «ягуаров». Чегемцы живут по законам гор, чтут вековые традиции предков и умеют радоваться любой удаче. Поэтому я прежде всего спросил их земляка:

- Скажите, в Чегеме празднуют первое апреля?

- Боюсь, что в Чегеме уже мало кто что празднует. Чегем – это, скорее, мои воспоминания. Такова судьба многих горных сел – жители их покинули и перешли в более богатые низинные села. Так что для первоапрельских шуток там мало материала…

- А как относитесь к этой дате вы?

- Я вообще хорошо отношусь ко всему, что настраивает людей на юмор, на самоиронию, на шутливый лад. Это делает жизнь красивее.

- К розыгрышам у вас тоже хорошее отношение?

- Я принимаю только такие розыгрыши, которые тут же легко и весело разрешаются. Некие минутные забавы. Но когда один или несколько человек потешаются над жертвой, попавшей просто в неловкое или еще более неудобное положение, - это уже не шутка, а грубость. Когда человеку говорят: «Твоя тетя умерла», а потом: «Первый апрель – никому не верь», - таких «розыгрышей» я не люблю.

- Вам никогда не хотелось заниматься наукой? Все-таки, окончили школу с золотой медалью…

- Да, вы знаете, бывает такое желание. В минуты тяжкие каких-то творческих тупиков мне кажется, что мог бы кое-что сделать в науке. Но не уверен в этом твердо. Да и поздно уже мечтать о науке! Все-таки есть какая-то предначертанность, которая ведет человека на его пути.  Несмотря на всякие случайные отвлечения, у каждого человека есть внутренняя склонность, может быть, и не слишком заметная для посторонних глаз, но она тянет его в определенную сторону. И – человек осуществляет себя. Наши же позднейшие вздохи – это просто запоздалое недопонимание своей судьбы.

- Почему вы пришли к сказочным мотивам?

- Вы имеете в виду «Кролики и удавы»?

- Да, из них многие добры молодцы могли бы извлечь урок…

- Кстати, такая сказка гораздо ближе к науке, потому что  она конструирует модель человеческих отношений, позволяет отбросить разные несущественные формы. Если бы на месте кроликов и удавов были люди – получилось реалистическое произведение, там оказалось бы много для меня лишнего. Что-то пришлось бы объяснять, что-то обходить. А в сказке моделирование ситуации, как, впрочем, и в науке, позволяет получить результат самым коротким путем . Я здесь рассматриваю как бы возможность взаимоотношений абстрактной власти как таковой с людьми, удавов с кроликами, исследую, как носители власти и те, кто ей подчиняется, «устраиваются» в этих взаимоотношениях.

-  Какую роль вообще играет юмор в вашей жизни?

- Я всегда ставлю себе такую творческую сверхзадачу: воздействовать на поднятие жизненного тонуса человека. Может быть, это звучит слишком самонадеянно, может быть, выглядит слишком откровенно – но такую сверхзадачу я себе ставлю. Мне кажется, что современный человек по многим причинам и, в частности, оттого, что над его головой постоянно висит опасность катастрофы, - мы можем этого не замечать, но она давит, давит! – сильно депрессирован (не в смысле избавлены от пресса, а подвержен депрессии – это уже я поясняю сегодня). Я считаю, надо выводить его из такого состояния. И юмор – неплохое, а может быть, и самое лучшее лекарство от депрессии.

Очень люблю получать письма, в которых авторы признаются, что чтение той или иной  моей вещи вызвало у них прилив  бодрости и так далее.  Это приятно – значит, я на пути к решению своей «сверхзадачи»…

Дубна, 30 марта 1988 года

*     *     *
Задуманное "первоапрельское" интервью, конечно, не получилось. Зато у Юльки на всю жизнь осталась память о знакомстве с дядей Фазилем, а я благодаря ей увидел его таким, каким он кажется (и является на самом деле) в своих книгах своим читателям. Именно своим, потому что  я сам сейчас, особенно перечитывая его автобиографическую повесть «Энергия стыда», задерживаюсь на каждой странице и нахожу множество параллелей с тем, о чем пытаюсь рассказывать. О том, как греки уезжали с Кавказа, – сюжет из биографии дяди Сережи. О том, какой мудрой и деликатной была его первая учительница Анна Сергеевна – и вспоминаю нашу Клавдию Николаевну. О трудноуловимых приметах времени, которые бесследно уходят из истории, из быта, из нашей памяти, наконец.
Один западный ученый посчитал, что в человеческой цивилизации было около 800 поколений. И только на глазах последних из этих восьми сотен жизнь меняется так стремительно, что человеческая психология не успевает приспособиться к этим переменам. Мальчишки и девчонки, которые скоро разучатся писать авторучками, потому что прилипли к своим компьютерам, даже не представляют себе, каким приятным и увлекательным был этот неторопливый процесс переливания мыслей на бумагу из школьной непроливашки посредством стального пера. И как ждали мы писем, сколько успевали за это время передумать…

Пиши я все это на гладкой белой бумаге давно забытой чернильной авторучкой с золоченым пером - глядишь, все бы могло получиться по-другому. Я же, как дикарь первому каменному ножу, радуюсь механической простоте и быстрому перестуку костяшек-клавиш, не давая душе развернуться и перелиться в вязь строчек, а уму - наиграться блеском неожиданных метафор, которые, кажется, сами собой появляются на чистом листе бумаги, изливаясь из вечного пера.


Февраль-март 2004. Между реками Дубной и Ситмешем

Я примерно на середине своей работы. Последние дни февраля. Погода нынче порадовала солнцем и морозами. Лыжня бывала порою сказочной. Мы с Юлькой дошли до "гребешка" - так я называю полуостров на реке Сестре, изрезанный по периметру неглубокими овражками, - и "то взлет, то посадка"… А когда Юля была немного постарше нынешнего Никиты, мы с ней ходили по лесной лыжне вечером, когда было уже совсем темно, и две колеи сами несли нас вперед. И однажды она сказала: "А ты знаешь, пап, мне сейчас кажется, что все вокруг нас - это и есть бог. Бог - это природа".

Еще один наш, уже весенний, маршрут я повторил двумя неделями позже - в мартовские каникулы мы всегда выбирали денек, чтобы побродить по берегу Волги. Брали с собой сначала Дэзи, потом Дору - наших брехливых шнауцеров. Вода в это время отступает на много метров от береговой кромки, обнажая россыпи камней и колонии речных мидий. Мидии оставляют на мелкопесчаном дне загадочные "письмена" - замысловатые узоры, следы своих передвижений.  Не раз мы находили остатки рыбацкого инвентаря, утопленные когда-то недалеко от берега и забытые их владельцами. Один раз мне попался даже старый заржавленный топор. Но самая большая из наших коллекций - "чертовы пальцы", это окаменевшие примитивные моллюски, обитавшие на дне древних морей, которые очень часто вымываются водой из древних пластов земли и встречаются по берегам рек. Народная молва приписывает их появление удару молнии в речной песок, который тут же оплавляется и образует характерный правильный конус.

День 14 марта выдался сказочно солнечным и безветренным. Поверхность реки была на редкость зеркальной, так что кромка противоположного берега вместе с новыми строениями последних лет отражалась в ней идеально. Там, за сосновым бором - деревня Крева, где мы с друзьями славно повеселились в какой-то из праздников в доме бабушки общей знакомой. В другой раз мы с Бобом стартовали отсюда в Кашин. В этот раз во время своей прогулки я обратил внимание на то, что Волга от старого русла до устья Дубны образует гигантскую букву S, причем ее верхняя половина изгибается особенно сильно, словно стремясь всеми силами воссоединиться с водами Дубны. А чуть ниже в нее впадает Ситмеш - речка, которая вытекает из болот, лежащих к северу от Волдыни - деревни, вокруг которой я нередко собирал грибы, а мои соседи по даче регулярно ходят туда за северной (тундровой?) ягодой морошкой, довольно редкой в наших местах.
Ситмеш вьется  в крутых своих бережках, бежит мимо Притыкино и Прислона - характерные названия старых "приткнувшихся" и "прислонившихся" к реке приволжских деревень, где когда-то жили крестьяне и башмачники. А теперь там в основном "ютятся" в своих новорусских особняках богатенькие москвичи, а на самом красивом и высоком берегу этой речки - московский яхт-клуб "Алголь", в котором проводят свои праздные часы те же новые русские и даже приглашают любимых звезд. Однажды и мы с приятелем удостоились посетить это заведение, куда приехал его студенческий друг бард Александр Суханов (чьи песни я часто напеваю вполголоса во время своих лесных грибных прогулок). Перед шлагбаумом и глазками телемониторов остановились, вышли из машины, потом шлагбаум беззвучно открылся, и мы проникли на заповедную территорию.

Сейчас, пройдя по льду, покрывающему русло реки, мимо мужичков, высверливающих коловоротами множество лунок, я увидел эту территорию в ослепительном сиянии мартовских снегов, и само место показалось мне сказочно прекрасным. Как некогда прибрежная Дубна в утреннем тумане, увиденная одним из персонажей телецикла "Ретро-Град" Геннадием Башмаровым, сыном давнего друга моего отца. И я снова вспоминаю о "необходимых" островах Шкловского - по "второй категории" необходимости (то, что нельзя обойти, а не то, без чего нельзя обойтись) и о совсем другом времени, когда наш остров реально был образован. То есть когда замкнулись вокруг воды нескольких потоков.




Часть 6-я. ТАМ, ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ КАНАЛ

"Аще сниду во ад, и Ты тамо еси".

Вагон качался и дрожал,
Он мне напомнил об анналах…
И узкий серп луны бежал
По ленте - зеркалу канала…
Поезд Москва - Дубна, весна 1985.

Начало 60-х. Большая Волга, Первомайский проезд

Вечерний закат. Балкон на втором этаже нашего старого дома в Первомайском проезде смотрит на маяк у первой паромной переправы. На расстоянии маяк напоминает не затушенную отцом "беломорину" с красновато тлеющим огоньком. Это детское сравнение уже не кажется мне сейчас случайным или странным, оно лишь подчеркивает  преемственность двух великих и трагических строек нашего века – Беломорканала и канала Москва – Волга.

Вырастая, мы устремим векторы наших жизненных интересов в разные стороны. Поступим в институты, выберем ремесла. Но она останется в нас, старая Большая Волга, и когда вторая школа будет собирать своих выпускников, я почувствую, как велико и невыразимо то, что нас объединяет, и… невосполнимо то, что ушло навсегда.

Светлана Кабанова однажды написала мне в армию, что воспоминания обессиливают. Тем самым она хотела предостеречь меня от бесплодных попыток вернуть прошлое. Заботиться больше о будущем.  Но они же придают жизни смысл. Юные краеведы из городского Центра туризма и экологии под руководством Михаила Буланова связались с Дмитровской центральной районной библиотекой и музеем "Дмитровский Кремль", обратились в другие адреса и собрали уже немало интересных и поучительных фактов по истории канала. Вот, например, сделанная ими ксерокопия материалов, опубликованных в журнале "Источник" (№ 3, 1996 г.) - письма профессора В. И. Вернадского Н. Е. Ежову и Л. П. Берии в защиту профессора Б. Л. Личкова – талантливого геолога, отбывавшего в Дмитлаге наказание по обвинению в принадлежности к "российской национальной партии". Эти документы свидетельствуют о мужестве и бесстрашии замечательного русского ученого, заступившегося за своего коллегу в то время, когда и над ним самим сгущались тучи – он проходил по тому же самому "делу".

Немало интересных биографических материалов издано в последнее время в Дубне, в том числе и таких, что самым непосредственным образом касаются темы моих заметок. Например, генеалогия рода Боголюбовых, опубликованная в сборнике "Николай Николаевич Боголюбов. Математик, механик, физик" (Дубна,1994), расскажет, что один из старших братьев отца Николая Николаевича, известный в Нижнем Новгороде врач-хирург Иван Михайлович Боголюбов провел не по своей воле пять лет на строительстве канала Москва – Волга. И теперь начинаешь понимать, что для Николая Николаевича с первых дней приезда в Дубну причастность к этому прошлому была окрашена и семейными воспоминаниями. Часто ли вспоминал он о трагической судьбе своего дяди – на этот вопрос мы уже не получим ответа, но кто знает, не стали ли эти воспоминания еще одним аргументом, наряду с тем, что Николай Николаевич был глубоко верующим человеком, его поддержки передачи ратминского храма православной общине.

Готовя телепередачи цикла "Ретро-Град", я не раз испытывал благоговейное уважение к нашим старожилам, сберегающим бесценные реликвии прошлых лет. И мы еще так мало знаем о них и так мало сделали, чтобы сохранить и ввести в научный оборот для будущих поколений эти реликвии.

Еще одна странность: теперь уже наши детские воспоминания о Дубне  можно отнести к разряду "краеведческих"… Ведь на наших глазах здесь, в начале канала имени Москвы, когда-то высился памятник Сталину и был взорван однажды глухой зимней ночью. В течение нескольких дней он стоял, наклонившись в сторону канала, под растяжкой толстых стальных тросов... И  звенели стекла в окнах домов от ночных взрывов, а старожилы, разбуженные этим громом, вспоминали, наверное, осень 41-го с ее орудийной канонадой...
К этому можно добавить почти мистические рассказы старожилов и их детей, о том, как из домашних альбомов почти повсеместно и одновременно исчезли фотографии памятника Сталину, особенно запечатлевшие тот исторический момент, когда 26-метровая фигура "вождя народов" готовилась к свержению.
Наверное, этому можно найти разумное объяснение. Например, в отцовском архиве есть газета времен его молодости, в которой он назван в числе лучших почтовых работников Кашинского района по итогам проведения подписки на общественно-политические издания. В свое время я обратил внимание, что на той же пожелтевшей странице старой газеты фиолетовыми чернилами вычеркнута фамилия то ли наркома, то ли заместителя наркома связи. Естественно, я спросил его, почему. "Враг народа", - коротко ответил отец. А портреты, вырывавшиеся из страниц школьных учебников? И те же имена, тщательно замаранные в тех же учебниках после разоблачительных процессов? Об этом мне уже брат рассказывал. Поколение, привыкшее жить под таким прессом, понимало, что всякое изменение курса прямо и непосредственно может повлиять на жизнь каждого, даже самого маленького человека. И когда случился ХХ съезд партии, осудивший культ личности, инерция мышления большинства была такова, что сегодня рушат памятники, а завтра возьмут да и проверят, не осталось ли от них каких-либо воспоминаний, уж не говоря о документальных свидетельствах. Вот и исчезли фотографии из альбомов…

Так стоит ли искать ответ на риторический вопрос поэта: "Невыразимое - подвластно выраженью?". Родившиеся через пять лет после войны, мы всю жизнь будем благодарны родителям и учителям нашим. По мере сил своих, талантов, гражданской твердости и прямоты, они сумели  передать нам ощущение причастности к тому времени, которое ученый М. Г. Мещеряков в своих воспоминаниях о начале Дубны назвал "неповторимым и незабываемым", и к тому миру, который писатель Андрей Платонов определил как "прекрасный и яростный".


Из истории "Осударевой дороги" 
(по страницам дневника Михаила Пришвина)

Прошлое многих жителей поселка Большая Волга было неразрывно связано с историей канала, в том числе и теми ее сторонами, о которых раньше не то чтобы писать, но и говорить-то было опасно. Величественная стройка первых пятилеток была поднята на костях 700-тысячной «трудармии» Дмитлага. Лишь  некоторые, официальные страницы этой истории приоткрылись мне, когда в конце 70-х я отстукивал на машинке тексты нескольких экскурсий по Дубне. На это ушло целое лето - к счастью, в доме сломался телевизор, и я был свободен для творчества, к тому же  проводив отца в Кашин - погостить.

Тексты "Экскурсий по Дубне" я выстроил по хронологическому принципу. Тридцатые годы - строительство канала и воспоминания очевидцев. "Сороковые грозовые" - что смог, "накопал" в архивах Нины Петровны Викторовой, некогда зампредисполкома, а потом энтузиаста-краеведа. Пятидесятые - создание Объединенного института ядерных исследований… Примерно тот же подход я использую в работе над циклом телепередач "Ретро-Град" в 1996 году, но только попытаюсь "очеловечить" факты и хронику,  запишу воспоминания ветеранов Дубны. К сожалению, единственная кассета с записью этих передач бесследно пропала - это только рукописи не горят…

Там, где начинается канал… Всю свою жизнь я буду чувствовать некий долг - перед собой, перед родителями, перед своими земляками и ровесниками, их детьми. Долг памяти перед строителями канала. Отчасти он будет исполнен в некоторых газетных публикациях, как правило, связанных с юбилейными датами (канал открылся для судоходства в июле 1937 года). И в журналистской своей поспешности вдруг в какой-то момент задержу дыхание… Нет, не "какой-то", а необходимый момент, когда открою (уже не в первый раз) "Дневники" писателя Пришвина - совершенно случайно - на той самой странице: "Начал работу над книгой "Канал""…

Первоначальное название романа - "Осударева дорога" - в процессе работы над ним будет меняться: "Быль", "Былина", "Аврал", "Падун", "Царь природы".  Два раза Пришвин побывает в Беломорье и Карелии в местах своей юности, и суровая природа края вдохновит его на создание романа-притчи, романа-сказки. Книги с многотрудной судьбой, в основу которой ляжет строительство Беломорканала. Жена писателя Валерия Дмитриевна напишет в своей книге "Наш дом": "Мы думаем, "ошибка"  романа-сказки у Пришвина заключалась в том, что он был именно сказкой, иными словами, в основе произведения лежала не документальность, которую рассчитывал увидеть читатель, привлекаемый внешне историческим сюжетом (строительство канала), а символ. Толкуемый внешними фактами, символ одновременно углубляет смысл эти фактов и объединяет духовный опыт человечества. Речь здесь идет у нас о простом - о богатстве ассоциаций, в чем и есть, по существу, смысл культуры".

Упоминания о работе над романом будут часто встречаться на страницах дневника, она займет девятнадцать лет жизни писателя - с 1933 по 1952 годы. И я пытаюсь проследить, как эта тема преломляется в писательской судьбе. Но обращение к теме происходит еще раньше, когда Пришвин оказывается в Талдомских краях. Его наблюдения интересны и сами по себе, и с точки зрения воссоздания прошлого наших мест.

В 1924 году Михаил Пришвин пишет в своем дневнике:

"Тему исследования я выбрал очень интересную, мне нужно изучить производственный быт разного рода кустарей.

В Ленинско-Кимрском районе есть до семнадцати видов разных кустарей, самый некультурный кустарь, работающий просто руками, - валяло, самый интеллектуальный, работающий  тончайшим инструментом - иглой, - скорняк, средний между ними - башмачник….

Библиотекарь Павлов в пасхальную ночь забрался в чайную в Квашенках, где перед обедней собираются мужики, и вдруг начал читать лекцию о происхождении человека от обезьяны. Эффект, говорят, был необыкновенный, будто бы старики даже увлеклись и опоздали к обедне. Между прочим,  один, выслушав лекцию, прислал записку с вопросом: "Если человек происходит от обезьяны, то почему же в настоящее время от обезьяны рождаются только обезьяны, а не люди, почему это прекратилось"…

До Квашенок от нас рукой подать. Неподалеку от этого села, в Стариково, много лет размещался лагерь труда и отдыха дубненских старшеклассников, которые пололи свеклу на полях совхоза "Талдом". Там же была база дубненских косарей, которые в порядке шефской помощи тому же совхозу заготавливали корма, проще говоря, косили сено в неудобьях, где не могла пройти техника. Крестьяне же в это время предавались летней сельскохозяйственной страде по своим планам, в соответствии с полученной квалификацией.

Цитируемый дневниковый текст пишется в то время, когда на нашем будущем острове (трасса канала Москва - Волга еще не прошла над рекой Сестрой, замкнув в водном кольце все 70 островных квадратных километров) лишь несколько полусонных деревень… Здесь-то,  по соседству, в Талдомском районе, Пришвин и проводит много времени, охотясь и путешествуя по "Журавлиной родине". Один из самых глухих уголков Верхней Волги еще не разбужен ревом техники и окриками конвойных и десятников, ведет тихую  жизнь щедринского Пошехонья. Еще не разбираются дома древнего городка Корчева - он окажется под водой, а строения перекочуют в Конаково, Дмитрову Гору, Домкино… Еще не уложен в сооружения канала бетон трех  Днепростроев, не вынут из русла длиной 128 километров грунт объемом в семь Беломорканалов… Пригорки Клинско-Дмитровской гряды, болота и плывуны от Запрудни до Орудьево, через которые небывалыми трудами за четыре года и восемь месяцев будет пробита рекордная трасса, пока дремлют в девственном своем многовековом покое.

В романе Пришвин показывает рождение высокой человеческой личности из безликой "человечины", пишет супруга и литературный секретарь писателя В. Д. Пришвина. Главные герои - старик Волков, бывший миллионер, своеобразный поэт "вечного рубля", владеющего миром, который, пройдя все злоключения, достигает нравственного перерождения, и ребенок, поморский крестьянский мальчик Зуек, чистый, только вступающий в жизнь. Образ старика не выдуман.

Автобиографические записки талдомского купца Волкова попали в руки Пришвина в 1922 году и остались в архиве писателя.

12 июля 1937 года Пришвин пишет в дневнике:
"Начал работу над книгой "Канал" и должен выжать из нее все соки, какие в ней есть.
Канал мой. Конец: "Где же люди. Не ищите их далеко, они здесь: они отдали свое лучшее, и их так много, что имен не упомнишь. Имена здесь вливаются в народ, как капли сливаются в падун"".

Не случайно одно из названий романа "Падун" - завороживший писателя образ стремительно падающей водной стремнины, чья неукротимая мощь составляется из мириад отдельных капель… В это самое время Пришвин не мог не знать из газет о завершении строительства канала Москва - Волга, по которому 15 июля прошла флотилия белых красавцев-пароходов с ударниками строительства на борту. Его коллега Максим Горький, бывший неформальным, как сейчас говорят, литературным шефом (или куратором) стройки, не раз встречался с трудармейцами и посвятил их подвигу статью в "Известиях". Таким был исторический фон начала создания "Осударевой дороги".

Следующая запись, от 18 июля, свидетельствует о дальнейшем погружении в тему:
"Вспоминали с Павловной мою сдавленную жизнь и сохраненную мной радость творчества ("геооптимизм"). Этой силой жизни творили и на канале некоторые инженеры.

Было древнее равновесие края, которое поддерживали скалы, лес, вода Человек расстроил это равновесие и тягостный труд соблюдать равновесие взял на себя.
20 июля. Начало записок о создании канала.

21 июля. Итак, вот мое достижение в эту поездку: я представил себе, что я сам на канал попал, хотя бы по культурно-просветительной части работал . И, конечно, я бы работал: "Канал должен быть сделан". Я бы работал, как и вообще работают в советское время "неоскорбленной душой" , и в этом деле моя свобода, мое счастье, моя правда (канал должен быть сделан).

24 июля. Дневник, как он будет собран вокруг "Аврала", будет иметь особенную ценность при анализе "я" - враждебного миру, разрушительно-мефистофельского и "я" - творческого, неоскорбленного.

19 августа. Материалы собраны для канала. Остается найти тон.

18 сентября. Эпиграф к моей работе и одна из тем ее это: "Да примирится же с тобой и покоренная стихия".

Это несколько видоизмененная цитата из пушкинского "Медного всадника". Очевидно, и далее писатель не раз вернется к этой идее, его привлекает основная проблема поэмы - противоречие между интересами личности и государства в лице его властителя. Конечно, Пришвина как писателя занимает не столько история строительства канала, сколько драматические коллизии столкновения человеческих характеров на фоне грандиозной стройки. Следующая запись, 5 января 1938 года:

"Хожу кругом около своей "были" и чувствую, что могу загореться и написать вещь одним духом, но не решаюсь как-то взяться.

Перед тем как хорошо написать, рушатся леса трудных придумок, и открывается совершенно простой путь, и все дается на этом пути так легко, что кажется, будто вовсе напрасно над этим трудился.

Так и сейчас вот мне хочется писать без всяких дальнейших раздумий о строительстве канала прямо о мальчике…"

Два года девять месяцев спустя:

""Аврал" у меня будет как высшая степень творчества жизни, как Страшный суд, на котором  сгорает вся иллюзорность и ограниченность индивидуальности и  остается последняя реальность Сущего".

1946 год, 19 апреля:

"Правда и сказка - вот тема всей моей жизни и будет главным планом в "Канале", и это есть моя жизнь".

Отвлечемся ненадолго от дневниковых  записей и приблизимся к нашей истории, чтобы проникнуться смыслом этой правды и этой сказки. Для чего обратимся к бесстрастным и профессионально точным "Записках строителя" А. Н. Комаровского, инженера и генерала, чья жизнь и судьба оказалась тесно связанной с нашими местами. Именно благодаря этой книге, впервые прочитанной в 70-х годах, у меня сложилось четкое представление об исторической преемственности одной грандиозной стройки, завершенной в 1937 году, и другой, начатой в 1947-м. Именно в "Записках строителя" я впервые нашел упоминание о том, что, когда в советских правительственных верхах решалась судьба строительства первого мощного советского циклотрона, привязка объекта к местности была осуществлена не без квалифицированного совета Комаровского, хорошо знавшего наши места. Вспоминая о начале строительства Дубны, Комаровский говорит: "У меня, бывшего строителя канала Москва - Волга, сразу возникла мысль о возможности расположения этого ускорителя в непосредственной близости от Волжского гидроузла… Проверка показала, что параметры тока гидростанции вполне устраивают ученых и подходят для задуманного синхроциклотрона, да и последующих, даже более мощных установок того же назначения".

Вот так для меня выявились прямые связи, в результате которых в поселке Ново-Иваньково возник Объединенный институт ядерных исследований. Именно он свяжет наш остров с миром большой науки и станет центром притяжения для многих ярких  людей, в том числе и тех, кто заселил страницы  этой книги. Возможно, в архивах, в том числе по истории Советского атомного проекта, можно найти и упоминание о роли в этом деле Л. П. Берии, который был главным куратором комплекса работ по созданию ядерного щита. Но вернемся к истории канала.

