Clamavi... Мальчик и скрипка
Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru)
CLAMAVI… (Мальчик & скрипка)
/всё-таки рассказ /;
из цикла “ SUCH IS, Б.Я, LIFE”;
публикуется впервые;
возрастные ограничения: 18+
источники вдохновения: отчёт непосредственного участника событий;
прослушивание сборника классической музыки лэйбла EMI Records;
Посвящается Илье А. — достойному самаритянину.
Покорных судьба ведёт, непокорных — тащит (приписывают domini canes).
— 1 —
Thank God almighty — этот день настал. At last. Евгений жил предвкушением того вечера целый месяц — а может, и более. Тревожные слухи, передаваемые людьми осведомлёнными — мол, Маэстро до сих пор не определился с маршрутом гастролей и, следовательно, состоится ли концерт — вопрос, увы, открытый, усиливали в Евгении ощущения давно им подзабытого, томящего свойства. Он попытался вспомнить, но грустно выходило, что когда-то очень давно, в студенческую пору, удавалось испытывать нечто подобное. Причину звали по-восточному пряно — Лия, и она удивительно грациозно входила в аудиторию, чуть опоздав, когда на «иностранном» их объединяли с «филологами», в следствии занемогшей от гриппа доброй половины кафедры. И всякий раз её появление сопровождалось в его голове (у Евгения всегда так получалось — музыка и некие события в жизни связывались в памяти неразрывно, и что порой вытекало из другого, понять было не просто) сонатой SCARLATTI “In B minor: Allegro, K. 27” — словно на миг, заглянувший в наш мир проказник-эльф, тихонько смеясь, пробежал по клавишам рояля, — чтобы привнести хоть каплю волшебства в серость каждодневной рутины.
И чем ближе становился означенный в афишах городской филармонии день, тем сильнее, явственней во внешности, проявлялось волнение ожидающего. Евгений чуть осунулся — не без благородства, с умеренной печалью во складках у рта и чахоточным румянцем, отсылающим просвещённых к «серебряному веку» в литературе. Людмила — бывшая, или, чёрт возьми, вновь обретённая жена, с которой он переживал очередное (2-ое, 3-ье ли?) мучительное воссоединение — всё ради дочери: глазастого, славного «котёночка» Дашки, — убеждал он себя, понимая наперёд, что в очередной раз, ничего путного не выйдет; «Сюсий ренессанс!» — именно так, невообразимо похабно сложив губы трубочкой, поблёскивая в глазах остаточным, не упокоенным бл….вом, называла это заново обретаемое (точно, в 3-ий!) семейное счастье, его бывшая, — твою ж мать! — нынешняя тёща. Звучало в том гадском «сюсий» такая невыносимая, дурно пахнущая сальность, что Евгений почти физически ощущал, как ему под нос подсовывают открытую кастрюлю холодных щей, запаха которых он не переносил с детства, — и да, он ни чуть бы не удивился, коли узнал, что тёща по ночам за ними подсматривает. Так вот, не единожды обретаемая жена Людмила, с её неизбывным, коммунального свойства, ехидством, по этому поводу обронила: «А чегой-то, у нашего папеньки, вид такой взбалмошный — не иначе, гормоны взыграли?» — Люда хоть и закончила «кулёк» (институт культуры), но его всегда коробил её «салонный» юмор и плебейская вера в то, что «трах» (чем больше, тем лучше) — главная движущая сила эволюции; но глядя на тёщу, он понимал — это, сука, наследственное.
Да многое, если начистоту, в ней коробило, но теперь они снова вместе, — как уже было сказано, ради дочери… Евгений прекрасно понимал — до очередного, скотски-пьяного корпоратива городского отдела культуры, по определению, знававшего в них толк. Людмила работала там давно и снискала репутацию отрывной, шалавистой бабёнки, предпочитавшей неразбавленный виски и брюнетов с могучей потенцией. Он предвидел — очередное, культурно-значимое событие с фуршетом, — и её снова привезут за полночь, унизительно для семейного очага, пьяную, в растерзанной похотливыми лапами блузе и, как не раз бывало, без лифчика вовсе. И потом ещё долго, дыша перегаром виски и с «бугорком» на бутерброд, икрой, в его оскорблённое ухо, она будет елозить шалой ручонкой ему в промежности, с нетрезвой увлечённостью изображая непослушную шалунью: «Ну-у, котик, я же не виновата — Ка-а-ренчик-ик, такой мачо-у, — а ты, ты меня накажи-и-и, слышишь?!» — так он научился спать отдельно, а потом однажды ушёл совсем — в 1-ый, блин, раз.
Кстати, нынешнее воссоединение, до боли всё это напоминало. Евгений запоздало явился на Дашкин день рождения — пришлось, не смотря на не единожды отрепетированный горделивый отказ, с трусливой («я просто не конфликтен!») поспешностью снова согласиться на вечернюю переработку, требование о которой, как водится, босс озвучил с интонациями тюремного «пахана», — деньги неизбежно возглавляли список нынешних приоритетов, — странно, с юродивым пафосом исполненный LIZA’ой MINNELLI номер “Money” (не путать с ABBA и, тем паче, с PINK FLOYD), по прошествии некоторых лет, стал каноническим — по смыслу, безусловно: «…that clinking, clanking, clunking sound is all that makes the world go round…»/этот звенящий звук: клинк, клэнк, кланк — всё то, что заставляет мир вертеться… (англ., пер. авт.)/, — и дочура, заплаканная, но осчастливленная с той быстротой, что доступна лишь ребёнку, выскочила в прихожую: не дав до конца раздеться, уткнулась в полурасстёгнутую куртку, обхватив его неожиданно сильными, от невысказанной детской любви, руками. Так он и стоял, глуповато-счастливо улыбаясь, в свете прищуренных софитов глаз жены и тёщи, замерших в дверном проёме с омертвелыми улыбками статистов-душегубов. Тут тёща вскрикнула «ой!» и сорвалась на кухню — казалось, она тотчас вынырнет обратно, с киношной хлопушкой в руках, чтобы манерно повернувшись, щёлкнуть ею и бодро завопить: «Возвращение блудного папаши — дубль 3-ий!» — или, бл.ха, 4-ый? Дашка, в конце концов, еле дала раздеться, весь вечер с бездонной радостью заглядывала в глаза, не выпуская из рук подарок — совсем недешёвый смартфон, на покупку которого ушли все его «сверхурочные». Людмила, с ресторанной постановочностью держа руку «на излёте», дымя сигаретой, проворковала: «Как мало ребёнку для счастья надо… а мне подарки сегодня будут?» — и глянула тем самым, сгубившим его 13 лет назад, «ведьмовским» взглядом. Слегка жеванув салата и тронув вежливо вилкой судака, Евгений опрокинул 3 рюмки «Wild Turkey» (бурбон, блин, 45 «оборотов») — за Дашеньку, за родителей, за родителей родителей в лице присутствующей «дорогой бабули», — тёща приосанилась и выдала обязательное: «Никак не привыкну, что я бабушка, честное слово…» — разубеждать, заняв рот курицей в кляре, Евгений не стал. Спустя час, он порядком захмелел, но честно осилил, с интонационными выкрутасами, обещанную Дашуньке сказку («Дарья, ты уже не маленькая…») — разумеется, про обожаемых ею с детства Мумий-троллей, — жена с тёщей досадливо переглянулись («забиваешь ребёнку голову всякой чепухой!»), но дочь, усевшись к отцу на колени, замерла, счастливо уткнувшись в плечо — так и заснула. Тёща, чутьём старой сводни, уловившая волнение дочери (своей), никак не связанное с праздником, резко засобиралась навестить неведомую «Марию Игнатьевну», по странной привычке, видимо, принимавшей гостей исключительно поздними вечерами. Обернувшись в дверях, игриво свернула белками глаз (о лихости, с коей она наставляла рога покойному тестю, ходили легенды в их дачном кооперативе) и посоветовала «не скучать, пока она у подруги». «Да хоть на крышу топай, в телескоп смотреть!» — с хмельной бесшабашностью подумал Евгений. Людмила, оказывается, уже уложила дочь, и он едва успел налить ещё рюмку, как она хищно притянула бывшего мужа к себе и пылко, со знанием дела, отдалась. Вымотанный 40-каминутной изощрённой и неиссякаемой требовательностью быв. супруги, Евгений заснул, едва его, с разочарованным вздохом, оставили в покое. Утром веселый голос Дашки: «Папочка, ты снова будешь жить с нами?» — разбудил Евгения, и глядя в её, самые дорогие и любимые в мире глаза, он не нашёл в себе сил сказать «нет». И совершенно по-скотски, почти сразу, Женя забыл терпеливый, не гаснущий долгими вечерами, крошечный маяк ночника в небольшой квартирке из дома напротив, его бывшей одноклассницы Маринки Савельевой, куда он однажды шагнул от плотской безысходности. Она была одинока, носила рано постаревшее, старушечье лицо, но обладала потрясающей фигурой — понятно, Евгений старался брать её сзади.
