Ритуальные изображения и действия, эпические сказания, лирическая поэзия и музыка имеют свойство вводить человека в некий параллельный мир и приобщать его к психическим переживаниям и духовным озарениям, никак иначе недоступным.
Мирча Элиадэ,
История веры и религиозных идей: От Магомета до Реформации
Обряд приводит человека в золотые времена. Путь к мировому древу еще забыт, а боги распивают нектар бессмертия, не гнушаясь порой делиться со смертными. Попасть к богам, быть поближе к ним — не это ли сущность обряда? А если хочется предаваться мечтам почаще, почему бы богов не изобразить? Заглянешь в лицо покровителя, и древний обряд воскреснет. Рука бога коснется руки человеческой.
Ягужин Г.Х.
!Tumen-chat!
Пользователь Korinfa в сети
Пользователь U_lana в сети
Korinfa 19.59
- почему ты не пришла на мой концерт?
U_lana 20.00
- не хотелось людей, прости
Korinfa 20.00
- хандришь?
U_lana 20.01
- прокрастинирую. кажется, я достигла пика карьеры
Korinfa 20.01
- ?
U_lana 20.03
- ну знаешь, когда ты что-то получаешь, оно перестает быть новым и надоедает. кажется, я начинаю испытывать что-то такое к своей работе
Korinfa 20.03
- ты-то? а кто мне позавчера с горящими глазами рассказывал о чудесных, неповторимых клеймах на фарфоре, которые так упоительно было искать по тридцати трем определителям?
U_lana 20.03
- я. мм, как бы объяснить…
Korinfa 20.03
- словами
U_lana 20.06
- раньше пределом моих мечтаний было работать с мифологией. и вот я работаю с ней, по крайней мере, иногда. копаюсь в легендах, определяю богов, пишу о них... но меня начало настигать чувство, что это не то
Korinfa 20.06
- не то?
U_lana 20.07
- я хочу на самом деле чего-то другого, но довольствуюсь внешней корочкой. как бы... мифология - это правильное направление, но это лишь покрывало перед тайной, а не сама тайна
Korinfa 20.07
- иными словами, ты перестала чувствовать удовлетворение
U_lana 20.08
- оно есть, сразу после работы - есть. но быстро сменяется на какую-то пустоту и вопросы "что я здесь делаю?". ужасное чувство. оно меня на подработке в кафе раньше охватывало, но я знала, что это подработка и однажды я сбегу в дивный новый мир. вот я сбежала - и снова недовольна. и я не понимаю, чем
Korinfa 20.10
- может, тебя надо съездить куда-то? развеяться
U_lana 20.10
- так недавно вернулась
Korinfa 20.10
- ты ездила по работе, это не считается
U_lana 20.11
- я ездила по любимой части работы, так что считается!
Korinfa 20.11
- ну... раз мифология - это начало, то в конце есть лишь одно место
U_lana 20.11
- какое?
Korinfa 20.12
- совсем глупая? храмы, конечно. вообще быть исследователем богов и при этом ни с одним из них не спутаться - верх неприличия. как там говорил зануда-забуда на лекциях? можно изучать культуру снаружи, как «другой», а можно описать ее изнутри, как «свой»
U_lana 20.12
- и что мне, сменить значок музея на тогу мана?
Korinfa 20.12
- ты же сама знаешь, что на значке музея - лотос мана. это не будет предательством. короче, топай в храм. по стечению обстоятельств, самый старый находится по пути к твоей работе
U_lana 20.13
- так точно…
Korinfa 20.13
- не чувствую радости
U_lana 20.13
- так точно, мой генерал!
Korinfa 20.13
- я адмирал. адмирал моря музыки
Кто считает, что будни музейного сотрудника полны безмятежности, тот не работал в музее. Даже у смотрителей бывают бешеные деньки, что уж говорить о научниках, фондовиках, экспозиционерах и прочих бойцах армии наследия. Воевать, впрочем, приходится больше с бюрократией и трещащим по швам расписанием, в которое так трудно втиснуть еще и исследования — самый сок музейной жизни. Чтобы откопать что-то в истории сначала нужно выкопать себя из гробницы отчетов, освоения новых виснущих программ и ответов на запросы «что великий N оставил в вашем городе за один день пребывания». Драгоценное исследование Уланы крутилось в изучении местных культов, благо старая Элевсийская губерния была родиной дюжины народов, и порой Улане казалось, что ее собственный вопль души, раздающийся над очередной посторонней работой, это крик богов давно ушедших левсов, лахитов и кшатров, которые не хотели сыграть в ящик забвения окончательно.
Каждый музейщик хотя бы раз спрашивает себя — действительно ли людям нужно то, что он делает. Ну, или хотя бы, нужен ли музей человечеству. Этот вопрос относится к жизненно важным, потому что, если музей обществу не нужен, то какого же черта так держатся за свою малооплачиваемую работу. Каждый, кого музей принял в свое лоно, пропитывался этим вопросом насквозь, нет-нет да и начинал философствовать за чаем о миссии «кладбища вещей». Не была исключением и Улана. Быть может, ее работа вовсе не нужна полумифической общественности. Превратившись в статью журнала, кропотливый труд станет лишь парой галочек в отчете. Быть может, в эту статью, вымученную долгими вечерами, заглянет лишь пара ученых за столетие, да и то не найдет, как применить. Быть может, все знания, вытащенные клещами из пасти вечности, будут записаны на карточке, которая затеряется в выдвижном ящике — до пожара, протекшей крыши, нашествия вандалов или нового правительства (что порой одно и то же). Но только эта работа вызывала настоящее вдохновение. Она была нужна самой Улане. Ее не останавливали ни тусклый свет, ни затхлость подвала, от которой порой кружилась голова, ни музейная пыль, рано или поздно вызывающая аллергию у всех лиц, причастных к старинным вещам. На самом деле, музей — опасное место. Он кружит тысячей артефактов и вертит калейдоскопом истории, цепляя своих жертв за ниточки интереса — и вот ты уже стоишь на грани между тем, чтобы признать его не просто работой, а миссией, и отдать этому прожорливому богу все время. Музеи опасны для тех, кто падок на историю. Они как цветы, что в ходе эволюции создали идеальный нектар для одного вида насекомых: те непременно увязнут в сладком соке, грозящем гибелью.
Отпущенное вторнику время грозило иссякнуть окончательно, когда Улане удалось выскользнуть из общего кабинета, назначить свидание с фондовиком и попасть в Хранилище №4. Оно втиснулось в одну из бывших кладовых усадьбы (кто-то считал, что во времена семнадцатого губернатора здесь был винный погреб и по ночам призрак бывшего управителя заходит сюда выпить из призрачного бочонка). Дух подвала изжить не удалось, он сохранялся благодаря каменной кладке и отвратительному освещению. Работать здесь можно было только с переносной электролампой, и потому спуск в подвал каждый раз казался вылазкой авантюриста или пещерным посвящением неофита — ты ступаешь во тьму, неся с собой свет, и он освещает скрытые от непосвященных тайны (а у посвященных ключик есть).
Только здесь Улана могла уединиться с настоящей работой.
Новое сокровище Уланы временно покоилось на трех приставленных друг к другу школьных партах — бумажная икона, привезенная настоящим авантюристом. На ее карточке значилось:
Воцарение Авархи. Сев. Орин. Кон. XIX в. Ксилография. Бумага, тушь животного происхождения, мелов. грунт, дерево, конопл. шнур. Размеры: 128 х 74 см. Сохранность: отсутствует нижний валик, изломы, потертости и разрывы по краям. Примечание: под двумя фигурами божков слева надпись рукой В.З.Атманова — «Улыбающиеся боги».
Казалось бы, на этом можно и остановиться. Все, что может пригодиться для выставки, известно. Но тут вмешалось проклятое очарование старины. Сердце Уланы было поймано в капкан в день сверки — тогда она помогала хранительнице коллекции сверять сохранность и наличие предметов. Они как раз дошли до собрания Атманова, его цветных икон на ткани, среди которых затесалась одна ксилография. Развернув свиток «Воцарения Авархи», обе женщины замолчали.
На большом белом листе в мельчайших подробностях был изображен целый райский город с божественными жителями, небесными павильонами, драгоценными прудами, огненными фонтанами и мифической живностью. В центре черно-белого великолепия восседал на двойном троне лотоса и солнца сам Бог Силы — вечно молодой, полуобнаженный, увенчанный огнем господин Авархи, тот, с кого начался культ нынешнего Вайры. Художник являлся бесподобным миниатюристом. Его линии были столь живыми, что, казалось, даже стилизованные люди и боги вот-вот начнут двигаться.
— А это что? — наконец выпала из опьянения Улана и ткнула указательным пальцем в картину. — Ба! Да они же подписаны! И не только персонажи. Смотрите, даже дворцы, и птицы, и предметы в руках! Впервые такое вижу.
— Как думаешь, для чего такое могло быть?
— Может, это для обучения?.. Как страница из учебника.
— Чтобы молодые художники запоминали, кто где и кто с чем?
— Нет, чтобы верующие запоминали. Таких икон очень мало, мало кому из художников нравилось мешать искусство и текст. Точнее, икона сама по себе должна читаться как визуальный текст, надписи излишни. Максимум — будет текст из сутры снизу или сверху, который поясняет, на что медитировать. Но здесь художник все же использовал надписи — и ничуть не испортил.
— Нам вообще хорошо — все подписано, не надо гадать, кто где.