По архивным данным, первое предложение о строительстве канала между Волгой и Москвой появилось в 1674 году (кстати, от идеи до воплощения строительства знаменитого на весь мир Панамского канала прошло чуть больше времени - около трехсот лет). При Петре Первом число подобных проектов умножилось. В 19-м веке несколько полков русских солдат вели работы по сооружению первого водного сквозного пути между двумя реками, но результаты каторжного труда были ничтожны: канал оказался пригодным разве что для плоскодонных лодок, да и прохождение через 36 шлюзов мало кого могло привлечь. После открытия железнодорожного сообщения между Москвой и Петербургом этот водный путь был и вовсе закрыт. Часть сооружений старого  канала оказалась на дне созданного в 1934 году Истринского водохранилища. И технически, и организационно "предтечей" прокладки водного пути  "Москва - Волга" стал Беломорканал. Кстати, по многочисленным источникам, сюда были переброшены с северной трассы и многие кадры.

Если бы не канал, Москва-река давно была бы выпита до дна. В 1835 году в верхнем этаже Сухаревской башни, стоявшей в районе московской площади с возвращенным названием, был устроен чугунный бак на пять тысяч ведер. Отсюда вода растекалась к пяти водозаборным колонкам, обслуживавшим центр города. Жители остальных районов возили воду в бочках или носили  коромыслами с Москвы-реки.

Вот и сегодня растущий мегаполис требует очередного притока живительной влаги, и создаются новые проекты, вроде того, что встретил дружный отпор экологов, - использовать подземные воды Талдомского района. И тогда, буде такое решение принято, - конец "Журавлиной родине", столь трогательно описанной Михаилом Пришвиным, как и природе всего Северного Подмосковья!

Писатель возвращается к своей эпопее в декабре 1947 года: "Горячо взялся за "Осудареву дорогу" и хочу окончить ее до весны…".

 Следующая его дневниковая запись окончательно проясняет вопрос, знал ли писатель всю подоплеку строительства и если знал, то какие внутренние компромиссы могли примирить честную натуру художника с невозможностью сказать все прямо, как есть. Кстати, в воспоминаниях писателя А. Авдеенко, которые я прочел в конце 80-х  - начале 90-х в одном литературном журнале, описывается история писательского "десанта" на Беломорканал. Для написания апологетической книги о "перековке" заключенных была (на конкурсной основе!) составлена писательская бригада из более чем тридцати "золотых перьев" Союза (читай: и писателей, и Советских Социалистических…). Редактором книги стал М. Горький. В его и творческой и послужной биографии и тот и другой каналы займут свое особое место. Он не раз будет выступать перед каналоармейцами Дмитлага и говорить, какое могучее дело доверила им страна и как крепка их трудовая перековка.

Читаем строчки пришвинского дневника от 21 марта 1948 года:

"Ляля (жена писателя - Е. М.) вчера высказала, что роман мой затянулся на столько лет и поглотил меня, потому что была порочность в его замысле: порочность чувства примирения. Из-за этого будто бы мне явилось препятствие, которое годами приходится мне преодолевать, потому что в сделанных моей фирмой вещах я не могу быть нечестным (! - Е. М.).

Знаю, что подстилало доброе дело постройки Беломорского  канала, но я хотел не о подстилке написать, а о том, как по-доброму отразилось в душе мальчика строительство канала. Гадость подстилает не только канал, но и все на свете, если будем искать гадость - найдем, гораздо труднее найти хорошее. Не порочность в основе моей работы, но здоровье и добро, а долго писалось, потому что трудно было справиться с мерзостью и вытащить из нее живую душу младенца.

20 апреля. "Аще сниду во ад, и Ты тамо еси" . Эпиграф к "Осударевой дороге". Этот эпиграф не будет опубликован, но пусть будет, как веха в душе.
23 июня. …"Осударева дорога" - повесть о том, что было и чего не было, или: сказка-быль, или роман, или повесть, или поэма, или быль, или недавняя быль.
14 декабря. Н. объявил о "Канале".  Необходимо выдернуть всю географ-историческую часть и навертеть все на другое. Это был такой удар по голове, что я заболел."

В примечаниях  к этой записи составитель "Дневников" пришвинский биограф и исследователь его творчества Ю. Козловский указывает, что Пришвин предполагал опубликовать "Осудареву дорогу" в журнале "Октябрь". По предложению редакции зимой 1949 года писатель переделывает роман, перенося его действие на гражданское строительство. Но и вторая редакция произведения не удовлетворила рецензентов, и Пришвин создает третий вариант, который не нравится ему самому. При жизни писателя этот многолетний его труд так и не был опубликован. В посмертных изданиях, согласно воле автора, роман публикуется в первой редакции.

"Сколько лет я был в плену у "Осударевой дороги!" - восклицает писатель в своем дневнике 11 мая 1949 года. Это был, однако, его добровольный плен, чтобы, как он сам признается, оставить "свидетельство личного живого участия автора в современной жизни".

С двумя судьбами из  огромного числа не добровольных, но истинных пленников канала меня свела журналистская работа. Привожу оба рассказа почти без купюр. И впервые публикую по распечатке фонограммы третий – о встрече в Дубне с писателем Львом Эммануиловичем Разгоном, чей сборник рассказов «Непридуманное» прочитывался в конце 80-х залпом наряду с «Колымскими рассказами» Варлама Шаламова, «Крутым маршрутом» Евгении Гинзбург, «Детьми Арбата» Анатолия Рыбакова…

Лев Разгон рассказывает о "Непридуманном»

Теплым летним вечером мы показывали Льву Эммануиловичу Разгону и его супруге Рите Ефремовне Ратмино. Их пригласили в Дубну активисты (было же такое слово и даже социальное понятие!) из общества книголюбов (и общество такое еще было). Организаторы встречи точно угадали с погодой и временем года. Я вообще уже много лет замечаю, что самые славные люди попадают на наш остров именно душистой весной. Окрестности ратминской церкви утопали в цветущей сирени. Лев Эммануилович стал вспоминать в деталях храм Христа Спасителя, который был виден за 70 верст со всех окраин Москвы…

«А знаете, - сказал вдруг писатель, - ведь я и Ветхий Завет, и Новый Завет в школе изучал. На весь класс был единственным евреем, но батюшка сказал: «Ничего, тебе не вредно будет», - поскольку был у меня звонкий дискант, я к тому же пел и в церковном хоре» (я сразу вспомнил «Макашины рассказы» о том же самом времени его жизни).

Едва не споткнувшись о бревно, лежащее поперек тропинки, наш гость проронил: «Я же еще и лесоустроитель», - и сразу вспомнилось об Устьвымлаге, в котором прошли годы, описанные в «Непридуманном». А в читательской аудитории, отвечая на вопрос: «Как вам удалось уцелеть, ведь вы прошли через все круги Дантова ада?» - писатель скажет:

- Как солдату на фронте… Черт его знает! Помните песню: «Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал»? Это складывается из множества разных факторов. Главный фактор – не здоровье. Психологический строй, способность к выживанию. Тот институт «придурков», о котором совершенно напрасно  так пренебрежительно отзывался А. И. Солженицын, играл огромную роль. Понимаете, лагерь – это не просто гильотина, это же и хозрасчет. Требовалось, чтобы заключенные что-то производили, чтобы их труд давал какие-то результаты. Я почти два срока «отмотал» в лесных лагерях. Это огромное предприятие. Работал на обжиге, на пилке. Думаю, долго бы там не выдержал. Но везде, и там тоже, требовались специалисты, а из уголовников их набрать было довольно трудно. Но зато научился лесному делу и довольно хорошо знаю его до сих пор. Правда,  жена злится, когда на прогулках задерживаю взгляд на особенно симпатичном дереве с пышной кроной и прикидываю, сколько в нем плотной кубатуры…

Договорились на следующий день встретиться в гостинице, в перерыве между заседаниями первого Съезда советов, которые транслировались в режиме прямого эфира на всю страну и собирали у экранов телевизоров такую аудиторию, которой не может похвастаться ни один нынешний сериал. Л. Э. решил смотреть трансляцию «от и до». Но поговорить не удалось – после обеда жена непреклонно напомнила  об обязательном отдыхе. «Режим есть режим», - сочувствующе произнес я. «Прижим есть прижим», - сакцентировал в ответ Лев  Эммануилович.
Так вместе и смотрели мы съездовские дебаты. Разгон очень темпераментно, как спортивный болельщик-фанат, переживал у экрана все перипетии парламентских словопрений. Спустя несколько часов в переполненном зале Дома ученых он отфильтрует свои впечатления и выразит их весьма однозначно.

Когда же мы не спеша шли от гостиницы к Дому ученых, он признался, что любит уединяться для работы в гостиничных комнатках  маленьких городков, где точно не встретится ни одно знакомое лицо. И, поскольку путь наш в это время лежал мимо старой, самой первой в Дубне гостиницы, я передал ему рассказ одного из «отцов-основателей» Дубны Михаила Григорьевича Мещерякова, что в этом доме в пятидесятые годы жил академик Владимир Александрович Фок. Работал он в это время в Институте физпроблем, а здесь в Дубне в тишине и покое около года писал большую монографию. Это было время ожесточенных антинаучных нападок на квантовую теорию и теорию относительности, и он принимал деятельное участие в дискуссиях по принципиальным вопросам развития этих направлений естествознания. Отдыхая от них в своем творческом уединении в Дубне.

Все эти темы, довольно мало знакомые большинству писателей, Разгону были близки. В советской литературе существовала официально не оформленная, но (насколько было возможно в то время) свободная в своем творчестве группа писателей, которые ярко, образно и талантливо рассказывали о науке и ученых. Они писали, как точно сформулировал Даниил Семенович Данин, с которым мне посчастливилось трижды встречаться, о «драмах идей и драмах людей». К этой группе принадлежал и Разгон. Я прихватил с собой его книжку «Живой голос науки», на которой писатель оставил дарственную надпись. Автограф Данина я храню на машинописном тексте его интервью, профессионально выправленного тонким карандашом ясным и четким почерком человека, через руки которого прошли погонные километры версток и гранок. Они были долго и близко знакомы друг с другом. Имя Разгона не раз упоминается на страницах последней книги Данина о Борисе Пастернаке "Бремя стыда", а Разгон посвятил Данину отдельную главу в подписанной им для меня книге о мастерах научной популяризации.
…И здесь пришло время дать краткую биографическую справку. Лев Эммануилович Разгон родился 1 апреля 1908 года в белорусском городе Горки. С 1922 года жил в Москве. Окончил в 1932 году исторический факультет МГПИ. Литературную работу начал в конце 20-х годов как критик и публицист, детский и юношеский писатель. В 1938 году был арестован, провел много лет в тюрьмах, лагерях и ссылке. Освобожден и реабилитирован в 1955 году. Автор книг "Волшебство популяризатора", "Живой голос науки", "Зримое знание", "Мир, в котором дети - не гости", "В. Ян", повестей о жизни выдающихся ученых: "Шестая станция", "Один год и вся жизнь", "Сила тяжести" и других. В 1987 году в журналах "Огонек" и "Юность" начали печататься автобиографические рассказы "Непридуманное", темой которых были годы сталинского террора. Вышедшее затем отдельное издание книги было переведено на польский, немецкий, французский, греческий и другие языки… Как потом окажется, мой сосед в зрительном зале читал рассказы на польском.

Дом ученых заполнился до отказа. Сначала устроили лотерею – разыгрывали только что вышедшее в издательстве «Книга» отдельным изданием «Непридуманное». Подойдя к микрофону, Л. Э. сначала удостоверился, что его слышно:

"У меня всегда были плохие отношения с техникой", - пояснил он.
Выразил крайнее удивление, увидев столько людей, оторвавшихся от своих телевизоров в разгар съезда:

«Меня бы никакой силой не оторвали… Но если предположить, что тема нашего разговора будет соприкасаться с тем, что дебатируется сейчас в Кремле, то, наверное, это можно понять. Прошлое и настоящее неразрывно связаны друг с другом.

Когда я писал эту книгу – «Непридуманное», которая вызвала такой интерес читателей, то совсем не думал увидеть ее напечатанной. Писал в силу долга перед собой и перед людьми, которые встречались на моем пути. Начал ее восемнадцать  лет  назад, уже довольно в пожилом возрасте. Не давала покоя мысль, что все это уйдет вместе со мной. Ведь об этом никто, кроме меня, уже не мог бы рассказать.

«Непридуманное» мне самому представлялось как книга о прошлом. Только в последний год, когда она вышла в журнале а потом была напечатана отдельным изданием, - стало понятно, что это не только воспоминания о давно минувшем, это – книга-предупреждение. Я писал о разных людях – хороших, плохих, омерзительных, равнодушных… И сейчас ко мне пришло ощущение, что эти люди никуда не делись. Они просто трансформировались в этой жизни – носят другие фамилии и другие биографии, но в них есть кровные черты, которые их объединяют с героями моей книги. И в этом все больше убеждают события последних двух-трех лет.

Предполагается, что вечер у нас литературный, следовательно, писатель должен что-нибудь почитать. Читать то, что уже напечатано, абсолютно бессмысленно, но есть у меня один рассказ, который не вошел в книгу и не опубликован в журналах. Это, пожалуй, единственный рассказ, который носит «голубой» характер  . В нем не только нет ничего страшного, он даже кончается хорошо. Может быть, это поможет тому, что общее впечатление от встречи не останется слишком пессимистичным. Рассказ так и называется: «Спектакль со счастливым концом»".

И Лев Эмманиулович с замечательно спокойными интонациями писателей старых добрых времен прочел свой рассказ, который мало чем отличается по достоверности и прозрачной ясности от всех вошедших в «Непридуманное». Рассказ построен на воспоминаниях о ленинградской актрисе Екатерине Павловне Корчагиной-Александровской. Молодой писатель впервые встречается с ней в доме Демьяна Бедного, где она разыгрывает одну из многочисленных старушек-приживалок, прибившихся к этому хлебосольному жилищу. Актриса водит молодого литератора за нос до тех пор, пока в доме не появляется жена хозяина…
В лагере, на лесозаготовках, Разгон встречает ленинградского шофера Павла, который осужден на пять лет по статье 5810. Он позволил себе в компании приятелей за пивом неосторожно высказаться по поводу кандидатуры Корчагиной-Александровской, за которую предстоит голосовать на выборах. Разгон советует ему подключить к этому делу жену, написать, чтобы она обратилась к актрисе и рассказала всю историю. Переписка становится все активнее, ее режиссирует автор. Когда актриса обратилась в компетентные органы, ей объяснили, что ее подопечный – японский или американский шпион. Это меняет дело. Но Павел сохранил  постановление суда, в котором черным по белому написано, что ничего подобного ему в вину не вменялось. С этим письмом актриса вновь пошла в органы, и автору осталось только гадать, что и как она там сказала. Через две недели Павла освободили.

«Спектакль был драмой. Но со счастливым концом», - так заканчивался рассказ. И далее последовали комментарии писателя к тем бурным событиям в общественно-политической жизни и попыткам ее переустройства, которыми, без преувеличения, жила вся страна. Эти комментарии, тщательно расшифрованные мной с фонограммы, заняли более десяти машинописных страниц. Они были безумно интересны тогда. Но сегодня, более десяти лет спустя, когда мы знаем, чем все завершилось, и не знаем, куда  идем, находясь, согласно официальной государственной версии, в переходном периоде и в поисках общеспасительной национальной идеи, все светлые надежды того времени прочно похоронены под обломками еще вчера большой и сильной страны. Поэтому я опускаю то, чего не хочу здесь касаться в силу нынешней ситуации, которая представляется мне тупиком для абсолютного большинства моих соотечественников, а перехожу к той части беседы Л. Э. с аудиторией, в которой он выступает не как публицист, а как литератор старой и благородной российской  школы.

«Непридуманное»… Это название сложилось из  убеждения, что в моей книге, которая не является беллетристикой, а только воспоминаниями, не должно быть ни одной придуманной фамилии, эпизода, даты. Таким был мой принцип. Только правда. Бой за правду – это главная задача нашей литературы, публицистики, всей нашей общественной жизни. Таково мое глубокое убеждение.
…Мне пришлось повидаться с несколькими родственниками. Приехали в гости семь американских Разгонов, о которых мы раньше ничего не знали. Это оказались потомки моего двоюродного брата, который в 1910 году уехал в Штаты и благодаря этому, единственный из четырех братьев, остался жив. Он был человеком левых убеждений. Дал своим отпрыскам хорошее образование – и вот приехали семь врачей Разгонов. От них я услышал смешную историю. Двоюродный брат мой был в США, по терминологии американцев, «красным», принимал участие в создании коммунистической партии, потом, когда стало ясно, что нужно позаботиться о детях, отошел от политического движения, занялся бизнесом. Благодаря такому решению дети получили образование. В 1955 году в США был принят закон, по которому любые документы через 25 лет теряют секретность и могут быть востребованы кем угодно. Они затребовали досье на отца. ФБР прислало им это досье объемом в 250 страниц, но семь из них оказались залитыми несмываемыми чернилами. Они подали в суд на правительство США, которое в данном случае поступило незаконно. Мы не привыкли судиться со своим правительством, и я выразил свое удивление. А они мне спокойно ответили, что обратились за советом к своему адвокату, и тот сказал, что дело бесспорно выигрышное и они должны получить компенсацию. Вот пример правового государства!

…Литература неотделима от жизни общества. Может быть, стоит сказать о том, что происходит не в литературе, а в Союзе писателей. Литература даже и во времена застоя выдвигала произведения, которые не только украшали власть имущих, но и являлись становым хребтом будущих времен. Я имею в виду не только писателей, которых сейчас стали печатать,  - Платонова, Булгакова, Гроссмана, но и Абрамова, Белова, Можаева и других честных литераторов, впервые сказавших нам о том, что происходит с деревней, Трифонова, который говорил о том бездуховном тупике, куда мы проваливались чем дальше, тем больше…

Союз писателей был создан Сталиным как департамент для управления литературой. В него подобрали чиновников от литературы, которые писали графоманские книги, издавали их огромными тиражами и вели свою линию не хуже нынешнего Минводхоза   Сейчас и этот Союз распадается (и в конце концов распался! – он же). Во всяком случае, в его Московской организации создан комитет «Апрель», куда вошли около 650 писателей из 2500. Это писательская организация, определяющая лицо новой литературы. Это организация писателей, которые не желают мириться с канцелярией под названием СП.

Часто слышу: ну хорошо, напечатают все, что было написано раньше, а что потом? Появляются молодые писатели – Каледин, Толстая, некоторые другие. Если говорить о прозе – большие формы создаются не один год. Я уверен, что наша литература на подъеме, потому что сначала исчезает одна сдерживающая рука – внешний редактор, а потом и самая страшная – редактор внутренний. Художник должен быть свободен. Как вы убедились из моих грустных размышлений – я оптимист.

…Мой опыт пребывания в пенитенциарных, как говорят на профессиональном юридическом языке, учреждениях завершился в июле 1955 года. Но я  не утратил интереса к этому вопросу. Убежден, что места заключения в нашей стране до сих пор являются самими ужасными и отвратительными. Они не могут исправлять людей, а плодят все новых и новых преступников. Это огромная школа, в которой воспитываются уголовники. Наши тюрьмы и лагеря античеловечны. Только сейчас начинает приоткрываться завеса молчания вокруг этих учреждений. Чехов говорил, что интеллигентный человек должен думать и заботиться о школах, больницах и тюрьмах. Его поездка на Сахалин порождена не только географическим и этнографическим любопытством, но и состраданием к тем, кто отбывал в тех местах заключение.

Что поражает в системе наказаний? Это безумная жестокость. Один адвокат мне рассказывал, что ему было очень трудно разговаривать с голодным преступником. По правилам внутреннего распорядка адвокат не только не мог предложить тому кусок колбасы, но даже и угостить папиросой. Посылки запрещены, передачи ограничены – все это из чистой жестокости.

Когда-то в России было принято по воскресным дням и праздникам приносить заключенным в тюрьмы разную еду. Никто не отгонял детишек с кусками хлеба от колонны арестантов. А сейчас мы говорим уже об одичании детей. Горький говорил, что надо бороться с одичанием взрослых – это от них все идет. Виноваты дикие взрослые. Виноваты наши дикие нравы…"

В этот момент мне вспомнилось, как мой старший брат после войны, когда они уже вернулись с отцом и мамой из Германии, вместе со своими друзьями бегал смотреть на пленных немцев, которые содержались в лагере на "втором участке", почти на берегу канала, и подкармливал их хлебом и пирогами. Так что же за это время произошло с нашими нравами?

"…Много лет я работал в детской литературе как критик, публицист, прозаик. Больше всего занимали меня история и наука. История науки. Написал две большие книги, посвященные знаменитому физику П. Н. Лебедеву и астроному П. К. Штернбергу. Меня привлекала не столько наука, которой они занимались, сколько проблема нравственного выбора, которая очень часто встает перед учеными. В наше время это иногда проявляется особенно драматично. Проблема нравственного выбора может означать крушение всех надежд отдельного ученого, но принесет человечеству избавление от гибели. Мои герои делали выбор между наукой и элементарной человеческой порядочностью. «Один год и вся жизнь» – это история о том, как Павел Николаевич Лебедев вместе с другими профессорами ушел из университета в знак протеста против незаконного смещения ректора. Книга о Павле Карловиче Штернберге называется «Сила тяжести» - здесь тоже на чашу весов были положены наука и нравственность.

Что собираюсь написать… То, чего не было два десятка лет назад, когда начинал писать «Непридуманное». Получаю сейчас множество откликов, это рассказы, письма с вопросами. Спрашивают меня о близких и знакомых. Стараюсь активно работать в обществе «Мемориал». Задача, которую ставил перед собой, садясь за «Непридуманное», осталась. В моей памяти хранятся такие встречи, сюжеты, лица, о которых уже никто другой не расскажет  Вот об этом и собираюсь написать.

На встрече в Доме ученых устроили-таки лотерею. Счастливчики, получившие книги, выстраивались в очередь за автографами. А Разгонов уже ждала машина – пора в Москву. Они увозили с собой охапки дубненской сирени и приглашение еще не раз приехать на наш остров.

Рядом со мной, как я уже упомянул,  сидел знакомый - физик из Польши. Я спросил, читал ли он «Непридуманное».

- Читал, - ответил он. – Крепко написано. Писатель, знаете, не "педалирует". То есть не жмет на педали инструмента, как пианист, чтобы усилить или продлить звучание. Пишет, как было. Как было. И как, хочется надеяться, не повторится. Пишет, чтобы не повторилось.

Вскоре после нашей встречи в Дубне в "Библиотеке "Огонька"" в 1991 году выйдет  брошюка Л. Разгона "Перед раскрытыми делами", написанная по материалам следственных дел, представленных автору КГБ. Там будет много автобиографичного, потому что одна из двух тоненьких папок собрала в себе (вернее, исполнители верховной воли собрали в ней) протоколы допросов, касавшихся автора и его ближайшего окружения. И, после того, как вновь воскреснут в памяти при чтении этих страшных документов события более чем полувековой давности, писатель придет к тому Соловецкому камню на Лубянке, который он считает своим:
 
"Совсем недавно открывали мы его, я выступал здесь, и на меня глядели глаза тысяч людей, которых привела сюда печаль, память, иногда отчаянье… Как и другие возле меня, я снял шапку, дождь или слезы текли по моему лицу, но я этого не замечал и думал о том, что "все души милых на высоких звездах"… И я могу их всех вспомнить и о них рассказать. И если жизнь так распорядилась со мной, значит, так и должно быть…
Еще мне не пора."

Лев Эммануилович умер в Москве в 1999 году на 92-м году жизни. В Дубну он больше не возвращался. В прессе было много публикаций об этом достойном писателе и человеке, чья скромность и простота не только украшали его, но и передавались всем окружающим.

Дубна, май 1988 - 2005.


Владивосток. Художник двух каналов

Ощущением первых часов во Владивостоке, где мы с коллегой оказались на семинаре "Наука и пресса", было что-то прежде не испытанное. Прямо скажу - нереальности просходящего. Поэтому и главным героем наших путевых заметок стало - Время. Это оно было виновато: погруженные в глубокое чрево аэробуса, через девять часов полета мы были выброшены в ином (семь часов разницы!) поясе.

Вокруг шла обычная жизнь. А нам мешало в нее включиться чувство, что мы находимся на краю океана, на краю света.

Высотные здания, а за ними - деревянные домишки начала века (прошлого, естественно) - еще больше усиливали ощущение потерянности во Времени.
Смещение эпох и времен. Где мы? Словно бы оказались в искривленном пространстве, как его описывают фантасты, или в Зазеркалье, со всеми реальными приметами знакомой жизни, но только наоборот…

И то же Время свидетельствовало устами великих писаталей, путешественников, исследователей-первопроходцев, что страницы летописи этого "ключа к Востоку" (Владивосток - "Владей Востоком"!) - довольно пестрый и увлекательный рассказ. В середине 19-го века здесь, в Амурском заливе, у пустынных тогда еще берегов, бросил якорь фрегат "Паллада", совершавший кругосветное путешествие, и молодой И. А. Гончаров описал несколько встреч с местным оседло-кочевым населением - тунгусами и манчжурцами. А 15 октября 1890 года в один из самых дальних городов Росии прибыл А. П. Чехов, по пути на Сахалин: "Когда я был во Владивостоке, - сообщал он в письме, - то погода была чудесная, теплая, несмотря на октябрь, по бухте ходил настоящий кит и плескал хвостищем, впечатление, одним словом, осталось роскошное"…

Кажется, ощущение реальности полностью вернулось, когда нашим гидом стал коллега, один из старейших научных журналистов дальневосточного Академгородка, Александр Алексеевич Калинин, выпускник журфака МГУ 1959 года (следовательно, разница между нашими выпусками семнадцать лет!), родом из подмосковной Вязьмы. Нас связывает многолетняя переписка. Его письма - образец эпистолярной прозы, восходящей к лучшим традициям времен процветания этого жанра.