Но сегодня всё это стало неважным. Зал возбуждённо гудел, и оркестр, словно заразившись нервным ожиданием, отзывался импульсивными, странным образом в унисон общему настроению, звучанием настраиваемых инструментов, — особенно выделялись нервные всхлипы гобоев. Маэстро вышел неожиданно, чуть сутулясь (возраст, всё-таки), бойцовски наклонив бритую, неприятно шишковатую голову — он от чего-то упрямо отрицал «богемную» пышность шевелюры. Остановившись перед дирижёрским помостом, несколько секунд смотрел в пол — будто высматривал ключ к сегодняшнему взаимопониманию с залом, — тут грянули аплодисменты. Чуть растеряно и недовольно, со взметнувшимся ко лбу изломом седых, косматых бровей, он глянул в зал, как бы вопрошая: «Это ещё зачем? Ничего ведь ещё не произошло!» — рукоплескания неохотно стихли. С отеческой снисходительностью, как на расходившихся не к месту школяров, посмотрел на балкон — и чуть поклонился (истеричное, от ожидания, одинокое женское «браво!»), усмехнулся неуместной экзальтированности (провинция, чего уж), вновь заглянул в партер, — сердце Евгения зачастило — узнал, не мог не узнать, ведь они больше 10 лет прожили на одной лестничной клетке, и с Жениным покойным отцом маэстро часто сиживал на их уютном балконе, играя партию в замысловатые, ручной резной работы шахматы, присланные с «колонии-поселения» папиным братом, дядей Валерой, угодившим туда за растрату (он чуть опередил эру наступления кооперативов). Маэстро поднял руку…
На афишах значилось — «Мои предпочтения» — и публика предвкушала размашисто-основательное авторское переосмысление канонов, чем он был отличен во все времена, открывая в давно известном «сокрытое в листве», и явленное только ему, — вызывая праведный гнев адептов «классического» прочтения сочинений великих. Стоит отметить, Маэстро остался верен себе и в этот вечер. Его интерпретации оказались отмечены тревогой и сомнением пытливого ума даже там, где было натоптано сонмом исполнителей, и всё выверено до, казалось бы, четверти тона. Но и где предполагалось, ясно уже всё, он изыскивал такую щемящую печаль, вскрывая неведомую прежде бездну отчаяния, почти запретную любовь и следом, торжествующую надежду, — что не хотелось ни любить, ни смеяться, ни плакать — а только слушать эту музыку вечно.
Первым прозвучал обожаемый им Брамс: Symphony № 4: Allegro energico e passionate — через притихший, будто коленопреклонённый зал, прокатились волны континентального, подчёркнуто франко-романского величия, не оставляя ни грана сомнения в том, кто унаследовал великому Риму. Далее последовал фрагмент «7-ой» Бетховена, обрушившийся тевтонской мощью на изнемогавших от скрываемого ничтожества людишек, — и наверняка, переживалась каждым в зале тайная, чуть ли не постыдная слабость, заставившая на секунду пожалеть об отсутствии плёток и кожи; греховное, но восторженное, до кома в груди, признание никчемности своей, аки тлена под ногами. К «Великому Глухому» и его наследию, Маэстро испытывал благоговейный трепет, подобный преклонению усердного реставратора перед иконой Рублёва — редкий случай, когда Маэстро свято чтил партитуру. В зале старухи в разнобой постанывали от блаженства, а Евгений, всякий раз, как отпускало сердце от обжигающей хватки того неведомого, что поселилось в нём с детства, и с сухой констатацией звалось «зависимостью от музыки», — правда, только настоящей (суррогаты он не жаловал), — благодарил Господа за дарованное умение слышать.
Тут в результате случайно брошенного окрест взгляда, его внимание привлекла странная пара: верней всего, молодая мама и сын, лет около 10-ти. Высокая, но нескладная, одетая и накрашенная с удручающим безвкусием, коим отличны люди, за жизнь дважды бывавшие на свадьбе — своей и лучшей подруги, зато на нескольких похоронах, начиная с глубоко чтимого дедушки, а концертном зале оказывались только по неведомой, никак не связанной с их предпочтениями, оказии. Мамаша украдкой вскидывала голову и недоумённо, тревожно оглядывалась, словно старалась убедить себя — раз вокруг так самозабвенно внимают, — это надобно слушать. Без труда угадывалось, что формат «Вечеринок Ретро-FM» ей доступнее и ближе. Но вот мальчонка, — по отрешённому, «инопланетному» взгляду, Евгений безошибочно распознал родственную душу собрата-меломана, с лишь телесным присутствием здесь — душа же его, торжествуя и смеясь, водила хороводы с душами таких же «малахольных» (отзыв тёщи, находившей утешение в творчестве г-жы Кадышевой), где-то там, под акустически вычурными сводами потолка, упиваясь небесной силы звучанием. Евгений, неожиданно заинтересовавшись, глянул ещё несколько раз — сомнений не было, судя по неизменно отсутствующему виду, мальчонка принадлежал к напрочь исчезающей ныне касте настоящих «афиссионадос» — так их, кажется, называют (N. B. справедливо для джаза) — действительных ценителей музыки, безупречных гурманов звука. И сердце Евгения наполнилось томящей нежностью, как бывает в тот редкий, но случающийся в жизни каждого момент, когда по небесному наитию, взглядом выхватываешь из толпы свою половинку.
А Маэстро продолжал всё дальше плести изысканную паутину… Наступил черёд Баха: из скрипичного концерта BWV 1041 — строгого, местами даже чопорного, с отчётливо дозволенной доли возвышенного, — как и всё, выходившее из-под рук гениального немца, он сотворил очаровательные «кунштюки», полные скрытого лукавства, заставлявшие верить, что в самые мрачные периоды человеческой истории, люди всё равно оставались людьми, сохраняя два главных своих отличия — способность любить и не терять надежду. Сквозь прикрытые веки Евгений угадывал пугающую непроходимость огромного, сказочного леса, в который, полный таинственных замков и разбойничьих хижин, будто послушные дети, сидевшие в зале, отправились, ведомые юной, смешливой феей, радостно стучавшей серебряными каблучками по жёлтой кирпичной дороге, которую мы все в детстве знали, — но, повзрослев, позабыли, — и, похоже, навсегда. Стоит ли говорить, публика единодушно млела.
