(банная увертюра)
Выражение «пошёл ты в баню» практически потеряло свою актуальность. Особенно в городах. Так как бани в городах повсеместно исчезли. И когда тебя посылают в баню, идти, оказывается, некуда. Я специально не упоминаю здесь про вип-бани и вип-сауны, которых, в том же Питере или Москве, сейчас довольно много. Они якобы предлагают очутиться в новом мире, где проблемы, суета большого города – всё растворяется, исчезает, затихает. «Один взгляд на кристальную воду больших бассейнов, на искрящийся снег в чашах фонтанов – и к вам возвращается гармония. Один вдох – и целебный запах березовых дров, распаренных веников и луговых трав, смешиваясь с ароматами аппетитно приготовленной еды, расслабляют уставшее тело. Один жест – и специально обученные люди готовы исполнить ваши самые сокровенные желания». Так пишут в рекламных проспектах.
Элитный банный комплекс "Тазик-клуб", например, предлагает на ваш выбор четыре крыла, четыре зала. Все роскошно оформлены, полностью оборудованы для правильного отдыха и совершенно изолированы друг от друга. Над их обустройством работали настоящие мастера своего дела, которым была поставлена практически невыполнимая задача – сделать это место незабываемым, неповторимым, единственным. И они справились. Настоящие мастера всегда были и всегда есть.
Так что не так всё плохо, тем более что всё-таки остались ещё отдельные общественные островки для омовения телес. Правда, они как-то сжались, скукожились, стали по большей части местами реликтовыми, для какой-то особо элитарной дореволюционной публики (если иметь, конечно, в виду революцию 91-ого года). В таких местах собираются старые опытные парильщики, которым жизнь без пара – это смерть. Да и разве помоешься по-настоящему под каким-нибудь домашним душем-распылителем, так – растирание грязи по телу, не более того. Только пропарив тело целительным жаром из банной каменки и исхлестав его берёзовым, а то и дубовым веником, только тогда, когда откроются все поры твоего организма, только и только тогда можно приступать к намыливанию и растираниям мочалками готового к омовению человека, который в итоге приобретает все признаки новорождённого: лёгкость, воздушность, безмыслие, расслабленность, растворение в мироздании, нейтральность по отношению ко всем философским системам и политическим доводам.
Так делалось испокон веков. И даже в средневековье, когда города Европы тонули в нечистотах, а немытые тела европейцев источали запахи пота и серы, задабриваемые среди знати французскими духами, в России вместо этих западных ухищрений предпочитали баню, наперёд зная, что запах чистого пропаренного тела лучше всяких духов.
Понимали это долго, мылись-парились довольно часто, раз в неделю – точно, но в 90-е вдруг это понимание постепенно исчезло, и настоящая русская баня стала уходить в предание. А без русской бани, надо заметить, русский человек лишь наполовину русский, а то и более того – на четверть.
Я вспоминаю бани на Фонарном переулке, доставшиеся нам в наследие от прежних времён. Вот что писал журнал «Всемирная иллюстрация» в 1871 году сразу после открытия этих бань: «В истекшем мае Петербург был порадован и изумлен неожиданною вестью о том, что появились в нем новые бани на углу Фонарного переулка и Мойки. Повалил народ в Воронинские, изумился, да и было от чего».
Название бани получили по фамилии владельца доходного дома, в котором они были организованы – Михаила Степановича Воронина. Он был видным учёным, основоположником отечественной микологии и фитопатологии, и принимал активное участие в проекте. Архитектор Сюзор в тоже время был крупнейшим в Петербурге строителем общественных бань. А итогом их совместной работы явились бани, столь поразившие современников.