Из окон гостиницы "Владивосток" открывался вид на тот самый Амурский залив, по которому в чеховские времена ходил "настоящий кит". Может быть, Антон Павлович и наблюдал его примерно с этого места? Здесь, почему-то, все казалось вероятным. Сопки высятся над городом, словно застывшие волны со скалистыми гребнями, и направляют вверх-вниз, а то и по спирали, ленты городских магистралей.

На набережной, если спуститься к бухте Золотой Рог с самой многолюдной улицы Ленина (бывшей Светланской) - небольшой двухэтажный особняк с бронзовой доской, на которой отчеканены имена первых членов форпоста дальневосточной науки - Общества изучения Амурского края, возникшего в 1884 году.
В числе выдающихся русских путешественников и исследователей, включенных в мемориальный список, - имя В. К. Арсеньева, присвоенное и краевому музею. Не побывать в нем я не мог. И убедился в том, что эта легендарная земля по-прежнему щедра на открытия и находки.

«Объявлены врагами народа…». Эта афиша при входе в Приморский краевой музей имени В. К. Арсеньева не могла не привлечь внимания. Она приглашала посетить выставку, подготовленную членами общества «Мемориал».

Приглушенные звуки «Реквиема». Большие фотографии на стенах с красными стрелами, указывающими на места массовых расстрелов заключенных, объекты, построенные руками репрессированных... Дощатые нары, застеленные грубым серым одеялом. Огромный портрет «вождя народов». Прозрачный куб из оргстекла для сбора пожертвований, в котором ворох разноцветных банкнот, как листья в осеннем лесу. И стенды с фотографиями, справками о реабилитации, газетными вырезками, книгами.

Один из стендов привлек внимание сначала необычной фамилией, а потом - и судьбой. Глеб Сергеевич Кун. Художник-график. В 1930 году был арестован и осужден как член семьи репрессированных. Срок отбывал на строительстве Беломорканала. После освобождения работал начальником Художественной мастерской Дмитлага НКВД на строительстве канала Москва – Волга. Здесь в 1936 году вышла книга его графических рисунков «Два канала». В 1937 году был арестован вторично. Погиб в 1941 году. Реабилитирован посмертно.
Книга «Два канала» раскрыта на первой странице предисловия. Читаешь эти строки со смешанным чувством:

«…Для всех нас, знакомых с творческим обликом  Глеба Кун, имя этого талантливого художника-графика неразрывно связано с замечательными стройками первой и второй пятилеток – Беломорканалом и каналом Москва – Волга.
Значкист двух каналов,  Глеб Сергеевич Кун, ныне комсомолец и руководитель Центральной Художественной Мастерской Дмитлага – признанный ведущий художник каналоармии, художник – выразитель огромной многогранной темы трудовой советской перековки, развернутой в величественных образах «Беломорстроя» и «Мосволгостроя»… Мы знаем и любим его как иллюстратора «На штурм трассы», литературно-художественного журнала Дмитлага НКВД».

Знакомый стиль. Знакомый и по недавним сравнительно публикациям об истории канала, «одной из крупнейших строек первых пятилеток». О трудовом энтузиазме в ватниках за колючей проволокой…

Вот, собственно, и все скупые данные о «художнике двух каналов» Глебе Сергеевиче Куне, представленные в экспозиции. Но – в списке членов общества «Мемориал», который, к счастью, хранится на выставке, - телефон сестры, Марии Сергеевны Кун, и ее адрес. Она охотно согласилась рассказать о брате, пригласила к себе домой, на улицу прапорщика Комарова (приметы: центральный рынок и редакция газеты «Рыбак Приморья»).  От Марии Сергеевны удалось узнать вот что. Фамилия Кун, действительно,  венгерского происхождения – две семьи эмигрировали в Россию в 19-м веке во время австро-венгерской войны. Нашли здесь вторую родину. Дед – человек, безусловно, талантливый, учился в Военно-медицинской академии в Петербурге. Вызвал гнев отца, женившись без его согласия, и был лишен наследства. Служил фельдшером в конногвардейском полку. У него было семеро детей, и все получили хорошее образование, отец Марии Сергеевны, к примеру, стал юристом. А мать – Татьяна Митрофановна, художница – родная сестра поэта Сергея Городецкого. В молодости, до замужества, была в его поэтическом кружке. Поразительны линии судеб!

Отец погиб в 1917-м. Мама умерла в 1925-м. «Семья, развеянная по ветру», - вздыхает Мария Сергеевна . В первые годы революции без конца переезжали с квартиры на квартиру. Во время одного из таких переездов пропала драгоценная реликвия семьи – автограф  «Незнакомки» А. А. Блока…

И все же, как это ни интересно, – поближе бы к биографии Глеба Куна, его жизни и работе на строительстве канала Москва – Волга, нашей близкой истории… К сожалению, документов, кроме тех, что представлены на выставке, у Марии Сергеевны не сохранилось. Письма? «Ну, что вы!… Письма в те годы хранить было опасно». Осталось лишь несколько фотографий Г. С. Куна да маленьких набросков тушью – портреты «каналоармейцев», и – с натуры! – А. М. Горький. Его роль в судьбе художника вполне определенна. Познакомились они, по рассказу М. С., еще во время приезда писателя на Соловки, где отбывал три года ссылки Глеб, - сын отвечал за родителей. Сначала был на лесоповале, потом – художником в самодеятельном театре. Возможно, его помнит по тому периоду академик Д. С. Лихачев?   

После трех лет ссылки Глеб был лишен права жить в крупных городах: дорога в родной Ленинград была заказана. Тогда  его начальники, собиравшиеся с Беломорканала на новую стройку пятилетки, предложили ему возглавить художественную мастерскую в Дмитлаге. А Горький пообещал, как только канал Москва – Волга будет построен, собственноручно дать ему рекомендацию в Академию художеств. В 1935 году Мария Сергеевна приезжала к брату в Дмитров. Она вспоминает, что в мастерских работали и вольнонаемные, и уголовные элементы – «профессиональные» фальшивомонетчики. Они занимались агитацией и пропагандой «за советскую трудовую перековку» (образчики примерно такой фотопродукции, невесть откуда и когда взявшиеся, уже давно хранятся у нас в редакции).

Центром Дмитлага был кремль, окруженный земляным валом (который и ныне остается историческим центром города Дмитрова). В 1936 году, примерно за год до окончания стройки, начались новые аресты. Репрессированных содержали в Дмитровской тюрьме (она упоминается в «Архипелаге Гулаг» Солженицына). В 1937-м арестовали  Г. С. Куна. Четыре года спустя Марии Сергеевне стало известно, что он умер от туберкулеза в Дмитровской  тюрьме. Через неделю после ареста ему разрешили свидание с женой, и он попросил уничтожить все его краски, потому что рисовать больше никогда не будет (наверное, ему тогда уже все было ясно, и иллюзий больше не оставалось). Вскоре после этого была арестована и жена, и все связи оборвались… Дошло, правда, еще одно глухое и не очень внятное  свидетельство о последних дня Г. С. Куна. Был в Ленинграде человек «оттуда», заходил к родственнице Кунов и говорил, что Глеба уничтожили в Дмитровской тюрьме. Держался он до последнего, с большим достоинством, внушавшим уважение…

Память о брате привела Марию Сергеевну в общество «Мемориал» (фамилию она оставила свою, девичью, выйдя замуж за Ивана Андреевича Пискунова, с которым училась в Казанском университете, - никогда не умирала надежда, что брат выйдет на свободу и найдет ее по родовой фамилии…).

В этой  скромно обставленной двухкомнатной малогабаритной квартире мы долго беседовали и об истории, и о литературе… И только экзотические кораллы и раковины на полках книжного шкафа напоминали о профессии хозяев, которые десятки лет своей жизни посвятили исследованию Тихого океана, работая в Институте рыбного хозяйства и океанографии Минрыбхоза СССР. Там же работает их сын – гидробилог.

Вынутая из шкафчика со стеклянными дверцами и подаренная мне на память розовая раковина – бывшее жилище тихоокеанского моллюска трубача – напоминает сейчас об этой удивительной встрече. В ней остались и шум океана, и отголоски рассказа о трагической судьбе, которая завершилась, возможно, совсем рядом с нами в городе Дмитрове и за тысячи километров от Владивостока, где я узнал об этом человеке.


Владивосток – Дубна, август - ноябрь 1989 года.




Медсестра из Дмитлага

Этот рассказ, записанный даже не на диктофон, а в блокноте, к сожалению, не остался на магнитной ленте, уже не говоря о видеозаписи - камеры в то время были еще редкостью. И сейчас очень об этом жалею. Стиль по возможности беспристрастного газетного хроникера, так же как и свои короткие комментарии и ассоциативные цитаты, выплывавшие в памяти, когда я печатал на машинке этот бесхитростный рассказ, подумав, решил сохранить в том виде, как он появился в газете…

С первого по десятый класс я учился с внучкой Марфы Петровны Лигус Ниной. Я не знал, какая жизнь за плечами этой сухощавой подвижной старушки с неистребимым украинским акцентом. Да и не мудрено — во времена нашей школьной юности нас тщательно оберегали от рассказов о кровавых, репрессиях и узниках ГУЛАГа, и мы в большинстве своем свято верили, что стройки первых пятилеток — арена трудового энтузиазма, а коллективизация разбудила в народе дремлющие силы. В общем, броня крепка и танки наши быстры. Это сейчас мы стремительно поумнели и знаем, что сибирские полки под Москвой в основном состояли из выросших детей сосланных «кулаков», и во многом благодаря их крепости и мужеству не сгинула под гусеницами фашистских танков золотая моя столица, дорогая моя Москва.
 
На исходе зимы мы с Ниной пришли проведать бабулю. Она обрадовалась, засуетилась, предложила чай. В маленькой комнатке коммунальной квартиры за накрытым клеенкой круглым столом, на котором лежали газеты и книги, да начатое письмо родственникам на Украину, расположились, чтобы записать рассказ о нелегкой этой жизни, начавшейся за четыре года до нашего века. Марфа Петровна говорила медленно, так что я успевал записывать почти все, сохраняя строй ее речи, временами прерывалась, отдыхала...

-  Жили мы на хуторе, муж заболел, а 9 мая 1927 года умер. Осталась одна с двумя маленькими детьми. Началась коллективизация, стали в колхоз загонять. Кто идет, кто нет. Я, как соседи. Присылали бумажки— сдать зерно. Последнюю бумажку прислали — а платить уже нечем. Начальство приезжает, снимают с детей последнюю одежду. Была в хозяйстве лошадь, корова, пара быков, плуг, косилка... Погрузили на подводу весь домашний скарб, согнали скот и все забрали. Юбка рваная на мне осталась да кожаные сапоги. «Давай, снимай сапоги!» — толкнули, повалили, а я ноги согнула и не даю сапоги снимать, мне уже все равно. Дети раздетые стоят рядом, плачут... Оставили они меня в покое и уехали. Но потом вернулись, стали вокруг дома штыками щупать, зерно искать. И нашли закопанный хлеб: «Ты что ж, закопала?». А я и не знала, чей это хлеб был. Стали меня судить. А я и не знаю, за что. Только помню, судья говорит: «Десять лет!». А я отвечаю: «Да как же? Ведь у меня двое детей?». Потом погрузили в эшелон, товарный поезд, в котором быков отправляют. Сколько ехали до Москвы? Не помню... Смотрели в окошко — дома, огни... Москва. Выгрузили на какой-то площадке, сказали: «70 километров пойдете пешком до лагеря». Многие идти не могли, за нами следом шли подводы, тех, кто отставал, брали на телеги. В лагере — новые длинные дома, бараки. Дерево сырое. Нары в два яруса. Мне второй ярус достался. Выдали по 800 граммов хлеба на день. И миску баланды на десять человек...

Вот так, в 33-м, попала Марфа Петровна Лигус на одну из великих строек сталинских пятилеток, в транскрипции того времени - Москваволгострой. Так влилась она в 700-тысячную трудовую армию Дмитлага, которой предстояло осуществить вековые мечты многих поколений - соединить Волгу с Москвой. Кипучая, могучая, никем непобедимая, звала Москва своих сынов и дочерей на невиданные в мире земляные работы, на великий лесоповал, на грандиозные трудовые свершения.

Во всех лагерных кругах побывала Марфа Петровна - и тачку с землей толкала по зыбким мосткам, и кальсоны да рубашки по 14 часов не разгибаясь шила, и за живностью - коровами да свиньями ухаживала. И ей в конце концов повезло -  определили на курсы медсестер. Все бы ничего, да под диктовку не успевала записывать - переписывала конспекты у молоденькой девчушки привыкшими к тяжелой работе пальцами. И той же непривычной к бумажному труду рукой писала прошения об освобождении, о соединении с детьми, которые росли в детдоме. И однажды в 37-м вызвали ее к телефону, и услышала она от начальника санотдела долгожданное: «Вас освободили».

Бережно хранит Марфа Петровна удостоверение, подписанное заместителем начальника ГУЛАГа и заместителем начальника строительства канала Москва-Волга комиссаром госбезопасности 2-го ранга 3. Кацнельсоном. В удостоверении значится: «Предъявитель сего... за стахановскую работу награждена значком «Ударника МВС». И лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
Когда на Большой Волге организовали линейную больницу водников, Марфа Петровна стала там операционной сестрой. Она своим опытом, удивительной работоспособностью много помогала молодому тогда xиpypгy Сергею Дмитриевичу Кингсеппу. От Марии Григорьевны Митрофановой, которая была медсестрой в большеволжском военном госпитале осенью - зимой 1941 года, я услышал: «Работала Марфа Петровна и днем и ночью. В операционной всегда было много дел, особенно когда участились случаи детского травматизма. Привозили ребятишек со всех окрестностей — кто мину молотком разбил, кто дернул взрыватель гранаты...». Работала сутками, и — не вылезала из бедности: дети подрастали — на пшенной каше да подсолнечном масле.

Беседа наша заканчивалась отнюдь не в мажорных тонах. В той же комнате, где живет бабуля уже больше сорока лет. Еще в 1962 году обещало ей тогдашнее начальство при первой возможности обеспечить нормальным жильем. С тех пор соседи ее менялись одни за другими и очень разные попадались соседи.
В свои 94 года Марфа Петровна — человек вполне самостоятельный и не хочет быть обузой ни дочери, ни внучкам. И надо бы ей только— маленькую отдельную квартирку. Но — начальники, как и соседи, меняются и за обещания предыдущих начальников уже не отвечают.

И так ей обидно порой становится, так тяжело, как, кажется, не было и раньше, в самые трудные времена. И голос начинает дрожать, как не дрожал, даже когда вспомнила о случайной — вот ведь судьба! — встрече с братом Иваном в столовой для заключенных. Чем она в ее положении могла помочь бедному доходяге? И где похоронен брат -  не знает Марфа Петровна...

И мы все ненадолго замолкаем. И я думаю, какой же высокой пробы должен быть материал, из которого скроена эта бабуля, если ни словом ни жестом не дала она понять, какой несправедливой была ее жизнь, прошедшая в неустанных трудах. Трудах каторжных в прямом смысле. И из такого труда, а не только из геройских подвигов, ковались наши победы. «Победы свои мы ковали не зря и вынашивали...».
                Дубна, март 1990 года.



Зарубки на сердце

Название этой главки я когда-то позаимствовал из прозы Паустовского. Оно вспомнилось мне, когда в 1977 году мы беседовали с начальником Иваньковской гидроэлектростанции Василием Сергеевичем Горбачевым, ветераном строительства канала. Он начинал свою работу на стройке простым  монтером, потом стал десятником, начальником ГЭС. Уже после нашей встречи ему было присвоено звание заслуженного энергетика РСФСР, потом стал персональным пенсионером. В конце разговора Василий Сергеевич сказал:

- Сейчас, я думаю, надо бы записывать все большие и малые события жизни, как это может потом пригодиться!.. Трудное и неповторимое время довелось нам прожить, и будущие поколения должны знать об этом времени.

Был солнечный июльский день. За окнами кабинета начальника ГЭС виднелась панорама Дубны, проходили автомобили по бетонной плотине через Волгу. Стрелка барометра на стене предсказывала хорошую погоду. Василий Сергеевич рассказывал о строительстве канала, о том, какие изменения произошли за сорок с лишним лет на месте бывшей деревеньки Иваньково.

В числе строителей канала В. С. Горбачеву довелось принимать участие в монтаже электрической части гидроэлектростанции, а после ввода ее в эксплуатацию он остался здесь работать. И много лет спустя после пуска станции он с гордостью говорил об этих уникальных агрегатах. Такая станция полуоткрытого типа впервые построена в условиях средней полосы. Мостовые краны грузоподъемностью в 150 тонн,  осуществляющие на плотине маневрирование затворами, обслуживают также и станцию - с их помощью производится монтаж и ремонт генераторов и турбин. В результате отказа от сооружения машинного зала проектировщики и строители здорово выиграли. И они не ошиблись в своих расчетах - за все время эксплуатации ГЭС не было ни одного случая  вынужденной остановки агрегатов в зимнее время.

- Когда оглядываешься в прошлое, то вспоминаешь, какие огромный труд, смекалка, энергия, настойчивость были приложены, чтобы в короткий срок создать такие уникальные и добротные сооружения, да еще в таких условиях, когда преобладал ручной труд. Многие агрегаты, которые выработали свои амортизационные сроки, и поныне находятся в строю, это гордость наших предприятий и заводов. Особенно мне запомнились годы Великой Отечественной войны - тяжелое для всех время. Большинство инженеров и рабочих ушли на защиту родины, а их место заняли малоквалифицированные работники, в основном женщины, на плечи которых легли все трудности. Очень трудной была очень сорок  первого года, когда фронт был рядом. По решению Государственного комитета обороны нужно было демонтировать то, что создавалось нашими руками, - основное оборудование генераторов -  и отправить в тыл страны. До наступления морозов значительная часть оборудования одного из генераторов была разобрана, загружена на баржи и по Волге отправлена в Ульяновск. Но ноябрьские морозы сковали Волгу, и баржи вмерзли в лед в районе Казани и Костромы. После разгрома врага под Москвой в декабре сорок первого года, когда несколько ослабло напряжение на фронте, Государственный комитет обороны постановил возвратить оборудование из эвакуации и восстановить Иваньковскую ГЭС. По железной дороге агрегаты были благополучно доставлены обратно. Персонал станции трудился не жалея сил, чтобы восстановить агрегат, и в итоге генератор N° 1 был поставлен под нагрузку 1 мая 1942 года. Задание было выполнено - Московская энергосистема и военная промышленность получили от нашей ГЭС столь необходимую электроэнергию…

А потом Василий Сергеевич рассказывал о том, как трудятся водники и энергетики сегодня, о том, как много экскурсий приезжает сюда, чтобы познакомиться с головным сооружением канала…

Десять лет прошло после моей беседы с Горбачевым, и в 1987 году, в канун очередного юбилея канала, в нашу редакцию зашел Михаил Васильевич Смирнов, электромонтер лаборатории нейтронной физики ОИЯИ, и принес свои заметки, написанные по материалам альбома-брошюры, вышедшей в свет вскоре после  открытия канала Москва - Волга. Мой друг Борис до самого своего отъезда в Польшу работал с Михаилом Васильевичем в одной группе и высоко отзывался о его профессиональных и человеческих качествах. А если сказать попроще, то для молодежи коллега-ветеран был настоящим кладезем народного юмора, и Борис часто ссылался на его фольклорные россыпи. Смирнов родился в 1927 году в Мельдино и теоретически вполне мог встретиться с Михаилом Пришвиным, который бродил по окрестным охотничьим угодьям. Во всяком случае, однажды я совершил не такой уж и протяженный поход от Мельдино до Квашенок.  Кругом (это мы уже вновь возвращаемся в начало 30-х годов) были непроходимые болота и дремучие леса. В эти леса дед и отец Михаила Васильевича хаживали на медведей. Жители окрестных деревень не знали электричества и радио, немногие бывали на железной дороге. Семья Смирновых жила бедно, детей было четверо,  отец умер рано.

С началом прокладки трассы канала все в этих местах изменилось. Поэтому такой интерес испытывал Смирнов ко всему, что было связано с историей грандиозной стройки, и очень хотел поделиться этим с читателями нашей газеты. И поскольку газетный номер живет недолго, мне показалось полезным опубликовать в книге эти краеведческие изыскания.

Строительство канала для наших мест, окруженных вековыми лесами и непроходимыми болотами, было чем-то баснословным, а уверения изыскателей, что здесь будут ходить большие пароходы, вызывали у местных жителей смех… Но вот в 1933 году развернулось строительство, и люди стали свидетелями, а многие и участниками грандиозной эпопеи…

Канал начинается на правом берегу Волги. Здесь расположен головной узел сооружений: аванпорт, шлюз для пропуска судов вверх и вниз по Волге, большая бетонная плотина, земляная плотина и восьмикилометровая дамба, образующая Волжское водохранилище, питающее канал. Направляясь на юг к Дмитрову, с небольшим отклонением к юго-востоку и юго-западу, канал, преодолевая возвышенность, поднимается к водоразделу шестью однокамерными шлюзами. Пройдя образованными подпором рек водохранилищами - Икшинским, Пестовским, Пяловским, Клязьминским и Химкинским, канал Москва - Волга двумя двукамерными шлюзами опускается на 36 метров и возле села Щукино впадает в Москву-реку. Общее протяжение искусственного водного пути от Волги до впадения в Москву-реку - 128 километров.

Около шестой части длины канала пролегает по водохранилищам. На остальном протяжении он проложен в выемках и насыпях: в выемках 32,5 километра, в насыпях 8 километров, в полувыемке-полунасыпи - 68, по водохранилищам - 19,5 километра. Ширина канала по зеркалу - 85,5 метра, по дну - 46, глубина - 5,5 метра. На трассе построено 200 основных сооружений и 40 вспомогательных. Объем земляных работ - 154,4 миллиона кубометров, бетонных - 3 миллиона 112 тысяч.

В системе канала семь водохранилищ, основное - Волжское - обеспечивает подачу воды в канал, судоходство по Верхней Волге до Калинина (Твери) и энергию для Волжской (Иваньковской) ГЭС. Площадь Волжского водохранилища 327 квадратных километров, объем воды миллион 120 тысяч кубометров. Для очищения (термин из брошюры 1937 года! - Е. М.) зоны затопления всех водохранилищ и трассы канала управление строительства перенесло на новые места 203 селения и город Корчеву,  около 40 тысяч отдельных строений.

Только первые шестнадцать километров волжская вода идет по каналу самотеком. В водохранилище на водоразделе она поднимается пятью насосными станциями по ступеням пяти шлюзов, начиная со второго от Волги.

Создание единства в оформлении цепи сооружений, расположенных от Москвы до Волги, являлось одной из основных задач архитекторов канала. Добавлю к пересказу брошюры 30-х годов пару слов: проводя экскурсии по Дубне, я обязательно останавливал автобус на площадке у Иваньковского водохранилища, за спиной у 26-метрового гранитного меркуровского монумента В. И. Ленину. Академик архитектуры Сергей Дмитриевич Меркуров изваял не только нашего колосса, но и гораздо более скромного по размерам, что был установлен в нише Свердловского зала  Большого Кремлевского дворца, и многие другие. И шпарил буквально наизусть, что архитектура канала символизирует историю покорения человечеством водной стихии со времен Колумба до наших дней. Так, кстати, писалось и в той самой брошюре, из которой черпал свой фактический материал наш автор М. В. Смирнов.

Макеты каравелл Колумба, установленные на башнях Яхромского шлюза, были сделаны по чертежам знатока старинного флота ленинградского капитана Юрьева. А выполнили их из листовой меди по стальному каркасу мастера-цыгане, что жили под Дмитровом и занимались изготовлением медных котлов. В 41-м году, перед самым наступлением немцев на Москву, каравеллы были сняты с башен и зарыты в землю, а когда именно в этом районе врага отогнали, были вновь извлечены из земли и установлены на прежнее место. Шедевр псевдоитальянской архитектуры представляет собой здание Северного речного порта, в котором в 50-е годы снимались многие кадры фильма "Отелло" - у Шекспира действие трагедии происходит в Венеции. Вдоль трассы канала было установлено множество скульптур, подобные изваяния, чем-то напоминавшие знаменитых мухинских рабочего и колхозницу, долгое время украшали башни первого шлюза на Большой Волге, а потом по чьему-то приказу были сняты и затоплены в одном из заливов Иваньковского водохранилища. Сохранились скульптурные изображения на берегу канала в районе Орудьева - их видно с полотна Савеловского шоссе. Особое внимание уделялось качеству отделочных работ - сотни сооружений и зданий канала оделись в мрамор, гранит, лабрадор и диорит, обрамлены парками и зелеными насаждениями. Впрочем, все это за последние годы сильно обветшало, а некогда регулярные парки выглядят заброшенными и запущенными…
До времен моего детства сохранялась на Большой Волге цветбаза с большой оранжереей, откуда по весне рассаживались цветы на геометрически правильных клумбах, окаймлявших шлюз, ГЭС, памятники Ленину и Сталину, красовавшихся в центре поселка. На этой цветбазе в военные годы работали школьники, в том числе мой брат и его друзья, получая за свой труд продовольственные пайки (об этом он писал отцу на фронт). Сейчас на этом месте высятся новые жилые кварталы,  и уже мало кто из старожилов вспоминает о цветбазе, которая в свое время была если не градообразующим, то градоукрашающим предприятием.
При сооружении канала применялась малая и большая механизация. Земляные работы были начаты землекопами-тачечниками. Большую роль в этот период сыграли грабарки, лошади. Грабарками вывезено из забоев трассы до 32 миллионов кубометров грунта. Я представил себе этот объем, около миллиона "Камазов"… В разгар земляных работ строительство имело конский парк в 14 тысяч лошадей. Переход на большую механизацию совершался через механизацию малую. Она дала трассе бремсберги, землетаски, простые и удобные подъемники. Всего малыми механизмами взято 9 миллионов кубометров грунта.
Первые мощные экскаваторы Ковровского завода прибыли на глубокую выемку канала у Хлебниково. Здесь впервые на строительстве развернулась большая механизация. На глубокой выемке работали до 32 экскаваторов разных типов. Грунт отвозили 43 паровоза и 1100 платформ, для которых было проложено 64 километра железнодорожных путей . Глубина выемок доходила от 23 до 28 метров. Всего экскаваторами было вынуто 51 миллион кубометров грунта.
В течение 1935 года трасса канала была насыщена механизмами. Часть оборудования для гидроустановок создана силами каналоармейцев на центральном механическом заводе. При помощи гидромеханизмов намыты земляная волжская плотина, перекрывающая русло реки, высотой до 24 метров, с объемом грунта в полмиллиона кубометров, и Сестрореченские дамбы-плотины, длиною более двух километров, при высоте в 18 метров. Кстати, именно пересечение Сестры с трассой канала немного выше ее впадения в Дубну сделало наш город островом. И остроумное решение проложить русло канала поверх течения реки напоминает современные дорожные многоярусные развязки.

