Наконец, пробудились.
Сладкий дурман послеобеденного сна, жара, бездельная истома. Хозяева потягиваются-позевывают на широченном диване, их гость племяш-москвич на застеленной коврами раскладушке.
- Ну, – дядя Гена спустил с постели крепкие, белесозаросшие ноги, – к Комарам?
- Да-да, ждут они тебя, – тетя Паня сидит возле мужа, жмурясь на солнце, пробившемся сквозь снегопад тюлевых занавесок. – Заждались.
- Комар звал, – дядя, неоспоримо.
- Вообще-то мы тебя тут женить можем, Федечка, – тетя разомлевшему, потные простыни сбились в ком, племяннику. – Две девочки у них. Красавицы. А ты кавалер – поискать… А, Геничка?
Тот безмолвно расползается в широченной улыбке.
- А что, – нравится тете ее придумка, – Которая поглянется, забирай. Будет в столице, чем похвалиться. Эх-хе-хе… Ну, так подымаемся?
Дядя мимикой: конечно!
Малоречивость – стиль его жизни. Как и решительность, окончательность в задуманном. Улыбка, однако, всегда на губах. Широгогубая.
- Костюм который, слышь, Генчик, доставать? – тетя дышит тяжело, часто: старше мужа на четырнадцать лет. Тревожно-любяще ловит каждый его взгляд, жест. Охая, облачается в празднично-пестрое.
- Выбирай сама, – дядя: приятна ему, а без этого, что за жизнь! неутомимая, ото всего оберегающая забота жены.
- Эй, молчун! – Уже по дороге на стоянку такси (автобусы до городской квартиры Комаров редки) тетя мужу. – Не беги. Не успеваю: ведь годы!
Дядина светлая, ласковая улыбка. Остановился, поджидая.
…- Тут он, дядя твой, Федюша, весь. Безъязыкин! Тем и взял, рыжий слон, – тетя рассказывает уже в такси. – На вокзале прицепился и за мной. Я в автобус, он туда же, я домой, он к подъезду. Ночь – глаз коли, он на скамейке. Я на фабрику, он следом. С работы – он по пятам. Опять под окна. Как нанялся. Маманя: впусти, мол, солдатика-то. Видать, совсем очумел. Оно и было с чего: какая краля-то была, а Геничка?!
Дядина ухмылка.
- Ну, за мной и за мной. И домой не поехал. А ведь отпуск у служивого. Да я же старше, говорю. А не уйду и все. Хоть как, а кроме тебя, не хочу никого. Думаю, что ж старше! В прошлом году ездили в Осу, под Пермью-то, на родину дяди Генину. Так Даша, сестра его, мол, мать она тебе. Стара очень. Сейчас, конечно, возраст. Как-то надумал уходить. Вот горе! Сам плачет. А я так в три ручья: тебе детей надо, иди, Михалыч, иди, к молодой. Родит она, благословлю. Через неделю воротился. У меня глаза с кулак: снопом семь дней провалялась. А он чернее грязи. Нет, говорит, двенадцать лет прожили, от тебя – только в могилу…
Город красивый, южный. Горы тягаются на перегонки с домами за окном такси.
- Комары, Федичка, – родичи мне. Люся, дочь сестры моей старшей Татьяны, замужем за Комаровым. Потому и Комары. – Эх-хе-хе… Геннадий с ним по банным делам. Ну, а я с Люсей, по хозяйству-огороду. Они вообще-то не горожане, сельские. Да дом у них сгорел. Ну, и к нам, куда же еще. Жили три года. Генинька, мол, без угла люди маются, помочь надо. А, Михалыч? И пустили…
- Ну, так как! – дядя, убежденно.
- Жили три года. А нам не жаль. Девкам только расти. А у нас огород, фрукта, овощ. Двенадцать соток. Вот рученьки-то и болят! Пользуйтесь, мол. Все ваше. С год как ушли. Квартиру от завода они получили. Ну, и переехали.