Перво-наперво посетителей поражала роскошная отделка – мраморные бассейны, фонтаны, обилие скульптуры, изразцовые печи, газовые бронзовые люстры, зеркала и зеленые растения. Бани были рассчитаны на посетителей самого разного достатка: здесь были классы за 3, 5, 8 и 15 копеек, имелись шикарные шестирублевые номера из пяти комнат. Специальный номер посещали и великие князья. В бане были как платные услуги: парильщика или прачечной, например, где могли выстирать, высушить и погладить белье, пока посетитель мылся, так и бесплатные – расчески выдавали всем желающим просто так. (В те времена за 3 копейки можно было купить килограмм поваренной соли или батон ржаного хлеба, а в 5 - 6 рублей обходились 3 кг чёрной паюсной икры первого сорта или пара яловых сапог.)
Но главной особенностью были необыкновенные материалы и их чудесные свойства: своды выложены из портландского цемента, который от сырости становился только тверже, для топки котлов использовали специальный бездымный кардиффский уголь, полки в парилках были из липы, которая «при необыкновенной мягкости не имеет свойства обременять обоняние тяжелым запахом дерева», а чтобы стены бани не впитывали влагу под воздействием разницы температур наружного воздуха и банного, использовался особого качества кирпич, чистейшая вода поступала из собственной артезианской скважины, полы в мыльных помещениях были выложены специальным асфальтом, не дающим скольжения для голой ступни.
В 2006 году бани закрыли. Дом недавно отреставрировали, а вот до бань дело, к сожалению, пока не дошло. В советское время баня вошла в обиход под №43. Имя М.С.Воронина как представителя царской буржуазии было забыто. Но когда кто-то говорил «пошли на Фонарный», все понимали, что имеется в виду баня. В 50-е годы она ещё сохраняла остатки прежней роскоши и прежних достижений. От прошлых исторических времён в ней оставался в эксплуатации один из трёх мраморных бассейнов с идеально чистой водой. В бассейн плавно спускалась широкая радиусная лестница белого мрамора. Всё напоминало ещё не до конца увядшие и хорошо сохранившиеся остатки древнего греческого храма. Вход в эту часть с бассейном шёл через подворотню со стороны набережной реки Мойки.
Второй этаж со стороны Фонарного переулка занимал большой помывочный зал с общей раздевалкой. В зале по стенам и по всей площади находились скамьи, рассчитанные на двоих моющихся, в отведённых местах – открытые душевые кабинки-выгородки, в отдельном помещении, выложенным белым кафелем, стоял «грибок» – мелкий круглый бассейн для детей, накрытый железной шляпой гриба-мухомора, по краям которой струями стекала вода. Более или менее равномерно по всему залу были расставлены массивные тумбы с подводом холодной и горячей воды. Парильное отделение скрывалось за деревянной дверью, в которую время от времени заходили и выходили люди с вениками, реже – без веников. По соседству находилась ещё одна такая же тёмная некрашеная дверь, которая разделяла мужское и женское банные помещения. Но она всегда была закрыта, и в неё никто не входил и, естественно, не выходил.
Входной билет в баню, напоминающий один к одному билет для проезда в общественном транспорте, стоил 18 копеек. На эти деньги можно было 6 раз проехать на трамвае, выпить 6 стаканов газированной воды с сиропом и 18 без сиропа, купить три пирожка с мясом или 18 коробок спичек. Берёзовый веник стоил 10 копеек. Веник считался многоразовым. Его владелец «растягивал» его на два-три похода в баню. Более бережливые подбирали ещё не совсем истрепавшиеся веники, оставляемые парильщиками в общей куче, собирали из них «новый» из сохранивших листья веток и парились им за милую душу.
Воскресенье считался всенародным помывочным днём, поскольку в будние дни народ работал, было, что говорится, не до бани. Поэтому именно в воскресные дни на Фонарном всегда собиралась длинная очередь, тянущаяся иногда от самого буфетного холла, о котором будет сказано отдельно, до гардероба и банной раздевалки-предбанника. Когда идущий в баню люд спрашивал у выходящих с Фонарного «велика ли очередь?», отвечали обычно стандартной фразой: «От самого медведя». Чучело большого бурого медведя, охватившего лапами ствол сухой коряги, стояло на втором марше широкой мраморной лестницы, где немного поодаль размещалась стеклянная витрина буфета, за которым стояла бессменная продавщица в белом фартуке и белом же кокошнике с мелким кружевным орнаментом по верхнему краю. Перед буфетом в шахматном порядке были расставлены столики, аккуратно покрытые белыми скатертями. Странно, что именно в буфет очередь, как правило, не собиралась, а если и собиралась, то быстро рассасывалась и, отоваренная пивом и воблой, распределялась по этим замечательным белым столикам. Но буфет являлся заключительным этапом всего банного мероприятия. Поэтому мы вернёмся к нему позже, а сами встанем у медведя – в конец длинной очереди страждущих омовения советских граждан.