— Гадать-то придется. И переводить тут порядком, а язык старый. Но поразительно — как нарисовано! Ее же никто не описывал раньше?
— Только сам Атманов. На обороте есть надпись. Переворачивать только не будем, а? Вдруг порвется. У меня есть фотография оборота в хорошем разрешении.
— И что там написано?
— Что нашел в Орине, в 1904 году, в маленьком горном храме… Кажется, на хребте Тэнхэ. Не помню. Сама посмотри.
Улана посмотрела — так и есть. Этого оказалось мало. Исследовательский голод гнал Улану описать «Воцарение Авархи», вытащить его на дневную поверхность, посвятить ему… пусть не гимн, но хотя бы свою страницу в интернете.
Для начала Улана взялась переводить оринские надписи, числом ровно двенадцатью двенадцать. Они были короткие, в один-три иероглифа, разве что к имени Авархи добавлялась часть его длинного титула — «Владыка Пламени Мира» (нельзя же царя совсем без титула). Чуть большим испытанием стали полустершиеся иероглифы в верхней части, и то, можно было догадаться, что дворец на завитках облаков будет называться «облачным дворцом», а маленькие боги, рассыпающие вниз россыпи цветы — «богами с цветами». Куда интереснее оказалось потом. Из божеств были подписаны только стоящие в первых двух рядах, да еще цари внизу, считавшиеся воплощениями Авархи, а большая часть немалого пантеона осталась безвестной и разгадать их можно было лишь по атрибутам.
Улана открывала их имена одно за другим, пока не дошла до восточной четверти иконы.
Преградой стали два улыбающихся бога.
Дом Уланы — маленькая квартирка на пятом этаже серого дома-«свечки». Его квадратные и прямоугольные формы не вызывают никакого удовольствия, и лишь деревья во дворе спасают от уныния. Когда выберешься из сыроватого подъезда, нужно три раза повернуть направо и перейти дорогу у вечно ломающегося светофора. Следом пройтись вдоль набережной, бортики которой заменены поставленными друг к другу цементными блоками с ржавыми петлями. Тогда окажешься на белой мостовой с дорожками трех цветов, по спирали ведущими к порталам храма. К трем богам, живущим под одной крышей. Хотя можно сказать, что эта божественная коммуна была устроена на четверых.
Шпили и пинакли храма тянутся к выси белым пламенем. Только благородный камень, чистый, как природные скалы. Три входные арки, увенчанные благородными ликами, заглатывают цветные пути, приводящие в яркие покои Трех. Дом Ишвары, Повелителя Сострадания, полон золота, янтаря и желтых лент. Дом Мана, Повелителя Мудрости, тонет в зелени растений и малахита. Дом Вайры, Повелителя Силы и Воли, раскрывает яшмовые объятья среди алых знамен и флагов. Четвертый портик же — белый, как молоко или снег. Там находятся покои Амхары, великого бога Пространства и Времени, который является всеми богами мира одновременно. Амхара сам как белый цвет, вобравший в себя все оттенки, и в то же время чистый от всех.
Эти создания стали победителями в божественной конкуренции. После Всеобщей войны, люди многое решили поменять в жизни мира и для начала устроить выборы среди богов (ведь война вспыхнула на религиозной почве). Весь мир голосовал, сколько и каких богов станет представителями абсолютно всех пантеонов, и в итоге появился культ, в шутку называемый «Три, плюс еще один главный». Все боги планеты объявлялись эманациями этих победителей, а потому больше не стало причин для вражды верующих. Эта безумная с самого начала идея внезапно увенчалась успехом. Возможно, потому что люди живут от безумия к безумию.
Настоящие касты ушли в прошлое столетий так шесть назад, но воцарение Трех принесло им новую форму. Каждый мог выбрать одного из Трех себе по вкусу, однако сложились традиции, против которых было сложно пойти. Если твоя семья исповедует Культ Воли, то и тебе придется курсировать каждое воскресение в красный храм. Коли откажешься — жди семейного скандала или постоянных шуточек об отступничестве. Или, если пришел работать в музей, то будь добр, посвяти себя зеленому пределу Мана (ведь даже на логотипе музеев стоит его символ — пылающий лотос мудрости). Улане еще повезло, что и вера ее родителей, и выбранная стезя были «одного цвета». Да и сама она, дай ей снова возможность выбрать, предпочла бы бога Мудрости. В конце концов, Улана была из того типа людей, которые сначала отказываются от дискотек и прогулок ради книги, а потом скатываются в поиски работы не ради денег, а ради интереса. Те еще чудики. Прямая дорога им к «зеленщикам» Мана.
Конечно, Улана время от времени оказывалась в храме. Однако, если подумать, в порталы богов ее затягивало самим течением жизни, а не по доброй воле. Ступая по храмовой площади, она порой ощущала себя преступницей — все идут с верой в душе, а она — нет. Как турист какой-то. У входа сердце начинало колотиться быстрее, однако словно не от приближения к Трем, а от опасности быть пойманной.
В этот раз Улана ждала чуда. Раз его пообещала Коринфа, почему бы чуду и не произойти? Получаса на чудо не хватило. Ман не снизошел к дочери. Все было как-то обыденно и пусто. Улана собралась уходить, как вдруг ей в голову пришла совершенно дикая идея. А что, если ее бог — не Ман?
Она повторила короткое бдение в зале Ишвары, а потом в зале Вайры, и, наконец, в белых чертогах Времени и Пространства. Улана внимательно прислушивалась к себе, и обнаружила не озарение, а покой — она вырвалась из будней и включенности в работу, из пресловутого «двадцать четыре на семь». Улана никак не могла признать такой итог эксперимента успешным и попыталась попасть в комнаты верий для уединения, но десятичасовое солнце поднялось высоко, проснувшиеся горожане Элевсы вспомнили о благочестии и хлынули в храм Трех.
Ее вовлекло в поток из голов, спин и запахов. Пришлось медленно шествовать в темпе толпы, стараясь ни к кому не прижиматься. Улана невольно примешалась к одному семейству. На шее дородной матери висело аж три малых киота, да еще и не с иконками, а с миниатюрными скульптурками Трех из металла. Каждый раз, когда она делала поклон, киоты и цепочки бились друг о друга, и ним присоединялся звон от массивных чешуйчатых серег. Одета мать была в тигровую блузку, а мощные икры обнимали черные сапоги с высокими каблуками. Она шептала молитвы Ману так громко, что слышно было на несколько метров вокруг, а в просьбах было столько эмоций, что, казалось, она искупает страшный грех. На лице Уланы невольно появилось скептическое выражение — такая вера казалась ей подделкой. Дочки, лет девяти и одиннадцати, были одеты не в пример скромнее, в розовое и голубое платье с полосатыми оборками. Девочки с интересом зыркали по сторонам, то и дело забывая, что держа в руках рамки с Маном, и бедный бог не раз оказывался вниз головой.
Отец семейства был человеком крайне худым. Быть может, он носил на рубашке столь просторный свитер для того, чтобы хоть как-то скрыть продуваемый ветрами скелет. Его седая шевелюра была аккуратно пострижена, а руки обнимали увесистую женскую сумку с металлическими побрякушками — жена отдала. Улана пристально следила за ним. Мужчина аккуратно сложил очки и зажал их в руке. Он не складывал вместе ладоней, и наклонялся лишь чуть-чуть. Иногда губы шевелились — будто он скрывал свои молитвы, но они все равно прорывались на поверхность. В светлых глазах было что-то особенное. Он единственный пришел в храм, как в священное место, и трепет перед божественным проникал в худое тело. Мужчина вошел сюда согбенным, но под конец круга он распрямил спину и даже чуть улыбался, будто постиг истину сегодняшнего дня.
Улане даже самой на душе полегчало, но, едва семья покинула поле ее зрения, на сердце вновь опустился камень.
«Настоящий».
Сначала Улана назвала свое чувство завистью. Он — верит. А она? Нет, она не хочет быть точь-в-точь как этот мужчина. Улане показалось, что он не особенно счастлив в своей семейной жизни, слишком уж мало сходства между супругами, а потому его счастье, обретаемое в храме, — утешение. Улане не хотелось утешения. Оно нужно слабым, а в ее крови навсегда обосновалась гордость древних коев.
Досада — вот что верно.
Улана наверняка знала о мире богов, о тайнах их каменных глаз куда больше, чем этот забитый мужчина, но он нашел общий язык с Маном, а она — нет. В этой битве Улана уже проиграла. Ее щеки горели от досады, и это редкое, тяжелое чувство начало сворачиваться в спираль слов. Улана искала слова для своей болезни, и этот скальпель, направленный против собственной души, был жесток и точен.
Сакральное… Священный трепет, восторг, наполнение души, озарение. Улану всегда тянуло к этой сфере, но она была до кончиков ногтей ученым и прекрасно знала это. Улана могла описать любой феномен веры, она знала о религиях больше, чем кто бы то ни был, но при этом между ней и верующими была непреодолимая стена — рациональности. И все бы хорошо, но к тридцати годам в ее душе появилась какая-то дыра. Сначала это походило на неудовлетворенность, и Улана закапывалась в религиоведение все больше, веря, что трудотерапия — лучший выход. По вечерам она неизменно читала о деяниях богов и полубогов или же писала для себя обрывки статей, лелея мечту, что однажды соберет все это в большую книгу (какой солдат не мечтает стать генералом, а ученый — открыть что-то новое). Но со временем и эти занятия стали отдавать рутиной, над ними повис знак неприятного «надо», все меньше вещей по-настоящему захватывали Улану, а дыра в груди разрасталась все больше, пока цвета жизни не оказались съедены пустотой.