- Поросенка им держали, – тетя после паузы. – Перед тем, как уйти, приносят хрюшонка с рукавицу. Корми, говорят, тетя Паня, со своим. В квартире-то его держать не станешь. Кормила. Ну, огузок осенью им отдали. Вот, добро это помня, и дружимся…
Тетя Паня отирает шейным платком потное лицо. Нос у нее приплюснутый, губы дряблые, два подбородка. Но глаза бездонные, тревожно-внимающие: все ли для милого Гениньки отдано? И в этом она прекрасна.
2.
- Родилась я, Федичка, в Батуме. Квартира была – что твой дворец. Папочке, как военному дали. Да вот дядя твой из больницы невылазно – живот и живот. Врачи определяют: все здоровое, меняй климат. Ну, муж дороже или квартира?
Молчун дядя, к которому не менее, чем к племяннику, обращена эта не раз слышанная речь жены, внимательно слушает.
- Меняться нельзя, маме с братом Васичкой жить надо. Вот сюда на хутор и приехали. У престарелых землю с развалюшкой купили. Сперва новую сарайку, да баньку срубили. А там и дом поставили. По началу, думала, помру. Грядки-то вскопай, посади, прополи… Да каждый день полей. А куры, гуси, козлят завели. Все самой. С непривычки намаялась. Вот рученьки-то и плачут, Зато сейчас раздолье: мясо, овощ, фрукта-ягода, какая хочешь. Виноград. А, Генинька!
- Дак так, – тот сочувственно-понимающе.
- Потому в город нас, Федичка, калачем мани – не пойдем. – Не надо его! К нам газ ведут. Рай. Куда лучше! Вот у Комаров теперь квартира, так что видят? Ничего.
Помолчав, спохватилась и себя передразнивая:
- «Что видят…» А ванная! Вот уж хорошо-то! Не как тот душ, в огороде-то…
- Уй, невидаль, – дядю заело. – Сделаю в бане. Газ дадут так…
- Искупа-а-а-а-аюсь у Комаров в ванне-то, – поводит плечами тетя Паня. И таксисту неожиданно: - Заверни-ко на площадь, начальничек, привстань-ко у собора, пусть москвич полюбуется на невидаль нашу.
Все трое выгрузились из «Волги». Дядя с тетей, дружно крестясь, троекратно поклонились – он едва, она поясно. И племянник услышал взволнованный тети Панин шепот:
- Сколь гляжу, не нагляжусь. Люди делали или ангелы, а Федичка!
Племянник и впрямь впечатлен. С московскими храмами, конечно, не сравнить, но в этом – что-то могучекладное и одновременно ажурное, парящее. Не оторвать взгляда.
- Зайдем? – тетя мужу, полушуточно. – Как раз на вечерню.
- Ак как! – он понимает ее. И – к такси. «Начальничек»-водитель терпеливо ждет: ему что – счетчик щелкает, рубли накручивает...
- Сходим после, Федичка? – тетя в машине племяннику. – Вместе. А?
- Можно, – тот, вежливенько.
- И Комаров зазовем. С нами-то живя, на службу хаживали. За компанию. Так, Генинька?
Дядя кивком, улыбкой: так.
- А сейчас-то, кто знает – пойдут, аль нет? А, Молчун? Всяко может статься. Они теперь горожане. Совсем. Вдруг в глазок глянут, да и не отопрут? Слышь, друг-приятель? Эх-хе-хе…
- Может, и так, – неожиданно заключает с улыбкой дяди Гена.
И подходили к дому Комаров, взвинченные этой неожиданной мыслью, заставившей всех вдруг напрячься и погрустнеть.
3.
Комары, местные хуторяне, никогда бы ни подумали бросить дом, хозяйство, сад-огород, если бы не пожар. Лишившись наследственного очага, как погорельцы-бездомники принялись выбивать квартиру из жилфонда завода, где оба работали. После двухлетней осады всевозможных и невозможных советов, комитетов и комиссий, десятка случайно-расчетливых застолий,, передачи заводу теперь ненужных им остатков разоренного хозяйства, получили, наконец, ключи. От малогабаритной трехкомнатной, в только что выстроенной башне на окраине города.
