Полевой госпиталь – унылое и неприятное место, пропахшее медикаментами, потом, грязью, гноем и кровью. Сосредоточиться невозможно из-за стонов раненых, а рука предательски дрожит, не давая возможности вывести слово приемлемым почерком, чтобы его можно было прочитать. В голове тоже нет никаких достойных мыслей, чтобы описать дражайшему отцу то, что сейчас происходит, в ответ на пару сухих строчек. В этом был весь старый барон: короткие, небрежные предложения, написанные на черновике, да так и отправленные сыну. Все эти немногословные письма Алоис хранил, как самую большую ценность, всегда старался отвечать на них. В любую свободную минуту он брался за карандаш, вот только в госпитале очень сложно что-то писать тем стилем, который приемлет отец, тяжело описывать все ужасы войны. Да и нужно ли это человеку, который сам бы и не написал ни строчки, если бы почтительный сын не отправил письмо первым. Обидно не было, молодой барон избавился от этого чувства еще в отрочестве, поняв, что отца не волнуют чувства сына, что единственное существо, к которому старый барон испытывает хоть какие-то чувства – собака. Алоис иногда даже завидовал ей, но с возрастом он понял, что эти чувства тоже не имеют смысла, отца не перекроишь, отцу не докажешь, что ты лучше собаки, если ты ничего не достиг. Шум и суета нарастали, вынудив барона отложить начатое письмо и подняться. Рана в боку отозвалась глухой болью, но любопытство было сильнее. Еще один раненый в и так переполненном госпитале.
Внезапно кто-то схватил барона за руку, заставив того резко вырвать ладонь из нежных пальчиков санитарки. Девушка испугалась, но не потеряла решимости и быстро заговорила, убеждая помочь Алоиса с раненым, ведь врачей - мужчин не так много, а пострадавший летчик сильно дергается, его нужно просто подержать. Барон огляделся и обреченно выдохнул, никто кроме него не сможет помочь сейчас, остальные даже встать не в состоянии. Не удостоив санитарку даже кивком, прошел койке, на которой лежал раненый летчик, медики суетились рядом, судя по всему, ему хотели ввести морфий, чтобы заглушить боль.
Санитарка снова предприняла попытку взять барона под локоть, чтобы подвести его ближе, но барон остановил ее легким движением руки и сам прошел к койке, встав у изголовья. Немного поколебавшись, Алоис склонился к мужчине и положил руки ему на плечи, вжимая в жесткую поверхность. Глаза летчика распахнулись и где-то в глубине этой безбрежной синевы, барон увидел еле скрываемую муку и боль. На какой-то момент Алоису стало его жалко. Мало кто может вот так, сцепив зубы, терпеть невыносимую боль и только тихо стонать, не кричать. Сам Алоис не смог бы похвастаться такой выдержкой. Хотя он мало что помнил о том, как оказался в госпитале, все же был более чем уверен, что стонал в голос. Невольно барон начал уважать столь терпеливого и сильного человека, он сам не заметил, как сильнее вцепился в плечи синеглазого летчика, стараясь унять дрожь в теле. Плеча вновь коснулась мягкая ладошка санитарки, заставив не любящего тактильный контакт барона отпрянуть, отпустив раненого.
- Все хорошо, спасибо за помощь, барон, вы можете вернуться к себе, мы сами справимся с операцией. Нам просто нужно было вколоть ему морфий, - девушка ласково улыбнулась Алоису, она всеми силами хотела понравиться угрюмому, не разговорчивому и нелюдимому барону, которого из-за тяжелого характера уже прозвали «черным». Санитарка до последнего отказывается верить, что с ним невозможно подружиться, просто нужно найти подход, но все ее попытки разбиваются о ледяной взгляд и сухие ответы. Многим раненым было жалко веселую девчушку, которая старалась стать для барона подругой, но все ее попытки были тщетными. Часто умудренные опытом солдаты говорили ей, что такому как он, не нужны друзья или близкие люди, он сам по себе, ему и так хорошо.
Отчасти эти слова были правдивы, Алоис сам не искал дружбы и часто отталкивал тех, кому он был симпатичен и сам же, в глубине души, страдал от одиночества. Частенько он представлял, что будет, когда батюшка умрет и его наследник останется в полном одиночестве? Картины были совсем не радужными, ведь даже со своими товарищами он был неприветлив, всегда сидел в одиночестве, с книгой в руках или в попытках написать письмо единственному близкому человеку. Алоис вернулся на свою койку и снова принялся за сочинение письма, но опять все было напрасно, он снова и снова в мыслях возвращался к летчику, который произвел на него такое глубокое впечатление. В душе начала скрестись маленькими острыми коготками зависть, ведь сам барон не мог похвастаться такой силой воли, не мог так терпеть боль, и осознание этого неприятно кололо. Алоис мотнул головой, отчего темные волосы упали на лоб. Нет, так нельзя. Нельзя завидовать стойкости человека, нужно воспитывать ее в самом себе.
