Пятизвездочный отель и его постояльцы

Геннадий Люлькин
      
       В разбитое зарешеченное окно вечерами были видны пять звезд. От них мы и прозвали нашу камеру в изоляторе временного содержания «пятизвездочным отелем». Он находился на крупной железнодорожной станции Рузаевка при линейном отделении милиции, и все его невольные обитатели были сняты с проходивших поездов. Кто за воровство и провоз наркотиков, кто, как я, за пьяный дебош. Я зверски дрался с молодым бендеровцем...
       … В сырой мгле, освещаемой бледно-желтушной лампочкой, одиноко мечутся из угла в угол, словно собаки на цепи, темные фигуры. Я пристально вгляделся в своих соседей, наблюдение за людьми - единственное занятие в подобной ситуации, когда судьба загоняет тебя в западню. На целых десять суток!

                ГОРБАТОГО МОГИЛА ИСПРАВИТ
       Первым мое внимание привлек старик-карлик с горбом-великаном. Это было человеческое существо неведомой мне доселе породы. Я никак не мог разглядеть его, так как большую часть суток он лежал на нарах, забившись в сумрак. Когда объявляли обед и дежурный милиционер всовывал в «кормушку» алюминиевые чашки с баландой, карлик тут же хватал свою миску и волок ее в маленьких лапках в угол. Словно он страдал болезнью Альцгеймера, при которой не узнают даже хорошо знакомых людей и боятся всех и вся. Казалось, он мог жить только впотьмах, в дальнем углу сознания, ни с кем не общаясь. Он лежал на нарах, выставив свой горб-панцирь, разрисованный ужасными татуировками. Так некоторые насекомые отпугивают врагов устрашающими рисунками на теле, которыми их одарила природа.
            
        Карлик молчал. А если заговаривал - хоть уши затыкай. Когда один из нас намекнул ему, что в русском языке есть не только бранные и матерные слова, старик забрызгал слюной, зашепелявил, словно жуя портянку:
            
        – Я всю свою жизнь ботал по фене. Я не могу разговаривать нормальным человеческим языком. Понял? Не могу, – и, чуть успокоившись, добавил, как бы оправдывая свой нервный припадок. – Я ходил в это... как его... в контору. «Где моя пенсия?» – спрашиваю. А мне говорят: «А где ты работал?» – «Я в тюрьме сидел. 40 лет на Хозяина спину гнул». – «Вот пусть Хозяин и выплачивает тебе пенсию». Так вот. А ты говоришь, русский язык...
            
         И он, махнув рукой, отвернулся к стене, словно обидевшись на весь белый свет. С этой минуты и до самого того момента, когда его заковали в наручники и повезли в тюрьму (а старик обворовал торговый ларек, не столько корысти ради, а чтобы снова попасть за решетку), он не проронил больше ни одного путного слова. Разве только «гм»... «да»... «нет»...

                ОРГАНИКА, ОХВАЧЕННАЯ БРОЖЕНИЕМ
        – Плебс! – презрительно цыкнул сквозь зубы Компьютерщик, когда за стариком-горбуном захлопнулась дверь. Так в камере прозвали молодого человека 27 лет, который, если верить его словам, окончил электротехнический институт и хорошо разбирался в компьютерах. А сейчас он, вот уже полтора года, бичевал. Компьютерщик так привык скитаться, что даже в камере все время маячил от стенки к стенке. Что привело этого чернявого, метр с кепочкой, парня в камеру? Страсть к перемене мест и романтическим приключениям?
            
        Сам Компьютерщик так объяснил свое бродяжничество. Во Владивостоке, где он жил, однажды по пьянке взломал иномарку, украл магнитофон и еще кое-какие детали. Владелец, один из бандитских авторитетов, разнюхал, кто выпотрошил его «тачку», припер Компьютерщика к стенке и поставил ультиматум: или он возмещает убыток, или его выбросят в Тихий океан на корм рыбам. И тут же включил «счетчик».
           Сумму, которую назвал авторитет-уголовник, Компьютерщик сроду в руках не держал, а потому друзья-приятели посоветовали ему уехать из «Владика». Хотя бы на годик, пока вся эта история не забудется. А, может быть, бандита к тому времени приберет сам Господь Бог.
          
          – Так я и сделал. Взял паспорт, собрал манатки и дал деру.
         