Люся загорелась сразу: к а к л ю д и теперь станем жить. На кухню и в комнаты непременно – гарнитуры. Обставили квартиру и впрямь почувствовали – устроились н е х у ж е д р у г и х.
Поначалу Володя противился Люсиному азарту: стала сверхозабоченной, неприветливой с гостями – а ну как попортят лак или обшивку! Семью посадила на одну картошку – экономит. Однако, сопротивляясь ей, мало по малу муж и сам заражался тем же.
Тут дощатый пол надумала Люся заменить паркетным. Избегалась по «стройматериалам», да ремфирмам: все накладно, мастера за работу дерут безбожно.
А сегодня пришел со смены – и на тебе: в квартире тарарам, в гостиной горой паркетная плитка, гудрон, стружка, которую, Люся взвинчено-радая, выметает.
Разъяренный Комар – наняла-таки паркетчиков, узнал цену, сбесилась! – пинает мусор остервенело.
- Всю жизнь по свинарникам, – жена взъелась ответно. – Хватит!
- Я тебе за те деньги аэродром вымощу, дурибаба! – Володя.. – И так, считай, полгода голодали, а тут еще этакие тысячи заняла. Кому он нужен паркет твой за такие цены!
В этот момент в дверь громко постучали.
- Кого там черт!… – Комариха крикливо. – А звонка не видите? – И впустила дядю, тетю и московского визитера. – Только вас не хватало, – злоголосно-шутливо вошедшим.
Дядина улыбка сразу омертвела. Но не стерлась, не потерялась, на лице удержалась. То, а мы здесь и с нами дело есть. Жениха к вам, племянника московского привезли… Девчата-то где?
Дядя Гена со сватьей у телевизора.
- Здравствуй, Танюша, – приобняла за плечи и поцеловала сестру тетя Паня. Та, начала оборачивать к ней лицо в улиточьем домике, но гостья уже на кухне выкладывает огурцы-помидоры, морковь-свеклу, редис-петрушку – огородный подарок Комарам. Хозяева расплошно суетны: мечутся из комнаты в комнату, запихивая какие-то необязательные для чужого взгляда вещи.
Племянник пристроился возле дяди и старушки.
- Не ждали гостей нынче-то, – подала, наконец голос Люся.
- А что ж Вовча, разве не сообщил, что, звал с женихом-то? Девахоньки-то где твои, зови их сюда.
- Чего же про гостей не сказал?! – Люся, нервно, отрывисто мужу.
- Так не успел…
- Не успел он! – хозяйка сварно-скандально, указывая на виновника вышедшей осечки. И на градус ниже, разъясняя: – Я и девок гулять отпустила, про вас не знаючи-то…
- Паркет вот затеяли, – быстрый взгляд Комара на жену.
- Так если на радость, дай Бог. Я побанюсь в ванне-то, пока вы соберетесь? Яблоки откуда? – копается на кухне тетя.
- Купайся, чего ж. С рынка яблоки. Да дорого!. Купайся… – Люся никак не возьмет тон, настрой.
- Генинька, а ты ванну? – Паня из кухни.
Дядя Гена нем.
Володя к троице – теще, другу-приятелю с племяшем. И на телевизор:
- Чего показывают? КВН? А то не видели?
Двое безмолвны. Только племянник кивком, улыбкой: да КВН.
- Ну-ну. Гху! – Кашлянул Комар. - Я сейчас. – Вышел.
Дядя, повернувшись к старушке, в самое ее ухо:
- Племянник мой, из Москвы.
Та, поправив темными, сохло-кожими пальцами очки, смотрит на гостя долго, вникающее. Тетя Паня закрылась в ванной, наполнив комнату шипением и плеском воды.