Из «вечнозелёной» Solveig’s Song Грига он сотворил столь внеземного отчаяния реквием, самолично переложив оную для квартета духовых, с рвущей сердце печалью валторной и взыскующим смерти, как избавления, гобоем, что после вырвавшегося у кого-то из зала возгласа «Господи, да за что?», оставалось немедля покинуть эту планету, ибо хоть раз услышав подобное, у всякого homo, коль он sapiens, в голове сразу образовывалась обжигающая пустота, пульсирующая единственной в ней мыслью — здесь решительно более нечего делать. Принципиально не признавая антрактов, т.е. справедливо полагая, что не пристало присутствующим сочетать торжество духа и радости буфета, «conductor» продолжил. Заново открыв для себя в последнее время «неистового чеха» Дворжака, Маэстро поделился с публикой радостью обретения, преподнеся рвущегося ввысь, подобно горьковскому «Буревестнику», Holoubek’а, талантливо, хотя и рискованно, завершив оного совершенно духоподъёмным фрагментом увертюры к Othello. Присутствующие, понимая, что вне всякого сомнения, стали свидетелями события из ряда вон, ладоней не жалели. Призвав овации стихнуть, Маэстро поднял руку, затем поклонился — стало ясно, грядёт финал.
Если пренебречь строгостью стиля и привлечь лексикон провинциальных журналистов, то «вишенкой на торте», явилась очередная интерпретация Вивальди. К недоумённой досаде критиков и знатоков, Маэстро боготворил мессера Антонио, находя в его благозвучных, но подчас предсказуемых гармониях, что-то для своего пытливого, неиссякающей смелости, взгляда, — и всякий раз, этот сверх меры романтичный итальянец, увеселявший тогдашние музыкальные салоны, выходил у него истинным Титаном, бьющимся с Вечностью насмерть. Но сегодня Маэстро превзошёл себя, выбрав совершенно «затёртый до дыр в партитуре» — а по-иному и не скажешь, фрагмент из Four Seasons под названием Storm, ставший, в силу бессчётных исполнений, вопиюще сакраментальным. Последнее сделалось возможным в основном, благодаря варианту, удалым образом, зашвырнутым в массы некой ускоглазой скрипачкой, компенсирующей недостаточный драматизм исполнения, по-собачьи прилежным вилянием костлявого зада. В общем, Маэстро постоянно и творчески тяготел к превращению этих внешне не сложных скрипичных «услад» в небывалой мощи вызов человека мрачному ТАНАТОСУ.
Но то, что случилось тем вечером, Евгению не забыть никогда. С первых тактов он осязаемо узрел электрическую дугу, зачинавшуюся с первого ряда — и далее, по партеру. Неистовство дирижёра, будто моментальная лихорадка — эбола ль, чума ли — распространилось и средь оркестрантов. Альты, наведёнными канифолью смычками, самозабвенно и с пылом корили струны, на зависть приснопамятному JIMMY HENDREX’у. Скрипачи, словно лучники обречённого принца-бастарда, понимая, что сегодня они умрут за своего сюзерена, но сделают это с честью, воздели инструменты-луки, а смычки — стрелы, к презревшему их небу, и бились с призраком всадника на «коне бледном», как в последний раз, — но ярче всех, конечно же, была солистка.
С идеально выпрямленной спиной, она, почти пугая, притягивала взгляд невозможной, фарфоровой белизной шеи, плеч и рук, державших скрипку. «О, шея лебедя…» — нет, сие для профанов, — здесь же присутствовала, во всём своем величии, античная красота идеального тела, столь недоступно прекрасного, что охватывала, не отпуская, глубокая печаль и на время легко забывались все, без исключения, родные. Стоит заметить, красавица была той самой, недавно открытой Маэстро «звездой», рекрутированной из какого-то неведомого, чуть ли не заполярного оркестра. Но это, с позволения сказать, приобретение, сделало бы честь и Covent Garden. И в самом начале, как только она появилась на сцене с царственным наклоном головы, и кожей, отливающей витальным сиянием иллюстрации анатомических предпочтений древних греков, на фоне безукоризненно сидевшего на ней длинного, чёрного бархата платья, кто-то в зале, не сдержавшись, восторженным полушёпотом произнёс: «Богиня!» — и это было правдой. Евгению скрипачка сразу напомнила высокую, статную актрису, с «битловским» именем LUCY, игравшую жену Ботиата, в кроваво-компьютерном «Спартаке». Даже сидя, она возвышалась над остальными музыкантами, чувственно сжимая свой инструмент (поговаривают, очень и очень недешёвый) — и казалась абсолютно непокорённой, — но готовая, коль надо, подчиниться единственной в мире силе, способной её укротить — взмаху уже старческой (ему ведь минуло 70! — восхищённо подумал Евгений) руки, державшей дирижёрскую палочку из любимого им канадского клёна, словно хрупкий скипетр власти, заключавший в себе главную здесь и сейчас силу — величия божественной природы звука!
И LUCY понеслась впереди оркестра, точно на диком, необъезженном скакуне, нагая и недоступная, а внизу, под ней — мрак бури и отчаяние молний — как авансцена, чтобы сразиться с судьбой на равных, один на один — только ты, olden bitch, и я! Казалось, по залу проносились всполохи потустороннего зарева, мечущегося, подобно пламени из жерла вулкана, под дьявольский грохот ударных, — а Маэстро сподобился использовать всю группу. Евгений бросил взгляд на мальчика с мамой: молодая женщина, не скрывая, испуганно озиралась, догадываясь, что происходит нечто исключительное, но суть происходящего постичь ей было не по силам. На сына она искоса посматривала изумлённым взглядом, настолько чужим он ей казался: мальчишка, как юный жрец, впервые допущенный к священному ритуалу, вцепился побелевшими пальцами в подлокотники и упивался — нет, проживал той невозможной мощи гармонии, что рождались по воле высоченного старика, экстатично воздевшего к небу свои руки.
А зал тем временем трепетал. Ожидалось, покорно и единодушно, что сейчас со звоном обрушаться чванливые люстры, рухнут стены, и адской силы вихрь приберёт всех до одного — куда, неведомо, да и стоило ли узнавать? Сидевшая рядом старуха издала не то всхлип, не то стон; она была измождённо-блаженного вида, присущего тем старикам, кто почти полностью отдаёт, во всём себе отказывая, при пустом чае и макаронах с ублюдскими «кубиками», пенсию нерадивым, увязшим по уши в кредитах, внукам. А на сон грядущий, вдогонку 10-ти каплям «валосердина», утешают себя мыслью, что «тот свет» есть, непременно, — а иначе, где ж тогда воздастся за регулярное недоедание? Евгений чуть поворотился на хлюпающие звуки — по лицу старухи текли слёзы, ледоколом пробиваясь сквозь толщу жизнеутверждающего грима, оставляя на щеках едва ли не траншеи — видок был ещё тот. Но он, стряхнув «пушкинское» виденье, отдался музыке так самозабвенно, что никакая сила не смогла бы вернуть его в собственный убогий мирок — с блудливой женой (то выяснилось довольно скоро после посещения ЗАГСа — пьяной, Людмила становилась необузданной нимфоманкой, слабеющей и податливой, как воск, в пылких объятьях; особенно она жаловала чернявых уроженцев высокогорий); нудной, нелюбимой работой в офисе за умеренную плату; отчаянного броска за телесным утешением к «старушке» Савельевой, ронявшей на него, помнится, весь последний год в школе туманные, с поволокой грёз, взгляды, — и всерьёз, видимо, решившей, что наконец-то… — ну, а иначе зачем она на блог «Радость на кухне — гармония в постели» подписалась? Добавить сюда серую неясность будущего и кратковременную, пусть и искреннюю любовь дочери, — пока не вырастет и не поймет, что мамочка-то права — наш папуля лузер!
Нет, теперь всё это (т.е., по сути, его жизнь) представлялось неясной, докучливой своей неприкаянностью, тенью, пока он был ошеломлён неистовством оркестра, ведомого гениальным старцем. Наконец, оглушительней грома прозвучала и стихла coda — тотчас лавиной обвалились аплодисменты. Люди, радуясь возможности выплеснуть избыток эмоций, рукоплескали горячо и даже страстно. Некоторые, незаметно прочистив горло, возвышенно кричали «Браво!», длинноногие и не очень пошли к сцене, показать себя — заодно, вручить Маэстро и солистке пафосные, задрапированные в блескучий целлофан, букеты. Оркестр, всем составом и видимо торжествуя, трижды выходил на поклон. Вдруг, как по мановению невидимой, но властной руки, всё разом стихло, и публика, чуть стыдясь расходившихся нервов, деловито поспешила на выход. Пронизанный недавним всеобщим одухотворением, словно нежным, предутренним светом, зал скоро опустел, примеряя на себя долгожданную тишину.