          Где только не побывал Компьютерщик за эти полтора года! В Сибири занимался «коммерцией». Так высокопарно называл он свою работу в качестве грузчика в одной из фирм, торговавшей водкой и пивом. В Туркменистане пас овец, торговал наркотиками. А сейчас он ехал с «югов» в Тулу к кому-то из родственников. Ехал без денег и документов, ибо паспорт он потерял за время своих долгих скитаний.
          
         Все жили ожиданием дня освобождения, и только Компьютерщик никуда не спешил. Казалось, ему и в камере было неплохо: кормят, пусть и один раз в день, да и голову есть куда приклонить. По всему было видно, что его страшила воля. Недаром же он захотел остаться в изоляторе, когда в 11 часов вечера дежурный милиционер объявил ему, что он свободен: «П...уй на все четыре стороны!».
         
         – Товарищ сержант, а может быть, я останусь до утра? – попросил он с видом побитой собаки. Но дежурный был неумолим.
         
         – Иди, иди! Не положено! У нас порядок: отпускать ровно в час задержания. Ишь, зажрался на сытных хлебах! – И, схватив за рукав, силком выволок его из камеры.
               
                А ВОЗДУХ ОН ОЧИЩАЛ СТИХАМИ ПУШКИНА
            
         – Это не человек, это органическое вещество, охваченное брожением, - сказал Артист, когда за Компьютерщиком закрылась дверь.
            
         Артист – высокий, худощавый, довольно мрачный на вид мужчина лет пятидесяти с ястребиным носом. Голубые глаза горели тем зловещим огнем, какой обычно выдает фанатиков и пьяниц. Артист был и тем, и другим. У него были две страсти: театр и выпивка. Про театр он, казалось, знал все: когда, в каком году и кто был постановщиком того или иного спектакля, кто из актеров в нем играл. Этакая ходячая театральная энциклопедия.
            
       И родители, и сам Евгений Владимирович, как звали Артиста, окончили театральный институт и жили в Москве.
            
        Что Евгений Владимирович был из семьи интеллигентов, в этом я не сомневался. Воспитание чувствовалось и в облике, и в правильной, хорошо поставленной речи, и в вежливых манерах. По вечерам, перед сном, Артист читал нам стихи Пушкина. «Чтобы очистить воздух», как говаривал он. А читал он их потрясающе. Даже не читал, а выплакивал. И слушать его чуть глуховатый, проникновенный голос было истинным удовольствием. Прикрыв глаза, чтобы не видеть окружающей мерзости, он дирижировал, шевеля тонкими длинными пальцами, раскачивался в такт и тянулся куда-то ввысь, к небу.
            
        Сцена, клянусь вам, была сюрреалистическая. Представьте: полутемная, затхлая камера, где сырые стены исписаны и разрисованы похабщиной, а один из углов забрызган запекшейся кровью (кто-то, видимо, вскрывал вены). И в этом «бомжатнике» звучат прекрасные строки, произносимые очень проникновенным голосом:
          
           «Под бурями судьбы жестокой
           Увял цветущий мой венец.
           Живу печальный, одинокий
           И жду: придет ли мой конец?»
          
       Слушая Артиста, я никак не мог поверить, что на него заведено уголовное дело. В пути он обворовал проводника, в купе которого провел пьяную, бурную ночь. И лишь тайный укор, с которым Артист произносил пушкинские строки, подтверждал сей прискорбный факт.
Куда ты скачешь, лихой Ковбой?
            
       …В камеру ввели новичка. Это был парень 35 лет, широкоплечий, коренастый, с крупными чертами лица. От него, от его одежды, а он был в черной рубахе навыпуск и в протертых джинсах, за версту несло лошадиным потом.
            
       – Чем вы занимаетесь? – с интересом спросил парня Артист, хотя в таких заведениях не принято в лоб задавать подобные вопросы. Захочет – сам расскажет, кто он и откуда. Но парень явно был очень простодушным и ответил без всякой обиды:
            
        – Я – ковбой.
            
        – Кто, простите? Ковбой? – повторил Артист с живейшим интересом. – Это любопытно, очень любопытно! Я никогда в жизни не видел живого ковбоя. – И он пододвинулся на нарах, уступая новичку место рядом с собой.
            
        «Механика» деятельности Александра, как звали Ковбоя, была на первый взгляд очень проста. Вот уже третий год, в начале мая, он выезжает из Тольятти на своей чистокровной лошади буденовской породы и направляется в Москву. Едет на заработки. Дома остаются жена и двое детей.
            