К 1936 году ручные способы земляных работ постепенно вытеснились различными видами механизации. Удалось свести долю ручного труда в земляных работах к 19 процентам. Экскаваторов раличного типа работало 171, паровозов широкой колеи - 123, узкой - 38, мотовозов нормальной колеи - 11, узкой - 214, грузовых автомашин - 3050, тракторов ЧТЗ - 210, СТЗ - 65 и масса другой техники…

Примечательно, что на второй год "перестройки" в прессе еще ни слова не говорилось об истинной подоплеке "великих строек пятилетки". Информация об этом впервые для меня всплывет в переписке В. Шаламова с Б. Пастернаком, опубликованной в журнале "Юность" год-два спустя, и первый сообщит в своем письме, что "трудовая армия" Дмитлага составляла около 700 тысяч заключенных! Вдумайтесь в эти цифры! Почти десять таких городов, как Дубна. В начале 90-х годов на западном берегу канала, на открытом высоком месте неподалеку от Яхромы,  дмитровчанами будет поднят девятиметровый стальной черный крест в память о бесчисленных жертвах, чьи кости зарыты по берегам очередной "осударевой дороги". Небольшой деревянный крест будет установлен и на лесистом берегу Дубны - в местах массовых захоронений заключенных, которые с 1933 до 1952 года строили канал и наш город. Примерно в то же время я побываю в Дмитровском краеведческом музее. Перелистаю хранящиеся здесь журналы "На трассе", иллюстрированные графикой художника Глеба Куна. Пробегу очерки и статьи, написанные профессиональными литераторами и учеными гидростроителями. Еще раз всмотрюсь в плакаты и фотографии, свидетельствующие о школе "трудовой перековки"… И вспомню свой любимый маяк в начале канала имени Москвы, который в детские годы напоминал мне тлеющую в полумраке отцовскую папиросу "Беломорканал".

Дубна, июль 1977 - 2005.
















































Часть 7-я. СВЕТ МАЯКОВ.

Мы светом дорогих имен
Свой - Млечный - поверяем путь…
12 января 2001

17 августа 1990 года. Дубна, улица Мира.

Конечно, двухкомнатная "хрущевка" маловата для празднования 40-летнего юбилея, но, как говорится, дома и солома едома. Это фраза из любимого мной и Никитой рассказа Михаила Зощенко "История болезни". В наше  лето 2004-го в процессе принятия Никитой вечернего душа этот рассказ был прочитан мною неоднократно и каждый раз воспринимался внуком с неизменным интересом. Но от внимания до понимания в его шестилетнем возрасте дистанция может быть немалой.

На день моего рожденья съехались московские родственники, собрался клан Кулюкиных, пришли друзья… Боб с Миркой и их сын Артур еще не уехали в Польшу. Лена и Бэла приехали в отпуск в Дубну из Венгрии со своим маленьким Золтаном, который демонстрировал Макарию Ильичу приемы каратэ, усвоенные им по видеофильмам с американскими кинозвездами.  Мои друзья Виктор и Валентина Сенченко, Саша и Лариса Сергунины. Конечно,  Наташа и Юля, брат Юра и племянница Аленка с мужем Виктором.

Каждого ждал сюрприз - стихотворные посвящения от юбиляра. Из них сейчас почему-то вспоминается посвящение Александре Алексеевне: "Люблю я в березовой роще гулять с дорогою мне тещей. Лесами богата Дубна, но теща такая одна". Постепенно это посвящение вошло в скрижали разросшейся нашей семьи. Обрело статус "нетленки".

Отцу я посвятил стихи, написанные еще в армии и прочитанные в финале телесюжета "Папа, расскажи мне про Кашин…", о котором упомянуто выше:

Ну, что с того, что жили небогато,
Ну, что же, что долги, как мох, росли,
Ну, что с того, что не гребли лопатой,
Как некие с достоинством гребли?
Зато все было просто и спокойно,
Зато все звезды к нам спускались в дом,
И было нам с тобой всего довольно -
Кровать, и стол, на нем - открытый том,
И суп, тарелка на двоих, и хлеба
Отломленный ломоть, и сигареты дым…
С балкона, средь листвы, живой кусочек неба
Смотрел на нас глазами резеды…
Ты помнишь наши тихие беседы -
За чашкой чая, вечером, когда
Мои друзья, поэты, непоседы
Вдруг присмиреют, чувствуя года?
Ты знаешь, папа, все мы благодарны
Тебе - за твой бесценный дар
Проникнуть в связь времен,
Обнять нас этим жаром,
Что вас тогда, как песня, наполнял!

…Июль струит печаль вечерних звонов.
Солдаты отдыхают и грустят.
Я тоже вспоминаю дом знакомый,
Где ветры в соснах весело свистят.
Где ты сидишь, седой и одинокий,
В раздумье тихо над письмом склонясь.
Но хоровод березок тонконогих
Вокруг тебя пустился в перепляс.
И пусть письмо отправишь не сегодня -
Ведь я пойму и напишу ответ,
Чтоб не смотрел ты молча и тревожно
На сына приукрашенный портрет.
Чтобы ты знал о радостях и встречах,
О грустном и печальном чтоб не знал.
Чтоб, как в музее, ожидала вечность
За анфиладой промелькнувших зал.

Еще жив отец. И способен почти без подсказки прочесть "Белое покрывало". Но… Уже нет Светланы. Еще не знаком с Вадимом.  Еще не написал о художниках Дубны. Еще не отправился с доктором Богдановым открывать Америку. Кого-то нет, кого-то жаль. О тех, кого помню и люблю, я вспоминал в тот августовский вечер.


"И каждый вечер, в час назначенный…"
 Светлана.

На малой сцене - приглушенный синеватый свет. Мы читаем Блока: "Случайно, на ноже карманном, найди пылинку дальних стран. И - мир опять предстанет странным, окутанным в цветной туман…".

Эти мотивы, частично проникшие в другие главы моей книги, отражаются-растворяются в иных персонажах, воспоминаниях, остраняя их мягкой мелодикой высокой поэтической речи.

Мы, еще в сущности мальчишки и девчонки, кажется, уже можем донести до зрителя символику образов певца Прекрасной Дамы.

"И каждый вечер, в час назначенный, иль это только снится мне…".
Как День Лицея, мы еще несколько лет будем уже взрослыми отмечать День студии в последнее воскресенье сентября.

Когда есть о чем сказать и хочется сказать слишком много, мозг цепенеет. И почему-то вспоминаются эпизоды, когда по отношению к самым близким людям был несправедлив и даже спустя многие годы не можешь сам себе что-то простить. Они-то всегда и все тебе прощали - по кровному родству, по глубокому знанию и озаренности их душ. А ты мучаешься невозможностью самопрощения. Нечто похожее я нашел в последней книге Даниила Данина о жизни и творчестве Бориса Пастернака "Бремя стыда. Книга без жанра". О ней он упоминал во время одного из наших последних телефонных разговоров (мы время от времени созванивались после знакомства в редакции журнала "Юность" и интервью о "драмах идей и драмах людей" в науке и я даже приглашал его в дубненский университет). Я купил эту книгу в большом магазине на Мясницкой, и уже первые строки напомнили… о Светлане:

"Да разве есть на свете хоть что-нибудь человеческое, еще не высказанное хотя бы однажды? А если - есть, то неужели как раз твой язык захотело оно избрать глашатаем?

Иллюзии ушли. Так в предзимье вдруг замечаешь тишину - а где же птицы?.. Чем старше становишься, тем смешней самообольщения - в духе пастернаковского: "как он даст звезде превысить досяганье?.." Но зато нам дан в обладание нестираемый след чужой созерцательности - память о живых прикосновениях к ней."

Слишком сложно? А как иначе подступиться к рассказу о том, какую роль сыграл в твоей жизни человек, который мягко вел тебя за руку, тащил на канате  и, если нужно только так научить плавать, - сталкивал в омут, чтобы ты, наконец, выкарабкался сам? Как раз об этом - очень личные письма, которые помогали мне быть самим собой в армии вдали от дома и прежних друзей. Каждое из  этих писем, действительно, озаряло мой  внутренний мир, который тогда в этом очень нуждался. "И не забывай, что ты репортер", - этот медитативный рефрен, это повелительное наклонение пронизывало многие ее послания, заставляло держаться в форме.

"Переболев" отроческими порывами "кем быть?" - от археологии и геологии до архивного дела - я приду к единственному  решению под влиянием Светланы. Кстати, она сама-то окончила Московский историко-архивный и стала газетным "птенцом" под крылышком Александры Михайловны Леонтьевой в нашей родной газете. О своих первых шагах рассказывала с юмором. Как впервые пришла в центральные экспериментальные мастерские, чтобы написать заметку о передовиках труда, а когда заметка вышла в газете, никто из передовиков не смог узнать свои фамилий - прямо из блокнота они были перепечатаны в сокращенном виде… Но скоро "птенец" оперился и стал для меня и многих друзей и авторов газеты - да простит мне ее память это затертое частыми повторами сравнение - прекрасным лебедем.

В свое время, отреагировав на ее шутливые воспоминания о сокращенных фамилиях, я попытался отыскать ту заметку в подшивках газеты, да так и не нашел. И решил, что это ее розыгрыш (ведь столько их было первоапрельскими днями!). Или педагогический прием. Но ведь как запомнился!

Это было обучение с увлечением, ненавязчивая логистика, лингвистика, словом, особенности работы в научной газете преподавались изящно и тонко. Боюсь, что я не смогу дать ни одной из моих колежанок того, что получил в свое время от Светланы. Да и время совсем другое… На одном из наших семинаров "Наука и пресса" в откровенном разговоре с маститыми московскими коллегами из центральных изданий во время экскурсии по Московскому морю Светлана их спросила: "А вы можете написать в вашей газете, о чем хотите?" - Ответ подразумевался и не заставил себя ждать: против лома нет приема (под ломом в этом контексте следует понимать цензуру). - "А мы можем", - и последовали имена и примеры, против которых нечего было возразить.

Сегодня понедельник, 22 марта 2004 года. Вернувшись из Москвы на работу, увидел в электронной почте послание от Анны Гиршевой, которая в том же марте 84-го сменила Светлану на посту редактора. С новой силой нахлынули воспоминания о неизбывной потере, о печальных событиях 20-летней давности, о человеке, который оставил в сердцах  друзей и учеников светлую память.

Меня она впервые увидела, кажется, на том самом конкурсе чтецов, где я семиклассником читал Гюго. Очевидно, судьбе было угодно, чтобы это пока одностороннее знакомство переросло в нечто большее: сначала будет театральная студия, потом - на долгие годы - редакция. В студии, куда я пришел вместе с друзьями, нас оказалось много, и всем  досталось поровну и тепла и света…
Сейчас знаю точно, как эта встреча повлияла на всю мою дальнейшую жизнь.
- Мальчики, мальчики! - восторженно щебетала наша подруга Лена Козлова (сейчас она носит фамилию Сили и вместе с мужем Бэлой и двумя сыновьями живет в Венгрии). - Это так интересно! Это настоящая театральная студия! Этюды, сценическое движение, постановка речи!

Мы реагировали не совсем адекватно ее восторженности. Но заинтересовались и пришли на свое первое занятие. Новообращенным полагалось прочесть стихотворение и басню. Впрочем, потом выяснилось, что сюда принимают всех. Для дебюта я выбрал все то же "фирменное" отцовское "Белое покрывало". Как выяснилось много позже, Светлану мой выбор удивил, она хорошо была знакома с творчеством М. Михайлова - автора перевода этой баллады австрийского поэта еще по учебе в Московском историко-архивном.  институте. "Мы часто будем вспоминать пути на Парковую, пять". Так тогда называлась улица Векслера, на которой стоял коттедж, приданный Дому культуры,  где и квартировала наша студия.
 
Светлана была  педагогом и режиссером от Бога. Сама она в годы учебы и жизни на Стромынке занималась в театре-студии МГУ, и оттуда к нам пришли и сценические этюды, и скороговорки, которые я потом передал Юле, а теперь Никитке. И, конечно, наша увлеченность русской поэзией. Блок, Пастернак, Цветаева, Ахматова - их мир раскрылся перед нами во всем совершенстве, привив стойкий иммунитет к пошлости.

Мы ставили спектакли по стихам  Блока и Евтушенко. И так же, как в первом поэтическом представлении, Светлана умела привлечь к нашим работам и заинтересовать многих увлеченных и талантливых людей. На это у нее был особый дар. На премьере и потом нам не раз аккомпанировал на гитаре Леонид Кильчаковский - инженер лаборатории высоких энергий, которая сейчас носит имена Векслера и Балдина, опытные хормейстеры помогали готовить некоторые "музыкальные номера", сотрудники Института из Польши и Болгарии ставили правильное произношение в стихах поэтов из этих стран, которые читали студийцы.

А началось наше продуктивное творчество с первого выступления в дни новогодних каникул. О нем написала Людмила Петровна Устенко, которая работала вместе со Светланой в газете и была на наших занятиях, что называется, своим человеком:

"Премьера… Она всегда связана с большими волнениями, радостями, огорчениями, немножко даже с суматохой и беготней. В особенности это чувствуется, когда премьера совпадает с самым первым выступлением коллектива, с первой встречей со зрителем... Студийцы вышли на сценическую площадку веселые и непринужденные и принесли с собой сказку. И маленькие зрители, искренне поверив, доверчиво пошли за ними… Дети с готовностью протягивали руку Барону Мюнхаузену (Б. Мартынов) и Золушке (Е. Козлова) с таким выражением, будто они прикоснулись к самой сказке, и верили, что это к ним приехали герои любимых произведений, а не старшеклассники… Взрослые были приятно удивлены и обрадованы. А когда Д'Артаньян (Е. Молчанов) обратился с просьбой помочь найти ключ, родители, чего греха таить, с готовностью отправились на поиски…
Перед студийцами была поставлена трудная задача, и они с нею справились успешно. Они доказали, что им по плечу создание спектаклей не только развлекательного плана, но и проблемных, более серьезных постановок. Они способны заинтересовать аудиторию - и своих строгих сверстников, и взрослых. Можно надеяться, что именно такой работой явится готовящаяся литературно-драматическая композиция…"

К этому можно добавить, что сценарная идея этого спектакля-импровизации в манере Вахтанговского театра принадлежала девятикласснице Ольге Токарской, которая через несколько лет окончит театральный институт и, единственная среди всех студийцев, станет профессиональной актрисой. Но и тогда, когда будет ставить на разных сценах свои моноспектакли, не раз придет к Светлане за советом и поддержкой. И всегда их получит.

На следующее, как сейчас говорят, креативное поэтическое  представление "История проходит через сердце", посвященное 50-летию Октября, были приглашены все наши родители, друзья, школьные учителя, знакомые и знакомые знакомых. Большой зал Дома культуры был заполнен. Мальчики были одеты в светлые брюки, сшитые из грубого льна, и красные кумачовые рубахи. Девочки - в красных юбках и белых блузках. Не помню имени поэта, чьи стихи в  нашем общем многоголосом речитативе взлетали над аудиторией как стяги: "Красные зори. Красный восход. И красный - на площади Красной - народ. У нас пирогами изба красна. У нас - над лугами - стоит весна.  И красный кумач на клиньях рубах. И сходим с ума о красных губах…". Мы заучивали стихи "свои" - с распечаток сценария, и "чужие" - с голоса. Очень много текстов помню и до сих пор. Газета сохранила следующие строки о нашей премьере, которые написала известная в Дубне преподаватель русского языка и литературы Римма Анатольевна Мухина, чьи ученики тоже были на сцене в тот вечер 24 мая 1967 года.

Студийцы хорошо владеют основами сценической речи. В каждом произведении им удалось передать свое отношение к событиям, каждая поэтическая строка, прежде чем дойти до зрителя, проходит через сердце чтеца. Интересно было бы увидеть дальнейшие работы этого молодого коллектива.

И каждый вечер, в час назначенный… Пусть не каждый, но достаточно часто мы собирались в нашем доме на Парковой, 5. Студия была для нас больше чем домом. Вспоминая об этом и погружаясь снова в романтические грезы юности, я возвращаюсь к образу маяка, свет которого всегда  выводит на верный путь. Вообще, маяк - это один из моих "пунктиков". То есть излюбленная метафора. Своего рода личный штамп - тропический (троп - литературоведческий термин, означающий красочное сравнение).

Нас, мальчиков-студийцев, она хотела видеть всегда настоящими мужчинами, и постоянно внушала, что главное качество мужчины - это великодушие… Она неустанно и ненавязчиво воспитывала нас, и усвоенные нами правила хорошего тона, как говорится, очень пригодились в жизни. Например, в отношениях со знакомыми девушками. Однажды, еще в студийные времена, готовя к печати очередную газетную подборку под рубрикой "Поэзия юных", в которой иногда фигурировали в качестве авторов я и мои друзья, Светлана увидела в принесенной мною тетрадке новые инициалы, вписанные поверх перечеркнутых, и прямо-таки возмутилась: "Это что за "сопли"?!".

Были у нас потом годы и годы совместной работы, взаимопонимание, доходящее до мистических глубин. Однажды вместе подбирали заголовок к официозному материалу, Светлана держит в руках блокнот с выписанными из разных газет "болванками", и в этот момент я произношу: "Высокий долг…". Она медленно и задумчиво поворачивает в мою сторону страницу, на которой остановился ее взгляд: "Высокий долг ученых"…

И все-таки факты - не только и не столько "высокий долг, но и воздух ученых. И журналистов. Эзотерические материи (почти оксюморон - эзотерия и материя!) должны уступить здесь хотя бы одному примеру из нашей газетной жизни. А было это в 1983 году, и об этом я мало кому рассказывал. Материалы к 70-летию со дня рождения академика Георгия Николаевича Флерова мы планировали заранее, и Светлана предложила: "Молчанов, а почему бы тебе не написать об академике самому? Опиши только один его рабочий день и покажи, как много он в себя вмещает". Надо сказать, что таких прецедентов в газете еще не было - к подобным юбилеям готовились специальные статьи за высокими подписями в журнал УФН ("Успехи физических наук") и дублировались в газете. Но ГН был именно той фигурой, которая притягивала к себе журналистов, и, в отличие от некоторых других подобных фигур, достаточно закрытых, такое сотрудничество поощрял. Светлане это было очень хорошо известно, и она решила на этом сыграть, предложив идею самому академику. Идею до него довел Володя Кутнер, бывший в то время секретарем лабораторного партбюро, большим другом нашей редакции и, кроме всего прочего, моим земляком и тоже выпускником второй школы. Только постарше. Так что явно лицом заинтересованным и сочувствующим. ГН идею воспринял нормально, и в один из февральских дней я стал его тенью.
А надо сказать, обычно мы обедали вчетвером за одним столом в ресторане "Дубна" (дешево по тем временам и вкусно): Кабанова, Гиршева, Эржебет Фритц, задушевная Светина подруга из Будапешта, референт от Бога, работавшая в ученом секретариате, и я. Публика в ресторане собиралась примерно одна и та же, и Флеров там тоже часто столовался. В этот  назначенный для подробного описания день наша четверка распалась. ГН пригласил меня на обед вместе с директором завода, приехавшим в Дубну с полуострова Челекен. Их связывали некие научно-производственные интересы. Осиротевшая тройка моих дам уже сидел за нашим обычным столиком и бросала на меня и моих собеседников заинтересованные взгляды, время от времени хихикая. Я же продолжал, как ни в чем не бывало, записывать обрывки застольных фраз в маленький блокнотик, находясь "при исполнении", но время от времени прихлебывая любимое Флеровым "каберне". Мы же обычно позволяли себе на десерт кофе с коньяком, а во время обеда одну-две бутылочки "жигулевского" на всех. Так что разницу они почувствовали…

"Ну, что, как наш академик? - спросила меня Кабанова на следующее утро. - Когда завершился ваш рабочий день?" - "Около девяти вечера, - сказал я. - Больше оставаться было неудобно. Да и надоел я ему, наверное". - "Чтобы и дальше не надоел, садись и пиши!".

И я стал писать. И… написал то, что мы вместе окрестили "дневником табельщицы" - это был хронометраж рабочего дня с перечнем встреч, совещаний и вкраплениями диалогов.

Кстати, в нашем жанровом определении были некие реалии той эпохи, несколько опережающие короткий период андроповского затягивания гаек: ГН решил упорядочить течение лабораторной жизни и повелел завести в вестибюле компостер и табельные карточки, которые сотрудники должны были пробивать, чтобы учитывать рабочее время. Как это часто бывало, он начал с себя и лихо пробивал любую бумажку, если ему не попадалась на глаза карточка учета времени. Нечто похожее придумали для него еще раньше начальники смены ускорителя на пульте управления. Зная его страсть   руководить личным примером и опасаясь за параметры ускорителя, они соорудили для него на пульте специальную кнопку, которая ни на что не влияла. Они так и назвали ее - кнопка ГээНа. Он приходил в пультовую, следил за показателями приборов и начинал нажимать "свою кнопку". Потом победно оглядывал дежурных: "Ну вот, теперь хорошо"…

Итак, мы с редактором сели вместе и долго обсуждали, как выстроить этот материал. В редакционную "кухню" входили тогда, помимо пишущих машинок, бумага, ножницы и клей, а мозги - в качестве приправы. И было решено полностью переработать мой "хронометраж", усилив его публицистическое звучание. Чтобы, как говорилось встарь, словам было просторно, а мыслям тесно. Сказано - сделано. Окончательный вариант текста Флерову понравился с первого предъявления, что, как убедился я потом, работая с ним вместе в качестве соавтора над брошюрой "Эти вездесущие ионы", бывало далеко не часто. А точнее, никогда. Второго марта, в день юбилея академика и выхода эксклюзива в нашей газете и его сокращенного варианта - в "Комсомольской правде", мы со Светланой отметили наш общий успех.

Следы ее глубокой и вдумчивой правки сохранились на страницах многих моих черновиков. Не случайно вспомнил я именно о ней, когда начал читать последнюю Данинскую книгу - о Пастернаке. Ведь именно со Светланой обсуждал план интервью с Даниилом Семеновичем, так же как планы бесед с  С. П. Капицей, Я. К. Головановым, некоторых очерков и интервью, включенных позже в книгу "Беседы о Дубне", вышедшую в свет в 2003 году и посвященную Учителю.
В то время она любила повторять: "Прежде чем что-то написать, надо это что-то сделать". И так появился в Дубне один из первых в стране молодежных дискуссионных клубов. Как сейчас помню заголовок в "Комсомолке" тех лет: "Голубое свечение "Нейтрино"". Да, это было наше дубненское кафе, которое стояло на месте нынешней привокзальной площади и в котором мы в молодости так любили собираться. Когда его снесли, какой-то местный острослов сказал: нейтрино в Дубне больше нет (шутка, понятная только физикам, имеющим в виду нейтральную частицу с ничтожно малой массой, которая стала одним из объектов исследований ученых ОИЯИ с легкой руки академика Бруно Понтекорво).
Так же с ее горячим участием стали проводиться в Дубне всесоюзные праздники песни пионеров и школьников. Они заполняли весь стадион, который превращался в певческую поляну, и я точно знаю, что рядом с их  организатором Ольгой Ионовой всегда была Светлана - как режиссер, как редактор, как, по-современному выражаясь, креативный лидер.  В газете сохранились ее отчеты, интервью с гостями праздников, написанные легким пером журналиста, хорошо знакомого с внутренней кухней столь массовых мероприятий. И едкую реплику она себе позволила однажды в одном из таких отчетов, когда  наглые уже в то время телевизионщики беспардонно заставили тысячный хор петь "без голоса", включив для записи свою фонограмму. Уже тогда  телевидение работало "для себя любимого"…

Так возникло шефство молодежи Дубны над моряками-североморцами. И тоже - отчет в газете о встречах в Североморске, и за волнующими душу и сердце строчками раскрывалась личность автора как человека тонкого и незаурядного.
Так зародилась в Дубне традиция проведения всесоюзных семинаров "Наука и пресса"… И все это возникало и держалось в ее удивительном по силе притяжения волевом поле. И кто знает, может, отблески всех этих дел так просто не погаснут?... И ничего не знающая о Светлане молодежь из нынешних драматических коллективов, которая всегда будет стремиться к сцене. И отпочковавшиеся от хоровой студии "Дубна" новые коллективы, уже хорошо известные в России и за ее пределами. И возобновившаяся годы спустя дружба Дубны с североморцами. Да и газета наша, слава Богу, живет…

В своих "фэнтези", "датских" стихотворных посвящениях, иллюстрирующих поэтическую формулу, что "все надо делать здорово - это неважно, что…" - я сконструирую особый тип наших взаимоотношений. И сейчас попробую прокомментировать некоторые избранные фрагменты, воссоздающие в памяти атмосферу тех лет. Среди многочисленных поздравлений колежанкам разных лет сохранилось одно, написанное, судя по машинописной копии, еще в докомпьютерную эру, где-то на рубеже 70-80-х. Это посвящение "Сестрам по перу, в котором автор пытается выбраться из цепи замыкающихся друг на друге встреч и прощаний.