Как утопающий хватается за соломинку, Улана уцепилась за случайную мысль — а что, если ей не хватает в жизни сакрального? По-крайней мере, это новое, совершенно новое.
Сначала она осмеяла себя за такую идею. И это говоришь ты, дипломированный историк религии? Но разум продолжал с упорством грызть скорлупу этого ореха — другие идеи его не взволновали. Тогда Улана смирилась. Ей нужно познать то же, что и верующие. Быть может, это и заблуждение, но не попробовав — не понять. Но как? Как уверовать, если ты всегда был чужд этому? Как уверовать, если ты больше веришь в силы людей, чем богов? Как впустить в себя бога, которого хочется назвать идеей, качеством, опиумом, выдумкой, потребностью, порождением эгрегора, символом? Как?..
В глубине души Улане было еще и стыдно за себя. Их век принял религию, но он же насмехался над ней. Любой чрезмерно воодушевленный верой человек представал перед обществом, как фанатик. Невыносимое противоречие современности, призывавшей к духовности и презиравшей ее. И Улана волею судьбы, нет, своей волей вознесенная на полюс науки, хотела перейти на противоположный берег, чтобы хотя бы попробовать растущих там плодов. Это ли не предательство? Может, ей наоборот надо преодолеть искушение и сохранить верность прежним взглядам?
Улана не подозревала, что ее сдерживает так много вещей. Она ввергла себя в ад беспокойства и мучительно пыталась выбраться из него своими силами.
Она боялась самой себя, но того, что открывающаяся внутри бездна кризиса поглотит ее с головой, Улана боялась еще больше.
Коринфа появлялась, как маленький смерч. Грозно и быстро цокали каблучки, воздух заполнялся ароматом свежих духов, полупрозрачная темная шаль окутывала округлые плечи, кудри сияли черным ореолом. Но первое, что произносила эта царица ночи, было едким и странным для посторонних ушей:
— Когда закончится твое изгнание на Книжный остров?
— Все срубленные деревья погублены ради тебя.
— В те времена, когда Амхара раздавал людям улыбки, ты зачиталась и не пришла?
Сейчас ее каре-серые глаза, похожие на остров среди бушующих волн, тоже таили в себе хитринку. Коринфа уже придумала новое ехидное приветствие.
— Сначала молодые люди видят, как плотоядно ты читаешь, и пугаются в первый раз, а потом они читают название книги — и пугаются во второй.
— Туда им и дорога, — Улана дочитывала предложение, не поднимая взгляда.
— Разве завоеватели ведут себя так?
— Завоеватели? — Улана отложила книгу на стол, потом передумала и углом воткнула в полураскрытую сумку.
Коринфа села напротив, небрежным движением раскрывая меню. Выглядело так, будто она готова заказать все, просто чтобы показать, что в кафе пришла королева.
— Я вчера смотрела фильм про древних коев. Если тебе подвести глаза стрелками вверх, будешь вылитая их ханша.
— Знаю этот фильм, — кисло произнесла Улана. — В нем снимаются оринцы. Да и ханша чересчур перекрашена, чтобы нравиться. У них косметика не в почете была.
— Ничего страшного, если приукрашивать древность. На этом весь интерес к ней и держится.
— Не говорит так, Кора. Я же в музее работаю.
— И что же, вы ничего не приукрашиваете? Вам же надо такие названия и афиши делать, чтобы люди думали «Ах! Хочу увидеть!».
— Как будто получается. Люди смотрят на афишу, читают содержание, видят пару картинок — и все сами понимают. Они идут не на афишу, а на предметы, что бы мы ни делали.
— Ты сегодня в мрачном настроении.
— Да нет. Задумалась, только и всего.
— Я и говорю — вид мрачный. Можно подумать, мы с тобой не к Мане ходим, а к Ишваре.
— Почему к Ишваре?
— От невозможности помочь всем живым впадаем в депрессию.
— Скажешь тоже!
— Недавно попалась шутка, кстати, что Ишвара печален, потому что он не знает — мальчик он или девочка.
Улана прыснула от смеха, и наконец подошла официантка — с красным значком Вайры на белой блузке. Вид у девушки был и впрямь грозный — из-за широких насупленных бровей.
— Мне взбитый грибной суп, — поспешила назвать Улана.
— Опять! — возмутилась Коринфа. Но Улана была непреклонна, и подруга отступилась, заказывая себе запеканку мусака с пармезаном и тростниковым сахаром, набор канапэ «Морская битва» и бутылку красной «Трилогии» на двоих.
— Почему всегда это? — ворчала Коринфа, встряхивая кудрями. — Ну, иногда суп из брокколи берешь для разнообразия… Хотя какое тут разнообразие.
— Все остальное либо слишком дорого, либо не похоже на еду. А я, между прочим, после работы, есть хочу.
— Я тоже из консерватории! Голодна, как тигр!
Коринфа не раз предлагала Улане платить за обеды, ведь это она приглашает. Улана была непреклонна. Ей казалось, что так возникнет чувство долга, а вместе с ним что-то потеряется в их дружбе, которая длилась с университетской скамьи вот уже шесть лет. В некотором смысле это кафе было результатом компромисса их средств и предпочтений: в простой забегаловке была бы не в своей тарелке Коринфа, а в ресторане тушевалась бы Улана. Это же кафе с полосатыми диванчиками и непомерным количеством зелени было пограничной территорией, нейтральной территорией двух миров, называвшихся Коринфа и Улана .
— Не умеешь ты радовать плоть. Вот посмотри на меня: ем разное, выгляжу обворожительно! Как Мана завещала.
Коринфа предпочитала женские ипостаси богов.
— Мана завещала множить мудрость и прекрасное.
— Мое тело, — Коринфа изящным жестом обвела свое лицо, — и относится ко второй категории.
— А-а.
— Так что за книга?
— Моего преподавателя этнографии, Ягужина. «Боги и обряды Древнего Пурана». Он по молодости выпросил поездку заграницу и жил при дворе бывшего раджи — за его счет.
— Ну и пройдоха.
— Скорее, очень понравился радже любознательностью. Раджа сам любил историю своей страны и жалел, что о ней мало написано.
— Звучит, как сказка для ученых: похитят тебя дикари и дадут годами изучать их культуру, а потом еще сокровищ ссудят, чтобы монографию напечатал. Прелестно!
— Мне тоже нравится! Но раджи измельчали.
— Или кто-то заграницу ни разу не выезжал, — ехидно отметила Коринфа.
— О, я бы сейчас много отдала, чтобы доехать до Пурана. Иллюстрации черно-белые, а мне бы в цвете, в объеме увидеть…
— Что ты там копаешь на этот раз?
— «Воцарение Авархи». Многофигурная икона.
— Какой-нибудь атрибут крайнего бога в пятом ряду?
— В яблочко. Двух богов.
— Рассказывай. Жена раджи желает вкушать за историей.
— Ты сама напросилась. Итак… — Улана нахмурила лоб, думая, с чего бы начать. — Авархи, если ты вдруг не помнишь, изначально был одним из десятков богов Древнего Пурана, поклонялись ему вожди и воины местности Хатши, как предку и богу сражений и побед. Но в третьем веке наступил подозрительно долгий мир, расцвели ремесла и искусства, подняли головы философы, стали чуть добрее к ересям жрецы (потому что они сами начали размышлять о своих богах: а вдруг наш бог не существо, а живое свойство или набор частиц, которые есть в каждом?). Тогда и возникла та самая разветвленная, похожая на сериал мифология, с которой мы сейчас и ассоциируем Древний Пуран. Что на мирной земле делать богу сражений Авархи? Либо умереть, либо измениться. Он и стал внезапно богом мужской силы как таковой, или даже можно сказать, богом мужской инициации и удачи. Ты станешь взрослым, только пройдя суровые испытания на силу, ловкость и смекалку! В этих испытаниях можно было даже погибнуть, но еще хуже — провалиться. Конечно, ты мог пройти испытание еще через год, но до него еще нужно было дожить — среди насмешек и улюлюканья, в обязанности выполнять детскую и женскую работу. Очень унизительно по тем временам. Такие испытания пришлись по вкусу и другим народам Пурана, и вот уже для Авархи стали зажигать огни по всей стране и даже немного к югу от нее (варвары тоже любили силу). А еще через полтора столетия в Пуране родился новый раджа, тот, которого потом будут называть Маха-раджой, Великим Правителем.
— Это Анкур?
— Да, Маха-раджа Анкур. Он не только сделал Пуран в два раза больше, но и задумал религиозную революцию, некоторые считают, чтобы увековечить свое собственное имя и даже облик. Он был довольно красив, если верить скульптурам, и подозрительно похож на Авархи. Может, конечно, это скульпторы пытались угодить и создали моду на лица Анкура для Авархи, а может, и нет. В любом случае, Маха-раджа был честолюбив и амбициозен. Он объявил, что главный бог над всеми — Авархи, поскольку его человек (он сам, то есть) стал владычествовать над людьми. Что на земле, то и на небе.
— Интересный был человек для своего времени.