Вошла Комариха, в вазе – горкой яблоки. Поставила, вышла.
Дядя с племянником поглощены происходящем на экране. Только вот отвлекают их шумы, доносящиеся из гостиной, где что-то передвигают, чистят, скоблят.
Кончился КВН. Троица интересуется теле-новостями.
Явилась, поохивая и поахивая, распаренная тетя Паня. Удивленно замерла.
- А где? – кивок на стол, где красуются рыночные, недешево купленные яблоки.
Нет ответа.
- Вов, а Вов! – тетя, призывно.
- Вышел. Дверь хлопнула, – объяснил племянник.
Люся заглянула к гостям, лицо озабоченное, на руках дыроватые перчатки, в правой – тряпка.
- Извините. Паркет не схватился. Может посыпаться. – и тете: – С легким паром?
- Ой, да что ты, Люсичка. Понимаем. Спасибо. Я обмыла там ванночку. Чисто. Спасибо. – Тетя обмахиваясь платком, присоединяется к мужу, племяннику и сестре.
Дверь щелкнула: пришел Володя. Люся – к нему. Гу-гу-гу – и оба уже в гостиной зашаркали, загромыхали, запотюкивали.
Гости переглянулись.
- Мы что, телевизора не видели? – тетя, голосисто. Дядина улыбка погасла. Губы бледны. Поднялся.
- Пошли. – И в дверь. Тетя Паня за ним. Племянник, растерянно озираясь, следом. Старушка – ветха уж очень – оборотила лицо-домик вслед уходящим. В гостиной увлеченный, ничего не замечающий Комар, в носках, подвернув ногу под себя, постукивает молоточком по плинтусу. Люся протирает оконное стекло.
- …Стучит, а без гвоздя, Вовча-то. Я-ть не слепая, вижу, – уже в обратном автобусе, дождались кое-как, подавленно-уязвленно вспоминает тетя. – Хоть бы чего умел. За три года, у нас-то живя, штакетины не приколотил.
Дядина сокрушено-натянутая, но все же понемногу оживающая улыбка.
- Паркет затеяли, гостиную ремонтируют. А еще две комнаты? В бабкиной нельзя собраться, в маленькой-то? Ведь гости! Все брось, что есть в печи, на стол мечи. Так у русских-то испокон. А, Генчик?
- Ак как! – дядя, удивленно-утверждающе.
- Вот Комары… Встретили Комары… Родных дочек сосватали. Ай да Комары! – тетя никак не успокоится, всплескивая руками. – Я им этого не забуду. Сколько добра от нас имели. По гроб не прощу. – И, сокрушенно помолчав, полушепотом мужу: – Это, Генинька, они нам за порося отомстили. За огузок рассчитались.
Дядя сжатогубой улыбкой: точно.
- Принесли они нам, – тетя племяннику, в полголоса, – весной свиненочка с ладошку. Держи, мол, его, Паня, со своим, а мы корм приносить станем. Да только раз и привезли кулек овсянки. Я и выкормила обоих. А, как покололи, отсек Генинька огузок от их-то хряка и будьте здоровы. Комары: почто, мол, не всего? А кормил кто? Свиненочка вы купили за сколько?! А огузок и на тыщи потянет. Мало вам? А за ним походи! А, мол, тебе делать нечего. Ты не работаешь. Не работаю. Как пятьдесят отгуляли, я Геничке: уйду с завода. Двоим – ты зарплату, я хозяйство – нам по небушко. Я для тебя пожить, молодой побыть хочу. «Не работаешь…». Это сказать! А огород? Его – полить! А живность корми-пои, а навоз выгреби. Без рук останешься! Генинька раз попробовал: уй, что ж ты корячишься, мамка! Брось-ка, мол…
Тетя опустила лицо, плечи ее затряслись, слезы двумя струями хлынули из глаз, стекая к подбородку. Шейным платком пыталась промокнуть их, но гореток только усилился. Дядя встал рядом, закрывая, отгораживая плачущую жену от чужих глаз. Всхлипостон о-о-о-й! Пассажиры оборачиваются, бросая пусто-любопытные взгляды. Дядя спокойной, сдержанно-вежливой улыбкой: все в порядке, все нормально. Но было не нормально. Тетя рыдала с глубоко-стонными всхлипами, все усиливавшимися.