Евгений не торопился. Любезно пропустив вперёд спешащих на гардеробную Голгофу, чтобы отчаянно давясь, спасти свои распятые на время концерта, плащи и куртки, незаметно прислонился к стене недалеко от сцены. Он помнил неизбывную привычку Маэстро появляться в опустевшем зале, спустя несколько минут после концерта, — для чего, знал только он сам. Наверное, по заведённому за долгие гастрольные десятилетия правилу, слегка поклонившись, поблагодарить своего концертного ангела. Краем глаза Евгений заметил, как примеченные им мама с сыном тоже не торопились: неловко склонившись над мальчиком, женщина погладила его по голове и сказав: «Я тебя жду у гардероба!», направилась к выходу. Мальчишка, недвижимый, оставался сидеть, очевидно ничего не видя перед собой, — и вряд ли он слышал слова матери. Удивлённый степенью впечатлительности ребёнка, немного завидуя, как отец (его Дашка музыкальными вкусами пошла в мамашу, т.е. не имела их вовсе — ну, не считать же таковыми увлечённость «русским рэпом»! — Господи, да за что ж ты нас так?!), Женя решил сделать мальчонке этот вечер памятным навсегда. Он негромко кашлянул, привлекая внимание: «Хочешь увидеть главного — дирижёра?» — тот, с трудом возвращая взгляду осмысленность, недоуменно посмотрел на Евгения и сдержанно кивнул. «Тогда иди сюда, но тихо!» — протянул Женя руку, приглашая мальчишку к совместной засаде, — глаза ребёнка радостно блеснули, и он стал пробираться меж кресел. И только они вместе оказались почти невидимы в затемнённой зале, послышались уверенные, но чуть усталые шаги, — шаги человека, знающего всё о неизбежном спуске с горы жизни. Прижав мальчика к себе, положив ему на голову руку, словно они давно знакомы (ребёнок при этом пристально, как взрослый, посмотрел на него), Евгений надеялся, что они останутся на время незамеченными. Во все глаза — он и мальчик — смотрели на высокого, наголо обритого старика с мощным, орлиным носом, — и, если бы не фрак на нём, он точно походил бы на индейского колдуна, испрашивающего совета у духов в тёмном ущелье. Маэстро, чуть опустив веки, вглядывался в единственно ему видевшуюся перспективу, — куда заглядывают только, не страшась узнать, сколько ещё осталось. Тяжело, старчески вздохнув, старорежимно, с достоинством поклонился безмолвному, тёмному залу. И в этот момент — Евгений аж вздрогнул, срывающийся детский голос трепетным птенцом выпорхнул в акустическую свободу пустого зала: «Большое вам спасибо!» Ничуть не испугавшись, точно он ожидал подобного, Маэстро степенно поворотился в их сторону. Кусая от неловкости губы, очевидно, покраснев, Женя, подталкивая мальчика, вышел из темноты и, предваряя недовольство Маэстро, торопливо проговорил:
— Здравствуйте, Всеволод Игоревич, блистательное выступление!
— А-а Женечка, дорогой, здравствуй! Как твои дела? Повзрослел — уже с сыном! — произнёс Маэстро своей незабываемой, чуть картавой, скороговоркой, легко узнав Евгения. Как и у всякого высококлассного музыканта, зрительной памятью он обладал, дай Бог каждому!
— Нет, у меня дочь, а это — ваш самый преданный на сегодня поклонник!
— Да ну, а как звать-то, поклонник? — с искренним добродушием, подкреплённым неожиданно по-молодому искрящимся взглядом, спросил Маэстро.
— Митя! — ясно и чётко, трепеща от признания себя равным, ответил мальчишка.
— Тебе понравилось?
— Да, очень! — сияя, мальчуган для пущей убедительности азартно закивал головой.
— А что именно, сможешь сказать?
— А вот где вы делали вот так! — и мальчик, подняв руки, весьма правдоподобно изобразил дирижёрские пассы.
— Смотри-ка… — чуть озадаченно произнёс Маэстро и, повернувшись к Евгению, продолжил: — По-моему, это Брамс — не находите, Женя?
— Вам, Маэстро, виднее…
— Ну-ка, голубчик, послушай, то ли это? — и чуть подняв голову, пропел первые такты главной темы.
— Да-да! — обрадовался Митя и очень похоже продолжил: Та, та-та-та, та-та-а-а…
— Поразительно, Женя, у ребёнка отменный слух, да и память!
— Возможно, Всеволод Игоревич, мы только сегодня с ним познакомились, — чуть смущаясь от незнания способностей своего визави, пробормотал Евгений, но Маэстро, похоже, уже его не слушал.
— Нет, в самом деле, небывалый случай! Послушай, дружок, а не хочешь ли пройти к музыкантам? Лицо мальчугана вспыхнуло от радости: — Конечно!
Стоило всем вместе зайти за кулисы, как на встречу им вышла роскошная пара. Женя даже на секунду зажмурился: слишком уж они выглядели блистательно и кинематографично. То были скрипачка-солистка и высоченный, атлетического телосложения альтист — её супруг, как оказалось. Они без всякого преувеличения, походили на прекрасных, античных богов, скромности ради, дабы не смущать неказистых смертных совершенством своих тел, облачившихся в одежды. «В раю они, что ли, в очереди за яблоками познакомились?» — с завистливой тоскою подумал Евгений, сей же час ощутив потребность распрямить спину более обычного и мохнатую запущенность давно не стриженного загривка. Мальчуган в немом восторге замер, попеременно бросая восхищённые взгляды то на скрипачку, то на великолепный, за версту темневший старинным лаком, инструмент, что она бережно несла. Безукоризненно блюдя осанку, солистка наклонилась к ребёнку, и обволакивая присутствующих чарующей тембральной теплотой своего голоса, сказала, чуть приподняв скрипку: «Хочешь подержать?» — Митя, вспыхнув до корней волос, судорожно кивнул. Она с божественной грацией приобняла его (Евгений еле удержался от возгласа: «Я тоже хочу!»), придерживая, вложила в левую руку скрипку, в правую — смычок и проворковала: «Теперь попробуй, милый!» Зажмурившись и явно не дыша, с бледностью на лице, ежесекундно сменяемой алым румянцем, Митя медленно провёл смычком по струнам — инструмент тут же отозвался нежным, почти библейским мычанием. «Надо же, как это у него получилось?» — глубоким баритоном (блин, точно, в раю!) отметился альтист. Мальчик вздрогнул, испугавшись, что сделал что-то непоправимое. Но скрипачка, в царственных пол-оборота повернувшись к Жене, заметила: «Интересный ребёнок, ваш?» — и дальше, с ласковостью, примирившей бы и льва: «Ну-ну, не тушуйся, умница — продолжай!» Евгений мечтательно упивался нежным шуршанием сатина её слов, но тут в дилетантском, тянущемся звуке, вдруг просветилась, ясная и простая, как рассвет, гармония. Все замолчали, и лишь альтист озадаченно проинтонировал: «Однако, с первого раза…» — а мальчик, забыв про всё, вел смычком, словно себя одного — и только, — по самому краю чего-то очень далёкого отсюда… Не сдержавшись, скрипачка захлопала в ладоши — присутствующие дружно присоединились. С восторгом смертного, волею небывалого случая, попавшего на пир небожителей, мальчишка крутил головой.