— Очень. Анкур не стал полагаться только на слова, он еще и подкрепил свой культ материально. Маха-раджа повелел: если в храме любого бога или богов главное место на алтаре займет скульптура Авархи, то храм будет получать средства от государства. Кстати, тогда изваяния Авархи красили в красный, а глаза делали синими. Некоторые из богов того времени сражались с демонами, которые выглядели так. Это не способствовало любви к Авархи и Анкуру. Те храмы, в которых жрецы чересчур серьезно отнеслись к новшествам правителя и отказались принимать правила игры, подвергались разорению, а богов увозили в хранилища Маха-раджи. Но это у же другая история…
— О катакомбах Пуран, заставленных изваяниями богов снизу доверху.
— Да. Анкур говорил, что боги отныне — его пленники, и так заставлял признать, что Авархи — главный. При этом Маха-раджа изменил суть своего любимого бога. Теперь Авархи с глазами небесного огня, Авархи с огненной кожей, Авархи красноликий и быкорожденный, Авархи, глотающий девять из десяти солнц, стал богом силы — для всех, в том числе для женщин и людей низших сословий. Все, кто может взять, сильны, в них проявляется огонь Авархи. Самым пламенным в те времена, конечно был сам Анкур. Его идея нового бога тоже пришлась по вкусу. Вообще мне жутко любопытно, каким же чертовским обаянием обладал этот Маха-раджа. Будь на его месте другой человек, половина затей провалилась бы.
— А что, если он и впрямь был воплощением своего бога? Аватаром?
— Ну, мы этого же никогда не узнаем. Так или иначе, появился Авархи, потом трансформировавшийся в нашего Вайру — просто вершина карьеры, как ни погляди, оказаться в числе победителей Религиозного Форума.
— Твоя икона к какому времени относится?
— Атманов точно знал, когда ее сделали, потому что купил ее в мастерской при храме. По легенде в его рукописях так: «Приобрел в Орине, в 1904 году. Кумирня (запятая) мастерская (запятая) на севере хребта Тэнхэ (гора Ушун)».
— Странно написал. Зачем «кумирня» и «мастерская» раздельно?
— Потому что через дефис еще страннее. Не бывает же кумирень-мастерских? С другой стороны, мастерские обычно состояли при больших храмах, а при маленьких… ну разве что единственный жрец был еще и художником, может быть, широко известным в узких кругах. Опять же, кумирня на горе — святое место, наверняка для более глубоких практик. Так или иначе, возраст материалов иконы соответствует. Это и впрямь начало двадцатого века. Классическая икона, вобравшая в себя всю историю бога Авархи — всю для того времени.
— И ему недолго еще оставалось с этим именем.
— Ага. Так что иконы этого периода, они как апогей веры в Авархи, за котором случилось его перерождение в Вайру.
— Тебе нравится смотреть на истории богов, как биографии людей, — Коринфа посмотрела на подругу сквозь бокал — и та окрасилась в красные цвета Авархи.
— Обожаю просто. Еще веселее думать, что перемена Авархи в Вайру была сознательной. Тогда так и хочется сказать: «хитрый, шельмец!». Всех пережил, изменился, взошел на вершину. Теперь считается отцом всех богов, которые имеют отношение к силе или воле. Более того, все эти боги — лишь эманации Вайры.
— Но и он сам эманация.
— Разве? Бог Времени и Пространства слишком далек от людей. Он как правитель-символ. В его пределе всегда меньше людей, чем у любого из Трех. Он… какой-то безликий вышел, непривлекательный.
— Мне нравится думать, что его адепты притворяются адептами Трех.
— Интересная мысль.
— Прочитала в одном романе, купленном на почитать в самолет. Кажется, он назывался «Красный снег, белые розы».
— Звучит уже не очень.
— Может, тебе бы и понравилось. Вроде дешевое чтиво, но что-то в нем есть. Я тебе дам почитать. Ты мне историю Авархи просто так рассказывала?
— Нет, это была прелюдия. Сейчас я подберусь к самой сути. На иконе изображено семьдесят четыре персонажа и сам Авархи. Но здесь важнее не число, а «народность» богов. Сюжет воцарения Авархи как бы иллюстрирует, как этот божок подмял под себя всех остальных. Все персонажи на этой иконе — не люди, а божества, причем весьма конкретные, и они несут дары для Авархи, снисходительного повелителя. Вообще по канону нужно непременно нарисовать основных богов шестнадцати провинций — как было в государстве Маха-раджи. Эти провинции составляли пять религиозных ареалов, пять пантеонов близкородственных богов, потому и на иконе можно найти пять групп богов. Они располагаются вокруг Авархи, как провинции вокруг столицы Маха-раджи. И вот, описываю я себе богов — кого узнаю сразу, кого в справочниках нахожу, за кем охоту устраиваю, — и мне попадаются два бога из восточного пантеона. То есть, они стоят слева от Авархи, на востоке мира этой иконы, причем далеко не в первом ряду.
— Зачем они так переворачивали стороны света?
— Чтобы подчеркнуть, что икона — это дверь в другой мир.
— И что твои восточные боги?
— Вот они как раз неканоничны. Неканоничны во всем. Я обыскала по всем своим обычным источникам — пусто.
— А кто обычно стоит на их месте?
— Богиня усмиренных вод и бог усмиренного огня, если по специализации. Но эта парочка совсем не они. Кроме того, есть иконы, где Авархи прославляют все боги подряд, где все боги сведены в супружеские пары, было это или нет на самом деле, а есть чисто мужской вариант, когда даже женские божества сделаны мужскими. Моя икона именно этот случай, то есть, даже пол этой парочки инородцев может быть привранным.
— Вот им обидно, наверное!
— Пусть не обижаются, они стали для меня важнее, чем сам Авархи. Из-за них двоих получается, что либо у нас редкий вариант иконы, для особых, магических действий, либо у картины был художник-самодур, которому так захотелось.
— Или заказчику так захотелось. Вроде «нарисуй мне розовых единорогов, и чтобы морды у них были, как у моих жены и сестры».
— Или… — Улана не могла говорить сквозь смех, — Или «нарисуй всю мою семью в виде богов»! Ха! Знаешь, любой вариант по прошествии века делает икону бесценной для музея. Да и для ученых. Нам же нравится все, что странно.
— Знаешь, — Коринфа вдруг наклонилась вперед, понижая голос, — за что я тебя люблю?
— А?
— Когда ты о чем-то увлеченно рассказываешь, ты выпиваешь почти залпом.
Перед Уланой стоял пустой бокал, и она не помнила вкуса вина.
«Красный снег, белые розы» (финальная сцена).
Мозаика тьмы и забытья рассыпалась короткими вспышками осознания.
Я?
Где?
Холодно?
Холодно!
Я… Васса. Меня зовут Васса! Где я?
Мои руки…
Васса никак не могла развести замерзшие руки из-за спины, а потом ощущения в затекших запястьях подсказали, что она связана. Кроме того, на ее лице был покров — не мешок, нет, нечто из плотной просвечивающей ткани, и голову Вассы всего лишь накрыли этим платом.
Как голову Посвященной.
— Как голову Посвященной, — произнес знакомый голос, и Камир потянул за край плата, стягивая его.
Он был в красном облачении священника. Красном, как кровь, как пожар, как сама страсть, — служитель тайного культа Вайры.
— Нет, — сердце Вассы заколотилось в бешеном ритме. — Только не ты… Я верила тебе!
Они были вдвоем в величественных чертогах Вайры, в тот утренний час, когда даже птицы не тревожат священного покоя, но Вассе не было дела до храмовой красоты. Она впилась взглядом в лицо человека, ради которого еще вчера готова была умереть, так сильно она любила его. Васса искала в лице те черты, что присущи служителям Вайры, но не находила их. Камир был странно отрешенным. Его глаза не выражали ни гнева, ни желания, ни удовольствия от пленения Вассы. Напротив, в них как будто сиял мягкий свет абсолютного спокойствия, столь глубоко, что от него становилось страшно.
— Ты не Вайры…
— Нет, я не его человек, — ответил Камир, поднимая руки к плечу. Щелкнула пряжка, и красное одеяние упало вниз, открывая свою белоснежную копию.
— Амхара — вместилище всех трех богов, — медленно, с чужими интонациями произнес Камир. — И все три бога — вместилища Амхары. Даже Вайра, находящий себя самым сильным и властным.
— Так ты никогда не был жрецом Вайры? — с надеждой спросила Васса.
— Был. Я искренне был и жрецом Маны, и жрецом Ишвары, и жрецом Вайры. Я помогал всем, но следовал замыслу Амхары.
— Я не понимаю… Что ты сделаешь со мной?!
— Ты все поймешь. Твоим наказанием за разрушенный храм будет забвение. Ты сама захочешь его, потому что теперь ты знаешь Истину.
Он махнул рукой, и его одеяние будто ослепили Вассу. Веревки чудом ослабли на руках, и, когда она инстинктивно поднесла ладони к лицу, Васса увидела, что и ее рукава стали белыми. А потом все пространство размылось от слез, ведь Камир был прав. Она наконец узнала Истину, и больше ей некуда было вернуться.
— Я посвящаю тебя, — тихо произнес Камир, беря Вассу за руку.
— Я посвящаю себя Амхаре… Пространству и Времени.
«Дурацкое чтиво!»
Улана поднялась с кресла, утянув за собой покрывало. Она купила его из-за ассоциации с картиной «Весна», хотя придирчивый искусствовед мог бы и не найти сходства в этих мелких цветках на черном фоне. Выругавшись про себя, Улана вернула злосчастное покрывало на место и добрела до кухни. Она собиралась символично выбросить книжонку в мусорный бак, но в последний миг броска пальцы сами вцепились в мягкую обложку.