Автобус свернул на главную улицу и выехал на храмовую площадь. Остановка. Перед ними вновь, как и час назад, величественный собор, в подступивших сумерках как бы сливавшийся с небом. Дядя жестом: на выход! Подхватил вконец расстроенную, готовую вот-вот сорваться в истерику тетю Паню под руки, продвигаясь вместе с ней к распахнутой двери.
Выгрузились на брусчатку. И – к церковной ограде. Дядя Гена жене: – Все? Ну, все?
- Не прощу-у-у-у… родственничкам. До гроба…- рыдала та.
4.
Тетя, согбенная, плачущая у церковной ограды. Дрожащими пальцами развязала на шее платок и закрыла им лицо, некоторое время молча всхлипывая, охая, качая головой. Наконец, отняла платок от лица и, только теперь увидела собор. Затихла. Платок уже повязан на голову, расправлен. Земной крестопоклон. Смутный, опухловекий взгляд на мужа и племянника: я зайду. Дядя Гена, жестом: иди, иди, успокойся там. Тетя: а вы? Дядя племяннику: как? Тот: я не прочь… Дядя жестом же: тогда пошли.
Поднялись по широким ступеням, перекрестились вслед за тетей и ступили в храм.
Полумрак, тихое гуло-звучие, голос чтеца, тоноунывно торопившего неопознаваемые слова. В храме ощутимо-осязаемо текла могучая, вневременная, таинственная, но чужая жизнь. Дядя у ларя-ящика – покупает свечи. Тетя уже в глубине храма, на коленях перед лежащей на высокой, скошенной тумбе иконой. Поднимается, прикладывается к ней, идет к другим, тем, что по стенам, колоннам, нишам.
Племянник тоже заинтересовался одной, что в простенке справа от него. Лавируя среди молящихся, приблизился. Икона не чета другим, не рисованная – резная. Дева Мария длинными, рельефно-нежными пальцами удерживает головку младенца, что-то узревшего и тянущегося повернуться к предмету его внимания. Полуприкрытые большие глаза Девы провидчески печальны, скорбны.
- Наш, здешний монах делал, – неожиданно близкий, в самое ухо шепот тети. – Совсем слепой. Подушечками пальцев, говорят, видит.
Как слепой? Почему? И пальцами видит?
Тетя не слышит. Поцеловав край иконной рамы, она – уже возле другой, застекленной, увитой гирляндами.
- Рцем вси…– летит зычное от иконостаса. «Рцем» – Скажем? Поговорим? Обратимся? – пытается вникнуть племянник, но отвлекает его пальце-творная икона, точно желая что-то поведать ему. Особенно этим обреченно-нежным жестом Мадонны, удерживающим младенца от неотвратимого. Пристальный взгляд на опущенные ее веки и… – что это? Из-под левого, в полукружье, примыкающем к переносице, янтарным зернышком проклюнулась и задрожала в свечных всполохах маленькая капелька. Только что не было и – появилась. Что за чудеса! Смола? Конечно, смола. Не мироточение же, о котором, конечно, племянник слыхивал, уверенный: такого не бывает. А здесь было и прямо на его глазах – истечение из недавно выструганной иконы!!
Поискал оглядно дядю – тот зажигал свечи и ставил их, переходя от подсвечника к подсвечнику. Тетя усердно крестилась неподалеку. Снова взглянул на Мадонну с золотистой слезинкой, – убедиться, не почудилось ли, и замер: капелька выросла, да настолько, что потянулась вниз, выбираясь из резного века.