Очередь от медведя поворачивала в длинный коридор, вдоль которого стояли деревянные скамейки. На них можно было присесть, положить на колени дерматиновую сумку со сменой белья, банными принадлежностями и шуршащим, завёрнутым в газету веником, лежащим поверх, между двумя лямками упомянутой сумки. Народ в очереди разговаривал редко. Кто-то разворачивал свежую «Правду» или «Известия», вчитывался в передовицы, в вести с полей и в статьи о передовиках производства. Прочитанным почти не делились, «переваривали» молча. Это потом, уже в 70-е годы и далее, можно было без стеснения и опаски разводить «банные» дискуссии о преимуществах и недостатках социализма, о зарплатах и пенсиях и кто кому в мире покажет первым кузькину мать.
В пришедшие уже потом 70-е в предбаннике одной из бань города Херсона слышал, например, такой разговор:
– … а что Брежнев-Брежнев? Он что для меня сделал? И, вообще … Сам, как гусь лапчатый, окопался в своём Кремле. К нему на пушечный выстрел не подъедешь.
– Зачем тебе к нему подъезжать?
– А поговорить? – За жисть…
– Чего ему с тобой разговаривать? Ты кто? – Шейх персидский? Али Папа Римский?
Я ни тот, ни другой, а рангом буду повыше. Я – рабочий человек! На мне вся диктатура пролетариата держится. А он – не хочет со мной говорить? И что он вообще сделал для народа?
– А пенсию?...
– Что пенсию?
– Пенсию-то он тебе не отменил.
– Да-а, здесь, конечно, не поспоришь. Кое-что делает наш генсек. И на том спасибо.
Здесь вклинивается ещё один пропарившийся трудящийся:
– Брежнев – ничего ещё мужик. А вот Хруща не люблю. В 62-м дал мне квартиру на окраине города. Четырёхкомнатную! Как будто я её просил у него. А что мне с ней делать? Как мне её обставить? Это его не волнует! Бывает, на бутылку денег не хватает, а здесь мебели одной надо, в магазине столько нет. На что я буду эту самую мебель покупать? А в пустой квартире как-то несподручно коммунизьму евойную строить. И на работу стало далеко ездить. Раньше из своей коммуналки шмыг за пять минут и – на работе. А теперь полдня на трамвае кантеляюсь до завода и обратно. Никакой заботы о трудящем человеке!
– Он тебя от атомной войны спас, дурень, – прокомментировал сосед по одеванию, – а ты – то, другое… За один миг от тебя бы ничего не осталось вместе с твоей квартирой и мебелью.
– Кто? Хрущ? Каким образом он меня спас? Он что – Бог?
– А Карибский кризис?..
– Это он Америку спас, а не меня.
Таких и подобных этому разговоров в предбанниках было много. Но не в пятидесятые. Люди тогда не боялись только в баню добровольно ходить. А говорить между собой опасались, зная известный комментарий на известном плакате Радакова: «Болтун – находка для шпиона!» А в советской бане мог и шпион мыться. На лбу же у него не написано, кто таков.
