Образы древнерусской культуры в поэзии Н.Рубцова
Лирика Николая Рубцова, помимо явлений конкретной фактической реальности, содержит в себе и высшую духовную «за-реальность», которая рождается из особого сакрального мировосприятия, соотносимого с древнерусским образом мышления.
Не случайно, изображая родную землю, поэт особенно часто использует определение «старинный». «Во всем таинственном величье своей глубокой старины» раскрывается Вологодский пейзаж в стихотворении «Ночь на родине». «Какое русское селенье!» – говорит лирический герой про Липин Бор и называет его старинным и уютным. Признаком старины наделяется не только селение, но и сосны: «Старинных сосен долгий шум...».
При этом “достославная старина” в поэзии Н.Рубцова обнаруживает себя не только в земном просторе, но и в небесном, как, например, в стихотворении «Привет, Россия…»:
Как весь простор, небесный и земной,
Дышал в оконце счастьем и покоем,
И достославной веял стариной,
И ликовал под ливнями и зноем!..
Старина прослеживается в связи с предками (погосты) и в современных избушках, лесах и цветах, а также в судьбе народа. “Страдания и битвы” делают старину “достославной”. Поэт дорожит “таинственным величьем” старины и обеспокоен стремительным наступлением цивилизации, способной заслонить старину.
Подобное поэтическое восприятие старины раскрывается и в письмах Рубцова, в которых он с горечью отделяет нравы современной ему деревни от традиций прошлой эпохи, от старинной русской самобытности.
В недатированной биографии «Коротко о себе» Рубцов пишет: «Давно уже в сельской жизни происходят крупные изменения, но до меня все же докатились последние волны старинной русской самобытности, в которой было много прекрасного, поэтического...»
Крупные изменения в современной жизни, особенно в сравнении с красотой и духовными богатствами Древней Руси, не вызывают в душе поэта отклика, его волнует прекрасная, поэтическая русская самобытность.
В стихотворениях «Видения на холме», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «О Московском Кремле» и «Шумит Катунь» печальный гул, разлитый в ночном воздухе, кристаллизуется в конкретные исторические видения. Взбежав на холм, лирический герой прозревает картины грозного раздора («Видения на холме»), оседлав коня, скачет по холмам и одновременно по «следам миновавших времен» («Я буду скакать…»), сидит на камне перед рекой и в шуме быстрых вод улавливает таинственные мифы («Шумит Катунь»).
Поля, холмы и речные воды скрывают в своих недрах события давно прошедших времен, ту самую «глубину веков», из которой возникают видения. Видения прорастают сквозь предметные явления настоящего дня, а потом вновь пропадают. Характерно, что хрупкость современной действительности, взрываемой красочными видениями прошлого, остается все же неизменной в своих природных реалиях: по-прежнему смирно пасутся на лугу стреноженные кони, по-прежнему бежит река, молчат цветы и безмолвствуют могилы, и тайные сны больших деревень не нарушаются даже малейшим шорохом. Соотношение двух пространственных измерений – видимости и того, что скрывается за ней – связано с особенностями репрезентации времени в поэтической системе исторических стихотворений Н.Рубцова.
Граница между прошлым и настоящим прослеживается в тексте довольно четко: если прошлое – это исторические видения, то настоящим, соответственно, является вся действительность, окружающая лирического героя на данный момент времени: река, кони, ночные поля. При этом бытийную направленность прошлого и настоящего определить не так просто. Здесь возникает вопрос о принципах соответствия временных категорий исчезающего и вечного – настоящему и давно прошедшему. Ведь настоящее время не всегда имеет свойства краткого мгновения, а прошлое – значение вечного. Так мы от внешнего, поверхностного различия прошлого и настоящего как совокупности событий, которые случились давно или происходят в данный момент, переходим к духовно-содержательным и глубинным художественно-изобразительным пластам, которые проявляются в сопряженности двух времен: сакрального времени и профанного.