Улана подняла книгу к глазам. Маленький формат, желтые страницы, на обложке блондинка с ярко-красными губами в зеленом платье, которое так облепило тело, что очевидно — на белье денег не хватило. Позади девицы возвышались две фигуры в красных плащах с капюшонами, скрывающими лица, и непропорциональное здание храма. Улана вгляделась получше и узнала архитектуру Древнего Пурана. Художник не заморачивался — взял фотографию, обмазал ее для видимости художественного труда, добавил электрический свет в окнах — вот и готово! Такие книги просто необходимо отдавать в жертву мусорному баку, но Улана поняла, что выбросить книгу выше ее сил.
«Ладно, по дороге на работу забегу в библиотеку, оставлю в книгообменнике».
Часы на стене показывали шесть тридцать. Кажется, она начала лишаться сна, если проснулась так рано, еще и к книге успела припасть. Побродив по квартире в мелких домашних делах, Улана раньше обычного вышла на работу.
Сумерки все еще принадлежали скорее ночи, чем дню, и от того ноябрьский воздух казался холоднее, чем на самом деле.
Улане всегда нравилось свойство этого города: стоит свернуть с главной улицы, пройти пяток домов вглубь квартала, и внезапно перед тобой вырастет, будто поднятое из потаенных недр земли, что-то такое, чему не было места на поверхности. Ты словно сам случайно вычертил заклинание своими ногами, заставив потустороннюю вещь явиться во всей красе. Ты будешь оглядываться по сторонам, будто спрашивая у многоэтажек, как же так получилось, что вы заслонили собой это чудо? или я нарушил границу миров? Именно так Улана нашла и эту маленькую библиотеку. Она располагалась в каменном двухэтажном здании из красного кирпича, нижний этаж причем зачем-то подкрашивали красной краской, не один раз, и так получилось, что нижний тон был почти багровым, а последующие все ближе подходили к цвету кирпичей. Этот перелив волшебным образом оказался красивым — здание будто поднималось из винной волны, увенчанной белой пеной наличников.
Некоторые кирпичи были помечены штампом «Hypatia». Сетевики расходились во мнениях, что это значило. Кто-то говорил, что у здания есть подвал в девять раз больше по площади, чем наземная часть, и там проходили собрания тайных обществ в честь девятой же планеты, Гипарона. Кто-то считал, что это в честь ученой женщины, разорванной глиняными черепками обезумевшей толпой, посчитавшим ее науку колдовством. Кто-то имел более прозаичную версию: так звали мать купца Дирминжиева, и так он решил увековечить ее память (или заставить ее дух охранять свой дом, потом переданный под библиотеку). Улане нравилась вторая версия.
Сама же библиотека называлась «Легенда», что говорило и о ее специализации. Лет десять назад власти города решили, что единственный способ сохранить библиотеки, это сделать их тематическими и снабжать редкими книгами (то есть теми, которые еще не успели слить в интернет). Сложно сказать, увеличило ли это число читателей, но теперь находились завсегдатаи определенных библиотек.
Справа от входа стоял шкаф, оформленный под мраморную колонну с дверцей. Улана, открыла его дверцу с трудом, ей обожгло пальцы холодом — снова забыла перчатки, чего в ноябре делать никак не стоит. Ей бы бросить «чтиво» и бежать на теплую работу, но Улана не смогла устоять и поворошила стопку книг на нижней полке — вдруг кто-то вспомнил, что это библиотека «Легенда»? Среди оборванной классики и потрепанных глянцевых журналов выглянул синий корешок массивных «Мифов континента» — эта серия была популярна в детстве Уланы, да и сейчас она думала, что издания были неплохими. Потом же взгляд упал на обложку с оторванным (отгрызенным?) углом. На обложке красовался полуголый загорелый юноша в золотом венце на черных волнистых волосах. Стоял он на фоне тропических деревьев (действительно нарисованный персонаж, а не жертва обмазки), а название гласило «Живарков А. Исторический роман. Рукна, брат Маха-раджи».
«Это же полулегендарный брат Анкура! А, почему бы и не почитать?»
Улана положила обе книжки под мышку, кое-как закрыла дверцу шкафа-колонны и, всунув покрасневшие руки в карманы, побежала на работу. С этими книгами всегда так: думаешь, что прошла едва ли минута, а на самом деле ты пропустил все дела мира.
Подножие трона Авархи омывается водами озера, из которого растут лотосы — в том числе тот, на котором восседает победоносный бог. Слева, за чертой воды, стоит глава восточного, или аранского, пантеона — громовержец Кумбра с черной окладистой бородой, трезубцем под мышкой и искрящейся овальной драгоценностью в молитвенно сложенных ладонях — он подносит Авархи суть своей мощи, громовую жемчужину. Рядом, плечо к плечу, стоит обращенная в мужчину богиня солнца Имала. Ей сохранили половину длины волнистых волос и свободное от бороды лицо, венец в виде солнечных лучей, опущенные ресницы (если она поднимет их, мир сгорит) и зеркальный диск в левой руке. Обычно ее высокая грудь обнажена, теперь же воротник почти у самого горла, и грудь под ним широка и плоска. Правой рукой юноша Имал протягивает к Авархи жемчужину, которой среди его атрибутов никогда не было. Видимо, она символизирует солнечный огонь. Позади склонились трое: широкоплечий бог земледелия Мардон (дар — угольник), сама Земля-Ардис как столь же могучий мужчина с двумя витыми рогами (дар — маленькое дерево) и богиня луны Чандри в образе совсем еще тонкого юнца (дар — покрывало). За тремя — четверо богов сторон света, расстающиеся с иероглифами своих имен. Им в затылок дышат пятеро мужчин — изящный бог письменности и мудрости со стилом, бравый бог войны с метательной чакрой, четырехликий бог лицедеев с колокольчиком (обычно у него были голова женщины, мужчины и старика, но теперь мальчика, мужа и старца) и «эти двое», на месте которых должны стоять боги подчиненных воды и огня — владыка ирригации и медицины да повелитель домашнего очага, священных костров, кузнецов и гончаров. Иными словами, позади стоят божества всевозможных искусств, подчиняющих не только дикую природу, но и природу человека.
Но «эти двое» — не боги воды и огня. Тот, что повыше, молод и безбород, его волосы собраны в пучок на затылке и заколотые шпилькой-птицей, хитон довольно короток, правая рука пуста и упирается в бок, а в левой он предлагает Авархи какой-то смотанный шнур, никоим образом не относящийся к воде. Тот, что пониже, отводит правую руку в сторону, вытянув вперед указательный палец и мизинец, и удерживает на ней чашу, а в левой сжимает рукоять кривого ножа, оканчивающуюся птичьей головой. Этот кривой нож — вовсе не символ огня.
Улана потерла переносицу и вновь поднесла лупу к паре богов.
«Итак, что мы имеем. Все на этой стороне держат подношения либо в обеих ладонях, либо в правой руке, а эти — в левых. Их атрибуты даже в справочнике Гижипова отсутствуют, хотя у остальных богов все в порядке. Они находятся на чужом месте, но тоже наверняка какие-то боги — или богини, или бог и богиня. И они должны каким-то образом воплощать в себе ремесла Древней Араны. А еще, как говорил Атманов, они улыбаются».
Улана еще раз обошла взглядом лица всех семидесяти четырех божеств и Авархи. Авархи имел вид спокойный, его выражение лица можно было назвать полуулыбкой. Остальные боги были серьезны — негоже побежденным подносить дары, ликуя. А вот «эти двое» и впрямь посмели улыбнуться — так же тонко, как Авархи. Намек на улыбку, но он есть, и потому кажется, что они насмехаются над победителем и побежденными.
«А может, это боги чего-то веселого? Такие, для которых улыбка — атрибут, и без нее нельзя?».
Улана стала перебирать богов того региона, но в памяти не было ничего подобного.
«Мне нужно больше читать», — вздохнула она, еще раз всматриваясь уставшим взглядом в парочку.
И невольно улыбнулась, заразившись их лукавством.
Каждый предел Храма Трех был устроен стандартно, что б не сказать, демократично — так требовали веяния эпохи. Ты попадаешь в огромный зал, каменное величие которого вместе со льющейся сверху музыкой небесных сфер должно поразить твое сердце — чистотой Ишвары, великолепием Вайры, глубиной дум Мана (средства, затраченные на каждый предел, одинаковы).
Ты можешь присоединиться к верующим, совершая круг по холлу, колонны и арки коего уходят под расписанный восхитительными сценами многоцветный купол. Алтарь открыт, и в его каменных садах возвышается монументальная статуя, увенчанная короной. У Ишвары высокие скулы и округлый, даже пухлый рот. Он сидит, скрестив ноги, и вся его фигура выражает расслабленность. У Вайры большие глаза и прямые брови, он сидит на троне и чуть наклоняется вперед в порыве воли. Ман проповедует, окутанный с ног до головы в складчатые одежды, лицо у него круглое и добродушное, а на губах часто бывает всезнающая улыбка, глаза узки и в иное время суток не понять, не закрыты ли они вообще. Перед ними на ступенчатом пьедестале стоят скульптуры, соразмерные человеческому росту, но такие маленькие рядом со ступнями Трех. Это ученики, спутники и некоторые ученые, которые бы сильно удивились, узнав, что им посмертно дали Орден кого-то из Трех.
Здесь, перед этим каменным собранием, люди на бегу молятся, делают подношения или даже совершают скорые обряды. Если же из зала свернуть налево, в сторону сердца, то можно пройти под арку в анфиладу из девятнадцати маленьких комнат, верий, с открытой стенкой. В каждой стоит маленькое подобие «главного бога» и прислоненный к стенке черный коврик. Здесь можно уединиться с богом, избежав ударов суеты.