Наша очередь тихо доходила до гардероба, где сдавали верхнюю одежду гардеробщику, и так же тихо входила в большую просторную раздевалку, уставленную специальными скамьями с высокими, почти в рост взрослого человека, спинками с врезанными в них горизонтальными зеркальцами и оловянными крючками для одежды. Каждая скамейка была рассчитана на четырёх посетителей: два с одной стороны спинки, два с другой. Мы с отцом были как бы одним посетителем и размещались на одном из углов этой замечательной скамейки, выкрашенной в гигиенический белый цвет. Банщик в белом форменном халате всегда показывал свободное место, где можно было притулиться. Банщику же на хранение можно было отдать ценные вещи: часы, кольца. Но таковые старались с собой в баню не брать, так же как и лишние деньги. Воровства особенного не наблюдалось, но, как говорится, бережёного Бог бережёт. Конечно, если украдут брюки или ботинки, то потопаешь домой в трусах и босиком. А если это зимой? Такая перспектива меня всегда пугала. Однако всё обходилось без особых происшествий. Но привычка зорко присматривать за своими вещами у меня сохранилась на всю жизнь. Это уже потом в банях появились индивидуальные шкафчики для одежды и белья. Шкафчики эти запирались на ключ, который на верёвочке подвешивался к руке или ноге, чтобы не потерять паче чаяния. В бане на Фонарном такая манипуляция проделывалась с алюминиевыми номерками из гардероба: их подвязывали к правой или левой ноге до конца помывки. Поскольку за номерок, оставленный в одежде общей раздевальни, банщик почему-то ответственности не нёс. А номерок украсть или, как говорили в прежние времена, – свистнуть, легче всего. Остаться же без верхней одежды было равносильно катастрофе. То же зимнее пальто хоть и не шинель Акакия Акакиевича, но стоило немалых денег: с одной зарплаты не сошьёшь и не купишь.
Главным и обязательным аксессуаром общей раздевальни являлись очень точные весы, употребляемые обычно в медицинских учреждениях. Они имели нижнюю платформу, на которую становился взвешиваемый, от платформы вверх тянулась круглая стойка, закачивающаяся металлической хромированной шкалой, по которой передвигались специальные гири-противовесы. Одна гиря побольше выставлялась по килограммовой шкале, другая совсем маленькая отмечала граммы. Когда контрольный носик подвижной шкалы сходился с таким же носиком, закреплённым на неподвижной рамке, можно было по шкалам с делениями определять свой вес с точностью до десяти граммов. Каждый считал своим долгом и обязанностью взвеситься до бани и после бани, чтобы узнать сброшенный после всех процедур, включая парилку и помывку, вес. При хорошей десятиразовой запарке в парном отделении некоторые энтузиасты сбрасывали до трёх килограммов. Это и был зримый результат всех банных трудов.
Но оставим предисловие и войдём, наконец, в основное помывочное отделение, разоблачившись до состояния Адама. Главная задача вошедшего это найти свободный оцинкованный тазик для мытья и поставить его на свободное место на одной из многочисленных лавок, стоящих, как вдоль стен, так и на всём обширном пространстве бани. Задача эта, как правило, была не из лёгких, так как ресурс самой бани в воскресные дни использовался по максимуму. Иногда приходилось ждать того или иного гражданина, заканчивающего помывку, осведомившись у него заранее: «Заканчиваете? Я подожду. Шаечку у Вас потом возьму. Свободных нигде нет». Тазик в бане назывался шайкой или ласково – шаечкой.
И вот когда вы оказывались счастливым обладателем круглой оцинкованной шайки и места на гранитной скамейке, то тогда и только тогда начиналась ваша долгожданная банная процедура. Чтобы место числилось за вами без всяких посягательств на него со стороны, в первую очередь, нужно поставить на него шайку, наполненную водой, а рядом положить мочалку и кусок мыла. Перед этим скамейка для пущей гигиены скатывалась кипятком из добытой вами шайки, а со следующим забором горячей воды из крана на специальной тумбе в этой шайке запаривался принесённый или добытый вами веник. Всё: место забито, смыто кипятком, веник в шайке, шайка на лавке – это неприкосновенно. Имелись в бане ещё и шайки овальной формы с надписью масляной бордовой краской на боковине «Для ног». Количество их было ограничено. Счастливцы, которым они доставались, могли мыться, сидя на скамейке и опустив ноги в шайку с горячей водой, отмачивая в ней свои мозоли и въевшийся в пятки грибок.