Торжественность момента явления гения народу была незамедлительно поругана взволнованно-хриплым, неприятно каркающим (а по-другому и быть не могло) голосом его расстроенной мамаши: «Митенька, сынок! Да что же это такое — я вся извелась, все уже ушли, тебя нет — а ты здесь, с людьми какими-то, незнакомыми! («Тебе бы сказки для детишек малых озвучивать — самые страшные места!» — сварливо подумал Евгений)». Поток не слишком связанных, но обоснованных претензий взволнованной родительницы как-то разом сделал ситуацию неловкой. Альтист принялся благозвучно откашливаться, а солистка, молвив «не волнуйтесь вы так», нежно погладив Митю по голове, забрала у него скрипку. Взяв мужа под руку, и вновь став иллюстрацией к «легендам и мифам древней Греции», она благосклонно кивнула присутствующим, и пара величественно удалилась. Что-то сбивчиво шепча, мамаша уводила нехотя переставлявшего ноги сына, но тут Евгений почувствовал сильный обхват своей руки выше локтя — то был Маэстро. Взволнованно и картавя больше обычного, он повернул Женю к себе: «Ты понимаешь? Понимаешь ли, Женечка? Этот мальчик — талант, настоящий, прирождённый скрипач!» — он сильно дёрнул за рукав и глянул прямо в глаза: «Ты обязан ему помочь, слышишь — обязан!» — и столько было пафосного задора в этих словах, что Евгений, разом устав от грядущего подвижничества, покорно кивнул. «Иди, проводи их!» — Маэстро сделал одухотворённый, приглашающий жест рукой в сторону ушедших. Женя поспел вовремя. Кроме несчастного Мити, темпераментно облачаемого мамашей в явно распродажную куртку цвета несбывшихся грёз и идиотскую шапку, с упаднически бодрившимся помпоном, в гардеробе наблюдалась высокая, трепетно и ежедневно ухоженная, крепко за 30, дама, заученным образом отставившая ногу в шикарном, на зависть пиратам, замшевом ботфорте. Мазнув по Евгению кистью скучающего взгляда, она откинула волосы назад и чуть повела плечами, вызвав у лысоватого, в годах, ценителя лавашей и хачапури, топтавшегося позади, порывистое желание оправдать право находиться рядом, — и пылкий (а как иначе?) кавказец ринулся к ней с кашемировым кардиганом наперевес.
Они втроём шли по вечерней улице — Женя напросился-таки их проводить, от чего мамаша, не поняв до конца, на чей же счёт просьба, пребывала в решительном волнении, не зная, что ей следует делать: вести степенный разговор, подобающий родительнице нечаянного таланта, или начинать немедленно кокетничать — папаша, стоило предположить, безвестно отсутствовал или был в отъезде. Но пока она весьма комично, будто птенец из гнезда, вытягивала шею из торопливо, слишком туго намотанного шарфа, помогая себе при этом довольно странным образом: поминутно дёргала длинные концы его к низу, чем затягивала шарф ещё больше. Понимая, что шагов через 30 она себя основательно придушит, — и тогда придётся делать дыхание «рот в рот», — а зубы у неё были совсем не очень; ну, а ежели спасти не удастся, то надобно будет брать шмыгающего слева «Паганини» на полное своё обеспечение, — Евгений крепко взял её за руку, вызвав не шутейный трепет худосочного тела, — но шарф она оставила в покое. «Скажите, Надежда (так её звали — имечко тоже средненькое), а кто-нибудь из ваших родственников профессионально музицировал?» — спросил Евгений, заодно наслаждаясь пугливой недвижимостью её рук. Она дёрнула головой, потрясла ею, и словно заполучив посредством этих телодвижений искомые сведения, неожиданно мило и грустно улыбнулась: «Музизыци… Играл, что ли? Митин папа, да, — знаете, он очень похоже Виктора Цоя под гитару исполнял!» «Твою ж мать — Цоя… исполнял!!!» — Евгений едва не застонал, как от зубной боли, но взяв себя в руки, сухо поинтересовался: «А где он?» Видимо, от бестактности вопроса и нахлынувших воспоминаний, Надя, как вкопанная, встала: «Он? Знаете, сейчас он не с нами…» — голова её сериальным манером поникла, а руки вновь потянулись к шарфу, но Женя был начеку.
Под их ногами снег, недавно атласно белый, превращённый муниципальными факирами в остро пахнущее химией месиво, мученически хлюпал, не сдаваясь до конца. Натыканные помпезным частоколом старообразные, в стиле «барин приехал!», фонари долженствовали, по замыслу здешних архитекторов, подчеркнуть основательно-купеческую историчность старой части города. Недалече, в сокрытой мраком подворотне, послышался звон разбиваемой бутылки, и кто-то истошно заорал матом. «Живи ещё хоть четверть века…» — с печалью подумал Евгений, и вдруг, словно направленный чей-то невидимой, но крепкой рукой, повернулся и глянул на Митю: мальчик внимательно и серьёзно смотрел на него, потом протянул озябшую ладошку и спрятал её в ладони у Жени — вышло так трогательно, что, не смотря на напускной снобизм, у Жени защипало в горле, — и он почему-то вспомнил Дашку. Тут и Надежда, справившись с неуместным волнением, сделала окончательный выбор в пользу родительского начала и простужено кашлянув, начала: «Вы знаете, Женя… Женя, ведь — так вас зовут?» — Евгений ободряюще кивнул — «я, прямо, не знаю — оказывается, у Митеньки такой талант!» «Извините, сударыня, вы не совсем верно поняли сказанное — у мальчика очевидные способности и замечательные данные, — а вот талант…» — но увидев немедленно сникшую мамашу, утешающе закончил: «Хотя, слов нет — подобные комплименты от людей более, чем сведущих, дорогого стоят!» Из последнего она немногое уразумела, но заметно приободрилась. Расставаясь у их дома, унылой обшарпанности имперских времён пятиэтажки, он попытался поцеловать мамаше руку — та её испуганно отдёрнула, уверенно взял номер Надиного телефона, одарил нарочито крепким, взрослым рукопожатием промолчавшего всю дорогу, Митю и преувеличенно бодро произнёс: «Значит, договорились — будем на связи!» — в общем, сделал всё, чтобы прощание получилось максимально неловким. В завершении, Евгений, заприметив редкую в сей поздний час «маршрутку», молодецким образом рванув, ловко (так ему думалось) в неё, уже отъезжавшую, запрыгнул.
— 2 —
В ушах продолжал звучать оркестр, и хлеставшая его, как плеть скакуна, ведущая скрипка — домой совсем не хотелось. Он сошёл за 2 остановки, старательно сберегая то тревожное волнение, что зародилось на концерте, шумно вдыхая, под стать ему, с привкусом чего-то обязательно радостно-светлого, воздух грядущей весны — всякий раз обнадёживающей каждого из нас, что отныне всё точно будет по-другому. Мимо, бухая колонкой в заплечном рюкзаке (что, блин, за мода?), отважно прихлёбывая пиво из бутылок и общительно матерясь, прошла компания подростков. Евгению вдруг стало тошно от собственной давешней сусальности и никчемно-увлечённого участия в судьбе совершенно незнакомого мальчишки — своей, что ли, дочери мало? Немедля захотелось смыть это пакостное ощущение порцией чего-нибудь, этак градусов в 40. Толкнув дверь, по пути возникшего (они с завидной продуманностью опытных лазутчиков рассыпались по всему району) «питейного дома», Женя оказался в полутьме, оживляемой невпопад мигающими огоньками оставленной ещё с рождества гирлянды. Воздух тяжелел пивным духом и без счёта выкуриваемых здесь же сигарет, а в глубине зала бродили мрачной нетрезвости крупные тени — задерживаться не следовало. Отдав неприлично много за 150 г. премерзкого коньяка (пить пришлось под частое бормотание безвестного дегенерата, изрыгаемое развёрнутой «фронтом» аудиосистемой), он выскочил на улицу, словно из чистилища. Облегчённо задрав к небу голову, поглядел на средней различимости звёзды, — те ласково мигнули: «А ты чего ждал, дурашка?» — но настроение уже сворачивалось тугой спиралью пиратской дерзости, гуманитарного пох..зма и, чего греха таить, желания жёстко кого-нибудь отодрать.