         А зарабатывал он так. Проезжая ту или иную местность, тот или иной городок или рабочий поселок – а в день он делал от 30 до 60 км, – Ковбой искал «новых русских» и договаривался с ними об охоте на... живого человека. В качестве мишени и жертвы выступал он сам и его лошадь по имени Цезарь.
            
         – Если я выходил из района живым и невредимым, а его границы мы обговаривали заранее, «охотники» платили мне от 1 до 2 тысяч долларов. В зависимости от местности и от того, сколько человек участвует в гоне. Если же меня ранят, все остаются при своих интересах.
            
         – Но ведь так могут и убить?
            
         – Нет, «лисьей дробью» человека можно только покалечить. А мы договаривались использовать только ее.
            
         – Ну, ты лихой! – с уважением переглянулись сокамерники. А Артист добавил:
            
         – А ведь действительно славно! Я вот представил: погода прекрасная, ты едешь на умной, породистой лошади. Сознание молодой, здоровой жизни, свободного, стремительного движения вперед охватывает тебя. Ты полон сил и любви к жизни...
            
         – Евгений, прошу тебя, не говори красиво! – прервал я восторженную речь Артиста и обратился к Ковбою: – А как же ты здесь, в КПЗ оказался?
            
          – У меня местные парни отняли лошадь. Я вел ее на поводу, когда мы переходили мост через какую-то болотистую речку. Дорогу нам преградили два «жигуленка». Вышли четверо «качков», я понял, что сопротивляться бесполезно и отдал Цезаря без всякого сопротивления...
            
          Голос Ковбоя задрожал.
            
          – Ты что, плачешь? – удивленно спросил Артист.
            
          – Вот ты подшучиваешь... – Хотя, видит Бог, Артист и не думал смеяться над ним, – ты подшучиваешь, а Цезарь был мне друг. Лучший друг! Он с полуслова меня понимал... У тебя вместо сердца – седло!..
            
          И Ковбой, не в силах удержать слезы, вскочил и ушел, забился в угол.
            
          Мы молча переглянулись. Какой нервный тип! Однако он скоро успокоился и, несколько смущенный своим истеричным поведением, досказал, как очутился в камере.
            
          На мосту у Ковбоя отняли не только лошадь, но и деньги. Правда, их у него было немного. Весь свой заработок он тут же отправлял по почте жене. И так как денег на билет у него не осталось, он на ходу вскочил в последний вагон пассажирского поезда, сел на буфер. Оттуда на первой же станции менты его и сняли.
          
          – Ничего, вернусь, куплю себе новую лошадь, а весной снова отправлюсь в путь, – заключил Ковбой и замолчал.
            
         Прав Тютчев, умом Россию не понять!
               
                "ИЗЮМЧИК МОЙ!"
            
        В убогой клетушке было очень жарко и душно. Мы лежали вповалку, полуголые, без рубашек и маек, задыхаясь в невыносимой духоте. А тут еще и параша в углу воняла немилосердно. Представьте: заключенный сидит на параше, громко пукает, дерьмо с глухим плеском падает в мочу, вонь разносится по всей камере. Ты брезгливо зажимаешь нос, но это нисколько не помогает, и скоро ты безнадежно опускаешь руки, смиряешься с судьбой.
            
         Условия в камере были невыносимые. Но вдруг я слышу:
            
         – А хорошо здесь!
         Это сказал Артист. По лицу его расплылась улыбка, было видно, что он испытывает блаженство.
            
         – Что же тут хорошего? – удивился я.
          
         Вместо ответа Артист продекламировал:
           И если мне сомненье тяжело,
           Я у Нее одной ищу ответа,
           Не потому, что от Нее светло,
           А потому, что с Ней не надо света.
         
         Артист выделялся от всех других заключенных своей благородной осанкой. И речами своими – столь же благородными. А вот поступки его, увы, были не столь благородны. Мало того, что он обворовал в пути бедного проводника, так он еще и гомиком оказался. «Паршивым гомиком», как выразился о нем Узбек.
          Мы все лежали вповалку, прикасаясь голыми торсами друг к другу – жутко тесно было на нарах. А мечта любого гомика – чтобы и слева, и справа лежали полуголые мужики, и ты соприкасаешься телами.
          У Артиста всегда был недовольный, мрачный взгляд. Улыбка появлялась на его лице лишь тогда, когда он разговаривал с молодым Узбеком. С ним он был всегда нежен и ласков. И эти нежность и ласковость сквозили в каждом его взгляде, слове, жесте. Видно было, что Артист влюблен в Узбека.