В монографии «Николай Рубцов. Ангел Родины» Н.Коняев анализирует стихотворения на историческую тему и, уточняя принципы расширения пространства и времени, справедливо связывает их с древнерусской традицией. «Для поэзии Рубцова характерно особое, какое-то древнерусское, сохраняющееся в некоторых былинах восприятие времени... Прошлое, настоящее и будущее существуют в его стихах одновременно, и если и связываются какой-либо закономерностью, то гораздо более сложной, нежели причинно-следственная связь». Лирический герой взбегает на холм сейчас, в настоящий день, однако его взору открываются события далекого прошлого, татаро-монгольского нашествия; впрочем, грозные видения развеиваются, и остается лишь «бессмертных звезд Руси, спокойных звезд безбрежное мерцанье». Звезды мерцают, по верному замечанию Н.Коняева, «не в прошлом, и не в настоящем, и не в будущем, – а в вечном, непреходящем времени…»
Стихотворение «Видения на холме» не случайно имеет несколько вариантов, которые существенно различаются. Обратимся к тексту, ведь сравнение вариантов раскрывает особенности творческой лаборатории поэта. Изменились не только название («Видения в долине» на «Видения на холме»), структура (строфический рисунок постоянно колеблется между ступенчатым и ровным), но и сами образы. Здесь Николай Рубцов отказывается от изображения конкретных исторических реалий:
Засвищут стрелы, будто наяву.
Блеснет в глаза
кривым ножом монгола.
<…>
И вижу я коней без седоков
с их суматошным
криком бестолковым,
мельканье тел, мечей и кулаков,
и бег татар
на поле Куликовом…
Эти строки из стихотворения «Видения в долине», которое было включено в первый поэтический сборник Н.Рубцова «Волны и скалы» (1962), позже в книге «Лирика» (1965) автор опускает. Подобные изменения могут быть связаны и с цензурными соображениями. Рассмотрим еще пример. В сборнике 1962 года «Волны и скалы» Н.Рубцов пишет:
Люблю твою,
Россия,
Старину,
Твои огни, погосты и молитвы,
Твои иконы,
бунты бедноты,
и твой степной
бунтарский
свист разбоя,
люблю твои священные цветы,
люблю навек,
до вечного покоя…
А в сборнике «Звезда полей» (1967) эти строки изменены:
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя…
Долгое риторическое перечисление сужается до кратких, почти формульных, заклинательных строк. Отсекая конкретные исторические детали, Рубцов оставляет самые главные изобразительные штрихи, которые создают константный образ Руси: избушки и цветы, небеса и шепот ив у омутной воды, которые в своей неизменяемости равнозначны вечному мерцанию звезд. Словосочетанием «до вечного покоя» утверждается христианская идея бессмертия человека и России. Не смерть, а вечный покой ожидает того, кто любит родные избушки, цветы и небеса.
Поэтическая мысль Н.Рубцова идет, с одной стороны, от исторической конкретики к более обобщенным «вневременным» образам, а с другой – от изобразительной красивости к подлинности и простоте. Например, если в первом варианте стихотворения автор, описывая звездный свет, два раза употребляет эпитет «сапфирный», то к последнему варианту от этого «блестящего» эпитета отказывается и подбирает другие слова, которые обозначают не яркость сияния, но внутреннее состояние: пустынность и незыблемый покой.
Главный признак звезд – бессмертие – сохраняется во всех трех вариантах, колеблются лишь дополнительные световые характеристики.
Вечен свет на звездных берегах, и непреходящ ход быстрых речных вод в стихотворении «Шумит Катунь». Сражения, кровавые битвы – все исчезло, скрылось в «темном зеве столетий», сам Чингисхан обратился в тень, а сибирская река бежит по-прежнему, и все так же, никак не меняясь, молчат над могилами цветы:
В горах погаснет солнечный июнь,
Заснут во мгле печальные аилы,
Молчат цветы, безмолвствуют могилы,
И только слышно, как шумит Катунь...
Мелодия реки – былинный напев – образует в стихотворении особый художественный мир, существующий по законам древнерусской поэтики. На всем лежит печать Божественного присутствия: небо хранит знаки древней клинописи птиц, река поет таинственные мифы, а вокруг раскинулся сказочно-огнистый простор. Былина и сказка – такова в этом стихотворении концентрация фольклорных жанров, что также настраивает читателя на определенный лад.
В стихотворении Н.Рубцова строка «И кто-то древней клинописью птиц / Записывал напев ее былинный…» свидетельствует об осознании особого покровительства Всевышнего: великие события происходят не случайно, не по стечению внешних обстоятельств (а после сами по себе, автоматически сохраняясь в глубине веков), но именно «кем-то» воспринимаются и записываются. Ощущение Высшего начала, управляющего миром, является аксиологической константой фольклорного сознания.
Конкретное время разных эпох, соединяясь с вечным, переплавляется в народном сознании в миф: «Катунь, Катунь – свирепая река! / Поет она таинственные мифы…». Река не столько разделяет прошлое и настоящее, сколько соединяет в своем таинственном напеве разные грани бытия.
