Тихий ухоженный наш сад дивно разросся, набрал полную цветущую жизнетворную силу. Зашумел в листве стрепетом крыл и разноголосицей поющих на все лады счастливых птах. В жаркий день, не скупясь тень, освежал упоительной прохладой. Теперь же с особенной радостью приходилось наблюдать за россыпью, свисающих с долгих черешков бусинок вишен, плоды которых изо дня в день увеличивались; притягательно рдели с бочков, наливаясь сладким розовым соком.
Но вот ветви обвисли, говоря о том, что наконец-то наступила кропотливая пора сбора. Варилось душистое, крутое как мед, варенье. Готовились на загляденье, словно в сиянии алых утренних зорь в банках компоты. А оставшиеся чудесные спелые плоды нескончаемыми рядками свешивались с веток, начиная с тихой грустью осыпаться на сырую землю. Не пропадать же добру! Дело известное: излишки на рынок неси, дабы окупить сахарные затраты, а, ежели повезет, и за хлопотливые труды кое-что получить бы пришлось.
Тут-то на бойком торговом месте и повстречаешься с незабываемым, довольно упитанным толстячком, не в меру подвижным Колюшей Кошелькевичем. А прозвали его так, что точно в самое яблочко угодили. И не оттого, как некоторые из мужчин удобные устройства кошельковые для денежных расчетов при себе держат. Тоска одна лишь из того бы выходила: потому как не послышалось в отсечных кармашках трепетного шелеста денежных купюр. Всего лишь тихо-скромненько мелочишка отзывалась бы...
Итак, глаза у Кошелькевича круглые, ясные, поставленные торчком, будто у неусыпного зоркого филина. Похаживает он взад-вперед в кипящем людском потоке - к торговцам присматривается, - ценами на товар интересуется. И не так, чтобы, значит, попусту. Вот он подходит ко мне, протягивает руку.
- А, здравствуй, – касаюсь ее легонько и спрашиваю: - Почем там у других-то, товарец похожий?
Он с важностью ответил на вопрос и склонился над принесенными мною двумя полными до краев ведрами с вишней. Вкинул тройку плодов в рот и, скривив щеку, произнес:
- Кислю-юки...
- О, Колюша! Чего выдумываешь-то? - вскинулся я, будто на ежа колючего сел.
- Черешенки слаще бывают.
- С малиной сравнил бы ещё?
- Да ладно, не расстраивайси… У-у, жарища какая, - проговорил он с одышкой, - к асфальту полуботинки прилипают. Истомился от увесь.
- В тени, за магазинчиком передохни.
- Дурень, чито ли я сякой? Чуть пристройся в тенечке, потом от сонной ленцы и не привскочишь… Как бы кваску холодненького испить. Ай?
Он шамкает белесыми сохлыми губами, просительно заглядывает мне в самые глаза. От неловкости, я переминаясь с ноги на ногу, отвечаю:
- Колюша, да у тебя кожан тугой из кармана торчит, того и гляди лягушкой выскочит. Бочку полную можешь скупить и опиться, что справный бычок. Не продал я ещё ничего.
- Уф, - фыркает он, отирая ладонью со лба пот, - денежки эти на дело приготовлены… Уф, мозги от пекла-таки закипают!
- Да возьми, чудной, – выуживаю из своего кармана имеющиеся кое-какие монетки.
- Спасибочки, добрый человек!
Отвечает он с нищенским поклоном и отходит к пузатой, как и сам, желтоватой бочке. Указывает пальцем на пластиковый стакан, видимо спорит с продавщицей из-за пышно поднявшейся торчком пены. Истребовав обильного подлива, кивает многозначительно головой. Зато обрызгивает, будто неряшливый пес, кургузые свои полуботинки. Пьет мелкими глотками освежающий холодный напиток. Затем смачно облизывает языком покрасневшие губы, подходит ко мне.
- Продал чито? - спрашивает.
- Как видишь.
- О-от, - икает он и советует набавить в точности на выпитый им квас в деньгах цену, - проси дороже.
Посмеиваюсь над его мелочной уловкой:
- Сказанул же. За столько и то не берут.
- Хошь, со сбычей помогу.
- Слово ли колдовское, знаешь какое?
Называет вишням моим цену, чуть ли не вдвое дешевле. Вынимает из кармана объёмный в засаленных пятнах кошелек.
- Ну, Колюша, поддал пару, – отворачиваюсь в сторону.
- А, чито, - раскидывает он пальцами, старательно оплетая, будто паук, попавшуюся в тенета муху, - сгоришь ишо на жаре. И кислюки от поплывут киселем. Как хошь, только мне теперич некогда.
Хочет с поспешностью удалиться. Раздумываю, глядя на его обувку, шлепающую по пяткам, будто увесистые резиновые мухобойки. Неожиданно сам, еще не ведая отчего, отзываюсь:
- Стой! Грабь, чемурудный... Ведра только к вечеру на порог мой поставь.
- Конечственно, - ответствует он, радуясь уступчивым раскладом доходного дельца.
Возвращается и с пылкой радостью уверяет, что только из одной лишь жалости ко мне, подобным образом поступает. Расплачивается и, вместо меня, становится у ведер.
Подхожу к бочке с квасом. Невольно наблюдаю за дальнейшим действом. Вскоре, будто по сговору, к Кошелькевичу подходит пожилой мужчина в очках с крупными выпуклыми линзами и блестящими по-коровьи глазами. Колюша вкидывает пару-тройку плодов в рот, облизывает пальцы; теперь расхваливает вишню за необычайно сладкую спелость. Пересыпает всё содержимое в пакеты покупателя. Довольствуясь быстрой сделкою, гремя пустыми ведрами, вприскочку подбегает ко мне:
- Продавать уметь надо!.. Кваском бы еще угостил, за услугу. Ай?
- Ну, Колюша, повеселил, - отвечаю и с усмешкой спрашиваю: - Да куда денег-то тебе столько?
- Как энтово, куда? - выводит он. - А вот к морозякам торги с огородов и садов закончатся... Чито думаешь, дурень, такой-сякой? Да я в Гигипеде морском плескаться на волнах бу...
Схватываю пустые ведра и, сломя голову, бегу от него куда подальше. Однако любопытство берет верх, выглядываю из-за угла. Торопыга Кошелькевич, уже почуяв новую легкую поживу, направляется к следующему простачку-ротозею.
"Не-ет, - раздумываю, - пожалуй, с такими завистливыми глазищами. Там, поди, и в жарком Египте, страстным перекупщиком среди жителей тамошних сделаешься. Солнечный удар, ведь, чемурудный, чего недоброго, получишь".