         Узбек – азиат 22 лет – был глуп, необразован, невоспитан. Он то и дело громко пукал. «Нет звука тише, чем пук, но как он оглушает» – помню, сказал я, когда он в очередной раз испортил воздух.
         
        Узбек работал грузчиком на рынке в Сызрани, был загорел, крепок и мускулист. Его гибкое, изящное тело чистого янтарного цвета сводило Артиста с ума. Он был пленен и очарован им. Он даже кличку ему дал особую: «Изюмчик мой».
         
        Я не понимал, как Артист – натура утонченная, благородная, вся пронизанная искусством и поэзией, – мог влюбиться в грубого, невежественного, глупого Узбека.
          
        Артист лежал рядом с Узбеком и все время норовил дотронуться до него: до головы, груди, плеч, бедер, коленей, лодыжек, ступней.
          
        Он осторожно прижимался к нему, пытался нежить и ласкать, но ласки его, несмотря на всю их нежность, были противоестественными. И на все его вороватые прикосновения Узбек или нервно поводил локтем и плечом, или же отбрасывал его руку своей рукой и с гримасой отвращения на лице грубо произносил: «Отъебись!... Не трогай!... Отвали!».
            
         Узбек пытался отодвинуться от Артиста, но отодвинуться было некуда – в камере было очень тесно, мы лежали чуть ли не друг на друге.
            
        Жизнь в КПЗ и без того была скрыта от всего остального мира, а Артист пытался жить здесь еще более скрытой и сокровенной жизнью. На грех прежнего преступления, – а он обворовал в пути проводника, – он хотел наложить новый грех – совокупиться с Узбеком. Но Узбек грубо пресекал все попытки близкого соприкосновения.
         
         Я предупредил Узбека. Разумеется, шутейно:
          – Ягодицы плотно сжимай, а то как бы чего не вышло!
          – Точнее, не вошло, – съязвил Ковбой.
          – Вай, вай, вай! – жалобно запричитал Узбек, выражая тем самым свое душевное волнение по поводу того, что он может стать жертвой насилия.
         
        Однажды ночью я увидел, как Артист поцеловал спящего Узбека в щеку. Артист весь дрожал, так он был взволнован и возбужден.
          
        – Не превращай КПЗ в дом разврата… не совращай парня… – усмехнулся я и перевернулся на другой бок, оставив Артиста наедине со своими любовными переживаниями.
          
        Я все время пытался сделать безразличное, невозмутимое лицо, изо всех сил стараясь показать, что все происходящее между Артистом и Узбеком меня не волнует.
          
        Но меня все это волновало. Так близко с голубым я еще не спал. Я лежал рядом с Артистом, по правую его руку, но никаких телодвижений в мою сторону он не предпринимал. Он не проявлял интереса к моей персоне, к моему телу, – а я считал свое тело тоже красивым, загорелым и мускулистым, – и, сознаюсь, меня это очень сильно задевало. Значит, он считает меня старым, тогда как мне было всего 37 лет.
          
        У меня не было и нет педерастических наклонностей, за любое проявление желания «поиметь меня» я бы дал Артисту в морду, но, признаюсь, что столь полное равнодушие не на шутку злило меня. Тем самым он давал понять, что я выгляжу хуже Узбека. В душе шевельнулось нехилое чувство обиды…
        Артист был рядом с любимым человеком с утра до вечера, он мог видеть его, он мог слышать его, он мог осязать его (а запашок от каждого из нас в затхлой камере шел дай боже какой!), он мог трогать его – и он был счастлив. Вот почему в камере ему было так «хорошо».
          
        Скоро Артиста перевели в другую камеру – одиночную. Уходя, он сказал, обращаясь к Узбеку:
          
        – В этом гадюшнике я пережил свои лучшие мгновения! Спасибо тебе!
          
        И тут он взял и поцеловал Узбека.
          
        Дико отпрянув к стенке, Узбек выкрикнул с горячечным запалом: «Ты что, совсем ох…л!» и резко ударил его кулаком в лицо. Из носа Артиста пошла кровь, он закрыл лицо руками.
          
        – За что ты его так? Он же испытывает к тебе искренние чувства, – сказал я.
          
        – Срать хотел я на его чувства! Паршивый гомик! – взвинченным голосом выкрикнул Узбек и замахнулся, чтобы снова ударить Артиста. Я еле успел схватить его за руку.
          
         Артиста увели…