Теперь пора зайти в парилку. Открыв и быстро, чтобы не выходил пар, закрыв за собой дверь, вы оказываетесь в святая святых бани – парном помещении. Полок в четыре яруса заполнен людьми просто сидящими и впитывающими в себя жар массивной печи или усердно хлещущими себя вениками. Первое, что вы должны обязательно спросить у сидящих в парной – это: «Ну, что мужики?! Поддать?!» Как правило, должен последовать ожидаемый ответ с третьего или четвёртого яруса: «Пару-тройку черпаков можно. Не помешает». По обычаю у печки с большим и высоким квадратным зевом, прикрытым железной дверкой, стоит круглый алюминиевый черпак на длинной деревянной ручке. Взяв его в руки, надо самим черпаком зацепить за щеколду печной дверки и потянуть её на себя. Когда зев печи приоткроется, необходимо из тут же стоящей шайки набрать в черпак порцию горячей воды и резким броском через плечо закинуть её поглубже в печь на раскалённые камни. После третьего броска с полка может послышаться голос: «Для верности и ещё можно». Печь шипит и выдаёт в помещение хорошую порцию избыточного пара. Все в коллективной паранойе начинают хлестать и истязать себя вениками, ухая, охая и причитая: «Хорош денёк! Силён парок!»
Подыскав свободное место, и вы можете присесть на одном из ярусов: пожарче – на четвёртый, полегче – на второй. Первая запарка без веника – для начального прогрева. Веник пойдёт во второй заход после хорошей отмочки в горячей воде зарезервированной вами шайки. Сидеть в парной можно по-разному: и коротко, и долго, но не до пульса, отдающего в темечко. Конечно, хорошо сразу после парилки попасть под холодный душ. Но из-за ограниченного числа душевых колонок к ним всегда очередь. Поэтому выбираешь там, где два-три человека. Не всегда везёт, чтобы быстро попасть под холодную струю, некоторые начинают мыться под душем мылом, что занимает определённое время. Но в любом случае, добравшись до душа, открываешь нужный кран и охлаждаешься свежей студёной водой.
Окончательная температурная компенсация происходит в раздевалке на своём выбранном изначально месте. Взяв у банщика за обозначенную в прейскуранте плату вполне приличную, проглаженную утюгом простыню, можно в неё завернуться, если нет своей, и приходить в норму, купив у того же банщика бутылочку чешского пива или лимонад «Крем-сода», «Грушевый», «Крюшон», при наливе образующий розовую пенную шапку. В те времена я был ещё слишком мал и, конечно же, не мог употреблять чешское пиво и париться до остановки пульса, но пить «Крюшон» или «Крем-соду», а также сидеть пять минут на нижнем ярусе полка в парном помещении и наблюдать и запоминать всё, что делалось вокруг, ещё как мог. Тогда я был полностью на попечении отца, и далеко не всё зависело от моих желаний. Я получал только то, что было для меня насущной необходимостью, и только иногда сверх того. Например, «Крюшон» или грушевый лимонад. Они были тогда настолько вкусны и божественны, что мне представлялось, что ничего вкуснее и божественнее нет на всём белом свете. И, скорее всего, так и было.
Отец постепенно приучил меня к парилке, давая наставления не дышать через нос, а пропускать воздух сквозь зубы, не пересиживать на полке, поддавать в печь малыми порциями и пр. Сам же он делал по пять-шесть заходов и хлестал себя веником сильно, будто наказывал себя за какую-то провинность. Особенно он любил парить веником пятки. А после парной, сидя на каменной скамейке, возил своими пропаренными пятками по шершавой, как грубый наждак, поверхности банного пола.