Барон откинулся на подушку и прикрыл серые, будто две льдинки, глаза. Он ненавидел себя за слабость, за то, что ищет себе оправдания, в любом письме отцу, в своих собственных мыслях он ищет оправдание себе и своим поступкам. В письме он в этом не признается никогда, но себе самому, в глубине души он признает это. Он бы мог признаться в этом и старому барону, если бы ему вообще было дело до мыслей и чувств сына. Скорее всего, он и письма-то толком не читает, улавливает суть основных событий и по ним уже задает вопросы, отделывается дежурными фразами. Нет, уже не обидно, привычно скорее. Пишешь много, развернуто, желая донести свое состояние, справляешь о здоровье, о делах в поместье, а в ответ пара строк. Традиция.
Барон и не заметил, как задремал под привычные шум и разговоры и проснулся, только когда почувствовал, что на него кто-то смотрит. С неохотой Алоис открыл глаза и повернул голову в бок, встречаясь взглядом с уже знакомыми синими глазами. Слабо кивнув пришедшему в себя летчику, он отвернулся, закрывая глаза. Говорить не хотелось ни с кем.
- Напрасные попытки, Герман, с этим лучше не связываться, он крайне не общительный, за все пребывание в госпитале, сказал, может, несколько фраз и все, - окликнул летчика пожилой пехотинец, приподнимаясь на локте. С летчиком уже все успели познакомиться, проникнуться к нему глубокой симпатией. Герман был душевным и веселым человеком, открытым и готовым к новым знакомствам.
- А кто он, Отто? – Герман перевел взгляд на нового знакомого, и сел поудобнее на жесткой койке.
- Летчик он. Привезли сюда пару недель назад. Зовут, дай бог памяти, Алоис Райнхольд Ренн. Но все его тут зовут, не иначе, как «Черный барон». Барон потому что у него отец барон, а «черный» из-за нелюдимого, неприятного характера. Поверь уж, с этим человеком тебе не по пути, - Отто махнул рукой и лег на подушку.
Старый вояка так и не понял, почему это такой общительный, открытый и приятный человек, так заинтересовался бароном, ну ничего ведь в нем нет, что могло бы заинтересовать, конечно, кроме внешних данных. Из-за приятной внешности к Алоису, поначалу, все тянулись, ни у кого и в мыслях не было, что такой приятный человек, сможет обдать таким холодом и оттолкнуть лишь парой небрежно брошенных фраз. Вот только
Герман был другого мнения. Конечно, он еще не знал, каков этот барон на самом деле, но он нутром чуял, что если этого зверька приручить, то он не пожалеет. Летчик и сам не мог бы сказать, почему он решил подружиться с Алоисом, может так подсказывало шестое чувство, может причиной того стал взгляд барона, когда тот держал его. Было в нем что-то располагающее к себе, Герман был точно уверен, что видел в глубине этого взгляда сочувствие и хорошо скрытое восхищение… Или это морфий на него так странно действовал? Не важно, в любом случае Герман поставил перед собой задачу, и он добьется своего.
Конечно, барон не был в курсе далеко идущих планов нового соседа, поэтому он мирно дремал на своей койке, но не долог был его сон – принесли обед, и та самая санитарка потрепала его по плечу. Алоис снова дернулся и открыл глаза, строго взглянул на, вмиг стушевавшуюся, девушку. На сей раз он благодарно кивнул, забирая свою порцию из рук санитарки. Та, окрыленная этим легким знаком внимания, упорхнула разносить еду остальным.
Без особого аппетита Алоис поковырялся в тарелке, съев совсем немного, в отличии от своего шумного и веселого соседа, который окончательно оправился после операции и уже успел охмурить двух сестер милосердия, которые весело щебетали, устроившись рядом с койкой летчика, да и мужским вниманием Герман не был обделен, рядом с ним уже оказались многие солдаты и даже кое-кто из врачей. Кажется, Отто достал карты. Герман обернулся и встретился взглядом с бароном, подмигнув ему.
- Может, присоединишься к нам? Сыграем партию, если не понравится, то уйдешь, - лучезарно улыбнулся Геринг, тасуя карты под возмущенные и недовольные вздохи солдат, - Ну, тише, братцы. Чего расшумелись, - рассмеялся летчик, махнув рукой Алоису, подзывая к себе, но тот лишь отрицательно мотнул головой.
- Нет, спасибо, я лучше посмотрю, - тихо и отрешенно зазвучал голос барона, но несмотря на всю холодность, он был приятным, бархатистым, обволакивающим. Герман пожал плечами, ну не заставлять же, а познакомиться еще успеет. Пожалуй, в первый раз в госпитале царило такое оживление и веселье. С приходом Германа скрылась и безнадега, на лицах врачей больше не было усталости и грустных улыбок, раненые оживились и не ощущали себя несчастными. Всеобщего воодушевления не ощущал только Алоис, который оставил попытки написать письмо и безучастно листал книгу, так и не догадываясь о том, что от него уже не отстанут.