(Из его «Воспоминаний»)
Прочёл этот отрывок из воспоминаний великого своего земляка (я ведь родился в Ленинграде), - прочёл как раз когда явление, о котором он пишет, яростно обсуждается, и особенно в русском мире. Мне эта дискуссия очень интересна: осколок нашей семьи: мамина сестра Гита, очень близкий мне и любимый человек, пережила первую и самую страшную голодную блокадную зиму, потеряв в ней сына – своего первенца, умершего от дистрофии в канун (или на день после?) его 18-летия, сама еле выжила, летом была вывезена по Ладоге и добралась до матери и обеих сестёр, живших со своими семьями в деревне Содом, Свечинского района Юмского сельсовета Кировской области. Мне было 11 лет, и я играл с детьми в колхоз на деревенской улице, напротив избы, где жили мы, «выковырянные» (эвакуироанные), на постое у колхозницы Матрёны. Тётя Гита окликнула меня по имени: она за полтора года до этого жила у нас в Харькове и узнала меня в лицо, и я узнал её немедленно, а о смерти Вили (он жил у нас ещё в Ленинграде, а потом несколько лет в Харькове) мы узнали из пришедшего зимой её письма. Но после этого несколько месяцев мы от неё больше ни слова не получали и не ведали о её судьбе ничего. Хотя и ждали её приезда. Матрёна Яковлевна, слушая разговоры двух сестёр об ожидавшемся приезде третьей, горячо предупреждала: «Третью Обрамомну (Абрамовну) не пушшу: и не надейтесь! И баять не о чем!»
Но, увидав эту опухшую, с потемневшим лицом, еле державшуюся на ногах фигуру, молча вздохнула… и пошла в осырок (огород) – растапливать баню.
(Всю жизнь помню – и до последнего дыхания не забуду – это замечательное свойство русского народного характера: раскрываться навстречу чужой беде, уметь поставить себя на место другого, пригреть и накормить голодного. Нет, не всем оно свойственно: рядом жила злющая молодка Павла, и определённая к ней на постой ленинградская же, совершенно русская семья (глава которой, как и муж Эти, младшей из троих сестёр, Шлёма (ивритское звучание имени Шломо, - по-русски Соломон) тоже был в рядах защитников Ленинграда, - эта семья буквально стонала от злокачественного недоброжелательства хозяйки. Эта сволочь не позволяла квартирантам даже зимой пользоваться своим примитивным (как и во всех русских деревнях) нужником, сооружаемым за избой на огороде, – они, бедняги, пристраивались, где придётся, – иногда бегали «на двор» к нам, то есть к Матрёне. Зато весною, когда пришла пора вскрыть выгребные ямы и удобрить «назёмом» приусадебные участки, - наша Матрёна была этим добром обеспечена вполне, а соседка люто ей завидовала: она, в одиночестве (а муж воевал на фронте), при всём желании не могла выдать на свой огород нужную кучу…
Итак, к ленинградской трагедии я имею самое близкое отношение. Надо добавить, что у меня есть свойство примерять на себя варианты судьбы, лишь случайно не выпавшие на мою долю: ведь если бы, освобождая Ленинград от строптивого отношения к диктатуре Сталина, не удалили из города в числе других самостоятельно мыслящих людей и наших родителей (среди тех, кто был не в восторге от перспективы его единоличной диктатуры), то наша семья осталась в Питере и встретила бы войну там. И вовсе не известно, не пришлось бы и нам остаться в этом городе, а значит и пережить (или НЕ пережить!) то же, что и другие ленинградцы. Это был один из тех случаев, когда я, волей фортуны, сам того не предвидя, ушёл от смерти.
Но обратимся к воспоминаниям Д.С.Лихачёва. Нелёгий уже к тому времени житейский опыт (Д.С. успел побывать узником концлагеря «СЛОН» – Соловецкого Лагеря Особого Назначения) подсказал ему неминуемость лютого голода: всё же недаром он стал в будущем академиком: в мудрость и предусмотрительность властей не верил ничуть! И потому с первых дней войны стал готовить семью к испытаниям: всё, что можно ещё было, закупалось: соль, спички, жиры (даже рыбий!)…
\
Удивительно: наш Виля (по воспоминаниям сестры, но и я это помню), живя у нас в Харькове, всё время говорил о неизбежности войны – и это не удивительно: о том же талдычила назойливая советская пропаганда, самой нацеленностью большевиков на мировую революцию убеждённая в том, что знает о чём говорит. Но Виля, сверх того, ещё и приговаривал: «Будет война, будет голод!» и, соответственно этому, сушил сухари и создавал их запасы под собственным матрацом! Увы, это ему не помогло!