Взъерошенный и возбуждённый, Женя отомкнул дверь. Спустя минуту, которую он потратил на шаткое снятие ботинок, в прихожей показалась, позёвывая, Людмила. В коротенькой, a la «шалунья» (её любимый стиль) сорочке, она не замедлила озвучить полуночную ироничность: «А с чегой-то, вы, милейший, нынче загуляли?» — и при этом сладко, по-кошачьи, потянулась. В глубоком вырезе призывно появились ещё очень аппетитные груди — и того оказалось достаточно. Швырнув куртку мимо вешалки, сдавленно рыча, Евгений набросился на жену, впиваясь в губы вампиром. «Ты чего, сумасшедший, прекрати!» — отбивалась Людмила, но заткнув ей рот ладонью, Женя отволок жену в спальню, швырнул на кровать, яростно прохрипел в ухо: «Заткнись, шалава!» — она, в сладострастном предвкушении, забилась. И Женя не подкачал — в ту ночь он не брал её —наказывал. Кончив, мучительно и со стоном, он оттолкнул Люду, совершенно растерзанную, спустя полчаса (что они там в коньяк добавляют?), наградив на прощание звонким шлепком по заду. Вздрогнув, она глянула на мужа через плечо — таким он ещё с ней не был. Выйдя из ванной, Женя осторожно, растеряв свой недавний флибустьерский пыл, скользнул под одеяло — жена тут же прижалась ещё не остывшим телом: «Мой ма-а-вр-р-ик, а у нас теперь всегда так будет?» — но не успела она договорить, как Евгений увидел пред собой, с невозможной чёткостью, глаза Мити, смотревшие спокойно и требовательно. И с холодеющей в груди — там, где сердце, — ясностью, он понял, что не далее нескольких часов назад, сам того не осознавая, дал главную клятву в своей жизни. А поняв, с ледяной брезгливостью оттолкнул ненасытно теребящую пах, Людмилину руку, и внятно произнёс: «Ничего у нас с тобой больше не будет — ничего!» — и отвернулся, игнорируя чувственные её губы, развратно тянувшиеся, как водится, к уху. Через минуту он уже спал покойным сном капитана, отдавшего накануне приказ вздёрнуть на реях полкоманды захваченного брига, а сам корабль спалить вчистую. Рядом, закусив одеяло, глядя в потолок невидящим взглядом, Людмила вздрагивала от прорывавшихся наружу рыданий.
Держа Митю за руку, внешне образцово спокойно, но с начинающими ломить от раздражения висками, — просто и без проблем, понятно, никак не выходило, — «Да, милейший, у вашего (чёрт с вами — у «моего»!) мальчика абсолютный слух, несомненно, но ему уже почти 10 — а это, знаете ли, поздновато… Где же вы, папаша, раньше-то были?» — участливо отвергала их дородная, с классической одышкой, дама — и.о. директора музыкальной школы, которая случись, без тени сомнений, отказала бы и Моцарту, по причине возрастного несоответствия. «Где, где — в звезде!» — незамысловато откликнулся про себя Евгений, но бесстрастно кивнув, сухо бросил: «Благодарю!» — после чего направился с Митей к выходу из кабинета. Со стены, мессер Вивальди невозмутимо смотрел им в след. Но тут на прощание прозвучало: «Да, молодой человек, — есть в городе педагог, весьма жалующий юные дарования, вроде вашего, но преподаёт частным образом (вот оно, началось!), и характера, знаете ли, отнюдь не простого, — но запишите его телефончик, на всякий случай…». Изрядно раздосадованный возникшей необходимостью связываться с неким Виктором Васильевичем — так значилось, на писанной под диктовку статс-дамы, бумажке, Женя отвёл увлечённо хрустящего, купленным по дороге, «чупа-чупсом» мальчишку, на остановку. «Вот, держи на проезд (глаза мальчонки алчно блеснули), ещё на «Сникерс» (там же запылало обожание), маме скажешь — мы в процессе, бывай!» — Митя рассеяно кивнул, засовывая наличность в карман и полез в только что подошедший автобус. Женя не без удовольствия пронаблюдал, как тот старается максимально удалиться от толстенной кондукторши, крикливо собиравшей дань, не отрывая зада. «Не пропадёт, даже если со скрипкой ничего не выйдет!» — подытожил увиденное Евгений.
Дома его ожидало то странное, кастанедовское «вневременье» и «вне пространство», предположительно, хорошо знакомое уставшему от скитаний коммивояжёру, нанизывающего раковину очередной меблированной комнаты очередного мотеля, на суровую нить своих странствий. Разувшись, он тихо направился на кухню. В зале, поджав по-восточному ноги, Людмила увлечённо листала на планшете ленту «инстаграм», отличаясь той сосредоточенностью, что присуща всякому, кто занят отысканием смысла жизни. Поиски отмечались многократным «офигеть!», — замерев в коридорчике, Женя насчитал их где-то 12 за полминуты; правда, иногда, видимо, супруге встречалось нечто совершено выдающееся, и тогда дважды прозвучало «охренеть!», а когда Женя двинулся дальше, донеслось восхищённое «пипец просто!» Он не смог не заглянуть в немного приоткрытую дверь Дашкиной комнаты — дочь лежала на кровати, некрасиво сгорбившись, скрывая главное счастье своей недолгой жизни — подаренный им смартфон (хотел ведь, помнится, ботинки — брутальные, не убиваемые «COLUMBIA», но что они, по сравнению с «папочка, ты у меня самый любимый!»), и упоённо с кем-то переписывалась. На плите, в сковородке, издевательски таращились на него две, наверняка, самые подгоревшие, котлеты. Нормально жарить Людмила абсолютно не умела, — вот, зато, когда её («а вы, батенька, оказывается, пошляк!»)! Макароны, ожидаемо слипшись в единое целое, отказывались эмигрировать из кастрюли. Мысленно плюнув, Женя предсказуемо поставил чайник. «Блин, кому я здесь нужен?» — обратился он к своему мутному отражению в кухонном окне, и хотел было, с киношным трагизмом, уткнуться лбом в освежающий холод ледяного стекла, но сейчас же больно укололся об не слабо вымахавший, за времена его отсутствий, подоконный кактус: чёрт, да никому! Захотелось просто кого-нибудь услышать, и он ткнул пультом в небольшой, понурившийся на кособоком кронштейне («ох, нету мужика-то в доме!» — понятно дело, тёща), маленький PHILIPPS. Тот недолго подумав, отозвался красочной картинкой студии, где разделённые поручнями, чтоб, наверное, не испытывать соблазна смертоубийства, орали друг на друга приличные с виду люди. Прямо ему в лицо, бликуя керамическим фасадом ротовой полости и радуя глаз отлично сидящим, явно шитым на заказ, костюмом, богемной небритости депутат 5-го созыва, сладострастно корчась, вопил, что «дайте только срок, и им всем покажем — хохлам и пиндосам, иху мать!» «Ну да, только они нам и мешают, а так уже на Луну б летали за тюльпанами к 8-му марта, не иначе…» — Жене совсем заплохело от личины камлающего политгопника, и он полез в закрома буфета, где скрывался, аки Ленин в разливе, початый «КиНовский» коньяк.
Виктор Васильевич оказался обладателем старчески раздражённого фальцета кочета, угодившего ненароком в силки; к тому же, не единожды за время их недолгого телефонного разговора, отмечавшийся трескучим кашлем убеждённого курильщика. «Никаких, слышите, юноша, никаких заочных дифирамбов — пока я сам не прослушаю и не решу!» — пришлось снова сочинять Людмиле о неизбежных сверхурочных, но у неё, похоже, снова кто-то завёлся, и она никак не отреагировала. Изнывая в жаркой прихожей, Женя с четверть часа наблюдал мучительной неторопливости сборы Мити в дорогу: Надежда с изводящей настойчивостью твердила о скором похолодании, преждевременности перехода на лёгкую куртку («мам, да в классе все уже без шапок — один я только, как чмошник!») и невозможности обойтись без вязанной шапочки («Митенька, да ты в ней такой милый!») — «Женя, я на вас надеюсь, вы проследите, чтоб не снимал?» — пришлось покладисто буркнуть «да». Но уже в подъезде Женя благосклонно кивал, и мальчишка, безмерно счастливый, стягивал с головы и совал в карман чепчик с ненавистным помпоном.