Древнему сознанию было свойственно представление о пограничной реке, разделяющей миры живых и усопших. Н.С.Тихонравов отмечал: «Одним из самых исконных и существенных верований было то, что огромная река отделяет здешний мир от царства умерших».
Вспомним, что в древнегреческих мифах старый Харон перевозит через реку Стикс души умерших, в скандинавском эпосе мертвецы, бредущие в Хель, преисподнюю, должны вброд пересечь шумную реку Гьелль, а в русской мифологии человеческой душе по пути на «тот свет» предстоит преодолеть огненную речку Смородину.
В древнерусской словесности река отделяет не только царство живых от мира усопших, но еще и сферу тьмы от сферы света. Например, в «Слове о полку Игореве» река Донец имеет два значения. «В конкретном значении – препятствие на пути Игоря, а в абстрактном – граница между светом и тьмою».
Вневременная действительность в древнерусском произведении создается благодаря особому изобразительному ракурсу, который Д.С.Лихачев обозначил как абстрагирование. «Абстрагирование – вызывалось попытками увидеть во всем «временном» и «тленном», в явлениях природы, человеческой жизни, в исторических событиях символы и знаки вечного, вневременного, «духовного», «божественного». Абстрагируясь, конкретные события преобразуются в универсальные «матрицы мышления», в основе которых лежит дуализм добра и зла, света и тьмы.
По наблюдению И.Клейна, обстоятельства бегства князя Игоря приобретают символический смысл: Игорь бежит из тьмы половецкого лагеря (полночь!) в свет Русской земли (там светит солнце). «Прыснуло море в полуночи, идут смерчи тучами. Игорю-князю Бог путь указывает из земли Половецкой на землю Русскую, к отчему золотому престолу. Погасли вечером зори…» <…> «Солнце светит на небе – Игорь-князь в Русской земле».
Древнерусский читатель должен был соотносить половецкий лагерь с адом, а Русскую землю с раем, ведь для средневекового человека тьма – это сфера дьявола, ада. «Антагонизм света и тьмы, – пишет И.Клейн, – воплощается также в героях «Слова»: половцы связываются с дьяволом, властелином тьмы, русские – с Богом, пребывающим в свете».
Подобным образом дуализм света и тьмы проявляется и в стихотворении Н.Рубцова «Шумит Катунь». «Сумрачная тень» Чингисхана затмевает солнце, тогда как стоянки русских деревень названы светлыми:
Как я подолгу слушал этот шум,
Когда во мгле горел закатный пламень!
Лицом к реке садился я на камень
И все глядел, задумчив и угрюм,
Как мимо башен, идолов, гробниц
Катунь неслась широкою лавиной,
И кто-то древней клинописью птиц
Записывал напев ее былинный...
Катунь, Катунь — свирепая река!
Поет она таинственные мифы
О том, как шли воинственные скифы, –
Они топтали эти берега!
И Чингис-хана сумрачного тень
Над целым миром солнце затмевала,
И черный дым летел за перевалы
К стоянкам светлых русских деревень...
Все поглотил столетий темный зев,
И все в просторе сказочно-огнистом
Бежит Катунь с рыданием и свистом –
Она не может успокоить гнев!
В горах погаснет солнечный июнь,
Заснут во мгле печальные аилы,
Молчат цветы, безмолвствуют могилы,
И только слышно, как шумит Катунь...
Значению Святой Руси как светлого места соответствует синонимия слов «светлый» и «святой», которую отметил А.В.Соловьев в былинах и духовных стихах. В лирике Н.Рубцова образ Руси также исполнен света. Именно свет определяет образ вечной, непреходящей Руси. Святая Русь – это и есть светлое место (стихотворение «Природа»):
И меж домов, берез, поленниц
Горит, струясь, небесный свет.
В другом стихотворении – «Долина детства» – небесная природа света содержит признаки вечности:
И вокруг долины той любимой,
полной света вечных звезд Руси…
На родине светло даже ночью (стихотворение «Тайна»):
Чудный месяц горит над рекою,
Над местами отроческих лет,
И на родине, полной покоя,
Широко разгорается свет…
Свет оказывается не холодным и далеким, но, напротив, активно воздействует на внутренний мир человека (стихотворение «Уже деревня вся в тени»):
И льется в душу свет с небес…
Или, например, в стихотворении «В глуши» небесный свет и святость оказываются неразрывно сопряженными:
Когда душе моей
Земная веет святость,
И полная река
Несет небесный свет…
Влияние древнерусской поэтики ощутимо во всех стихотворениях Н.Рубцова на историческую тему. Старинные видения встают над холмами и над древними реками, но, обратным образом, и сама твердыня, священные кремлевские стены, соотносятся с чудесным миражом. В стихотворении «О Московском Кремле» герой восклицает:
Но как – взгляните – чуден этот вид!