А вот семья Лихачёвых, во многом благодаря его предусмотрительности и неиссякаемому мужеству его жены, смогла почти вся выжить.
Бесстрашная память учёного сохранила для потомков основные черты «форс-мажорного» поведения людей перед лицом небывалых испытаний: одни опускались до уровня животных и даже озверевали, другие возвышались до вершин человеческого духа. В своих мемуарах Дмитрий Сергеевич оставил примеры обоих крайних состояний.
Неудивительно, что среди положительных примеров высокой человечности – фигура его отца, не пережившего и первой блокадной зимы(он умер чуть ли не в последний день её). Благородно держались в блокадной действительности также и целый ряд коллег-учёных Пушкинского дома АН СССР, где работал Д.С.Лихачёв. А вот среди административного начальства этого научного института немало самых негативных примеров человеческой же низости. Я не стал доискиваться имени и фамилии директора, но его поведение описано в самом жалком, смехотворном и отвратном виде: без памяти перепуганный наступившей в северной столице людской бескормицей, ответственный руководитель, беспардонно используя служебное положение, стал поминутно требовать в свой кабинет еду, поглощая которую, объелся до несварения и потребовал немедленно привести врача. Эскулап, сам безмерно изголодавшийся, прибыл – и вынужден был диагностировать, что директор Пушкинского дома в разгар блокадной голодухи просто-напросто объелся и (миль пардон!) … обосрался!
Но ещё мерзее… виноват: мерзостнее, но мой неправильный вариант выглядит более уничтожающим! – поведение заместителя директора – Канайлова и его помощника – Ехалова. Оба, сверх всяческой иной неприглядности своего поведения, ещё и материально обогащались за счёт присвоения ценностей и артефактов вверенного им научно-исторического учреждения. Д.С. описывает, как прикормленный Канайловым Ехалов, сговорившись после выезда по Ладоге из осаждённого города с какими-то дорожными рабочими, был ими посажен, вместе с награбленными ценностями, в другой эшелон и на глазах у Канайлова, помахав начальнику ручкой, убыл в другом направлении…
Ярким контрастом этим сввфтовским йеху выглядят фигуры честных сотрудников того же учреждения: Азадовского, Гуковского, фольклориста Андреева, Емельяновой, Коплана и многих других.
Мемуарист рассказывает и о низких, провокаторских методах «дознания» (а точнее – фальсификации следствия), применявшихся тогдашними «органами», подтасовавшими, в частности», «дело» Коплана путём искажения показаний Гуковского…
Любопытно, что (как, по крайней мере, я понял) семья самого Лихачёва была после первой осадной зимы выслана из осаждённого города в превентивном порядке как не вполне «благонадёжная» - из-за того, что он был некогда репрессирован в Соловецком лагере… А ведь в самые страшные дни голода он, по поручению руководства, участвовал в подготовке важного для фронтовиков издания: книги об обороне осаждённых русских средневековых городов!
Короче, прав был А.А.Блок:
Имя Пушкинского Дома
В Академии наук –
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук...
Постепенно изучаемые данные об эпопее обороны Ленинграда приводят к пересмотру многих представлений о блокаде Ленинграда. Вплоть до вывода о том, что истинной блокады вообще не было, что голод во многом был допущен неумелым и преступным руководством, явился следствием преступного равнодушия высшего командования Советскими вооружёнными силами к судьбам масс. Сам мемуарист свидетельствует, что голод вовсе не был всеобщим: уже говорилось о том, как обжирался руководитель Пушкинского дома: побывав в Смольном (традиционном месте сосредоточения Ленинградского руководства), Лихачёв отметил, что там «господствовал густой запах еды", а пригласившая его начальница имела "сытый вид".
Вместе с тем, отношусь к людям, скептически настроенным к возможности отменить исторически устоявшийся термин «блокада» в применении к эпопее обороны северной столицы России и СССР. Голод, унесший несчётное число жителей и защитников города, в самом деле косил их, и совершенно неважно то, насколько плотным в действительности было кольцо окружения – оно оказалоь достаточно плотным для свершения трагедии. И мемуары Д.С.Лихачёва – один из наиболее впечатляющих её документов.