Если же пройти анфиладу до конца, подняться на пролет по винтовой лестнице, а потом позвонить в серебряный колокольчик, откроется маленькая дверь дежурного духовника, готового выслушать про твои беды и ответить на них — в манере своего божества. В университете их группу как-то водили на встречу с таким духовником от Мана, и этот плотный мужичок с потеющим лбом рассказывал, что отчасти выбор «консультанта» уже заставляет человека определяться с решением проблемы: если ты пошел к духовнику от Вайры, то уже готов проявить волю, если к духовнику от Ишвары — претерпевать, а если от Мана — ищешь средний путь между эгоизмом и альтруизмом. Улане понравился тот дядька, а теперь она думала — ни за что бы не пошла к нему рассказывать о секретах души. Да от него только одного и можно было бы добиться — «скорее замуж!».
Улана привычно прошла до последней верии, где Ман представлялся в облике андрогинном. Кто-то называл такую форму владычицей Маной, кто-то считал его существом, постигшим равенство настолько, что границы между мужчинами и женщинами наконец стерлись. Так или иначе, это была изящная скульптура. Ее образ явился миру около шестисот лет назад под рукой монаха-резчика Кхаранбара, а потом другие художники уже не смогли отказаться от его правильных пропорций. Улана знала — даже будь этот Ман из черного дерева, а не белого мрамора, да хоть бы и деревянным и растрескавшимся, он все равно бы задерживал взгляд безусловной красотой. И рядом с таким богом Улана чувствовала хотя бы что-то.
Она расстелила коврик и, разувшись, села — не сложив руки по-молитвенному, а просто опустив их на колени и сплетя пальцы.
Созерцание началось.
Улана глядела в лицо Мана, ища в глазах, лишенных зрачков, что-то запредельное. Быть может, и Ман, отражавшийся в очах Уланы, искал в них признаки веры. Они не находили друг друга.
Тогда Улана представляла себя монахиней, например, вдовой и выдавшей всех дочерей замуж, уставшей от тягот жизни и потому закономерно обрившей голову.
Не то.
Беглой сестрой какого-нибудь хана, спрятавшейся на чужбине в храме, где бог точь-в-точь такой же, как у них — ему можно вручить себя.
Не то.
Ученым Древнего Орина, который устал от чиновничьей службы, понял, что не хочет видеть всех этих суетливых людей и, оставив черную шапку вместе с письмом отказа от должности, ушел в горы у знакомому отшельнику и вскоре сам обрил голову.
Не то.
Сыном монаха, который не особенно хотел постигать отцовскую науку, но возмужал и понял, что только боги могут удержать людскую натуру в узде.
Не то.
Улана вздохнула, поклонившись от усталости в спине, а не из почтения.
— Благой Ман, как же ты примешь меня? — пробормотала она, представляя себя собой — Уланой, работающей в музее с культовой коллекцией, о возвращении которой мечтал не один храм, и, кажется, достигшей кризиса среднего возраста.
Она усмехнулась и вновь поглядела на прекрасное изваяние. Раньше она пыталась понять чувства верующих, так, ради антропологического опыта, называемого «увидеть культуру изнутри», а теперь Улана ощущала себя отвергнутой. В ее трех десятках весен был восторг от сложно сплетенных мифических историй, но чересчур рациональный разум всегда ставил Улану по ту сторону баррикад — есть миф, а есть реальность. И в какой-то миг жизнь стала какой-то скучной, однообразной. Пусть тебя каждый день ждет открытие из области «жизни вещей» музея, ты можешь узнавать тысячу мелочей из разных эпох, но все это какое-то мелкое… будто познав вкус такого открытия, ты должен был подняться на ступень выше, а все еще толчешься на том же пороге, да и с того скоро упадешь.
«Мистическая потребность» существует, и она расцвела прямо внутри Уланы, против ее воли, игнорируя все увещевания и доводы разума. Не смешно ли, насколько человек не властен над собой?
Хотелось чуда, которое бы озарило жизнь, пока та не сомкнула кольца обыденности — прямо вокруг горла Уланы, не кого-то другого.
Улана боялась мига, когда ее руки опустятся, а на плечи навсегда ляжет вес рутины. Ведь именно это происходит с людьми после третьего десятка — на ее глазах, постоянно, почти со всеми.
Это заставляло Улану раз за разом приходить к этим жестоким немым богам, отталкивающими или бессильным принять ее, дитя рационального века.
Когда она сворачивала коврик обратно, на ум пришли строчки из лекции по общему религиоведению:
«У религии есть набор функций: регулятивная, утешительная, коммуникативная, воспитательная, мировоззренческая, идентификационная и особая, отсутствующая у других социальных институтов, — удовлетворение мистической потребности. Иногда мистическую потребность называют потребностью в сакральном — в особом месте, особом пространстве, особом самоощущении и, в конце концов, особой связи с окружающим человека миром, где мир может проявляться как некое божество».
Из республиканской библиотеки Улана прибежала вся в снегу. Она даже попрыгала перед грузной Гузелью, хозяйкой турникета, чтобы стряхнуть еще немного, и та цокнула языком — то ли на погоду, то ли на Улану.
— Тебя там обыскались.
— А? Что случилось?
— Журналисты пришли, трясут весь музей.
— А-а…
Такие нашествия иногда случались, и в этом «иногда» присутствовала одна деталь постоянства — сотрудников никогда не предупреждали заранее.
— Как снег на голову… — послышалось выше на лестнице, и Улана хмыкнула — снега сегодня было даже слишком много.
Она добежала до кабинета научного отдела, бросила куртку на стул (здесь она просохнет быстрее, чем в ледяном шкафу коридора), кое-как привела себя в приличный вид. Едва Улана нацепила бейджик на грудь, в кабинет ворвался Фешев и, всплескивая руками, начал причитать о внезапных гостях. У зава всегда был вид обиженный, вот и сейчас он обижался на весь свет — на журналистов, которые всегда хотят сенсации, на директора, который перебросил папарацци на заместителя, виноваты были и сотрудники, у которых ничего нового не происходит… Улана слушала это, кивая, а потом робко попыталась вставить, что может показать две фарфоровые вазы, ведь они так красиво будут смотреться…
— Так мы до тебя не дозвонились и уже отправили их в хранилище. Пока Лилия с ними справляется, но ждет тебя.
— Вообще-то я была в библиотеке. И могла не вернуться сегодня, — только и сказала Улана, упав духом.
— Но раз вернулась, то расскажи о своей иконе! Давай-давай!
Улана пробурчала, что не хочет незавершенный труд сливать журналистам, но ее не слышали.
В хранилище уже горел свет, выделяя три фигуры — фондовика Лилии и двух парней. Один, белобрысый и нескладный, копался в рюкзаке, добывая из него части фотоаппарата и лампу со штативом, второй, внешности округлой и заурядной, с выражением величайшего и сладчайшего добродушия пытал Лилию. Когда она увидела Улану, на лице отчетливо отразилось: «Спаси меня».
Улана потерла лоб, собираясь с мыслями и поздоровалась с гостями.
— Нам сказали, что у вас бесценная икона. Можно о ней?
— Раз сказали, то можно… Не такая уж и бесценная. Это ксилография, то есть, дешевый вариант настоящих нарисованных икон.
Они подошли к развернутой ценности и, пока один из парней устанавливал лампу и колдовал над снимками, полностью перейдя в свою реальность, второй подставил ко рту Уланы диктофон, похищая остатки ее хорошего настроения. Эта техника всегда казалась ей демонической. Улана кратко пересказала сюжет «Воцарения Авархи» и свои поиски, стараясь не сбиваться и говорить как можно точнее (все, что вы скажете неточно, журналисты применят против вас в статье).
— А откуда в фондах нашего северного музея взялась такая икона?
— Не такого уж и северного. Об этом забывают, но у нашей страны издавна были торговые отношения с центром материка, через Парчовый тракт, а два тысячелетия назад мы вовсе были соседями империи Анкура. Когда-то и на месте нашего города был древний полис, в котором поклонялись силам природы вроде земли или деревьев, и всего в стах километрах от него стояли храмы Авархи. Мы куда ближе, чем можно подумать.
— Неужели икону нарисовали здесь?
— Нет, ее привез полковник Велимар Атманов.
— У вас много о нем пишут в последнее время.
— Потому что дошли руки до его коллекции. Это был военный, служивший на южной границе страны и по долгу службы иногда бывавший за ее пределами. В Ново-Сихайской войне, например, он был в авангарде и чудом выжил в той мясорубке. Госпиталь, в который полковник попал с ранением в плечо, располагался на территории храма, где, как сейчас считается, Атманов и воспринял местную религию. Никто не знает, стал он манистом или только изучал его, но факт есть факт: когда война закончилась и установились дипломатические отношения с республиканским Сихаем, Атманов бросил все и уехал колесить по дружественной стране. Он собрал приличную коллекцию, посещая рынки трофейных товаров и торгуясь в храмах. Не самые благовидные источники для закупок, но не нам сегодня его судить. В целом, в коллекции около двухсот икон и религиозных картин.
— Он отдал их музею сам?