…И все же я выйду из этого круга,
Восславлю я вас, дорогие подруги,
Умеющих резать, умеющих клеить,
Согреть, обнадежить и строчки измерить,
Когда и погладить, когда и встряхнуть…
За новой поэмой отправлюсь я в путь…

Фабулой этого "произведения" стала украденная, якобы, поэма автора, которую он разыскивает на протяжении двух страниц  текста, отпечатанного на машинке через два интервала. И умудряется сослаться на добрый десяток встреч, состоявшихся и несостоявшихся по очень уважительным причинам. Кабанова и Гиршева в то время часто и с живописными подробностями рассказывали о поездке в новосибирский Академгородок, где их принимали коллеги из газеты "Наука в Сибири" (тогда она называлась "За науку в Сибири"), которая по многим позициям была для нас примером. Отсюда и следующие незабвенные строчки: "Аэродромы, пижоны, врачихи… И - первый сибирский поэт Ворончихин". Юра Ворончихин в то время был ответственным секретарем сибирского научного еженедельника, а редактором служил Владимир Матвеев. Во время их пребывания в редакции Академгородок прощался с отцом-основателем Сибирского отделения Академии наук М. А. Лаврентьевым. С поминок редактор вернулся в газету с каменным лицом и у входа в свой кабинет… снял ботинки. Очевидно, домашняя привычка в приторможенном печалью сознании его возобладала над служебным этикетом. Так, в носках, он и принимал дам из Дубны. Его сотрудники, очень любившие своего редактора, играя смущенными лицами, всем своим видом давали понять, что церемония прощания с отцом-основателем - это экстраординарное событие, которое выбьет из колеи кого угодно…

На следующий день Володя - в редакционном кругу Владимир Борисович - пригласил дам к себе домой и вытащил из холодильника огромную кастрюлю с вареным мясом. А вместе со всей редакцией устроил еще и пикник на Хреновом острове на Обском море, который можно сравнить с нашей Липней на Московском. Отсюда следующие мои строчки: "На Хреновом острове, эх, закуска острая, на Хреновом острове встретились так просто мы… За Сибирскую землю я тебя благодарю!". Но если без шуток - то поездка была очень плодотворной. Мои колежанки привезли множество идей и планов, и через некоторое время газета "За коммунизм" была преобразована в еженедельник "Дубна: наука, содружество, прогресс". Шуточками, скороговорочками, а следы реальной этой работы прячутся сегодня в двух толстенных папках, хранящих тщательно продуманные письма в высокие инстанции, планы технического перевооружения, концепции и модели газетных полос, новые рубрики, темы, оформительские идеи…

Но некоторые черты нового издания, скромно скажу, провидчески прослеживались в моих "фэнтези". Первое из них -  "Агония огня". Преображенные (отбросим  и здесь ложную скромность) иронической фантазией автора и перенесенные его воображением в будущее, внутренние и внешние отношения героев, прототипами которых служили наши друзья и сослуживцы, должны были, по замыслу автора, вызывать у избранных читателей множество желанных ему (автору) ассоциаций.
"Агония огня"  была насыщена субсветовыми скоростями, всемогущими ЭВМ, дисплеями-лазерами-принтерами, видеоселекторными совещаниями… На этом фоне начинался хоккейный матч между советским и чехословацким землячествами -  вводивший в атмосферу отдаленного будущего Центра, прототипом которого служил наш родной институт. Там, а также в последовавших рассказах, автор вывел себя в образе Пантелеича, стареющего зава Отделом Релятивистских Скоростей, Светлана изображалась в роли всемогущего Шефа ежегодного издания Центра под названием "Макрокосм", в свое время преобразованного в таковой из ежемесячного "Микрокосма", ее венгерская подруга Эржебет  - Елизаветой Иосифовной и  т.д. и т.п. Все персонажи были узнаваемы в характерных для них житейских и служебных обстоятельствах, что подчеркивалось и речевыми характеристиками. А для меня эти "фэнтези" были хорошей школой сюжета, языка, но главное, я понял, что во главе угла любого дела, если хочешь, чтобы оно хорошо получалось, должен стоять личный интерес. Проще говоря, душу надо вкладывать… Короче, Шеф, чему учили, то и получили!

"После юбилея своей творческой деятельности шеф "Макрокосма" решила пойти на покой. Самые блестящие покои в Центре - приемная офиса вице-директоров. И потянулись день за днем с удивительным и прекрасным после газетной-то текучки в своем постоянстве однообразием…

За годы совместной работы тихий и незаметный Пантелеич многому успел научиться у шефа и… проявил себя как способный организатор. Он создал юбилейную комиссию, наприглашал гостей на юбилейный семинар "Наука, содружество, прогресс и пресса" и даже написал текст вступительного слова для Помощника (Директор проводил отпуск на борту квантохода Ж. Кюри", путешествовал по дальним весям Заоблачной). Помощник банкеты любил - семья не давала ему дома развернуться,  а на работе не пил только Филин - подотчетный Помощнику начальник Отдела Первых Cкоростей. Тому так было по должности положено.

…Пантелеич с детства был ренегатом. Эта черта всегда присутствовала в его натуре. Только он мог нанести последний удар такой силы. Шеф Отдела Релятивистских Скоростей преподнес своему бывшему редактору сигнальный экземпляр книги, на титульном листе которой значилось:

              С. М.
ИЗБРАННЫЕ МЕСТА
ИЗ ПЕРЕПИСКИ С ДРУЗЬЯМИ И УЧЕНИКАМИ
               
Автор комментариев
    и составитель    П. Н. Телеев

Похолодевшей рукой перевернула бывший шеф "Макрокосма" несколько страниц книги…

Далее следовали очень короткие цитаты - "избранные места" той переписки, которая опубликована выше, в  "Моих армейских зарницах". Причем, ренегат и интриган Пантелеич, конечно же, выбрал самые экспрессивные места и смонтировал их так, чтобы шефу легким не показалось… Сюжетная интрига заключалась в том, что, подставив Шефа под ее же юбилей и заставив ее погрузиться в искристые струи ее же творчества, Пантелеич вырвал-таки ее из комфортных объятий спокойной и престижной службы, тем самым вернув на круги своя. В реальной жизни, естественно, ничего такого не происходило.
Юбилейные мотивы в том же формате развиваются и в рассказике "Страсти и мордасти", единственном в моем архиве, имеющем точную дату: 15 февраля 1982 года, то есть действительно юбилейный для Светланы день. А через два с небольшим года Светланы не стало…

…В те траурные мартовские дни прощания мне часто вспоминалась реплика одного из героев пьесы Михаила Светлова "Двадцать лет спустя", которую мы начали репетировать, но так и не поставили в студийные годы: "…И если мне случится кого-то огорчить своей смертью - сделайте так, чтобы в эту минуту опустился занавес"… Светлана была и останется в памяти многих человеком солнечно-лучезарным, одухотворенным и твердым. Тонким и остроумным собеседником. Настоящим другом, чутким и заботливым. Самоотверженной и любящей дочерью и сестрой. Для многих в этом городе она всегда была  Светланой, Светочкой. Она станет первым моим взыскательным и вместе с тем тонким и деликатным критиком. Ей я посвящу свои стихи, опубликованные в уже цитируемой здесь антологии "Физики - лирики".

Мой костер догорал, словно песенка.
Я сидел, курил "Краснопресненские".
Хорошо было думать об осени,
Улетать вслед за искрами-осами
И мечтать о далеком Несбывшемся…
Поконкретней сказать не решился бы.

…Снова вижу я лес тот нахмуренный,
Чую дым  (от костра иль от курева?),
Возвращаю мечты те желанные,
Только полно - они за туманами,
За лесами-полями-долинами
Стали льдинами, синими льдинами.
И такая хандра подбирается -
Что наладилось - снова ломается.
Что ж, и это неплохо - ломается…
Может быть, ледоход начинается?
1968 г.

"…И каждый вечер, в час назначенный, иль это только снится мне…" Я часто вспоминаю об учителе,  друге и коллеге. Иногда встречаюсь с ней в своих снах. Причем, как правило, Светлана в моих сновидениях ставит меня в тупик своими вопросами. Почему-то она чаще спрашивает, чем говорит. И это похоже на повторяющиеся из года в год во сне сцены сдачи экзаменов - то школьных, то университетских, когда обязательно что-то забудешь - или конспект, или учебник, или зачетку потеряешь, или вообще придешь не на тот экзамен. Или вдруг окажется в зачетке куча "хвостов"… После таких снов пробуждение никогда не бывает тяжелым.



"Листая старую тетрадь…"
Доктор Богданов

Встречи с Валентином Амвросиевичем Богдановым, будь то на нашем острове, или в совместных поездках в Армению, куда наша редакция в советские времена вывозила авторский актив, или в Ла Кроссе, где мы жили на пару в двух совершенно непохожих американских семьях, - всегда казались праздником. Потому что были окрашены в то состояние, которое Экзюпери назвал "роскошью человеческого общения".

И когда в  редакцию пришли очень близкие доктору Богданову люди - врач Элеонора  Николаевна Прохорова и зав. отделением медсанчасти Анатолий Николаевич Антонов  и мы стали вспоминать Амвросиевича, как-то вдруг не поверилось, что слово "был" можно отнести к этому человеку, чей яркий и живой образ так неразрывно связан с Дубной и остается в сердцах его коллег, учеников, многочисленных пациентов, обязанных ему жизнью и здоровьем. Хирург высшей категории, кандидат медицинских наук. Один из самых любимых учеников академика В. И. Казанского, медицинского светила, который говорил о нем: "Богданов - дан Богом". Даже если знать и учитывать все детали  богатой биографии и наложить их на зигзаги непредсказуемой нашей истории, пытаясь понять, что в конце концов привело доктора Богданова в Дубну,  - эта встреча останется для меня необъяснимой. Впрочем, многое становится понятно, если внимательно вчитаться в то, о чем писал он в своем Дневнике…

"Метания, поиски себя, самоутверждение, вопрос: "Зачем жить?" - в настоящее время никого не интересуют, все воспылали страстью догадаться - как удобней жить... Обычно говорится, что человек находит себя раз и навсегда. Это неверно. В каждый момент решающих испытаний, поворотов судьбы нам снова и снова приходится делать выбор. Причем, зрелому человеку решиться на что-то намного труднее, чем юноше. У него нет юношеских иллюзий и запаса времени. В юности кажется, что все впереди, что сегодняшний день - еще не настоящая жизнь, просто ее черновик, который можно будет переписать. А с возрастом становится ясно, что никаких черновиков нет.

Мы привыкли не задумываться над какими-то понятиями, считая их своего рода аксиомой. Например, что может быть лучше, чем твердость убеждений? Замечательное качество. Но только в том случае, если за твердостью убеждений стоит последовательность мышления, а не инерция мысли.
Я патологически не могу подстраиваться под чужие вкусы. Могу сделать так, как убежден,  - или никак."

Антонов, когда его называли за глаза "маленький Богданов", - несмотря на уменьшительный эпитет, очень этим гордился, потому что старался во всем походить на учителя. Медсестры во главе с Ниной Ивановной Павловой, которых Валентин Амвросиевич воспитал с отеческой строгостью и заботой, до сих пор считают себя "детьми Богданова" (я вспоминал, когда беседовал с ними в  бывшем Богдановском отделении, что так же нас, своих студийцев, называла Светлана: "мои дети").

В отделении помнят и передают молодежи как легенды множество характерных случаев, которые могли произойти только с таким неординарным человеком, каким был доктор Богданов. Он очень любил детей и стариков. Однажды во время обхода подошел к маленькой пациентке, а она, в порыве признательности, с грацией котенка, гладит мягкие волосы на его руке и приговаривает: "Пушистик ты мой!". Он застревает у постели больной и говорит коллегам: "Вы знаете, наверное, я здесь обход закончу, а вы идите дальше…". Бабушка, которую привезли на операцию, обратилась к хирургу: "Сынок,  если надежи нет, ты уж не оперируй…". - "Не волнуйся, мамаша, сделаем все, что в наших силах". После удачной операции он часто останавливался у постели больной: "Ну, надежа наша, как твои дела идут?".

А вот эпизод, который рассказал мне мой друг, попавший по молодости к доктору Богданову с черепно-мозговой травмой, и который уже характеризует хирурга как человека, способного к некой социальной мимикрии. На "скорую" доставили парня с множеством травм, полученных явно в пьяной драке. "И где ж тебя так?" - спросил доктор. - "Да в Запрудне", - ответил пациент. - "Ты что, в Дубне не мог п…..ей найти?". Грубоватый этот юмор как нельзя лучше характеризует В. А. Он редко прибегал к ненормативной лексике, в полной мере владея богатейшими пластами русского языка, тонко чувствуя его нюансы и оттенки. Но уж если прибегал, то попадал в самую точку. Ни убавить ни прибавить…

"Нередко еще считают, что солидность - это наглухо застегнутый мундир, соответствующий служебному положению. Веселый, общительный, будучи выдвинутым в номенклатуру, начинает говорить чуть слышно, с затяжными, полными какого-то значения паузами. Хорошего, веселого начальника иногда упрекают в легкомыслии, несолидности поведения. Что же, значит, существуют некие "нормативы" солидности, которые призваны повышать удельный вес человека в обществе? В общем, да. В народе давным-давно солидность связывают с деловитостью и общительностью, естественностью и доступностью, принципиальностью и добросердечием. Те же должностные лица, что принародно пыжатся, общаются с людьми только через стол с зеленым сукном и боятся отступить от прейскуранта надуманных номенклатурных манер, в народе называются напыщенными гусаками, чинушами."

Когда же доктор сам оказался на больничной койке - он до последних дней держался как настоящий воин. Мы с Гиршевой заходили к нему - я тогда еще работал на телевидении, - он находил силы подшучивать над "звездами местного телеэкрана", в обычной своей неторопливой ироничной манере рассказывал, что чувствует доктор, превратившись в пациента. Кстати, не однажды он и сам оказывался на экране в качестве одного из самых занимательных в Дубне рассказчиков.

Вспоминаю наш "прямой эфир"  на "Дубненском телевидении" после совместной поездки в город-побратим Дубны американский Ла Кросс, который мы построили в форме воспоминаний, принимая, как всегда, вопросы от телезрителей. Он приехал в студию усталый и разбитый после суточного дежурства. Поэтому начало я принял на себя, вызвав недовольные комментарии некоторых зрителей: что это, мол, ведущий говорит и говорит, а собеседника его не слышно… Амвросиевич обрел свою обычную разговорную форму только во второй части, и в финале очень патетично прозвучал его монолог об американском гимне. Вольный перевод доктора Богданова хорошо объяснял природу "американского чуда" - уверенность граждан в том, что государство всегда стоит на их защите. В его изложении гимн звучал так: "Если мне будет трудно - ты поможешь мне, Америка. Если я попаду в беду - ты спасешь меня, Америка. Если я потеряюсь в этом мире - ты найдешь меня, Америка!". Бывший солдат, он очень хорошо понимал, как это важно - иметь крепкий тыл. И - вспоминал миллионы наших соотечественников, пропавших в войну без вести, о которых в родном государстве давно забыли.

Помню, как был потрясен немало видевший и слышавший, немало искушенный в риторике режиссер наш Вадим Витчинкин, когда услышал рассказы Амвросиевича. И еще помню, как доктор навещал Светлану Кабанову, когда она и все мы пытались бороться за ее жизнь. После посещений доктора Богданова ей всегда становилось легче. "А сегодня опять Валентин Амвросиевич приходил", - говорила она нам, и в глазах ее лучилась улыбка.

Уроки, полученные в боях, он помнил всю жизнь. А войну ненавидел, потому что одной из величайших ценностей на земле считал человеческое достоинство. Перед операцией Антонов спросил его: "Как настроение?" - "Нормальное. Ты знаешь, как по первой команде встать из окопа и пойти навстречу врагу?" - "Не знаю." - "А я как будто снова иду в бой…". После операции внимательно посмотрел ученику в глаза: "Как у меня?" - "Нормально прошло, Валентин Амвросиевич…". Потом становилось все хуже и хуже, но он упрямо отказывался от лекарств, потому что знал:  они идут на счет и могут понадобиться другим больным… Профессии не изменял.

"Не вдалбливайте меня в оппозицию, не выставляйте врагом народа! Может быть, я слишком дерзко шучу, позволяю себе смеяться там, где смеяться нельзя. Но я же не зубоскалю попусту, а воюю с серостью, пошлостью, демагогией. Со всеми проклятыми недостатками, которые я яростно ненавижу, которые больше терпеть нельзя, о которых открыто говорит сегодня народ. С этой точки зрения я полезный, государственный человек. Мой дар надо беречь, привечать, а не бить.
Пусть сжимаются их сердца при мысли, что вот-вот я окажусь прав и обнажу незрелость их ума, которую они скрывали до сих пор благодаря сдержанности и благовоспитанности."

В нем всегда таилась удивительная хитринка. Оттого и его обстоятельные рассказы были окрашены мягким юмором. Врачи вообще обладают этим качеством - их профессиональный цинизм таким образом несколько уравновешивается. Не могу сказать, как он относился к своему коллеге доктору Чехову, но собственные его эпистолярные опыты твердо покоились на добротных традициях русской литературы. Писал ли он о своих встречах в Бразилии, куда был приглашен ученым-физиком, отцом ребенка, которого он буквально спас в результате сложной операции. Вспоминал ли о десанте на Малую Землю, которая была несколько опорочена в общественном сознании неумеренным восхвалением мемуаров выдающегося политического деятеля эпохи. Когда ему пришло из Бразилии приглашение, его "тормознули" в известных органах. Он написал Генеральному Секретарю ЦК КПСС письмо, в котором спрашивал своего бывшего однополчанина Леонида Ильича Брежнева: когда он воевал на Малой Земле, ему доверяли? Когда он оперировал и вернул к жизни десятки больных, ему доверяли? Так почему же не доверяют теперь? И как это объяснить пригласившим его в гости родителям ребенка, спасенного руками хирурга? Доктор Богданов отправил письмо на высокий адрес, а через некоторое время его пригласили в горком партии, где мягко упрекнули: зачем же вы, Валентин Амвросиевич, отвлекаете высокое начальство от выполнения государственных обязанностей, почему сразу к нам не пришли, вопрос ваш мы бы и так решили… В общем, побывал доктор в Бразилии, а потом в редакции угощал нас таким  кофе, которого мы раньше и не пробовали, и своими воспоминаниями, пряными и острыми, как неведомый нам еще в то время соус чили…

В моем американском дневнике сохранились записи, имеющие прямое отношение к напарнику, а на видеопленке - его степенные движения, его почти детское любопытство, с которым он познавал прежде не знакомый для себя мир… Нескончаемые ряды провизии в "Уолл Марте": доктор перекидывает с руки на руку дыньку и прикидывает, на сколько она потянет… Вот он с видом знатока ("Оку", все-таки, водит, как никак!) бьет носком туфли в шину "джипа", который так приглянулся Лорели, нашей хозяйке, помощнику прокурора Ла Кросса, в автосалоне, а потом тщательно подбирает слова, чтобы обоснованно выразить свое мнение о достоинствах этого автомобиля… Вообще, общаться на пару нам было легко, потому что у доктора был богатый словарный запас, но пассивный, а я нагло повторял американское произношение, в случае необходимости дополняя напарника десятком знакомых мне расхожих выражений. Но чаще всего призывал его вернуться с русского, на который он незаметно для себя переходил, увлекаясь, - назад, к английскому.

Один из "семейных вечеров" был посвящен миру увлечений - Джеф, адвокат в процветающей частной конторе, заядлый рыбак и охотник, демонстрировал свою коллекцию манков, имитирующих звуки зверей и птиц. Доктор, желая показать, что и  он не лыком шит, принялся рассказывать об особенностях национальной охоты на перепелок в среднеазиатских степях. Помогая себе жестами, он изобразил плетеный щит, на котором подвешены разноцветные тряпочки, привлекающие любопытных курочек. А охотник в чистом поле прячется за этим самым щитом… На лицах Лорели и Джефа застыло напряженное внимание. И, похоже, они не очень хорошо соображают, о чем, собственно,  речь. И время от времени открывают всегда присутствующий при нашем общении словарь. А я соображаю, поскольку доктор то и дело переходит на русский и я его возвращаю обратно… Но до меня не доходит, что он путает два слова: queen и quail. И получается, что чудак-охотник, прикрываясь своим щитом, легко подстрелил аж семь королев!.. Когда недоумение с помощью словаря рассеивается, раздается дружный хохот. И с тех пор "квин-квел" становится культовой "семейной" хохмой.

Вторую неделю наших "американских гастролей" мы жили в типичной американской семье, и дети очень привязались к доктору Богданову. Нами "угощали" престижных знакомых, живущих недалеко от Ла Кросса. Мы очутились, как в сказке,  в маленьком замке, прямо  посреди прекрасного парка с прудиком и тщательно продуманными ландшафтными зонами… Доктор был очень рад подарку - нескольким американским блеснам, и снова стал искать, теперь уже у хозяина этого замка, рыбака-любителя, ответа на свой так и не закрытый вопрос: где же в Америке можно полакомится настоящей селедкой, не маринованной, а настоящей, из бочки, - и он плавно обводил руками контуры этой самой бочки… А в дневнике моем появилась еще одна запись: "Доктор по-прежнему потрясает меня своими познаниями в англ-м, а я его тем, что в трудную минуту наши хозяева почему-то обращаются ко мне, и я уверенно киваю…". Две недели, проведенные с Валентином Амвросиевичем в Америке, стали для меня настоящим праздником, пиром духа.

Каждый вечер мы делились друг с другом впечатлениями прошедшего дня, тем более что ветераны войны, составлявшие одну часть делегации, и журналисты и спонсоры, составлявшие вторую, порой путешествовали по разным маршрутам. Особенно увлекался доктор, когда подробно перечислял меню школьных обедов (вся первая неделя прошла в школах Ла Кросса, наши ветераны проводили там своеобразные уроки мужества). Но он зорко подмечал мельчайшие детали и делал выводы, сравнения, часто далеко не в пользу оставшегося далеко за океаном Отечества. Обилие рыбы в светлых водах Миссисипи наводило его на мысли о засилье браконьеров и экологической запущенности на Московском море. Организация работы американских госпиталей возвращала к неэффективности нашей городской системы здравоохранения…

Лишь спустя несколько лет я узнал от Элеоноры Николаевны о существовании необъятной общей тетради, в которую Валентин Амвросиевич много лет записывал свои собственные мысли, чьи-то близкие ему изречения, конспекты лекций и учебников. Она принесла эту тетрадь в редакцию, и я погрузился в страницы, исписанные знакомым почерком. Они поразили меня широтой и глубиной поиска истины в самых разных областях политики, искусства, истории, науки. Тетрадь не была рассчитана на посторонний глаз, все это писалось для себя. Это была его исповедь, которая складывалась в процессе воспитания старших сыновей - физика и военного, генерала, и младшего, который на наших глазах в три года уже читал, лет в пятнадцать поступил на физфак МГУ и сейчас работает в лаборатории нейтронной физики, сделав вполне осознанный выбор в пользу актуальной науки - радиационной экологии. Или при подготовке лекций для персонала. Или в процессе изучения заинтересовавшей книги...

Нет-нет да и возвращалась рука писавшего к давно, видно, мучавшей его теме, не дававшей ему покоя, - природе раковых заболеваний, и порой ему казалось, что он близок к разрешению этой тайны, с которой - неисповедимы пути… - встретится лицом к лицу. Все-таки очень хорошо сказал доктор Антонов: "Хочется из тайн его глубочайшей души открыть что-то для всех. Такие люди должны быть примером в жизни для многих". Приоткроем еще несколько страниц этой  тетради…

"Способный вообще, я не был способен ни к чему в частности. Я долго промывал песок там, где золота не было и в помине.

Решения не есть обычно результат длительных раздумий, принимают их по весьма случайным мотивам, которым постфактум дают серьезные обоснования.

Наука, даже для меня, относившегося к ней предвзято, обладает большей притягательной силой, чем я мог предположить.

Если твой уклад - одиночество, тебе, по крайней мере, не надоедают. Я никогда не занимал высоких постов, и это избавило меня от необходимости произносить напыщенные речи, коими наши деятели, научные и прочие, пытаются гипнотизировать публику.

Моя "наука" не всякому годится. Я никогда не был "стопроцентным" ученым. К стыду своему, должен признаться, что читаю, главным образом, ненаучную литературу. У меня даже портфеля нет, я не таскаю по вечерам домой кучу журналов и оттисков.

Я никогда не относился к науке со зловещей серьезностью.  Всегда чувствовал себя чужим в научной семье.

Я относился к той ужасной категории детей, которые любят школу, у меня была хорошая память, и я с легкостью все усваивал.

Обращаясь к прошлому - а что еще остается в старости? - должен признаться: я мало чем обязан своим учителям. Точнее сказать, ничем. Почти всю жизнь я сам был себе учителем. Но при нынешнем моральном и интеллектуальном разложении общества даже этого недостаточно. В науке нужна родословная: дорога на Олимп прямо-таки устлана рекомендательными письмами, дружеским шепотком на конференциях, вечерними телефонными звонками и так далее. Все это не для меня.

Трудно даже себе  представить, до какой степени я свое собственное творение.

Я никогда не был учеником, любимым или не очень, великого ученого, чья слава осеняла бы меня всю жизнь, с  моих первых шагов до его последних и так далее. И нисколько об этом не жалею. Если и существуют "великие" ученые, им не воспитать с помощью преподавания себе подобных. Ученики могут перенять манеры учителя, его профессиональные навыки и приемы, способы сделать карьеру и, в очень редких случаях, критический подход к научным данным и их интерпретации. Настоящий учитель воспитывает собственным примером - как утка утят - или, крайне редко, своей одержимостью, оригинальностью взглядов и видения природы.

Ученый, если он стремится к преуспеванию,  вынужден смотреть на науку сквозь узкую щель, которая настолько ограничивает поле зрения, что он становится Fachidiot, как говорят немцы.

Предстояло принять волевое решение, как всегда, без достаточных оснований и по случайным мотивам. Решать я ничего не стал, просто поплыл по течению.

Учитель - это тот, кто может указать тебе путь к самому себе, а такого у меня не было.

Многие ученые прошлого не стали бы выдающимися, а иные науки вообще не возникли бы, будь в прежние времена отношение к науке столь утилитарным и рассудочным.

