Нас, второкурсников, весь сентябрь «мариновали» на картошке, в Бородино, но я пробыл там всего недели три, а потом взял и сбежал с совхозного поля. Парень я деревенский, к труду приучен с малолетства, кажется, с шестого класса нас, школьников, гоняли на картофельные поля, и я не работы испугался, нет. Согнала меня с поля…. любовь.
Жили мы в корпусах пионерского лагеря с такими тонкими фанерными стенками, что, порой, когда мы просыпались на рассвете, наши одеяла хрустели, на них лежал тяжелый иней. Некоторые из моих однокурсников вскакивали из кроватей и тотчас начинали прыгать, скакать, хлопать в ладоши, чтобы согреться. Все, к чему приходилось прикасаться – лопата, ведро, ветки – было ледяное и обжигало пальцы. Все вокруг было присыпано морозной пылью. Только к полудню иней таял.
Признаюсь: на первом курсе я влюбился в свою однокурсницу N., и стоило мне лишь подумать о ней, как кровь вмиг согревала все мои остывшие за ночь члены. Поэтому я по утрам не прыгал, не скакал, душу мою согревала мысль о любимой.
***
На краю поля мы, как всегда, распределились по бороздам. Распределились сами, без всякой указки нашего куратора Виталия Тищенко. Не знаю, как так случилось, но моей напарницей стала N. – девушка, в которую я был тайно влюблен и на которой мечтал жениться.
Меня охватила пьянящая радость по поводу того, что судьба подарила мне такой роскошный подарок – я оказался рядом с любимой девушкой. На целый день!
Я не раз представлял, как встану перед N. на колени посреди картофельной борозды и предложу ей руку и сердце, а потом вскочу на ноги, обхвачу ее голову и приникну к ее губам долгим, страстным поцелуем. А после мы пойдем к краю поля, раскинем плат на опушке леса и к вечеру вернемся в пионерский лагерь женихом и невестой. В обнимку. Так мне мечталось. Я тот еще был фантазер!
Но объяснения не случилось, ибо был я робок, скромен и прямо-таки до тошноты неуверен в себе.
Да, были на нашем курсе парни веселые, громогласные, бесцеремонные, они неустанно сыпали анекдотами и смешными историями – увы, я был не из этой породы весельчаков и хохмачей. Я совершенно не умел «кадрить» девушек, не было у меня такого таланта. Я был очень прост и безыскусен.
И вот когда мы остались с N. вдвоем, только тут до меня и дошло: девушку надо же будет развлекать. Но чем и как я буду ее развлекать?! Эту милую, хорошую девушку из интеллигентной семьи?
Работая до универа пастухом, я услаждал свой слух и слух своих друзей-приятелей звуком свирели. Но где я сейчас возьму свирель?
Развлекать девушку надо будет разговорами, но вся беда была в том, что я напрочь был лишен дара речи. Я разговаривал на русском с немыслимым акцентом, безбожно перевирая ударения, путая мужской и женский род. Ведь я по национальности – мордвин, и по-русски заговорил только в стенах университета.
Особенно плохо говорил, когда волновался. В такие минуты я просто физически чувствовал, как костенеет язык во рту. А любой парень сильнее всего волнуется, когда стоит рядом с любимой девушкой.
Мысли мои путались, слова путались, все путалось...
Я одичало заозирался по сторонам – нет ли кого из друзей-приятелей поблизости, на соседних бороздах, кто мог хотя бы временно придти мне на выручку. Никого, мы одни. И надо как-то самому выкручиваться.
Как я уже сказал, я не умел изображать из себя эдакого веселого бодрячка, записного трепача, с утра до вечера сыплющего анекдотами. Мой мозг так устроен, что я совершенно их не запоминал и не умел их рассказывать. Я знал лишь один анекдот, содержавший тонкий английский юмор: «Как обманчива природа!» – подумал еж, сползая с кактуса.
Набравшись духу, запинаясь, э-э-экая и мэ-э-экая, я рассказал ей этот анекдот. N. едва улыбнулась. Кажется, этот анекдот стал самым весомым моим вкладом в тогдашний наш разговор.