— Нет, он привез их в Элевсу на склоне лет, обменяв свой дом в столице на элевсийский особняк приличных размеров — приличных для размещения коллекции. Сейчас это здание художественного музея, к слову. А потом он умер, не оставив наследников, и город забрал коллекцию в единственный существовавший тогда музей — наш исторический. Коллекция прошла как относящаяся к местным культам. Думаю, это вполне справедливо.
— Почему же он приехал сюда?
— Есть разные версии, но ни одна не подтверждена. По одной, у него здесь была женщина. Атманов действительно переписывался с одной особой, жившей в Элевсе, но это было совершенно неромантическая связь. Особа была Бешамшуровой, дочкой купца, коллекционировавшего книги о южных странах, и сама она страстно увлекалась соседним регионом. Когда ей исполнилось сорок два года, она вышла замуж за оринца и забрала предмет обсуждения с Атмановым с собой. Я читала переписку — в ней даже нет приглашения Атманова в Элевсу, хотя, если подумать, он мог бы приехать ради библиотеки Бешамшуровой. По другой версии, он разрывался между родной страной и Югом, и в итоге решил выбрать нечто среднее, то есть, нашу Элевсу. Не поселяться же ему на границе в деревне, он все же был городским жителем.
— Вы это сейчас так произнесли, будто знаете его лично.
— С нежностью, он же моя историческая зазноба, я несколько лет изучаю его наследие. Как тут не проникнуться?
— И в самом деле. Значит, Элевса — между Севером и Югом… — журналист примерился к варианту будущего заголовка.
— Да. Есть еще третья версия. Точнее, не версия, а обстоятельство. Ему не были рады на родине, в столице, и он мог желать оказаться подальше оттуда — чтобы не провоцировать скандал или даже суд.
— Что же он такого сделал?
— Публично отказался от своей жены. Кстати, она-то как раз была очень религиозной женщиной и увлечения мужа не просто не разделяла — она пророчила ему адские муки и несколько раз пыталась выбросить предметы из дома или найти им покупателя, чтобы средства передать церкви.
— Страшная женщина!
— Еще бы! Так что он каким-то чудом уладил дела с женой (он с ней никогда особенно не жил, военный же) и вместе с коллекцией переехал к нам. А через пару лет скончался — старые раны, наш суровый климат…
— Захандрил?
— О нет, Атманов был деятелен до последней минуты. Он описывал свою коллекцию и пытался заниматься религиоведением профессионально. По крайней мере, он очень много читал и делал наметки будущих статей, пытался обработать свои воспоминания по-научному. Но в последний год здоровье совсем подвело. Атманов с постели не поднимался. Есть некролог в «Элевсийской правде». Там его последние слова. Как же… А, «В Элевсе будет цвести...». Дыхание прервалось на полуслове.
— Он предрекал нашему городу процветание?
— Хотя хочется так думать, но сомневаюсь. Он никогда не писал, что Элевса ему нравится, скорее жаловался, как тут тяжело и нет того да этого. Так что последние слова Атманова загадочны. Ну что, людям понравится?
— Мне нравится. И нашему фотографу — тоже, вон как раскорячился над нижним углом.
«Там, где «эти двое»», — промолчала Улана, понимая, что даже ничего не подозревающие журналисты были зацеплены улыбающимися богами — на интуитивном уровне. Такая у этих богов была власть.
После журналистов Улане досталось еще и собрание, посвященное будущим «пляскам» на костюмированном «Музейном бале». Гвалт окончательно выжал ее силы, и она написала Коринфе, что сегодня кафе отменяется. Хотелось тишины и покоя, и здесь мог помочь лишь дом.
Добравшись до родного логова, Улана рухнула в кресло, повернутое окну, и без всяких мыслей смотрела, как без того темное небо набухает чернотой.
«Уснуть бы...» — вяло подумала она, но сон не шел, слишком много всего крутилось в голове, явно лишнего. Тогда Улана решила по привычке вспомнить что-то из мифов или обрядов и позволить памяти раскручивать ассоциации — все равно что фильм смотреть.
«Темно… В мистериях первой Элевсы нужно было пройти через тьму лабиринта».
Уловка сработала. Перед внутренним взглядом Уланы уже стояла белокаменная Элевса с ее священными рощами, искусственными прудами и мистической тьмой.
«Когда приближался праздник смены года, юношей и девушек в возрасте семнадцати лет обряжали в белое и по очереди запускали в лабиринт. Пока не выйдет один, второй не мог войти, чтобы не смешались боги, потому что там, в темноте лабиринта, человек должен был встретиться именно с богами. Они избирали его, являлись ему, навсегда скрепляя общую связь, и на выходе инициированный выходил «человеком благонравной Омалы», «человеком грозного Эндокла», «человеком светлой Элевсы». Некоторые ученые считают, что лабиринт прокуривали смесью трав, вызывающих галлюцинации, а некоторые, что люди в древности имели не меньшую фантазию, чем современные. Они шли по темноте, и потом боги (или внутренний голос в их обличье) отвечали на самые затаенные вопросы…»
— Какой бы бог ответил мне? И на какой вопрос он бы мне ответил? — спросила она у самой себя.
Улана посмотрела на мелкие звезды. Ей всегда нравился оттенок ночного неба в эту пору — такой глубокий, такой холодный, что перед его красотой хотелось преклонить колени.
«Быть может, я бы нашла в лабиринте Нанит, богиню ночи и колдовства? В конце концов, Коринфа права. Я копаюсь в мифах, а мифы — это чудеса, а чудеса — это божественное и колдовское...»
Улана подтянула ноги с пола на кресло и обняла колени. Закрыв глаза, она представила себя сидящей среди каменных стен Элевсы в ожидании своей богини или бога. Она так и уснула. И, кажется, ей снился сон про двух птиц — поющую с ветки ивы и танцующую на воде под это пение.
«Как же давно я не пела», — подумала Улана по пробуждению. Но все песни, которые она могла бы спеть, казались чужими и неподходящими.
«Человек, который не может петь или танцевать, болен душой».
SMS Коринфы, охотницы за кофе, было кратким:
«Пл. Орфиков, кофейня «Грот», 17.10»
Улана в который раз удивлялась, как Коринфа умудряется так писать: всего несколько слов, ни грамма эмоций, а ты уже понимаешь — это приказ, и ослушание наверняка приведет к распятию или обезглавливанию. Иными словами, ослушаться не хотелось.
«17.10! Мне что, лететь на площадь?» — Улана ворчала, но встречу предвкушала. Ей и самой хотелось прогуляться, слишком красивым было сегодняшнее предзимнее небо, рассеченное когтями облаков.
В итоге подруги обзавелись белыми керамическими кружками и, устроившись за приоконной столешницей под камень, поглядывали на жизнь площади с высоты второго этажа. Темная пленка, наклеенная на широкое стекло по краям, и впрямь создавала ощущение взгляда из пещеры.
— Ты же ходишь в храм Мана? — спросила Улана, по привычке тиская вязанные перчатки.
— Хожу, с оркестром или мамой. За компанию.
Коринфа сначала придирчиво осмотрела черную кружку и попробовала отпить, но обожгла язык и недовольно отставила кофе, тарабаня пальчиками по столу — очень музыкально.
— И ты никогда не сомневалась, что тебе нужно именно к Ману?
— Ну, конечно, я думала о Вайре и Ишваре, но наша Мана мне ближе.
— И что ты чувствуешь, когда стоишь в храме?
— По-разному. Иногда это вдохновляет, иногда так, для спокойствия нужно. Мм, пожалуй, на праздники появляется особое чувство торжественности. Оно и так, конечно, есть – ожидаешь вместе со всеми… как минимум своего праздничного концерта.
— А как максимум?
— Своего праздника. А в храме удается на это еще и настроиться. Там же все необычно, ты как будто прыгаешь из будней в выходной или в путешествие.
— И так случается несмотря на то, что ходишь в храм каждый год?
— Да чуть ли не каждый месяц. Мама же. Но мне нравится ходить именно под праздники. А что?
— Пытаюсь понять верующих – опять.
— С такой кислой рожей ты их только распугаешь. Значит, ты страдаешь, что в храме ничего особого не чувствуешь?
— Да.
— Мне кажется, проблема в том, что тебе не надо того же, что и другим людям. Знаешь, в чем разница между студентами-музыкантами и студентами-художниками?
— Нет.
Коринфа вновь подтянула к себе чашку и втянула кофе, тут же смешно скривив рот.
— Студенты-художники хотя пахнут растворителем, но не отсвечивают, а студента-музыканта ты всегда услышишь. Иными словами, первые обычно чураются компаний, а вторые наоборот создания компанейские. Так и мы с тобой: мне нравится в храме именно то, что я не одна. Мне весело, я ловлю кайф и получаю свою дозу возвышенного настроения. Причем это отличается от концерта, потому для меня такой поход к Трем – как чудо. У тебя же есть отвращение к любым коллективным действиям. Ты никогда не сможешь получить удовольствие от массового почитания Мана.
— Я, между прочим, в верии хожу. Ноль эффекта.
— Ну и что, что ходишь в верии. Так же делают ВСЕ. Это массовая культура.
— Что мне, домашний алтарь завести?
— Ой, не думаю, что это поможет. Но мне интересно, получится ли у тебя с ним, потому дальше не буду подсказывать.
— Как будто ты что-то знаешь.
— По крайней мере я знаю разницу между хорошим кофе и так себе кофе. Сюда мы больше не пойдем.
Улана попустила взгляд на чашку. Она и сама не выпила даже половины этой кислятины.