От жары? Но в храме прохладновато. От свечного пламени? Однако поблизости от плачущей иконы нет ни свеч, ни подсвечников. Потянулся к тете, коснулся ее локтя: посмотрите. Она, заплаканная, но уже с высохшими глазами: чего? Поманил и кивком на икону: сюда, сюда. Пятясь и продолжая креститься, тетя встала рядом с племянником, взглянула по его подсказу на Мадонну и громко вскрикнула. Голосом, исходившим, кажется не из ее рта, она с нарастанием произносила два слова: «Матерь Божия, Матерь Божия, Матерь Божия…»! Стоявшие неподалеку от нее осуждающе-сдержанно: тш-ш-ш-ш… Однако, скоро, разглядев, что привело в неистовство тетю Паню, вослед ее и вместе с ней начали вторить: «Матерь Божия, Матерь Божия…!» Некоторые пали на колени, и тем привлекли внимание других, указывая на истекавшие теперь уже из обоих глаз резной Девы Марии янтарные слезы. Встревоженный дядя в мнгновение – рядом: опять истерика? Но, увидев обозреваемое всеми, замер в скульптурно-улыбчатом оцепенении.
Вокруг иконы переполох. Священник, не прерывая службы, пытливо вглядывается, стараясь постичь причину возбуждения. Размахивая кадилом приблизился к иконе. «Матерь Божия, Матерь Божия…!» – указывали ему. «Святое мироточение…» Но он уже все понял. Голос его на секунду прервался, но потом возвысился в звучно-летящем пении, прерываемый только позвоном кадила: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с тобою…». Хор подхватил: «Благословенна ты в женах…». Уже все видели, знали, плакали, ликовали, крестились…
Зазвонили колокола. Дядя, увлекая за собой племянника, пятился к двери: выйдем. – Икона мироточит, – племянник дяде. – Прямо у меня на глазах – Понял, – дядя ему. – Понял. Побудь с мамкой. Я не на долго. Я скоро. – И растаял в вечерней мгле.
5.
…Спустя три часа в ярко освещенном тети Панином саду-огороде. Зажжены все, какие есть, лампы-фонари. За столом семеро: хозяева с племянником и Комары с дочерьми.
…- Ну, сидим, лаемся. Я другую пачку «Явы» добиваю, - Володя Комар исповедуется…
- Всю квартиру засмолил, – Люся.
- А моя благоверная: мол, вот чего приперлись?
- Не выдумывай, – та неестественно-гневливо.
- Да, ладно! Помалкивай! Вон какое чудо явилось, небось, не зря? Для покаяния это! Ну, так вот, и говорит, мол, ты виноват. Звал не ко времени. Молчи, говорю. А кто из-за паркета на стенку лез? Я? Я, конечно, намекал Генке насчет девок. Так ведь в шутку. А эта свое: им бы только по гостям шляться…
- Ой, да не ври!... – опять Люся, но смреннее. - А не знают, говорит, как мы крутимся. Сада-то-огорода нет. Все купи. А тут еще из-за паркета с голоду напоемся…
- А то мы в городе не жили, не знаем, – тетя Паня, добросмехом.
- Ну, тут, – Володя, о своем, – и началось. Бу! Бу! Бу! В дверь. Да ведь звонок на что? Нет, колотит. Засов сломал. Врывается. Я за монтировку, Люся к девкам – только-только явились. Одна теща, знай, телевизор глядит. Этот, чокнутый, Генчик твой, вламывается. Бледным-бледнехонек, губы сизые, глазищи, как подфарники. Ну, а губы, известно, – варежкой. «Одевайтесь», шумит. И ты, Комар, и ты Люся, и вы девки.