Потом я попытался рассказать ей какую-то историю из студенческой жизни, и снова не возымел успеха. Мне ничего больше не приходило на ум.
И вот вместо того, чтобы поведать N. о сокровенном, о своей любви, я смущенно молчал. Или же ронял какие-то отдельные понурые слова.
***
Будучи школьником, я верил, что встречу в Москве ослепительную любовь. Я мечтал о красивой девушке, которая будет безумно любить меня. И так же безумно буду любить ее я. И вот она рядом, эта красивая, умная, интеллигентная девушка. И вот она, любовь моя, стоит предо мной, в черном трико, облегающем ее стройные ножки и аккуратненькую попку. Стоит в очень притягательной позе. А я ничего не могу предпринять. Сижу и копаю картошку. И глупо, как истукан, молчу.
Я смотрел на нее, на ее лицо, на ее стройную фигурку, аппетитную попку, обтянутую черным трико, и не мог наглядеться. Сознаюсь, что мне без разницы было на что смотреть – на ее попку или же на лицо. Я любил ее всю, каждую клеточку ее роскошного, молодого тела. Я любил ее и просто изнывал от сексуального желания.
Да, что уж греха таить, смущали меня в этот момент и нечистые мысли, очень сильно смущали.
Она была не только сама очень сексуальна, так у нее и голос был очень сексуальный. Только бы слушал ее и слушал. Но она все больше молчала. Она была не очень неразговорчивой, я бы даже сказал, замкнутой она была. И она молчала, сидя на ведре с поникшей головой.
Грустен, уныл и хмур, как и этот сентябрьский день, был и я. Та еще парочка была на борозде!
Молчание начинало нас сильно тяготить.
Мне удавалось перевести дух, когда я с полными ведрами шел к бортовой машине, нарочно выбирая самую дальнюю из них. Как же я завидовал тем ребятам, что работали грузчиками на машине! Им не надо было развлекать девушку!
Это был какой-то кошмар – целый день работать на одной борозде с девушкой, в которую ты влюблен, но с которой ты не можешь найти общего языка. Я думал, что с этой девушкой мог бы провести и свои студенческие годы, и весь остаток своей долгой жизни, но оказалось, что и полдня с ней провести неслыханно тяжело.
Мы провели с ней вместе целый день почти в полном безмолвии, не разговаривая даже о пустяках, не прилагая ни малейших усилий, чтобы хоть как-то поддержать разговор. И к вечеру я так морально устал, был в таком физическом и душевном изнеможении, что ясно понимал – второго такого дня я не выдержу, если вдруг я снова окажусь с N. на одной борозде. Я просто сойду с ума.
Вечером, на краю поля, мы не то, что без особых сожалений, а с великой радостью разошлись – каждый в свою сторону.
***
На следующее утро я проснулся спозаранку и, заспанный, еще до завтрака, устремился на прием к врачу. На него одного была вся моя надежда. Я вошел в кабинет врача – головенка вниз, голос тишайший, чтобы с порога было видно, что на прием пришел совершенно больной, измученный бессонницей человек.
Голосом умирающего я пожаловался молодому врачу, что чувствую себя очень скверно, что вот уже несколько дней мою поясницу ломит так, что я всю ночь не сомкнул глаз.
Я лег на кушетку, врач внимательно, скрупулезно ощупал меня, и при каждом его прикосновении и легком нажиме я тихо взвывал и кривил лицо, словно испытывал невыносимую боль.
Я думал, что мой номер не пройдет, что медик выпишет мне какие-нибудь обезболивающие таблетки, и, грубо говоря, даст пинка под зад, а он взял и выписал мне справку об освобождении от работ. И в тот же день я уехал из лагеря в Москву.
А скоро моя любовь к N. увяла, как вянут травы по осени под холодными туманами…
***
Прочитав эту бесталанную заметку, читатели воскликнут с нескрываемым разочарованием: «И никакого секса, никакого романтического приключения, от которого вспыхнул бы всеми цветами радуги этот серенький сентябрьский денек?!».
Да, на сей раз – никакого секса. Одна глупая студенческая любовь…