Остановитесь тихо в день воскресный –
Ну, не мираж ли сказочно-небесный
Возник пред вами, реет и горит?
Восклицает лирический герой в стихотворении «О Московском Кремле». Кремль, с одной стороны, это твердыня, утвержденная навек, а с другой – сказочно-небесный мираж. Два этих состояния – осязаемой твердости, неизменяемости и одновременно некоторой призрачности, игры отраженного света, объединены свойством бессмертия:
Бессмертное величие Кремля
Невыразимо смертными словами!
В твоей судьбе, – о, Русская земля! –
В твоей глуши с лесами и холмами,
Где смутной грустью веет старина,
Где было все: смиренье и гордыня –
Навек слышна, навек озарена,
Утверждена московская твердыня!
В тексте присутствует традиционное обращение к Родной земле: «О, Русская земля!», которое перекликается со знаменитой строкой из «Слова о полку Игореве: «О, Русская земля! Уже ты за холмом!» [О, Русская земля!, 1982. С. 249].
Кроме неизменяемости во времени, еще одна существенная особенность сакрального пейзажа – это его безлюдность, отсутствие в зарисовках людей. «Описываемая природа существует обособленно от человека, нет никаких следов его деятельности, что свидетельствовало бы об изменяемости времени».
Так, например, в «Хождениях» игумена Даниила монастырь святого Саввы представлен весьма пустынным и безлюдным. «Жизни не чувствуется здесь еще и потому, что в монастыре описаны только захоронения святых отцов, и ни слова не сказано о здравствующих монахах. Даниилу удалось передать состояние вечно царящего здесь покоя».
Точно так же «вечно царящий покой» воссоздается и в стихотворениях Н.Рубцова, связанных с образом Святой Руси. Вспомним, например, заключительные строки стихотворения «Шумит Катунь»:
В горах погаснет солнечный июнь,
Заснут во мгле печальные аилы,
Молчат цветы, безмолвствуют могилы,
И только слышно, как шумит Катунь…
Или в стихотворении «В святой обители природы» традиционный пейзаж («старушки, избы над рекой, незабываемые виды») соотносится с кладбищенским покоем; однако покой этот выражает не забытье или оставленность, но, напротив, высочайшее напряжение душевных сил, устремленность к небесам:
И неизвестная могила
Под небеса уносит ум,
А там – полночные светила
Наводят много-много дум...
В пейзажном описании отсутствуют живые люди; такая безжизненность, в соединении с неподвижностью внешних реалий, является, как мы уже отметили, закономерностью аксиологической константы образа непреходящей Руси. Не менее важно и свойство устремленности видимого, материального, мира в бесконечность. В заключение хотелось бы напомнить стихотворение Н.Рубцова, в котором еще раз говорится о древности и вечности Руси:
Поднявшись на холмах,
старинные деревни
И до сих пор стоят, немного накреняясь,
И древние, как Русь, могучие деревья
Темнеют вдоль дорог,
листву роняя в грязь.
<…>
Грустнее от того, что все мои печали
Кому я расскажу? Друзей со мною нет.
Ну что ж! Пусть будет так!
Ведь русские деревни
Стояли и стоят, немного накреняясь,
И вечные, как Русь, священные деревья
Темнеют вдоль дорог,
листву роняя в грязь…
Простые деревья вдоль грязной дороги оказываются «древними», «вечными» и «священными». Старинные избы на холмах, дороги и леса – все овеяно дыханием вечности, а в настоящем мгновении глубоким эхом звучит «глас веков».
Сказания древней старины, которые сначала лишь предчувствуются в шуме сосен или в шуме бурных речных вод («В старом парке», «Сосен шум»), претворяются в таинственные ночные видения («Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…», «Видения на холме», «О Московском Кремле», «Шумит Катунь»), в дальнейшем, наконец, становятся зримой реальностью, воплотившимся чудом («Тихая моя Родина», «Тайна», «Душа хранит», «Ферапонтово» и др.). Исторические события не пропадают бесследно, но вновь и вновь возвращаются в таинственных видениях, а бессмертный свет звезд указывает на нетленную вечность самой древней Руси.
Опубликовано: сайт «Русское воскресение», 2014.
http://www.voskres.ru/idea/chernova.htm