Высокий и сухощавый, под стать своему голосу и явно за 60, Виктор Васильевич с полчаса истязал Митю камертоном и метрономом, рассмотрел внимательно его пальцы — даже немного их погнул, — после высококвалифицированно выстукивал ладонью путанные ритмы на крышке старинного фортепиано, требуя от мальчика их немедленного повтора. Затем поставив Митю подле себя, наиграл несколько затейливых, в духе перебравших лишнего мадьяр, мотивчиков, заставляя пропевать их нота в ноту. И удивительное дело — за всё время экзаменовки он был ровен и спокоен, доброжелательно поправляя мальчишку лишь там, где тот явно путался и ошибался. «Матронна» из музшколы не соврала — это был учитель от Бога! Оставив ребёнка за инструментом, где тот сразу начал наигрывать какие-то странные, почти декадентские фразы, педагог поманил Женю за собой на кухню. Там он обратился к огромной хрустальной пепельнице: «Никак, кха, знаете ли не брошу…» — озвучив, верно, разрешающий пароль, старик жадно закурил нечто очень бюджетное, а от того невыносимо вонючее, и чуть потеплевшим голосом пркаркал: «Возьму я с вас по минимуму — 5 с половиной тысяч за месяц, 3 раза в неделю. Редкостный экземпляр ваш мальчик, таких единицы, негоже упускать. Слух безупречный, чувство ритма, а пальцы у него какие — гибкие необычайно, как гуттаперчевые, — прирождённый скрипач!», — у Евгения вдруг непроизвольно навернулись слёзы — значит, всё не зря? Чуть запинаясь, стараясь не выдать волнение, он спросил: «Простите, Виктор Васильевич, а какой инструмент вы посоветуете для начала?», — старик тут же к вернулся к привычной манере общения и с раздражением почти крикнул: «Как, у вас до сих пор ничего нет? Форменное безобразие!» Чуть поостыв, добавил: «Возьмите немцев, недорогих — он хороши. И никакого Китая! Да, и не бегите сразу в магазин, поищите с рук — многие дети ведь бросают… Я вам составлю список приемлемых изготовителей…» — на том и расстались.
Митина мама, наверняка ожидая всеобщей благосклонности по отношению к сынуле-самородку, предсказуемо всплеснула руками: «Как, целых 5 с половиной тысяч в месяц?» — прямо сейчас Женя, наконец, узнал, что полтора года назад, ейный муж, лихо заломив кубанку (он вдруг оказался взаправдашним казаком, хотя родился здесь, на Волге) и захватив камуфляжный вещмешок, отправился воевать на юг с проклятыми «укропами» — и спустя неполный год, погиб, — то ли за Отечество, то ли невесть за что — это уже каждый определяет по-своему. И весь прошлый год они жили на присылаемые оттуда деньги, вполне приемлемые, — даже настолько, что Надежде расхотелось работать. Однако, вскоре после смерти супруга деньги почти закончились, но она совершенно точно принадлежала к числу тех половозрелых пофигисток, что начинают суетиться, лишь когда нужда цепко хватает за горло, — а пока, видно, ещё не прижало. Понимая, что причитаниям, возможно, не будет конца, Женя некорректно оборвал на взлёте песнь малоимущей, и неожиданно для себя, проговорил в трубку: «Послушайте, я всё понимаю, но давайте так — скрипку куплю я, и за первый месяц учёбы, а дальше, извините, сами — идёт?» — на другом конце смущённо замолчали, понимая, что большего нельзя требовать и от Бога. И странное дело — не смотря на малоприятную меркантильность сути разговора, по его завершению, на душе вдруг стало легко, а в горле защипало, будто от озона.
Положив под себя сложенную ногу («Женечка, очень вредная поза — затрудняется снабжение кровью конечности» — часто говаривала ему в детстве мама; но она, мудрая и выстроившая свою жизнь сама, много чего говаривала — только вот, слушал ли он?), Евгений устроился с «ноутом» на диване, где давеча постанывала от неведомых известий Людмила, и зашёл на AVITA, сперва набрав «музыкальные инструменты»: потянулась утомительная вереница различной ветхости пианол, громадных кофров с тубами, тромбонами — попался даже контрабас, и Женя, устав созерцать распродажу остатков людского тщеславия, уже собрался скорректировать запрос на «скрипки», как вылезло объявление: «скрипка HANS KLEIN, в ид. сост., струны фирм., недорого, звонить после 18 ч.». Женя глянул в список, начертанный колючим почерком педагога: данная фирма значилась номером первым. Время позволяло, и Женя набрал указанный номер. Безмерно усталый женский голос назвал удивительно приемлемую цену, — он сверился с магазинным каталогом — выходило дешевле минимум в 2 раза. Но тут прямо над ним раздалось насмешливое: «Опа, серьёзно ты хватил — начни хотя бы с гитары!» — то с неизбежным ядом от ночной неудовлетворённости (действие коньячного зелья давно сошло на нет), умело стрельнув глазами на экран «ноута», отметилась невесть откуда возвратившаяся жена. Безмерно собой довольная, супруга отправилась на кухню, а Евгений досадливо поморщился: чёрт, вечно она не кстати — прямо как с мастурбацией в душе (а санузел у них был совместный) — только наберёшь темп, сразу в дверь стучат: «Ребенок хочет какать!» — да твою ж, блин, тёщу! Но сейчас раздражение улетучилось быстро и незаметно, — казалось, даже в демонстрационном окошке искомый инструмент отливал по-немецки добротным, недавнего покрытия, лаком. Останавливало одно — с деньгами наблюдалась не редкая в последнее время (точнее, с той поры, как вернулся в семью) задница. Вся его недавняя зарплата странным образом целиком ушла на Дашкины факультативы, обязательной нужности пособия и дополнительные занятия. «Она, может в Оксфорде учится, — а я и не знаю?» — задумчиво бормотал Евгений, с трудом понимая, куда уходят такие деньги на обыкновенного, как ни крути, средней образованности, ребёнка — ведь ни Сервантеса, Данте или Толстого на её письменном столе он ни разу не видел, — кроме одинокой, в золочёной рамочке фотографии неизвестного слащавого дегенерата — Людмила сказала, весьма успешного поп-певца. А упускать возможность было никак нельзя — не далее часа назад ему позвонила Надежда. По-монашьи (что вскоре объяснилось) тяжело вздохнув, чем мельком указала на непростое бремя быть матерью юного таланта, она начала, немного сконфуженно (а кто ныне разумеет значение слова «конфуз», когда по ТВ, в «Доме, где разрываются сердца», молодые девки в трусах, умело ругаясь, азартно дубасят друг друга?) и запинаясь: «Вы знаете, Женя… ой, извините, здравствуйте, — я не отвлекаю? Хорошо… знаете, вы вот говорили, в месяц за Митины уроки на скрипке 5 с половиной тысяч нужно… вот, это, наверное, действительно угодно Ему… » — тут она смолкла и Евгений, с трудом удерживая себя в рамках вербальных приличий, нежно скрипнув зубами, напомнил о себе: «Я слушаю…», причём Женя явственно видел, как она в этот момент украдкой, но одухотворённо глянула вверх, сейчас же опустив глаза снова — вроде осознания недостойности столь бесцеремонного обращения к Господу. «Да, Женя, представляете, мне сегодня позвонили из церкви — я у них помин мужу как-то заказывала и про работу спросила, заодно… Но тогда не было ничего, но я номер свой оставила — так, на всякий случай, а сегодня звонят — полы после службы там мыть. И знаете, сколько предложили? 5 с половиной тысяч — представляете?!» Евгению, при всём его гностицизме (так он изящно именовал метафизический кавардак в своей голове), услыхав о столь очевидном проявлении промысла Божьего, оставалось лишь развести руками: «Нда-а, сами видите — надо…».