Понятно, что размышлять о природе вообще или даже о живой природе вообще - не занятие для ученого. Это дело поэта, философа, пророка. Но излишняя дробность представления о природе приводит к его полному исчезновению. Близкие цели заслоняют от нас побудительную причину поиска.

Чудесный, красочный ковер распускается по ниточке, одну за другой нити вытаскивают, разрывают, изучают, и в конце концов узор забывается и восстановить его невозможно.

Мы верим, что наши поиски приведут к пониманию, но они ведут лишь к объяснению. Даже разница между "понять" и "объяснить" постепенно сводится на нет, что уж совсем непростительно.

Ссылаются на высказывание Эйнштейна: "Самое непостижимое в природе - то, что она постижима". Я бы сказал: "объяснима". Это совершенно разные вещи, ибо мы мало что понимаем в природе. Правда, когда разум в горячке,  человеку чудится, что вот-вот поймет, познает, но жар спадает, он приходит в себя и слышит… гул пустоты.

В наше время так называемые законы природы фабрикуются как на конвейере. И не потому ли так стройны эти "законы природы", что они выведены с помощью стройного метода? В последнее время о природе узнали много пустяков; некоторые природа создала словно нарочно, чтобы их не открыли невежды. И некому вывести их из заблуждения…"

…Из этой тетради я выписал лишь несколько фраз, которые иллюстрировали плоды серьезных размышлений Валентина Амвросиевича о том, что такое наука, поскольку готовил публикацию в его память для нашей научной газеты. Как завет сыновьям в ней осталось еще очень много непознанного и нерасшифрованного. Остались и его комментарии к некоторым особенностям того переломного исторического периода, который мы тогда переживали.

"Спрос на правду растет. Идет азартное разоблачение плохих начальников, жуликов, всяких бездельников. Но в этом ли вся соль? Правда - дело опасное, дело ответственное и… неудобное. Нравственную силу надо в себе чувствовать. Но где гарантия, что "спросом на правду" не воспользуются ловкие конъюнктурщики?

Не в отдельных личностях вижу главное зло, а в той системе необъяснимых "табу", жестких ограничений, которая до недавних пор считалась у нас нормальной. Микроклимат такой создается не только волей "сверху", но и поддержкой "снизу". Положа руку на сердце, нужно признать: большинство из нас в этой системе коллективного вранья как-то механически участвуют, пусть даже своим молчанием."

…Мы летели в Ереван на стареньком разболтанном то ли Ту-134, то ли Ил-68. Над головами дрыгалась арматура дневного освещения. Валентин Амвросиевич сидел впереди нас с Кабановой и Гиршевой. Он время от времени просовывал свою большую красивую голову между спинок кресел, устремлял на нас серьезные голубые глаза хирурга и тешил нас рассказами об авиакатастрофах, изобиловавшими душещипательными подробностями (представляю, как "порезвился" бы наш доктор Богданов сейчас, "угощая" историями  о воздушных террористах, но тогда до этого было еще далеко).

 Вдоволь наговорившись, он достал из внутреннего кармана пиджака плоскую фляжку, открутил рюмку-наперсточек и влил в каждого по капельке виски: "Ну, с этим можно и в штопор войти!". Он собирался жить долго…

"Есть старое. А есть старинное. Старое с годами ветшает, приходит в негодность, обращается в пыль. Со старинного же пылинки сдувают. Потому что старина от времени не только не теряет, а, наоборот, приобретает большую ценность. Старинное делает возможным прямую беседу предков с потомками, то есть непрекращающуюся беседу народа с самим собой."


Вадим
По "Гамбургскому счету"

Давно известно, что настоящая дружба на всю жизнь завязывается обычно в "нежном возрасте". Здесь все получилось наоборот.

Портрет Вадима в моем рабочем кабинете на стене рядом с портретом Светланы. Для меня их неуловимое сходство бесспорно. Внутренняя красота и одухотворенность их лиц… Они не были знакомы в этой жизни, но в той мои благодарные воспоминания должны помочь им встретиться.

Когда на дубненском телеканале начались встречи в прямом эфире по понедельникам, именно Вадим был горячим их сторонником. Я пригласил его к нам на ДТВ работать режиссером, а до этого он с двумя высшими образованиями (ГИТИС - актерское и ВГИК - режиссерское) мотался с камерой в "Студии Семь" как оператор…. Он как никто понимал, каким мощным оружием станет прямой эфир в конкурентной борьбе двух телекомпаний. Он же вооружил ДТВ концепцией "домашнего" телевидения, которое не врывается в дом компьютерным мусором и музыкальной вакханалией, а мягко и по-доброму приходит как друг дома, приятель, понимающий собеседник. Мне и моим коллегам тоже весьма импонировало делать домашнее, интеллигентное телевидение, достойное Дубны.

Наша притирка, если так можно назвать первые дни совместной работы, такою вряд ли и была. Мои коллеги приняли Вадима безоговорочно и сразу поверили, что его опыт, профессиональная мудрость с успехом послужат общему делу. Что до меня - так именно такого человека мне не хватало с самых первых апрельских дней 1993 года, когда я взвалил на себя совершенно неподъемный, казалось, груз новых забот и обязанностей. Мне как газетчику очень не хватало образного восприятия материала, не хватало этакого внутреннего таймера, чтобы определить формат и жанр материала, который предстоит снимать и монтировать. Все это было у Вадима. Так что мой газетный опыт, знание дубненской жизни а,  главное, понимание некоторой островной специфики, присущей старожилам, в сочетании с теми качествами, которые были у Вадима, образовали прочный тандем.

Он умел просто, на пальцах, объяснить самые сложные нюансы работы. Для этого ему хватало клочка бумаги и карандаша. Он рисовал несколько кружков и квадратиков и протягивал между ними "силовые линии": "Вот твой сюжет. У тебя есть это, это и это. Не забалтывай картинку! Лучше оставь в кадре синхроны - они дают ощущение достоверности, сиюминутности события. Не растекайся мыслью по древу. Выстрой образный ряд, и ты увидишь, что текст  легко ему подчинится. Лучше, если ты оставишь себе для ориентира вообще одну мысль…".
В нем была убежденность и убедительность, каких нет ни в одном из учебников, ни в одной из монографий известных теоретиков и практиков телевидения. Будучи на двухнедельной стажировке главных редакторов региональных телестудий в Останкино, я убедился, что, собственно, благодаря Вадиму мне там учиться уже практически нечему.

А сейчас расскажу, как мы снимали с ним сюжет, после которого Дубна "встала на уши".

- Евгений (именно так он чаще всего обращался ко мне) - что-то "бабье лето" нынче затянулось…

- Да, и за грибками хочется… Знаешь, какие в этом году черноголовые подберезовики растут? Я такого урожая и не помню!

- Так в чем же дело? Завтра и поедем. Только давай сразу договоримся насчет конферанса (это он так ролевые образы ведущих определял). Я - новичок. Ну, полный чайник. О грибах совсем ничего не знаю. А ты - бывалый грибник. И ты мне все по ходу дела объяснишь - как они растут, какие надо брать грибы и что с ними потом делать. Договорились?

Мы ударили по рукам и стали собираться…

Корзинка у высокого и солидного Вадюши была… прямо скажем, под стать Красной Шапочке - маленькая и кругленькая. Моя - на два ведра. Отец такую корзину называл бельевой. Когда было много грибов в лесу, он так и говорил: "Сегодня с бельевой пойду". Она сейчас у нас на даче - для лука, для картошки, да мало ли для чего. Вообще, корзина вещь удобная. Но я несколько отвлекся...

Оператор, он же водитель Саша Смыковский свернул с шоссе на проселочную дорогу и припарковал наш редакционный "Москвич" на маленькой лужайке. Достал камеру, дал мне микрофон. В лесу мы им пользоваться будем редко - синхронные диалоги оператор запишет на встроенный в камеру микрофон. "Саша, снимай по возможности в монтажных планах, чтобы потом меньше работы было, - сказал Вадюша. - Камера - на говорящего, уход на лесной ландшафт. На второго говорящего. Потом замузычим". И - мы пошли: высокий Вадим в куртке, коротких сапогах, я в любимой брезентовой штормовке, которую привез в 1987 году из Владивостока,  и скатанных болотных сапогах, оба в бейсболках с эмблемой ДТВ, которых в свое время наш директор Саша Аверкиев заказал в Москве несколько десятков. У Вадима кепка красная, у меня - зеленая.

"Новичок" и "бывалый" так и не вышли из отведенных им ролей. Ненаигранное детское удивление Вадима, начиная от первого взгляда в кадре на мою огромную корзину: "Неужто наберем?" - "И не сомневайся! Знаешь, сколько в этом году грибов?" - в сочетании с моим уверенным апломбом потомственного грибника-аборигена придало сюжету не только атмосферу подлинности, но и сделало его в глазах зрителей хитом сезона. А какой заразительно светлой была радость Вадюши, когда он счищал лесной мусор с очередного черноголовика и аккуратно укладывал его в корзину. А потом, оглядевшись, вопил, словно забыв о камере: "А вон рядом еще стоит! И еще!! И еще!!!". И так - почти все сорок минут настоящей, подлинной, грибной и лесной сказки.

После выпуска программы нас стали узнавать на улицах: "Это не вы грибы собирали?".

Конечно, мы просчитывали эффект "попадания", но на такую популярность не рассчитывали. Наши "грибы" в записи несколько лет крутились, и даже в совершенно не грибные годы, на дубненском телеканале, что порой несколько смущало аудиторию, не обращавшую внимания на титры, в которых ясно значилось: 24 сентября 1994 года. Да и надо признаться, такого урожая черноголовых подберезовиков больше не было.

Году в 97-м у меня появится старенький 968-й "Запорожец", и мы с Вадимом не раз, пока он относительно здоров, съездим по грибы. Уже без камеры, а так, для удовольствия. Потом, с относительным комфортом, на тоже старенькой, но "пятерке". "Евгений, машина - класс! И как же ты научился так быстро водить!". Все и всегда им сказанное было абсолютно искренне. И грело душу.

По понедельникам у нас была традиция. Нет, не баня. После "прямого эфира", когда я выходил из студии, распаренный не хуже чем в бане, заезжали ко мне и устраивали "разбор полетов". Естественно, прихватывали "одну маленькую", как говорил Вадюша. Доставали соленые и маринованные грибки, которые всегда водились в моем доме, жарили картошку - и начинался "пир". Мы очень сблизились за эти вечера. Когда в доме однажды не оказалось хлеба а круглосуточных магазинов в округе еще не водилось, мы решили прогуляться до хлебозавода. Сказали на вахте, что неожиданно приехали друзья из Москвы и кормить их совершенно нечем.  Посмотрев на нас внимательно и как бы что-то припоминая, сторож не только пропустил на охраняемую им территорию, но и даже показал, в какую сторону идти. Женщины в белых халатах нам так обрадовались, что долго не хотели отпускать, а когда мы с двумя горячими батонами, рассыпаясь в благодарностях, уходили, вслед нам звучало: "Приходите еще!". Во времена актерской молодости Вадима это называлось "торговать лицом".

Он очень нежно и трогательно относился к женщинам, детям и животным. Наша сука Дора - миттельшнауцер, известная в округе своим заливистым лаем, сразу приняла Вадима за своего, и мы часто гуляли втроем. "Ну что, насекомое, - обращался к ней Вадим, - есть хочешь?" - и Дора умильно заглядывала ему в глаза, а он доставал из кармана какое-нибудь специально припасенное собачье лакомство…

Рассказы Вадима о его бурной артистической молодости, о богемной киношной жизни, когда он служил в ЦСДФ - Центральной студии документальных фильмов, можно было слушать часами. Жалко, что я их тогда не записывал, а память не способна воспроизвести его неповторимые интонации. К счастью, в их с Наталией квартире в "дворянском гнезде" на специально сделанных полках хранятся многочисленные видеокассеты, запечатлевшие облик творца…Может быть, есть среди них и запись его "прямого эфира" с одним из лучших в мире (по Гамбургскому счету!) режиссеров и создателей мультфильмов Гарри Бардиным. Гарри приехал в Дубну примерно с той же идеей, с которой последний раз приезжал сюда Ролан Быков, только он хотел сделать наш город столицей фестивалей мультипликационных фильмов. Это была беседа просто старых друзей, встретившихся после долгой разлуки, и - профессионалов, которые всегда обращаются друг к другу на ты и по именам.

Жизнь на ДТВ с приходом к нам Вадима чем-то неуловимо изменилась. Меньше стало суеты, больше уверенности. Он сразу взял на себя формирование сетки вещания (пять вечеров в неделю!), значительно облегчив мои нагрузки. Он был старшим по возрасту и - часто - самым молодым по духу. Он основал на ДТВ "Клуб любителей сала" (с намеком на харьковское авиационное происхождение ядра коллектива - выпускников ХАИ): вступительный взнос - не меньше двух килограммов. Ни взносов, ни сала не было и в помине, но, приступая к общей трапезе, дэтэвэшники о клубе вспоминали непременно.

Около двух лет проработали мы вместе, потом городские власти задумали реорганизовать местное телевидение и это совпало с тем, что мне предложили вернуться в газету - редактором. Так я ушел, а Вадим - остался. Но не было вечера, чтобы мы не созванивались, не обменивались новостями и оценками всего, что творится в городе, стране и мире. Его оценки порой были резки. Он не любил "пауков в банках" как называл новых русских, ему не нравилось то, что стало со страной. Он несколько раз бывал в командировках в Грозном, когда это был один из красивейших городов страны, и сокрушался по поводу того, что с ним стало. Он умел придумывать меткие и хлесткие прозвища, особенно для наших "конкурентов" из "Студии Семь". Ставя свои игровые сюжеты, в которых в соответствии с принятой на себя ролью он становился то придурковатым, то нелепо наивным, он не боялся казаться смешным, хотя и  понимал, что не все в этом городе принимают его лицедейство. И действительно, некоторые зрители, даже "с положением", отождествляли его с его героями. Типичная ошибка "сильно умных", какими они себя считали. Иногда он называл этот город ужасным, и я, выросший в Дубне, прекрасно его понимал, потому что за три года работы на ТВ, после общения с нашей институтской рафинированной публикой, много чего насмотрелся и наслушался. Он не уставал удивляться застегнутости большинства людей на все пуговицы и объяснял этот феномен не только спецификой замкнутого в своем пространстве поселения, но и - чаще - неудовлетворенными и сильно завышенными личностными амбициями. Одно из наиболее частых его выражений, которое объясняло многое, что не поддавалось логике: "Дубна!..." - сопровождалось разведением рук, взлетающими бровями и горизонтальными морщинами на лбу. И это короткое слово с его неповторимой интонацией, в которой скрывалось примерно такое: здесь все возможно; а чего вы хотите; напрасный труд, - вошло в лексикон всего нашего окружения. Лично я часто его употребляю с вадюшиной интонацией.

В творческом отношении Вадим обладал редким качеством. Когда-то у Еремея Парнова я прочел о "бритве Оккама" -  инструменте для удаления лишних сущностей. Так вот, Вадим этим инструментом пользовался виртуозно. Не случайно говорят о том, что все гениальные поэты, порезвившись в юности и вдоволь насытившись изысканной свободой, приходят-таки к пушкинской простоте. Эта простота - не примитив, а продукт осознания того, что уже тысячи лет человеческий мир держится на нескольких незыблемых истинах, а люди испытывают одни и те же чувства. "Мы голыми приходим в этот мир и голыми уйдем", - любил он повторять (надо сказать, всегда к месту). Оставаясь атеистом и агностиком, он глубоко сочувствовал православной вере.

Но что-то я стал впадать в занудное менторство - Вадюша никогда бы мне этого не позволил. Уж чего-чего, а занудства в нем самом не было ни грамма. Собираясь на газетную стажировку в Штаты в ноябре 99-го года, я пообещал ему привезти видеокассету с записью "Серенады Солнечной долины" Глена Миллера - в то время это была его заветная мечта. Я выполнил его просьбу и нашел эту кассету в одном из больших книжных магазинов Денвера - столицы штата Колорадо, где, у подножия Скалистых гор, проходило наше знакомство с самыми разными американскими газетами. Радости его не было границ. И в течение полугода свой традиционный звонок или ответ на мой, если я звонил первым, начинал с одной и той же фразы: "Евгений, ты даже представить себе не можешь, какой ты привез мне подарок". Богатство интонаций, с которыми произносилась эта фраза, с лихвой компенсировало ее повторяемость.

В своих воспоминаниях о друге я сознательно опускаю его детство и отрочество в Днепропетровске, о которых знаю только то, что он рос и формировался в обществе умных и заботливых женщин, его трогательную заботу о старенькой матери уже здесь, в Дубне, из-за нее он оставил "хлебную" работу в Москве… Где-то на его кассетах сохранился коллаж из газетных и журнальных вырезок, фотографий, которыми он оклеил одну из стен своей однокомнатной "хрущевки". В этих умело смонтированных кусочках раскрашенной бумаги была жизнь его страны и его поколения. Его жизнь. Он всегда трепетно относился к пожилым людям, и не случайно, оставаясь работать на телевидении, так заботился о сохранении своей программы для ветеранов.

Последние восемь лет его жизни рядом с ним была его друг и жена Наталия, его любовь и добрый ангел. Когда она поднимала телефонную трубку, я слышал, как она подзывает мужа: "Вадик! Иди скорей! Друг звонит". А в тот день мне позвонила она: "Жень, Вадим умер…" Словно капля тяжелой ядовитой ртути из разбившегося градусника, повисла пауза… Когда Вадюши не стало, я ощутил даже не пустоту -  впервые  мне показалось, что жизнь потеряла последний смысл. В доме  были Андрей - зять и Никита. Кажется, они, еще не поняв, что случилось, как-то притихли. Я сел в свое кресло и стал писать. Несколько строк прощания.

…Для многих ветеранов Дубны его программы на дубненском телеканале были окном в такой знакомый мир, где понятия чести, совести,  достоинства воплощались в привычных символах и образах, неподвластных изменчивым ветрам перемен.
Он был мудрым и тонким человеком и очень остро переживал все, что происходит в стране, в городе, вокруг нас. Поэтому передачи студии «Ветеран», весь творческий коллектив которой зачастую замыкался на нем одном, вызывали такой резонанс, такой теплый отклик его благодарной аудитории.

Он был Учителем. Немногие, но веские слова, его и только его характерная интонация, веселая критика и скупая похвала воспитали нашу молодежь "поросль", которая работает сегодня и на центральных телеканалах.
Он был Человеком, в котором даже слабости становились силой. Бесконечная преданность профессии и своей телевизионной аудитории заставляли его, несмотря на недомогание, преследовавшее последние годы, каждый понедельник садиться а автобус и ехать через полгорода в студию, чтобы начать привычную дневную передачу для ветеранов привычными словами: «Здравствуйте, дорогие телезрители…». Его последняя передача завершилась в минувший понедельник.
Ему верили. Его любили. Он не всегда любил этот город. Город так и не стал для него родным. Своими, родными стали для него дом, семья, которую он нежно любил, наша студия, в которую он вдохнул свой опыт и профессионализм, круг друзей и единомышленников.

Нам будет очень не хватать Вадима. Но мы бережно сохраним память о друге и наставнике, которая поможет «совершенствовать мир на основе собственных несовершенств», как говорил герой одной из его любимых картин.


  ХУДОЖНИКИ ДУБНЫ

Эту серию зарисовок я опубликовал сравнительно недавно, в 1997 году. Заместитель главного редактора газеты "Культура" Марина Старуш и, можно сказать, сводная сестра по диплому (она защищалась на журфаке, а потом готовила кандидатскую диссертацию под руководством  профессора Виктории Васильевны Ученовой, которая нас и познакомила) сообщила о том, что ее газета объявляет творческий конкурс. И предложила в нем поучаствовать (теперь об этом можно рассказать) в номинации, условно говоря,  "Письма из провинции". Это совпало с проведением очередной выставки живописи по соседству с редакцией, в Музее ОИЯИ, и я ничтоже сумняшеся решил сделать цикл зарисовок о дубненских художниках. Материалы в "Культуру" послал, однако, в "провинциальной" номинации оказалось столько авторов, что мои художники, очевидно, там совсем затерялись. Читателями же цикл был замечен, и кто-то даже посоветовал мне объединить его в отдельную публикацию. И вот прошло семь лет. Увы, иных уж нет… Остались их автографы в уголках пейзажей и портретов. Осталась память. Остались запечатленные ими уголки нашего острова, преображенные творческой энергией авторского видения.

Начиная этюды о дубненских художниках, я задавался простыми, в сущности, вопросами: сложилась ли в Дубне какая-то особенная школа живописи, кто учителя и ученики, какое место занимает живопись в формировании нашей "домашней" (читай: островной) культуры.

И все-таки, независимо от ответов на эти вопросы, художники Дубны, разные по стилю и мироощущению, приподнимают город и нас над суетой повседневности, увековечивают изменчивые черты времени.

В 1995 году в нашу телестудию позвонил один из старейшин дубненского живописного цеха Иван Иванович Радов. Тогда очень многие (и телевизионщики, в том числе) помогали ему - ветерану войны, в год юбилея Победы! -  в подготовке персональной выставки во Дворце культуры "Октябрь", и с тех пор мы с Иваном Ивановичем поддерживали контакты. Его рассказы-лекции о живописи, меткие оценки, острый, несмотря на уже преклонные годы, взгляд изрядно помогали художественному образованию окружающих. К нему до последних его дней тянулась молодежь, а он многие годы хранил ученические работы, авторы которых стали уже профессиональными художниками и, в свою очередь, учителями и наставниками. Он гордился своим учеником Владимиром Василевским, который сейчас работает художником в университете "Дубна", очень трепетно относился к Ларисе Платоновой - педагогу детской художественной школы. Но - был к ним особенно взыскателен как к самым любимым ученикам. После той своей персональной выставки Радов "записал" (то есть снова начал писать после длительного перерыва - это сами художники так говорят о себе или своих коллегах), преодолев возраст и болезни. В его этюдах, наполненных солнечным светом, экспрессивная манера письма сочеталась с зорким и точным взглядом взыскательного классика…

На память о художнике Радове мне остался с двух сторон исписанный его слегка округлым почерком большой лист, на котором он сформулировал некоторые свои мысли о развитии живописи в Дубне, о  коллегах по искусству, о приобщении к этому увлекательному миру молодежи. И перечислил имена пятнадцати истинных, по его заключению,  живописцев, работающих в Дубне. Этот лист остался в архивной папке с надписью "Художники Дубны". В той папке есть и такая моя мимолетная запись.

…В одном из рассказов Грина описывается унылый серый быт двух супругов - прачки и безработного пьяницы. Однажды они заметили близ своего постылого дома-развалюхи молодого человека в бархатной куртке с этюдником, но за похмельными дрязгами о встрече забыли. Спустя некоторое время волею случая оказались они на художественной выставке и услышали, как высоко отзываются посетители об одной работе, претендующей на высшую премию года. Присмотревшись к картине, они узнали… свой домик, не так уж и неказистый и даже вызывающий восхищение знатоков живописи, да жизнь  показалась им не столь уж нелепой и беспросветной. И этволшебня сила искусства непреходяща  -   "этот листок, что иссох и свалился, золотом вечным горит в песнопенье".


ОБАЯНИЕ ПЕЙЗАЖА
Юрий Мешенков


О его выставке много писали и говорили в Дубне. Нам повезло: она была рядом, и мы в любой момент могли, оторвавшись от редакционных дел, в мгновение ока оказаться в другом измерении.

Мои впечатления удивительным образом совпали с многочисленными записями в книге отзывов. По этим записям можно было заметить, как влияет на зрителей-посетителей "волшебная сила искусства", как родные пейзажи, запечатленные художником, высвобождают в душах людей самое доброе и сокровенное.

"Светло и радостно! И нет забот и болей. В каком красивом месте мы живем! Если бы все люди увидели и восприняли эту красоту, они не смогли бы быть злыми. Жизнь стала бы счастливее. Спасибо художнику! Хочется верить: красота спасет мир! - В. Никитин.

Молодец! Что по-итальянски звучит как Bravo! Юра, я очень обрадовался такому разнообразию цвета, сюжетов - наших, дубненских, и экспрессии. Спасибо большое, порадовал! "Есть только миг, за него и держись!" С глубоким почтением - В. Флягин."

Авторы этих записей - хорошо известные в Институте ученые профессора Владимир Алексеевич Никитин и Владимир Борисович Флягин. Люди, выполнившие немало изящных физических работ, авторы оригинальных идей и тонких уникальных экспериментов. Они преданы не одной только физике. Никитин глубоко и серьезно занимается философией Природы. Флягин - сам одаренный художник, рассказ о нем еще воспоследует, и его искренняя радость успехам коллеги дорогого стоит.

То, что на выставке побывало немало именно таких взыскательных зрителей, с именами и делами которых напрямую связано понятие, определяемое  на новоязе как ментальность (относящееся прежде всего  к городу, в котором мы живем), говорит и в пользу художника, и в пользу того что такие выставки нужны Дубне. И нужны именно сейчас, когда у многих так неспокойно на душе, и неясно будущее, и рвется "времен связующая нить".

"Все времена года так прекрасны! Спасибо за маленькую радость в это нелегкое для всех дубненцев время.

Благодарю за возможность увидеть возвышенную красоту в суете жизни."

Лично я оставил бы в этой книге запись о том, что, увидев впервые несколько скромных пейзажей Мешенкова, был поражен их внутренним светом и неброской красотой скромных уголков родной природы. После личного знакомства с очень добрым и улыбчивым, очень открытым, но не очень разговорчивым Юрием Георгиевичем и неотрывного созерцания его пейзажей стал совсем по-иному смотреть на снег и небо, мартовские лужи и ветки краснотала, другими глазами увидел городские и загородные ландшафты. "Сотри случайные черты, и ты увидишь: мир прекрасен…" Лучше Блока об этом не скажешь.

"Замечательная выставка! Особенно пейзажи на Волге, коттеджи и садовый участок! Просто чеховско-бунинская и моя Россия, которую я люблю так же, как художник Мешенков. - М. Арабей."