Мылись в шайках, воду в них набирали из кранов горячей и холодной воды, смешивая до нужной температуры. Вода шла из кранов под большим давлением, так что шайка набиралась быстро. В ней замачивалась и намыливалась мочалка из натурального лыка. Новая лыковая мочалка была жестковатой, требовала много мыла, но тёрла дерзко. И только после второго-третьего похода в баню она приобретала свою номинальную кондицию и становилась мылкой и более мягкой.
Разного рода шампунями тогда не пользовались. Их просто не было. Что такое шампунь вообще? Это пенообразователь, используемый в наши дни для тушения пожаров – сплошная химия, «подслащённая» разными душистыми добавками и отдушками. Причём я заметил, что как ни отмывайся от шампуня, как ни трись и ни споласкивайся, всё равно какая-то скользкая невидимая плёнка остаётся на теле. Поэтому, как и в те времена, моюсь только «Хозяйственным» или, в крайнем случае, «Детским» мылом.
Голову тоже мыли в шайке, окуная её целиком в налитую воду, а потом размыливая её и скребя ногтями, избавляясь тем самым от перхоти. Та же самая шайка служила также и своего рода душем для окончательного смыва мыльной пены и последующего ополаскивания. Для этого шайку с водой переворачивали себе на голову, грудь и спину. Получался эдакий маленький импровизированный водопад. Окончательно споласкивались под душевым рожком с контрастной сменой горячей и холодной воды. Заканчивали обязательно холодной.
Народ в бане был вежливым и даже предупредительным. Соседа по скамейке всегда спрашивали: «Не потереть ли Вам спину?» И он, как правило, с готовностью соглашался, поскольку лыковой мочалкой сам всю спину не охватишь, руки для этого слишком коротки. И если вы кому-то потёрли спину намыленной мочалкой, значит, и он вам обязательно ответит тем же. Тёрли со знанием дела: и вдоль, и поперёк, и круговыми движениями, а потом смывали водой из вашей же шайки. В бане царила полная демократия без каких-то привилегий и делений по чинам и статусу. Статус был у всех одинаковый – моющийся. Или парящийся. Равный среди равных. Возможно даже, что именно в бане, и только в бане, можно почувствовать себя человеком.
Есть подозрение, что эту баню на Фонарном посещал и Григорий Распутин. Хотя прямых сведений об этом я не нашёл. Но, зная этого самозваного старца как любителя бань, можно предположить, что Григорий Ефимович пользовался Воронцовскими банями, как ближайшими к месту его проживания в Петербурге, даже пешком недалече – по Гороховой до Мойки, а там рукой подать до Фонарного.
Ленину было далековато ездить на Фонарный, и он по достоверным сведениям пользовался Ямскими банями, куда в разное время хаживали и Достоевский, и Мусоргский, и Блок, и Николай Гумилёв. А вот Шаляпин предпочитал Пушкарские бани, впоследствии в народе прозванными «Шаляпинскими». Но, честно говоря, если Шаляпина ещё можно представить себе с шайкой и веником, то Ильич уж никак не вписывается в подобный образ. Возможно даже, именно в жаркой парилке Ямских бань, когда от несносного жара начинают плавиться мозги, у него и возникла мысль о мировой революции.
Но наверняка, в банях №43 на Фонарном в 40-е и 50-е годы мылся Александр Городницкий, так как после войны его семья жила рядом – на набережной реки Мойки. Даже очень возможно, что мы пересекались где-то в этих банях. Но поскольку друг друга не знали, то пусть это останется вероятным предположением.
После бани и облачения в чистое бельё мы забирали в гардеробе свою верхнюю одежду. При этом отец всегда клал в ладонь гардеробщику пять копеек «на чай». Далее мы шествовали в открытый буфетный зал, где стояло чучело крупного бурого медведя, оставшегося, по-видимому, от царских времён, и где начиналось наше вхождение в храм воды, мыла и пара. В буфете отец заказывал себе пол-литровую кружку жигулёвского пива и маленькое блюдце со снетками. А мне – стакан газировки с двойным сиропом. Газировка, конечно же, была вкуснее. И не только газировка, время было вкуснее.