Дни проходили, тягостно и незаметно, как грязь налипает на подошвы — кроме тяжести и неудобства — ничего. Скрипку он выкупил споро, перезаняв 6 тысяч у программиста Славика Князева, который, предчувствуя скорый отпуск, а с ним и лютый запой, охотно снабжал сослуживцев взаймы, чтобы было потом на что жить, спустя пьяный месяц. Весьма холёного вида полноватая дама, зябко кутаясь в недешёвые останки кашмирских ягнят, не предлагая пройти, вынесла футляр в прихожую и небрежно защемив меж пальцев «тысячные», процедила: «Проверьте!» Евгений, дабы скрыть вопиющую некомпетентность, попробовал отшутиться: «Я вам полностью доверяю, сударыня!», но по её холодному взгляду понял, что в старые добрые времена его б не пустили дальше лакейской. Вместе с тем, потревоженная гордость требовала умеренного отмщения, и он чуть свысока обронил: «А что ж продаёте — вроде не нуждаетесь?» — но в ответ дама так посмотрела, что Женя понял — лучше бы не спрашивал.
Едва выйдя на улицу, он, чувствуя дрожь человека, сделавшего решительный шаг, услышал фирменное «блямканье» своего SAMSUNG’а — то звонила жена. «Гляди-ка, вот чутьё, что у гиены!» — с супружеской теплотой подивился Женя. Без всякого стеснения, вместо «привет!» она сочно зевнула прямо в ухо, чем всякий раз выбешивала его изрядно.
— Жека, котик, у нас в бухгалтерии «висяк» на компах, поэтому аванса не будет. У тебя там вроде должно что-то водиться (а с хрена ли должно?), а то холодильник пустой. Купи тогда, зая, яиц, хлеба, сметаны, сосисочек — только хороших, дешёвки не надо! Мо-о-о-жешь шампу-у-усика, а? — с ленцой обратилась Людмила к мужу, заведомому рохле.
Евгений прекрасно понимал — с каждым его возвращением, уважения к нему у супруги сохранялось всё меньше. Но, allez, хватит! Дослушав, он невозмутимо произнёс:
— Нет, рыбонька (этого она терпеть не могла), ничего у меня не осталось! — в трубке воцарилась душеподъёмная пауза, после чего, Людмила с рокочущим недоумением переспросила:
— Как, не осталось? — но Женя уже не сдерживаясь, ясно и с задором ответил:
— Да так, — я, видишь ли, скрипку купил! — и предусмотрительно отвёл руку с телефоном подальше от уха.
— Что, как, какую, к чертям собачьим, скрипку? Идиот, олух, бестолочь… — из телефона хлынул визгливый поток ругани от крепко разочарованной, когда-то очень давно, любимой им женщины, ко дню сегодняшнему, сохранившей в себе единственное желание — как можно глубже и больней достать его.
Аккомпанементом воплям супруги, в голове вдруг зазвучали строчки, трогающей до кома в горле, песни из недавнего «байкерского» сериала: «Oh darling, darling what have I done/ Now I don’t say anything at all/ Well God don’t listen to the noise/ Now I’m left here all alone» /песня “Oh darling what have I done?” группы THE WHITE BUFFALO: "Дорогая, дорогая, что я натворил? Сейчас мне нечего сказать, да и Бог всё равно не расслышит, — я остался здесь совершенно один" (англ., пер. авт.)/.
Но услышав концовку фразы «что мы будем есть сегодня на ужин?», Евгений озорно встрепенулся и поднеся телефон, почти выкрикнул, раздельно и внятно:
— Дура, Маркеса перечитай, Габриэля: окончание «Полковнику никто не пишет», там чётко сказано! — и не слушая больше захлёбывавшуюся слюной невозможного желания, — чтоб, сука, оказался, гад, рядом, и размозжить бы башку ему, чем под руку попадётся, Женя выключил телефон и усмехнувшись усмешкою висельника, отправился на остановку.
Он, будучи отнюдь не глупым, знал многое наперёд. Знал, что завтра соберётся и уйдёт от них навсегда, — если угодно, бросит, — смиренно принимая грядущее, неизбежное презрение выросшей однажды дочери, неизбывную ненависть стареющей жены и вуду-шепоток выживающей из ума тёщи в полнолуние, — когда особенно здорово выходит не только ставить брагу, но и проклинать заклятых врагов. Даже то, что его могила будет самой неухоженной и запущенной не токмо в ряду, но и на всём городском погосте! Плевать, хрен ли нам, perfect гностикам, или кому там ещё? Но по мере имеющихся сил, он будет стараться, чтобы едва ли нужный этому миру, безвестный, но талантливый мальчонка, сумел развить и использовать тот дар, что походя, не задумываясь и мимоходом, обронил в него Всевышний. И ноги в старых, так и не замененных на COLUMBIA, ботинках, едва касаясь земли, несли и торопили его поспеть за мелькнувшей украдкой в мимолётной чистоте городского мартовского неба — меж копоти и дыма, сутяжного коллоквиума горластых ворон, — еле заметной, одобрительной улыбкой того, во имя которого свершается всё доброе на этой земле, ибо произошло это числа 25-го — в день той самой, давней, раннехристианской Пасхи.
А над всеми ними: Женей, Митей с мамой, насупленной Дашкой, алкающей мужниной крови Людмилой и глубоко солидарной с ней тёщей, — над всей несуразицей случайных встреч и болезненных расставаний, что со странной иронией зовётся жизнью, — над всем этим, на недосягаемой высоте, в хрустальном чертоге неведомой человеческому взору прозрачной ясности, играл Антонио Джузеппе Вивальди. По просьбе Творца, он играл для Евгения, бредущего по слякоти, в целях экономии, 3 остановки, и для одинокого мальчика, тихо водившего пальцем по холодному стеклу, — ожидая обещанную дядей Женей скрипку, — повторяя, раз за разом, словно несуществующим смычком, небесной красоты и силы гармонию — той не обсуждаемой, единственной в своей нерасторжимости, клятвы, что человек даёт лишь однажды. Amen.
Post Scriptum
ПРИТЧА (слова, вестимо, народные)
Рассказывают, как однажды умер один простой человек, проживший долгую, но полную лишений, праведную жизнь. На небесах его ожидаемо встретил Ангел, который сказал:
— Добрый человек, — ты прожил свою жизнь достойно! И за это ты встретишься с Отцом Нашим, но немного позже, а пока можешь посмотреть, как отсюда, с небес, выглядит твоя жизнь.
Человек глянул вниз и увидал огромный, бушующий океан вечности и узкую полоску песчаного берега, где виднелись следы. Ангел меж тем продолжал:
— Берег — это твоя жизнь, а следы — то, как ты по ней прошёл. Человек присмотрелся и спросил:
— Послушай, а почему на песке две пары следов? Одна пара, понятно, мои — чьи же другие? Ангел с улыбкой ответил:
— Это мои следы, — я всё время шёл чуть позади и оберегал тебя…
Человек благодарно улыбнулся, но посмотрев вниз снова, лицо его омрачилось и он сказал с обидой, укоризненно глядя на Ангела:
— Однако, я вижу, что в самые тяжёлые и трудные минуты моей жизни, на песке лишь одна пара следов — значит, ты меня оставлял именно тогда, когда я в тебе сильнее всего нуждался?! Ангел в ответ тихо молвил:
— Нет, в эти минуты я нёс тебя на руках…
Post Post Scriptum
Узнав сию притчу, Евгений утешался ею всякий раз, когда становилось трудно, — а трудно ему отныне было всегда.