«Сдурел! – моя ему, – Командуй у себя дома. В милицию захотел?» Вот дурибаба! Где у нас милиция-то! Да и язык прикусила. Твой-то хвать ломик, в углу стоял, и на нас. Девки реветь, дядя Гена, мол, не надо… А он орет: «Все из дому»! Вытолкал на улицу. Одна теща и осталась. Идем. Где? Не знаем. Не то убивать, не то пировать. Моя-то перетрусила: скажи хоть куда? А этот:
- К слезам Матери пресвятой и Паниным. За прощением, мол. В такси посадил – и к собору. А там светопреставление! Народ весь на коленях, стены лобызает. Ну, вы сами все видели, чего я рассказываю.
- Как давки не получилось? – вот я чему удивляюсь, – Люся искренне. – Людей-то набилось…
- То батюшки сообразили, – тетя Паня, свидетельница событий, достословно. – Пустили по цепочке, по цепочке: поглядел – отходи, дай людям видеть...
- Да, чудо, так чудо. Привелось прикоснуться. Теперь и помирать можно, – Володя, на выдохе.
- «Умирать!» Жить – вот чего теперь надо. А кто разглядел-то первый – Федичка! Вот ведь довелось, вот сподобил Господь-то! Из Москвы – и к чуду. А, Федичка?
Племянник, разводит руками: а я такой!
- Потому – глаз незамыленный. Вот и разглядел, – Володя, догадывается.
- Я как подошла, как глянула – будто чем окатило. Слезы так и полились, платок – выжимай! Паню увидела, стоит – глаза мокро-на-мокре. Кинулась к ней: прости меня, Христа ради! А Володя, так вообще ее Парасковьей Афанасьевной повеличал, - не слыхивала такого от него, и, мол, на колени стану, только извините за негостеприимство наше… А она-то обняла нас, да в голос, в голос: Матерь Божию молите. А я-то простила…
Воспоминания эти вновь довели было всех до слез, но вмешался дядя Гена.
- А ну кончай, господа-дамы! Тут радость, а вы – сырость разводить. Давай, мамка, выставляй свои варенья-соленья на стол. Пои нас чаем!
- Может, чем покрепче? – Тетя, ко всем, выстраданно-счастливая: вот каков он, любимый Генинька, какое дело проворотил! Как повернул ко всерадости!
Заминка. Перегляд. Сомнение.
- Вроде, не ко времени, – Володя, пытается сформулировать всеми осязаемое. – Случай не тот. Давайте-ка это мы у нас организуем. Уж примем, так примем, – королевски. Приглашаем, так Люсь?
- И вас и гостя московского. – Комариха, подхватила. – А покуда лучше чаю, твоего-то, многотравного, да с твоими вареньями и джемами! Часами пивали – напиться не могли. Завари-ко его, а я стол соберу. Помню же, где, что лежит. Как-никак три годочка топталась тут, будто дома… Девоньки, ну-ка помогайте…
Но девоньки смущенно жмутся друг к другу в уголке. Их занимает галантный, подтянутый столичный племянник.
- Не тронь, – тетя Паня ей. – Пусть знаются, Авось какую в Москву увезет… Эх-хе-хе…
- Малы еще в Москву, – тушуется Люся за дочерей. Володя Комар расставляет стулья вокруг большого гостевого стола.
…Ранним утром – досидели-таки за чаем до рассвета – с дядей что-то сталось: заговорил он. Про людей и детей. Про небо и луну. Про жизнь и смерть. Про веру и неверие. Про чудо, которому они стали свидетелями. Про мужей и жен.
- Женщина – земля. А мужу пахать ее и сеять. И вырастет рожь… Само по себе это может? Не может. Сами по себе человеки людьми быть могут? Не могут. А кто им силу дает? Он, один Он. Так?
- Молчун-то разошелся! – хлопает по бедру разудивленная тетя Паня. – Первый раз это с ним. За всю жизнь не слыхивала. Вот уж чудо, так чудо!
- Смотри, еще запоет, – Люся, смеется.
- А в правду, не запеть ли? – Володя, оживился.
Вместе с женщинами пытается наладить песню. Не налаживается.
Девчушки валетом приспособились на диване.
Племянник дремлет.
Утро свежее, сине-зеленое, южное…