Свои первые рисунки Юра Мешенков, неполных пяти лет, делал в родной Яхроме, сидя в погребе родного дома во время немецкого наступления. Стало быть, была поздняя осень - начало зимы сорок первого… Представляю себе, как деловито собирал он в начале очередной бомбежки карандаши, альбом и самозабвенно выводил на шероховатой поверхности бумаги танки и самолеты. А что это была именно наша военная техника - не сомневаюсь, этой темой грезили все мальчишки военных лет.

В семье было пятеро детей. После семилетки мать решила отдать Юрия в Федоскино, где учились его двоюродные братья: все-таки там кормят, обувают, одевают, а семья осталась без кормильца - отец погиб на фронте. Учиться было интересно. Потом началась рутина, сплошным потоком пошел художественный ширпотреб. К примеру, десять копий "Детей, бегущих от грозы" . Почему-то эта картина, хотя и проходившая по департаменту русской салонной живописи, была популярна в послевоенное время.

Собираясь в армию, Юрий взял с собой этюдник, краски, кисти. Однако специфика армейской службы не всегда совпадала с вольными устремлениями художника. Его работы попали на глаза армейскому начальству, и сержант сказал по поводу обнаженной натуры, присутствовавшей среди набросков молодого бойца: "Кисти и краски забираю, перед демобилизацией верну. И нечего тут деморализовывать личный состав всякой похабщиной!". Сержант оказался неправ в своем служебном рвении: способности художника проявились при оформлении ленинских комнат, штаба, казарм. Тот, кто служил в то время, знает, что хорошие художники в армии были на вес золота, потому что любая высокая комиссия, приезжавшая в часть, прежде всего обращала внимание на наглядную агитацию. Такая была у молодого художника школа, с которой он приехал в молодую Дубну.

Дубна 60-х… С ностальгической грустью вспоминают это время уже пожилые романтики, дожившие здесь до зрелых лет и вырастившие детей, растящие внуков. Как переполнялся зал Дома культуры, в котором шла любительская постановка "Иркутской истории" (декорации Юрия Мешенкова). Какими яркими казались декоративные детали  интерьера кафе "Нейтрино" и других предприятий общепита. Как много труда Мешенкова и его коллег было вложено в оформление гостиницы, Дома культуры перед знаменитой Рочестерской конференцией 1964 года…

"Великолепно! Ваши работы мне очень нравятся. Надеюсь на дальнейшее сотрудничество с Вами. - Е. Крымов, директор Музея археологии и краеведения Дубны.

Восторгаемся вашим видением окружающего нас мира, вашим светом на этих картинах. Надеемся на продолжение нашего сотрудничества. Ваши коллеги из издательского отдела Т. Жабицкая, Е. Аксенова и другие."

Юрий, действительно, много сотрудничает с издательским отделом Института, принимал творческое и мастеровитое участие в оформлении институтских выставок в Женеве и Варшаве… Тому я сам был свидетелем. Но - о самом сокровенном как-то не принято говорить вслух, и он предпочитает молчание, когда заходит речь о его пейзажах. Он скромен и душевно деликатен. Не любит, когда вокруг этюдника "на пленэре" собирается толпа, поэтому городскую натуру пишет по вечерам, старается выбирать уединенные места. А вечерние прогулки по берегам вокруг Ратмино дают силы для новых работ. Тонизируют. Увлечение художника садом дает автору основание перефразировать известные строки: "Землю попашет - попишет стихи", - заменив строфы на этюды.. И даже в Женеве,  любуясь романтическим великолепием знаменитого озера, окруженного позолоченными осенью холмами, и фантастическими горными ландшафтами, он вспоминал родные пейзажи…

"Сейчас весь 9 "А" класс 9-й школы бродит по этой прекрасной комнате и любуется этими распрекрасными картинами. Ужасно хотим посетить следующая вашу выставку, и надеемся, что она будет еще больше и лучше. Помните о нас."

Подросткам простительны превосходные степени. Он помнит. Детей на выставке побывало много. Они подходили к автору и признавались, что хотят научиться писать так же. А он со свойственным ему лаконизмом отвечал: "Смешивать краски я вас научу, и вы года через два станете писать". Это внимание подрастающих дубненцев автору выставки было очень приятно.

- Кто ходит в церковь с верой в душе, человека не ударит. Кто занимается музыкой, живописью - тоже. И мне кажется, несмотря на все эти политические бури, жизнь начинает поворачиваться в нам своими светлыми сторонами.…
Мне все нравится в природе - и дожди, и морозы, и солнце, и ветер. Подмосковье наше - бесподобно….Еще не знаю, как буду писать завтра. Наверное, как-то по-другому… Дорогие дубненцы! Я благодарю вас за эти хорошие отзывы. Но я больше люблю, когда меня критикуют. А ваши благодарности придают мне больше сил.

"Удивительное рядом, Юра! Трепетность и нежность, любовь и тепло, и страсть к беззащитной и нежной, задумчивой и волнующей, переменчивой природе-женщине. Нет слов… Волнуюсь. Удачи!" (Без подписи).



ПОРТРЕТ ЖЕНЩИНЫ
Вячеслав Бочкарев

Это - признание в любви. К одной Женщине - Модели. И ко всем, кто рядом и далеко. В сердце художника одновременно живет гриновская тоска о несбывшемся и радость воплощения образа в угольных штрихах.

За несколько дней до открытия выставки женского портрета в Доме ученых мы сидели в небольшой мастерской  и говорили о жизни и творчестве. Он доставал один портрет за другим и вспоминал, как это делалось. Я пристально вглядывался в знакомые дубненские лица: некоторые преображены почти до неузнаваемости, приподняты над суетой повседневности в законченности образа. Некоторые узнаваемы сразу. Но эта узнаваемость - совсем не сродни впечатлению от удачной художественной фотографии, она окрашена удивлением, которое всегда сопутствует новому и ведет к открытиям.

Когда Дмитрия Ивановича Блохинцева (я слышал это от его учеников) спросили, чем отличается наука от искусства, первый директор ОИЯИ, сам не чуждый занятиям живописью, ответил примерно так: "Когда ученый видит красивую женщину, он ее фотографирует, фотографию делит на квадраты и, анализируя детали изображения, пытается понять причины этого ошеломляющего феномена. А художник?… - Художник ее целует!".

Слава меняет портрет за портретом. Образы магически наслаиваются один на другой и отливаются в поэтические строки: "Поцелуй был, как лето. Он медлил и медлил. Лишь потом разражалась гроза…"

- Вот этот портрет только вчера закончил. Ух, какая она вся тонкая! Узнаешь?! Да, лобик чуть приоткрыл и возвысил. Глаза чуть расширил. И, правда, видно, что она вся такая бедовенькая?!

- Да, Слава, очень видно…

Когда Бочкарев пишет, он забывает обо всем. Так глухарь поет свои любовные песни. И даже вторичные его переживания - комментарии к портретам - хранят свежесть первого восприятия. Память чувств. Память сердца, которая, как известно, "сильней рассудка памяти печальной". В обаянии его рисунков нет секрета. Это потому что оно - восторг от дивных созданий Природы. Но в каждом образе скрыта Тайна. А это - уже за пределами нашего сознания. Почему люди многие сотни лет преклоняются перед образами Мадонны, запечатленными гениальными и безвестными художниками? Наверное, потому что один единственный и самый дорогой для каждого из нас образ, глубоко спрятанный в душе, сливается, резонирует с творением, заключенным в рамку.

Временной интервал между последними работами Вячеслава  Бочкарева и ранними, тоже представленными на выставке, - более тридцати лет. Это почти полжизни художника и, практически, вся его творческая жизнь. От первых выставок: "Мое Подмосковье" (Химки, весна 1966 года) и "Советская Россия" (Москва, Манеж, осень того же года), Международной выставки книги и плаката (Москва, Сокольники)  и зональной выставки "Большая Волга" (Горький, 1967 год), - до художественного фестиваля "Гамбургская осень" (1991) и экспозиции в США - Луисвилле и Ла Кроссе, где русского художника из Дубны сразу заметили, узнали и полюбили. Каким-то чудом сохранилась в мастерской  книга отзывов о первой выставке художников Дубны, проходившей в 1961 году. Открыв газетную подшивку, я нашел рецензию на эту выставку, подписанную искусствоведом Даирой Лебедевой:

"Бочкарев, наряду с несколькими очень темпераментными пейзажами, нежной и прозрачной акварелью, показал на выставке карандашные наброски. Пожалуй, набросками могут быть названы несколько листов. Остальное - вполне законченные портреты. Портретные образы различны по манере исполнения и по глубине раскрытия характера… В рисунках лапидарных каждый штрих, каждый контур придают  отточенность форме, характеристики приобретают особую выразительность".

Может ли биография определять творческую судьбу художника? Определенно да, если она связана с таким городом, как Дубна, который тянет к себе всегда. Учеба в Федоскино и Полиграфическом институте, заманчивые перспективы членства в Худфонде и Союзе художников СССР не перетянули его к соблазнам высоких гонораров, почетных званий и премий. Хотя он и не оставался в стороне от того, что называлось художественным процессом, - писал плакаты и открытки, оформлял книги. Как председатель худсовета ОИЯИ внес свою лепту в профессиональное оформление и издание научных трудов ученых Института и дизайн различных международных научных форумов.

Одна их первых больших выставок, а именно "Большая Волга", и сегодня остается ярким воспоминанием потому, что о молодом художнике - сыне речного капитана Петра Григорьевича Бочкарева написала газета водников "Москва - Волга", и отец показывал газету друзьям и знакомым с гордостью - это означало общественное признание успехов сына. Меня же эти воспоминания тронули еще и потому, что отцы наши на той старой Большой Волги,  которой уже нет, были друзьями . Неужели уже тридцать лет утекло с той счастливой безмятежной поры золотых паутинок затянувшегося "бабьего лета"?..

На выставке дубненских художников, посвященной 40-летию Института,  Бочкарев представил свою старую работу, написанную маслом, - "Домик генерала Лепилова" и множество поздравительных открыток, отпечатанных по его оригиналам, расходившимся в праздничные дни по почте миллионными тиражами. Многие с удивлением открыли для себя эту сторону его творчества. На моих глазах автор подарил одному из ветеранов и основателей Дубны Венедикту Петровичу Джелепову несколько таких открыток, поставив по его просьбе свой автограф. Дорого ли это прошлое? Да - как частичка личной жизни. Как ступень в формировании профессионализма. И все же время, когда "оптимистические" пурпурно-золотые тона определяли основную палитру художника, скорее гасило его творческую свободу.

Но мечта о Женщине не оставляла художника никогда: "Процесс рисования настолько захватывает, что, ощутив  привычное состояние, я забываю обо всем. И меня снова и снова тянет "попроцессничать"…

На этом многоточии… Прерванный текст, очень какое-то "личностное" слово… На этом многоточии мне не хочется заканчивать. Потому что мы очень часто вспоминаем Славу. Его солнечную улыбку, которой он освещал нашу редакцию. Его искреннюю и какую-то детски наивную радость по поводу наших газетных удач, оформления праздничных номеров. Прогулки с ним по набережной, где его можно было встретить почти каждым летним предзакатным вечером… И даже наша "лакмусовая бумажка" миттельшнауцер Дора, которая облаивала всех моих собеседников, стоило на мгновение  остановиться, - на Славу никогда не лаяла. Как, впрочем, и на Вадима.



ВСЕ РЕКИ ТЕКУТ...
Борис Иванов

Есть жанры, существующие на грани разных искусств. Лирикой могут быть окрашены и поэзия, и музыка, и живопись... Друзья-художники называют его лириком. Прозрачные пейзажи его дышат есенинской осенней грустью и весенним теплом Фета...

Борис Павлович Иванов в дубненской художественной среде известен достаточно давно и широко. Во-первых, вместе с Юрием Ивановичем Сосиным создавал детскую художественную школу, в филиале которой на левом берегу до последних дней своей жизни служил и завучем и старшим преподавателем одновременно. Во-вторых, для множества дубненских юных художников он был добрым старшим товарищем, учителем и наставником. В его изостудию, что размещалась в конце девяностых в подвале ДК "Октябрь", каждый будний вечер спешили со всего города добрых полтора десятка старшеклассников, а некоторые их предшественники довершили начальное художественное образование в вузах, стали профессиональными художниками и архитекторами. В-третьих, Борис Павлович достаточно активно и регулярно участвовал в художественных выставках, проводимых в Дубне.

В памяти художника хранится знаменитое симоновское четверостишие, заученное им едва ли не в четвертом классе, о том самом "клочке земли, припавшем к трем березам", с которого начинается Родина и без которого нельзя прожить человеку. Он вспомнил этот лирический образ в том самом подвале, где были приготовлены пейзажи для открывавшейся его персональной выставки. Знакомые художникам тонкости письма типа лессировки, благодаря которой пейзаж приобретает прозрачность, отнюдь не мешали нам общаться на вполне непрофессиональном (с моей стороны) уровне. И если говорят, что характер человека - в его работах, то добродушие, точность и внимательность, свойственные Иванову-человеку, в полной мере растворены в его небольших по размерам полотнах. Известная фраза, вынесенная в название этой главки, пришла мне в голову, когда всмотрелся в бурное течение карельских речушек, спокойные воды Пудицы, весенние пейзажи Икшинского водохранилища с зеркальцами тихих заводей, и вспомнились долгие кадры фильмов Тарковского, в которых текучая вода символизирует движение времени...

В своем художественном развитии Борис Павлович, как и многие художники, прошел разные творческие этапы. Его преподаватель в училище отметил явную способность студента к графике, однако, наперекор такому мнению, ученик решил настойчивее пробовать себя в живописи. Такое же своеобразное упрямство он проявлял и в зрелые годы: стоило прочесть у кого-то из корифеев, что так писать нельзя, - обязательно надо было попробовать, чтобы убедиться на собственном опыте, и в таких упражнениях иногда действительно находил для себя что-то новое. Правда, здесь была еще одна фраза, которую не могу не привести: "Меня не волнуют проблемы техники, хотя и нравится экспериментировать, а просто всегда пишу в свое удовольствие". И - тотчас же последовала реплика Вячеслава Петровича Бочкарева, вместе с которым мы приехали к Иванову в изостудию: "Ты забыл сказать, что все это дается огромным опытом, знаниями".

И опыт, и знания свои Борис Павлович уже много лет дарит своим ученикам не просто как средневековый мастер подмастерьям, хотя и так тоже, но и как очень тактичный, не по-современному деликатный человек. На его занятиях часто звучит классическая музыка; магнитофон принес сам. Ученики приходят со своими кассетами, предпочитая молодежные ритмы. Он не спорит. Но в конце концов просят сами: "Давайте лучше вашу поставим, под нее работается легче". И сам работать предпочитает на виду учеников: процесс творчества в изостудии должен быть прозрачным.

Ну а если говорить о лирике, то художник считает свои пейзажи наиболее близкими поэзии Есенина. Однажды, будучи в Константиново, увидел с высокого берега Оки необозримые дали и понял, как созвучны эти родные есенинские картины его собственному творчеству. Ока, Пудица, Волга... Все реки текут. И люди, как реки, меняются в своем течении... Оставим здесь многоточие, потому что жизнь художника продолжается в его учениках и его живописи.
 

ФИЗИКА И АКВАРЕЛИ
Владимир Флягин

Как профессиональный физик Владимир Борисович никоим образом не смешивает свои научные и художественные интересы, потому что процессы, происходящие в микромире, нельзя, по его мнению, представить в зрительных образах.

…Когда Танечка - секретарь директора лаборатории открыла для меня "овальный" зал, а она делает это по первому требованию каждого гостя, я не то чтобы обмер, но какое-то теплое и лучистое спокойствие повеяло с некогда пустых стен, украшенных теперь акварелями профессора Владимира Борисовича Флягина. И выставка в лаборатории впервые в те декабрьские дни напомнила о том, что скоро Новый год, самый замечательный праздник, и пора подумать о подарках, которые доставят радость близким. Наверное, потому, что сама эта выставка стала новогодним подарком коллегам.

Незадолго до этой выставки в лаборатории Владимир Борисович показал свои работы в Доме ученых - это был как бы итог его творчества за многие годы работы и жизни в Дубне. В отличие от небольшого собрания акварелей в "овальном" зале, там были представлены его работы, выполненные в разной технике и разных жанрах. И были восторженные отзывы в книге посетителей, и проникновенные выступления на открытии. Вот тогда-то и припомнилось мне впечатление от небольшой акварели немецкого художника восемнадцатого века, буквально заворожившей меня в Пушкинском музее. Ночной залив, избушка рыбака, перевернутая лодка… Весь колорит этого ночного пейзажа строился на оттенках серого цвета, и лишь лунный диск будто бы золотился желтоватым расплывчатым пятном. Но необъяснимой умиротворенностью веяло от этого пейзажа: "На свете счастья нет, лишь есть покой и воля"…

Впечатление повторилось на выставке Флягина в Доме ученых, у его акварели "Утро туманное". Потом Владимир Борисович объяснит мне, что эффект здесь достигается техникой письма по сырой бумаге, - вроде как поверит алгеброй гармонию. Но кто возьмется объяснить чисто техническими ухищрениями чудо воздействия всего этого на нас, зрителей, не особенно-то поднаторевших в теории живописи? А прочем, надо ли объяснять чудеса?

Как профессиональный физик Владимир Борисович никоим образом не смешивает свои научные и художественные интересы, потому что процессы, происходящие в микромире, нельзя, по его мнению, представить в зрительных образах: "Как изобразить принцип неопределенности? Я не знаю. А это один из главных принципов современной физики.  Или - "черные дыры"… Над ними я думал. Но здесь, кроме знаний, нужна еще богатая фантазия. А строгие знания мешают фантазировать. Что же делать, если я точно знаю, что любое изображение моделей микромира - антинаучно…"

Зато как любитель путешествий  Владимир Борисович охотно и успешно сочетает свои дальние и ближние странствия с увлечением живописью  - и это видно по географии его работ. Правда, не все поездки и походы остались в карандаше, акварели и красках - за два года очень напряженной работы в Женеве, в Европейской организации ядерных исследований, практически не было времени для художественного творчества. Зато итальянские зарисовки греют душу и художнику, и его поклонникам. От былых байдарочных походов остались карельские зарисовки. Меньше писал на реках Белой и ставшей родной Дубне - суровые походные условия не располагали. Очень дороги художнику пейзажи близких сердцу мест - речка Керженец, старая банька на берегу реки, спокойные и милый пейзажи срединной России.

Как старожил Дубны Владимир Борисович переживает за облик родного города: "Много хожу пешком до Черной Речки, до Большой Волги, и понастроенные там коробки совершенно не впечатляют, в отличие от старой части Дубны,  где невысокие здания соизмеримы с человеческими масштабами и  вписаны в заповедный природный ландшафт". Запечатленные в зарисовках Флягина уголки старой Дубны, уже канувшие в Лету, вызывали у посетителей его выставок умильно-ностальгические воспоминания.

Своей особой утренней, полуденной, вечерней жизнью дышат в работах Флягина цветы. Астры. Пионы. Сирень. Их он любит писать на природе. Дома нет такого освещения. А природа дискретна и переменчива. Именно она вызывает у художника то особенное состояние души, которое предшествует работе и ее сопровождает. Что очень роднит его с другими дубненскими коллегами, которые  признавались мне в том же. Когда же он сравнивает это ощущение с волнением и напряжением, вызванными срочной подготовкой научной статьи или завершением экспериментов с бессонными  сеансами, то оно, в отличие от рабочих авралов, не изматывает, а приносит полное удовлетворение: "Я чувствую, как изнутри разогреваюсь. Вплоть до того, что уши начинают гореть"…

Флягинские акварели так и поселились в лаборатории, как в свое время в другой лаборатории натюрморты Ларисы Зиновьевой. Или пейзажи Володи Василевского - в Дубненском университете.


ПРОГУЛКИ В РАТМИНО
Владимир Василевский

Его в Дубне сразу узнают по почерку. Мастихин и кисти в его руках - инструмент для выражения внутреннего состояния. А состояние это - от слова вдох - вдохновение.

Когда он пишет свои пейзажи - и кисти и этюдник сливаются с природой. Подлетела синичка, уселась на этюдник. То ли птичье любопытство одолело, то ли захотела предложить себя в качестве натуры. В другой раз заяц припрыгал. Уже со своим, заячьим любопытством. То, что ратминская лесная живность так привыкла к художнику, которые впервые появился здесь еще в свои детские годы, - вполне объяснимо. Он и сам не устает повторять, что Ратмино - его мастерская.

Почему этот некогда заповедный уголок дубненской земли так влечет художника? Володя сам не раз задавал себе этот вопрос. Наверное, потому, что все мы родом из детства. Во взрослой обыденной жизни нашей мы придаем чрезвычайно мало значения краскам, звукам, запахам. И вспыхивающий иногда в суете повседневности проблеск яркого воспоминания: "Все это было когда-то!" - наверное, есть не что иное как возвращение в детство,  в забытое уже состояние восторга чистого существа перед совершенством того или иного природного явления.

Есть близ Конаково небольшая деревенька Скрылево. Там прошли первые годы детства. Деревянный дом деда лесника, сосновый бор, ветлы над водой, набегающие на песок волны, пение птиц - вот эти первые, самые чистые детские впечатления с новой силой проросли в душе художника именно здесь, в благодатном Ратмино. И именно дедушку, который научил его любить и понимать природу, Володя считает своим самым первым учителем.

Учеником пятого класса пришел он в Дом культуры в изостудию, которой руководил молодой тогда художник Юрий Иванович Сосин. После армии работал художником-оформителем в орсе под началом Юрия Григорьевича Мешенкова и учился на художественно-графическом факультете Московского заочного пединститута. Учитель по рисунку отметил и выделил из общей среды именно способного дубненца и не уставал повторять ему: "Главное - не столько научиться правильно писать, сколько правильно видеть". Учитель и ученик подолгу беседовали о живописи, о творчестве близкого в то время Василевскому Ван Гога и других экспрессионистов. Володя много ездил, ходил с этюдником по Новгороду, Кимрам, Ильинскому, Белому Городку…

В Белом Городке, на этюдах, и встретился Василевский впервые с Владимиром Масловым, чье творчество оказало глубокое влияние на его живопись. Кое-кто и сейчас упрекает Василевского в некоторой подражательности (то Маслову, то Илье Звереву, чьи работы Володя тоже высоко ценит), но мне кажется, что здесь - иное…

В их первую встречу Маслов подошел к молодому художнику, посмотрел на его работу, оценил и пригласил в свою "сараюшку". Пейзажи Маслова Володю поразили. По выходным они работали вместе, но в стороне друг от друга: для обоих процесс творчества был глубоко интимным.  Закончив писать, могли часами говорить об искусстве. Но объединяло их не только это - каждый был привязан к своей "маленькой родине: Маслов - к своей лачуге в окрестностях Белого Городка, о которой знает теперь весь мир, неравнодушный к современной русской живописи, Василевский - к Ратмино, где "знакомы каждый обрывчик на волжском берегу, каждый камушек, каждая тропинка. Но все равно, писать их можно бесконечно, потому что всякий раз вижу их как бы по-новому…".

В 80-е годы Володя организовал свою собственную изостудию, в которую стекались взрослые и дети со всего городка. Приходили сотрудники Института и их домочадцы из Болгарии, Венгрии, Германии, Чехословакии… Он показывал мне работы своих детей, и я поражался не то чтобы передаче цвета, колористике - на их языке, а тому образному мышлению, которое сумел привить своим воспитанникам молодой художник. Один из его учеников тех лет, Андрей  Касянин, несколько лет спустя  расписывал Ратминский храм…

Из окна небольшого помещения на территории Дубненского университета (мастерской художника его как-то трудно назвать) открывается вид и на бывший курсантский плац, и побеленный памятник Ильичу - историческое наследие квартировавшего здесь когда-то военного училища, и голубые ели, и березы, освещенные ярким весенним солнцем, которые так и зовут на пленэр… Василевский работает по-прежнему много и продуктивно, довольно часто выставляется в Дубне и не только. Он автор более пятисот работ, которые широко известны в Бостоне, Сан-Франциско, Ла Кроссе.  Внутренний свет личности, яркий творческий почерк художника неотделимы от его работ.

- Люблю весну, цветущие яблони, вишни, черемуху, сирень ратминскую. Хочу, чтобы в моих пейзажах слышалось пение птиц, были жгучее солнце или крепкий мороз… Очень многие  зависит и меняется  от настроения. Когда ветер шумит в ветвях, экспрессия в природе - кладу краску мастихином. Когда теплое марево и умиротворенность в природе - беру кисть… И взгляды на живопись со временем меняются. Когда-то был потрясен Малевичем, Кандинским, Браком. Увидел пейзажи Зверева - стал выдавливать краску на полотно прямо из тюбика. А душа-то пела о другом…. Когда-то поехал в отпуск в Судак, взял этюдник, краски - и ничего не написал. Все чужое. Красиво - спору нет - но чужое…

Нет, не случайно садятся птицы на Володин этюдник. Его связь с природой глубока и органична. Однажды в конце лета приехал он в Ратмино на велосипеде. Часа полтора писал в луговинке в Ратминском бору. Вечерело. Туман стал подниматься с Волги и разливаться вокруг. И за эти полтора часа рядом  откуда ни возьмись повылезали на свет белые шары грибов-дождевиков…  Да, подумал я, мало ему синицы и зайца - он еще и грибы приручил. Но грибы - это уже другая история…


ХРАНИТЕЛЬ ШКОЛЫ
Юрий Сосин

В нем с диалектической сложностью уживаются, казалось бы, противоположные качества: тяга к перемене мест и смене впечатлений и привязанность к своей школе, маленькой мастерской, городу, в котором он глубоко пустил корни.

- Люблю путешествовать по России, и всегда привожу из этих путешествий репортажные зарисовки. И традиционная русская архитектура, и облик молодых городов меня одинаково волнуют. Это у всех на виду, но привлекает далеко не всех. Мое кредо художника - не повторяться ни в чем. Ни в композиции, ни в колористике, ни во временах года, ни в погоде. Когда пишу - никаких посторонних мыслей. Только для себя. Это душа и кровь моя. Рабом денег никогда не был. Начнешь продавать картины - сползешь к конъюнктуре…

В этих высказываниях художника - результаты многочисленных творческих опытов, плоды многолетних раздумий, отголоски давних споров с дубненскими и московскими коллегами.

- Помнишь половодье в Дубне в 1964 году? Вот она, подтопленная набережная в районе гостиницы "Дубна". Ты посмотри, перспектива какая! "Болгарские" новостройки  еще не закрыты выросшими за эти годы деревьями. Весь город с Волги - как на ладони. Это не просто живопись - это живая история города.

В одном из этих "болгарских" домов двухкомнатная квартира превращена в картинную галерею. Здесь работы Юрия Ивановича Сосина за многие годы. И как театр начинается с вешалки, так уже в прихожей на стенах нет ни одного пустого места - эскизы, портреты, зарисовки, карандашные наброски… А продолжается галерея в крохотной бытовке-мастерской в Дубненской художественной школе, где Сосин директорствует с ее создания - 1 сентября 1966 года, и в его кабинете, где с макетами малых архитектурных форм соседствует коллекция значков, выполненных по рисункам художника. Они напоминают о многочисленных и разнокалиберных городских праздниках - иные стали ежегодной традицией, иные канули в лету…

- Художник должен "пахать" с утра до вечера, у меня львиную долю времени отнимает школа,  и живопись превратилась в хобби. Но без нее жить не могу. - В ответ на эти сетования я, как мне кажется, резонно заявляю: то, что в представлении Сосина - административная работа, при рассмотрении ее результатов вовсе таковой уже не кажется. Тот, кто бывал в "художке", наверняка, отмечал своеобразие и прелесть этого третьего этажа над "музыкалкой".  Пейзажи и педагогов и учеников - рядом на стенах, окна в зелени. Даже в пасмурный день здесь на стенах искорки солнца. И тишина каникулярного дня не скрывала присутствие детей - в их работах. Будь то объемные макеты рекламы шоколада, или "лубочная" раскладушка с рисунками-загадками, хоть сейчас готовая для цветной печати…

Около ста выпускников школы стали профессиональными художниками, дизайнерами, архитекторами. И в том, что школе удалось сохраниться, считает директор, во многом "виноваты" дальновидные руководители города, которые хорошо понимают, что без таких очагов просвещения и образования город со временем превратится в серое унылое Пошехонье. Хотя в некоторых других  городах Подмосковья подобные заведения превращаются в элитные учреждения для детей состоятельных родителей.

В конце учебного года объявляется большой сбор - ученики с преподавателями отправляются на двухнедельный пленэр. Для одних он проходит в черте города, где есть множество прелестных уголков, для других - выезд в богатые архитектурой и природой города России. На пленэрах Сосин - душа и заводила: "В нашей учебе важно не столько наставлять и подправлять, сколько вести за собой. Это двухнедельное общение с ребятами много дает и мне, потому что здесь-то могу писать вволю. И работаю с ними наравне, чтобы было на кого равняться".

Школа - понятие широкое. Школа художника - его жизнь. Жизнь реконструируется по фотографиям в старом альбоме. Дед, отец - потомственные железнодорожники. Детство в Чите. 1952 год -  защита диплома на художественно-графическом факультете МГПИ. Потом десять лет - преподаватель в Гжели. Старые студенческие снимки спустя много лет позволяют взвесить возможности, которые предоставляли жизнь и судьба. Вот эти два его студента из Гжели станут заслуженными художниками России, эта девушка - лауреат премии имени Репина. Этот ученик уедет в Израиль…

В Дубне - с 1 сентября 1962 года, преподаватель рисования и черчения в 5-й школе. Первое впечатление от встречи с городом было… оглушительным. Когда следом за грузовой машиной с домашним скарбом проехал от Гжели шесть часов на своем новехоньком мотороллере и въехал в тоннель, под многометровую толщу воды, а потом увидел панораму Иваньковского водохранилища, - понял: здесь и жить!

Дипломная работа в Строгановке (1969 год) была посвящена дизайну на циклотроне. Общение и консультации с учеными и специалистами, посвятившими всю свою жизнь развитию первого ускорителя Дубны, заставило взглянуть на город, на Институт другими глазами. Как главный художник города (на общественных началах) Сосин хорошо знает и понимает его специфику, ценит его международный характер и значение. Тем более что и среди учеников "художки" было немало  болгар, вьетнамцев, немцев, поляков, чехов, словаков... А еще до основания школы, в изостудию Дома культуры на его занятия приходили известные ныне в Дубне как авторы самобытных выставок Лариса Зиновьева, Владимир Флягин, Икар Маляревский и другие художники его поколения, истоки творчества которых  в "оттепельных" шестидесятых…

Отношения среди художников всегда складываются непросто, как и в любой творческой среде. А если еще и учесть специфику островной нашей жизни, то вовсе остается только удивляться, как они уживаются между собой. Оттенки чувств - своеобразная палитра: уважение, дружба, неприятие, ревность… "Зачем тебе, художнику, рисовать для газеты?" - спрашивали его коллеги, когда на страницах местного периодического ихдания появлялись "отпускные" зарисовки. "Как тебе удается ладить со всеми городскими правителями?" - спрашивали другие. - "Все это моя работа,  - отвечал он, - и писать, в том числе для публики, и учить детей".

Хранитель школы юных художников Дубны, конечно же, мечтает о многом. О пристройке, чтобы создать настоящую мастерскую. О том, что все его проекты, которые пока в макетах, когда-нибудь украсят Дубну. Да мало ли еще о чем. Реалист и трезвый человек, он понимает, что у города на все это нет денег. И  третьяковы, мамонтовы ни в Москве, ни в провинции еще не выросли. На меценатов надежды не будет еще долго. Но главное - есть, кому передать эстафету творчества: есть ученики, и их время уже приходит.

УГОЛ ЗРЕНИЯ
Юрий Туманов

Судя по некоторым его наброскам, он мог бы стать художником. Но стал - фоторепортером. Он приехал в Дубну в годы моего детства с Камчатки, где прошел суровую газетную школу в областной "молодежке".

В городской газете появились его репортажи и фельетоны - он всегда умел находить острую тему и неожиданный сюжетный поворот. Может быть, это сильно сказано, но его предтечей в русской журналистике, почему-то  кажется мне,  был Гиляровский. Во всяком случае, не смени Туманов шариковую ручку на фотообъектив, он бы мог написать книгу подобную "Москве и москвичам" - "Дубна и дубненцы". Он населил бы ее колоритными образами знакомых ему речников и строителей, ученых и механиков, милиционеров и водителей, врачей и учителей… А если к этому добавить многочисленные неординарные случаи из его жизни - получилось бы  нечто подобное "Былому и думам". Но у Туманова репортерское мышление - в "былом" он находит подтверждение своим сиюминутным фотосюжетам, а "думы" его то лаконичны, то витийственны, но всегда  парадоксальны.
…Возвращаясь к Гиляровскому. В нашей с ним (Тумановым, конечно) совместной творческой жизни был случай, напомнивший мне фильм "Сюжет для небольшого рассказа". Там Чехов встречает на московской улице примостившегося на подножке пожарной кареты дядю Гиляя, и тот кричит ему: "Антон, поехали на пожар!"… Я шел по каким-то своим делам по площадке лаборатории высоких энергий, как вдруг рядом с тротуаром тормозит дежурный институтский микроавтобус, и из открывшейся двери машет рукой Туманов: "Молчанов, садись скорей! В 205-м корпусе сейчас кончают монтаж ускорителя для Словакии!". Чехов-то от Гиляя отговорился, а от Туманова так быстро не отвертишься. Поехали…

В какой-то момент своей жизни Туманов окончательно прибьется к Науке - его снимки наряду с фотографиями всегда уважаемых им первых дубненских фотомастеров В. Шустина, П. Зольникова, запечатлевших многие эпизоды становления Объединенного института ядерных исследований, составят широкую галерею развития международного научного центра. Он и сам станет соавтором ученых, например, придумает, как зафиксировать простой "Сменой" циклотронный пучок в камере ускорителя, и осуществит свою задумку. Академик Юрий Оганесян скажет: "Мир видит Дубну глазами Туманова", - и будет совершенно прав. И не потому что академики не имеют право на ошибку - еще как имеют! - а потому, что в годы тесного сотрудничества с Фотохроникой ТАСС многие снимки дубненского фоторепортера обошли полосы крупнейших газет и журналов всего света.

В годы моего газетного ученичества Светлана Кабанова советовала мне прислушиваться к тумановским советам: "Он как никто другой чувствует тему, всегда подскажет интересный репортерский ход", - но она отсоветовала идти к нему в ученики: "Он тебя сломает". И была по-своему права, хорошо зная мой, твердо говоря, мягкий характер и, мягко говоря, мощную энергетику Туманова. Через много лет, приобретя свой собственный - "сын ошибок трудных! - опыт газетной и телевизионной работы и общения с островитянами, побывав вместе с Тумановым в Ереване, Польше, Белоруссии, не раз посидев с ним за дружеским столом, я охотно откликнусь на просьбу Татьяны Романовой, редактора дубненской детской газеты "Живая шляпа", - написать о Юрии Александровиче зарисовку. Понятно, что для детей надо писать, как для взрослых, только еще лучше. Не придумав ничего более оригинального, чем избитый заголовок "Штрихи к портрету", - я принялся за работу… И вот что получилось.
Если бы я был художником и писал его портрет, то применил бы технику импрессионистов. Или кубистов. Или конструктивистов. Хотя его снимки - объективная реальность…

Этот портрет я бы сделал из острых углов, трапеций, пирамид, многогранников..
Что тут поделаешь? Такой у него характер - и любит, и не любит, и плюнет, и поцелует, и к сердцу прижмет, и к черту пошлет. И никогда не знаешь, где и чего от него ждать.
- Ох, и тяжелый человек! -
 скажут одни. - Да что вы, общение с ним - это праздник, - не согласятся другие. А я скажу, что все это - и то и другое - свойства многих творческих натур, и к этому надо относиться спокойно.

Талант, он и в Африке талант.  Фотограф Божией милостью, он может одним неожиданным словом развеселить сотню разноязыкиых участников международной конференции, позирующих на ступеньках лаборатории для группового снимка на память. Ну, может, двумя - ей Богу, сам не раз был свидетелем и до сих пор не пойму, как это у него получается. Или практически без монтажа снять видеофильм о загрузке топливных элементов на исследовательском реакторе. И даже профессионалы-телевизионщики, внимательно следя за его сюжетом, решат, что это снимали, как минимум, три оператора. Может мастерски наложить театральный грим (я сам подвергался этой операции много лет назад, играя в театральной студии). Может научить подводному плаванию, сделать массаж, приготовить фирменную яичницу, какой вы больше ни у кого не попробуете, достойно воспитать собаку и прочесть лекцию о способности организма к самовосстановлению (проверено им на  собственном опыте).

Поскольку много лет он снимает жизнь науки не только в непосредственной близости, но и изнутри, физики - народ непростой и в чем-то очень даже капризный - считают его своим. Они с готовностью помогают расставить, где надо, лампы и…забывают о камере, продолжая свою работу. Они всецело ему доверяют, потому что не было случая, чтобы Юрий Александрович Туманов сделал что-нибудь посредственно. Это о таких как он мастерах написал поэт: "Посредственность неестественна, как неестественна ложь". А ваш покорный слуга посвятил ему такие "датские" стихи:

Средь вулканов и туманов
В царстве рыбной лихорадки
Начинал свой путь Туманов
На "Клондайке"  - на Камчатке.
И хоть был он там героем,
С полуострова - на остров
Смелым фоторепортером
Глаз в Дубну вонзил он острый.
Зацепился, занозился,
Притянулся, разогнался…
Он в реакторах светился,
В ускорители внедрялся.
От восхода до захода
И в подлунной перспективе
И железо, и природа -
Все подвластно объективу.
И сюжетец не затаскан,
И фактура без изъяна -
Вот таков он, гений ТАССа
И певец Дубны - Туманов.

Ну, а фоном той ненаписанной картины мог бы стать коллаж из снимков Юрия Александровича Туманова. Вот только холста не хватило бы на такой безразмерный портрет.

Завершая этот непроизвольный акт автоцитирования, приведу фрагмент еще из одного текста, который вошел в буклет фотовыставки Юрия Туманова "Портрет во времени".

Признак истинного творчества - окрыленность. Если говорить о творчестве фоторепортера Юрия Туманова, посвященном науке и людям, которые ей служат, то эта окрыленность помогает ему всегда быть на острие времени.

Портрет во времени рассказывает об удивительном мире. Писатель Даниил Данин доказал в сборнике своих научно-художественных эссе неизбежность этого "странного мира", а историю физики назвал сказкой, более похожей на драму. Драму идей и драму людей. Герои этой истории остаются в работах Туманова такими, какими мы знали и знаем их в жизни.

Из своего огромного фотоархива мастер выбрал лишь несколько снимков. С энтузиазмом первооткрывателя он нашел в каждом герое глубоко индивидуальные, присущие только ему черты. Портреты его говорят внимательному взгляду больше, чем канонические строки энциклопедий. И они расскажут нашим потомкам, может быть, не меньше, чем отпечатанные в престижных научных журналах персоналии, реестры научных регалий и списки научных трудов.

Немного на свете профессий, одновременно столь же неблагодарных, сколь и благодарных, как профессия фоторепортера. Примеряясь к натуре, борясь или следуя за ней, репортер оттачивает свой взгляд подобно бритве Оккама.

Немного в цехе фотомастеров таких, как Юрий Туманов, кто с неизменной страстью, увлеченно и самоотверженно работают на ниве науки. Немного в Дубне людей, уточним: старожилов, - не знакомых с Тумановым. Да только ли в Дубне? Его выставки прошли в Москве и Женеве, Париже и Праге, Софии и Варшаве. Со своей камерой он поднимался на "гору очарований и разочарований" Арагац и спускался в соляные копи Закарпатья. В пору журналистской юности снимал рыбаков далекой Камчатки, а в августе 91-го был у стен Белого Дома в Москве.
Дружить с ним нелегко. Неуемный и неукротимый его характер мешает ему самому. А может быть, и помогает… Счастье репортера - в том, чтобы всем и всегда быть нужным. Остановленные им мгновения не осядут на архивных полках, потому что  драма идей и драма людей, заключенная в небольшом пространстве портрета во времени, - это мостик из прошлого в будущее.


"Закольцовывая" сюжеты,
или Раскрученная спираль

Светлана, действительно, считала Туманова одним из своих учителей, с которым начинала работать в редакции, так же как Александру Михайловну Леонтьеву, первого редактора нашей газеты, под чьим заботливым крылом и выросла. И доктора Богданова Светлана очень любила, неустанно поощряла (так, как только она умела!) на новые и новые рассказы о его жизни и странствиях. Туманов же называл Светлану своей ученицей с гордостью и очень ценил моего друга Вадима Витчинкина как единственного осевшего в Дубне профессионального кинорежиссера.

Долго думал, чем же закончить эту часть книги. А недолго думая, решил - стихами. Своими, почти детскими. Теми, что написались после того, как перечитал в один из хмурых осенних вечеров письма своих артековских друзей. Замешанные на юношеском максимализме и обращенные к прошлому, они каким-то удивительным образом не расставались со мной все эти годы, время от времени взвывая (это не опечатка!)  к будущему…

Мы теряем друзей,
Обижаем друзей
И не чувствуем это
Ошибкой своей.
И летим далеко,
Закусив удила,
За широкой рекой
Оставляя дела.
Оставляя друзей,
Забывая друзей
И любовь - ради новых
Встреч и страстей.
Но подумайте - путь
Человека не вечен,
Не растянуто время,
Не бесчисленны встречи.
И настанет момент -
В толще давящих лет
Ты почувствуешь:
Друга-то рядом и нет
Лишь мелькание лиц,
Как мелькание спиц,
Торопливая речь,
Обещание встреч.
Тебя сдавит тоска.
С ней один на один
Ты почувствуешь: нет
Золотых середин.
И захочешь цветы
Каждый день покупать,
И захочешь кому-то
Руку подать…
Только поздно: назад
Не построить моста,
И река позади
Темна и пуста…
1968 (?)

Написалось так еще до армии. Вспомнилось, когда достал с книжной полки и перелистал стихи из тоненькой книжечки Юрия Обухова, который и в моей жизни оставил светлый след. Его друзья в предисловии к избранному написали: "Стихами он жил. Он был романтичен и ироничен одновременно. Кажется, что у него был свой, очень своеобразный стиль, если можно так сказать, "доброжелательный сарказм". Впрочем, его ранние стихи, наоборот, очень лиричны и даже порою наивны". Вот на каких стихах "деда" (так звали его друзья) остановился мой взгляд:

Как много слов,
Как много снов,
Как мало часов
Отпущено нам.
И сколько дней,
Очень нужных дней
Мы бросаем так,
Как бросают хлам.
………………….
В суматохе дней
Мы встречаем людей,
Мы теряем друзей,
Не умея сберечь.
И уже до конца
Не увидишь лица,
Не увидишь лица,
Не услышишь их речь.

Я верю, что окружающие нас слова в беспорядке разбросаны по миру и силой нашей мысли, напряжением чувств собираются в строфы или прозаические строчки. И иногда, как в нашем случае, происходит объясненный научно, но поистине божественный, сверхъестественный процесс репликации (если переводить биологические термины - она обеспечивает точное копирование генетической информации). Как, когда срезонировали наши чувства? Каким образом отлились они в одной строке "Мы теряем друзей…"? В ритмическом и образном строе? За моими юношескими строчками стояли вполне определенные, ожившие в памяти лица артековских ребят. Именно к ним я обращался в неумелых, но искренних своих виршах. Руку "деда", думаю, вели по бумажному листу свои, более сложные образы, ассоциации, аллюзии:

Но я верю: там,
Где простор мечтам,
Где, не знаю сам,
В каких краях,
Там найду друзей
Моих прежних дней,
Там мечта моя
беспокойная…

Так моя неосознанно минорная стихотворная концовка вступила в спор со зрелым, философским, поистине булгаковским (вспомните финал "Мастера и Маргариты") наполнением  темы. Те, кого помним и любим, никуда не уходят от нас. И время с ними не уходит. И потому, следуя совету Игоря Губермана, - "не стоит на друзей смотреть сурово и сдержанность лелеять как профессию: нечаянное ласковое слово излечивает скрытую депрессию".



17 августа 2000 года. Дубна, улица Франка

Последний год века и тысячелетия. Скоро Миллениум. И - одновременно - в этом году мне исполняется пятьдесят лет. До 17 августа еще есть время. Время собрать мысли и подвести итоги. Удивляешься: уже есть что вспомнить, о чем рассказать…

В 2002 году выйдет поэтическая антология со стихами сотрудников ОИЯИ. Несколько моих стихотворений будут в нем, и я как автор окажусь между Игорем Мешковым и Юрием Обуховым. Две строфы станут эпиграфом к вступлению этой книги. О том, что в конце тысячелетия неплохо бы привести дела в порядок - чтоб не канул опыт в Лету…

Принимаем гостей в редакции. Проносятся воспоминания, связанные с каждым из них. Здесь друзья детства и юности, которые знают меня с младых ногтей. Здесь коллеги-журналисты. Здесь мои первые наставники на профессиональной стезе научного журналиста. Сегодня это уже известные ученые, за каждым из них - свое научное направление, ученики, целые коллективы… Может быть, тогда впервые "постучалась" мысль об этой книге. И сегодня - первый "выход в свет" Никиты. Моему внуку уже два года. Он пока не отходит далеко от Юли и от Таты, моей жены, так же как и в шесть лет будет держаться за свою няню - Лену. В то время он называл меня просто: "Е-Е". Очевидно, в целях экономии речевых средств сократил имя Евгений до двух повторяющихся  гласных. Это объяснение кажется мне вполне логичным. Четыре года спустя я для него - "дедушка Макарич". Его же зову просто - Андреичем.

В такие дни время сжимается в спиралеобразные воспоминания. Валера Мамонов, с которым мы в 80-х годах прошлого века ездили к писателю Виктору Шкловскому, в присущем ему стиле раннего Жванецкого пытается сформулировать суть сегодняшнего события.  Боря Старченко как земляк и в чем-то коллега ведет вечер напористо и уверенно. Ему только незнакомы некоторые московские родственники, а всех местных он знает хорошо и знает, кому и когда давать слово.

Невзирая на тамаду, племянница Аленушка "рвется в бой", норовя перехватить инициативу а заодно и пальму первенства у директора института Владимира Георгиевича Кадышевского, первое интервью у которого я взял еще в 70-е годы как у ученого секретаря оргкомитета Рочестерской конференции - одного из крупнейших мировых конгрессов физиков, проходившего тогда в Тбилиси. А заодно и у профессора Алексея Норайровича Сисакяна, который в марте 2005 года будет избран новым директором ОИЯИ, а в годы нашей молодости воглавлял институтский совет молодых ученых и специалистов. О Славе Сандуковском, с которым я работал тогда в комитете комсомола, в свое время тиснул заметку  в "Московском комсомольце" - тогда проходило такое важное мероприятие, как обмен комсомольских документов, и будущая "российская пенкоснимательница" зорко следила за его ходом на местах. С его женой Татьяной я познакомился чуть раньше, сразу после возвращения из армии - как с новой старшей пионервожатой своей школы, к которой (школе) мы по молодости все еще тянулись. Виктор Аксенов тоже был в свое время в институте комсомольским секретарем и очень хорошо понимал необходимость газетного пиара, за что меня и ценил особенно. Юра Недачин был первым секретарем горкома комсомола и легко подписывал некоторые статьи, которые я готовил под его именем.
Спираль времени раскручивалась в обратную сторону, вспоминался приход в газету, первые опусы, дежурства в типографии. "Просто я работаю… Матросовым…" - напевал я иногда про себя и в прямом и в переносном смысле, когда свинцовые гусеницы-гранки мельтешили перед глазами, редактор мотался между парткомом и горкомом, а на первой полосе зияла дыра. Каждый газетчик в чем-то схож с этим героем Отечественной войны, закрывшим своей грудью амбразуру дота. Редактор прибегал в корректорскую под вечер, когда уже надо было подписывать номер, и удивленно морщил свой могучий лоб, украшенный залысинами: "А что это - на первой полосе?!" - "Дырка, Василий Иванович", - отвечал я, пряча эмоции в задницу, натруженную за день на корректорском стуле.

Я был согласен с благоволившим ко мне Виктором Аксеновым, по специальности физиком-теоретиком, который считал, что для физика-теоретика самое главное - иметь крепкую задницу. Для корректора - тоже, вторил я ему. Редактор начинал уговаривать  линотипистку и метранпажа задержаться и принимался строчить информации из горкома и парткома. И тогда я думал: а что бы мы делали без этих замечательных заведений, откуда столь же повседневно и безотказно черпали бы такую проверенную и такую бесполезную, как оказалось годы спустя, информацию?

Нарушая законы жанра (да и где он, собственно, здесь?),  я вдоль и поперек пересекаю, разрываю место и время, не останавливаясь надолго ни на одном из персонажей, не разворачивая пунктирные сюжеты. Незыблемы лишь факты и документы, которые лежат в их основе. Сюжетная спираль то и дело слабеет, как пружина в старом патефоне "Орион", который вместе с ламповым приемником того же бренда отец привез из Венгрии после войны. Кажется, это была австрийская фирма.

А ведь пора бы уже и заканчивать. Тем более что игла, скользящая по пластинке спиралеобразно, извлекла все звуки со звуковой дорожки - саунд-трека, как теперь говорят, и издает характерное шипение на центральном "немом" круге. Песня вся, песня вся, песня кончилася! Но, как ни странно, я не испытываю облегчение. Скорее, сожалею и грущу, прощаясь с дорогими мне людьми, живущими теперь и в этой книге.

В вечер отмечания "полтинника" гости разошлись далеко за полночь, и можно было уже позволить себе немного расслабиться. Августовская ночь стала прохладной, мы с женой и несколькими близкими друзьями сидели за столиком летнего кафе у набережной Волги, пиджаки мужчин перекочевали на плечи дам, мы слега выпивали и говорили. И я не переставал думать о том, что вот уже полвека живу в этом городе, и за внешней монотонностью нашего островного бытия есть немало того, что достойно быть занесенным в скрижали материковой истории. "Ни былин, ни эпосов, ни эпопей", как говорил поэт, но мы продолжаем не останавливаясь пить "из реки по имени факт", и стремимся оставить детям и внукам память о том, что происходило с нами и вокруг нас…

Сонет в марте

Не зарекайся думая последний
листок растает тихой грустью
а завтра новый стих-подснежник
проснется уже в новом сердце
оно одно и боль его не пустит
боль осыпает раны перцем
но не осыплется подснежник
в строке единственной последней
и после стылых дней наследник
его другим цветком теплится
и будет теплый вечер длиться
чтоб растворить полдневный ледник
в очаровательной теплице
из этих дней моих последних
Март 2000 года

Этот сонет я приберег для финала. С благодарностями всем - живущим и ушедшим. Отцу - за то, что многое сохранил. За его наследство. Маме - она подарила мне эту жизнь… Жене, дочери, зятю, внуку, брату, всем, с кем сроднился по крови и по душе.  Друзьям-мушкетерам, уже сорок лет спустя. Девушкам, которых любил когда-то, вдохновлявшим на стихи и иногда прозу (в письмах). Учителям.  Коллегам… И городу, с которым так или иначе связаны все эти люди, годы,  жизнь. Сначала это было гнездо, потом плацдарм, а пройдет несколько лет, и, надеюсь, он станет для меня и моих ровесников тихой пристанью. Будут гудеть, проходя мимо нашего острова,  корабли. Будут все так же шуметь своими кронами окрестные леса. Родятся и придут новые люди. И, надеюсь, у моего внука будет что рассказать им о Дубне, ведь и он когда-нибудь  прочтет эту книжку…

*   *   *
…Человеку пишущему подвластно если не все, то многое. Но только для этого надо освободиться от суеты повседневности и уметь создать в себе самом островок… необходимый? необитаемый? независимый?.. - Незащищенный!  -  от ветра времени, ветра воспоминаний.