Улана жила в этой квартире уже шесть лет, и все это время ненужные вещи кочевали в кладовку, пока она не оказалась полностью забита. Первыми туда отправился ящик с детскими игрушками, в которые, страшно сказать, игралась не только сама Улана, но и ее родитель. Выкинуть всех этих мишек, песиков, солдатиков она бы и не подумала, а до музея не донесла, потому что перед представлением предметов на фондовой комиссии их еще и описывать надо, то есть, найти историю каждой игрушки. Самолично составленная «очередь предметов» была слишком длинной, потому вещи были запакованы в коробку из-под яблок и «залегли на дно» — кладовки. Улана помнила, что вложила туда еще и маленькую резную шкатулку с украшениями и иконками, доставшимися от бабушки. Ради нее-то и пришлось разбирать многолетний завал.
Шкатулка стоила Улане ободранной руки и чиханья, но чего не стерпишь ради богов: в ней хранились вышитая икона в рамке с редким силуэтом Амхары (простершим длани над Тремя) и статуэтка Мана из светлого нефрита, по семейной легенде, привезенная из Орина.
Улана, присев на колени, держала в руках эти вещи, переводя взгляд с одной на другую, а потом отложила рамку, взяв вместо нее игрушку из детской коробки. Это была пластиковая фигурка злой королевы из одного мультика, и маленькой Улана часто делала из нее главную героиню — мудрую правительницу, которая спасала мир, но была заклеймена как злая колдунья. В общем, совсем не похоже на оригинал.
Сейчас же Улана смотрела на фигурку по-новому, сравнивая ее с нефритовым Маном. Мало того, что размеры похожие и оба персонажа стояли в струящихся одеяниях, так еще и на лицах застыло до ужаса похожее выражение.
— Если бы тебя, — Улана обратилась к королеве, — откопали археологи, ты бы точно стала какой-нибудь богиней в витрине.
Эту мысль было интересно думать, и Улана дофантазировала до научных сотрудников и искусствоведов, которые бьются над тайной пластиковой богини — какой же сфере жизни она покровительствовала. Было бы две версии — что это повелительница северного направления и зимнего сезона, заодно выполнявшая функции богини смерти для земледельцев, и что это наследие кочевников, богиня змей, пауков и прочих гадов, тайная жена ханов, строящая козни их недоброжелателям.
Пока Улана представляла все это, у нее само собой получилось соорудить алтарь. Положено было занимать восточную стену, но с планировкой ее дома шанс был лишь у юго-восточного угла. Улана освободила тумбочку, накрыла ее белой вязаной салфеткой, поставила Мана на маленькую книжку с молитвами — черную с серебряным тиснением в виде вырвавшихся на свободу священных слогов. Подумав, она наполнила одну маленькую пиалу водой, что символизировало умение мудрости принимать любую форму, а над другой прочитала короткую слоговую молитву, оставив пустой — считалось, что пустоту сосуда занимают незримые слова Мана, защищающие верующего и его дом. Сложнее всего было отыскать свечу — Улана поняла, что давно не выключали свет. Свечу заменила маленьким светильником в виде кристалла кварца (он был больше статуэтки Мана в два раза). У бабушки этот «зеленый угол» всегда был каким-то чинным — специальные чашечки, специальные свечки, но Улане нравилось, как вышло: здесь были только ее вещи, можно сказать, не впитавшие чужой веры. Что касается статуэтки Мана, то Улана вспомнила, что у бабушки на алтаре стоял другой, золоченый до макушки, а этого подарили на какой-то юбилей и хранили в серванте среди хрусталя и фарфора.
Улана подстелила подушку на пол и села — сначала на колени, потом скрестив ноги.
«И что мне ему сказать? Здравствуй, Ман, у меня кризис, и я надеюсь, ты выведешь меня из него?»
Улана вновь посетовала на свою рациональность. Но она не умела иначе.
Время шло, сумерки заставляли лампу казаться все более яркой, а белые отсветы на нефритовом Мане почти ожившими. Улана залюбовалась игрой света и теней.
«Интересно, у меня же были какие-то всплески веры раньше?»
В голову влезли воспоминания о веселых студенческих деньках, когда утром до экзамена юные лбы прятали под полой плаща рюмку и шли в храм Мана, дабы оставить поближе к алтарю свое подношение и успеть прошептать желаемую оценку. Вся шутка состояла в том, что донести рюмку нужно было открытой, не расплескав и не попавшись, а поскольку это мало кому удавалось, на экзаменах частенько попахивало алкоголем. Спокойные преподаватели отпускали шуточки, строгие могли и из аудитории выгнать. Когда Улана, хихикая, вместе с Коринфой просила у Мана свои «хотя бы восемьдесят процентов», она была вполне искренней — как только могут быть искренни заговорщики, только что проскользнувшие мимо опасности в виде служителей храма.
А до этого, в детстве, когда старая Чаки перестала подниматься с подстилки, грустно смотря собачьими глазами на хозяев, Улана забрала с полки иконку Троих и, выбрав сострадательного Ишвару, полночи с фонариком просила его вылечить бедную собаку. На утро Чаки отмучилась, и Улана так плакала, что даже не вспомнила про Ишвару.
«Это все в прошлом», — остановила она себя, — «а мне нужно Сейчас».
Окно окончательно почернело, погружая комнату в мрак. Зала исчезла, остался лишь островок света, на одном конце которого сидела Улана, а на другом стоял безмолвный Ман.
«Я прошу, подскажи мне путь,» — на все лады просила Улана. Она складывала ладони, поднимала холодную фигурку ко лбу, шептала вслух и кричала про себя, но мост между ней и нефритовым божеством все равно не становился осязаемым. Она обращалась в пустоту, пока та не стала казаться Улане наполненной чужой гордостью.
«Ман не принимает меня», — промелькнуло в мозгу, и Улана почувствовала себя совершенно разбитой.
У этого освященного алтаря ей не было места, и она незаметно отодвигалась все дальше в спасительную тьму.
— Как глупо, — выругалась она, зажигая большой свет и тем лишая алтарь святости.
Ночью ей никак не спалось — мысли о Мане так и атаковали.
«Какого черта я вообще должна считать его богом мудрости? Он спаян из двух богов с запада и востока! Его конфликт почище моего будет! И вообще он слишком благостный и светлый… Слишком никакой... Права Кора, я хочу персонального бога»
Утром нефритовый Ман отправился обратно в коробку.
Рыжая Венка подбежала к телефону первой, она ждала звонка от матери. На веснушчатом лице отразилось разочарование, пока она слушала голос с того конца провода.
— Лан, — позвала она, еле сдерживая зевоту, — Гузель говорит, что к тебе посетитель.
— Нет мне покоя, — вздохнула Улана, вкладывая в книгу вместо закладки тетрадь, а в тетрадь ручку.
— Стоит на охране, — пояснила Венка.
— Ага.
Улана накинула на плечи зеленую шаль (не ради цветов Мана, просто цвет нравился) и начала спускаться к проходной. За решеткой, выкрашенной в белый цвет, стоял молодой мужчина в темно-синем пальто, кажущийся смутно знакомым. Улана присмотрелась получше и узнала в нем одного из своих бывших преподавателей — Кира Жеманского. В прошлом он был пухловат и носил ужасную бороду, но теперь без нее было видно, что у «Жеманного» не было выхода — такого круглощекого, волоокого принимали бы не по возрасту, а для молодого преподавателя нет ничего хуже неуправляемых нахалов. Тем более что особой харизмы у Кира не было. Он был слишком зажат для роли учителя. Быть может, с опытом он бы затер этот недостаток, нашел лучшую маску, но в годы учебы Уланы он был слишком молод — и собирал все шишки от студентов-прохвостов.
— Здравствуйте, — немного смущенно сказал он.
— Здравствуйте, Кир Радович.
— Я в новостях прочитал про икону Авархи, решил заглянуть.
Улана удивилась. «Жеманный» (так его нарекла Коринфа) вел занудные предметы — «Основы источниковедения» и «Концепция научного знания». Откуда интерес к иконам? Как и другие музейные сотрудники, Улана опасалась фанатиков, иногда заглядывавших на «кладбище вещей» в поисках единомышленников. Вдруг и Кир Радович вот-вот начнет вещать о «непризнаваемой истине» или о золотом городе Маха-раджи, затерявшемся в северных землях. Но «Жеманный» сразу развеял ее опасения:
— Дело в том, что я в целом занимаюсь темой влияния искусства на повседневность, точнее, на повседневность разных эпох. Поскольку искусство большую часть времени было религиозным, меня не могла не заинтересовать ваша работа.
Он говорил формально, но явно нервничал — не любил заговаривать с людьми первым.
— Для доступа в фонды вам нужно подать обращение к дирекции от лица вашей организации, — буднично произнесла она фразу, служившую щитом не одному поколению музейщиков. Сейчас она так испытывала Кира Радовича — отступится или ему в самом деле так нужен Авархи?
— Я уже подал, но сначала я хотел бы поговорить с вами, Улана… — он замешкался с отчеством.
— Можно просто Улана. Вы же мой преподаватель.
— Можете тогда звать просто Киром. Я же бывший преподаватель, — смущенно отозвался он, улыбаясь, и Улана поймала себя на мысли, что не помнит его улыбки. Кажется, тот, старый «Жеманный» и впрямь был чересчур зажатым.
«А так он располагает… очень даже располагает», — подумала она, почему-то вспоминая улыбающихся богов.
— Пойдемте в залы. Думаю, «Древняя Элевса» нам подойдет.
Выставка «Древняя Элевса» правильно называлась «Город рощ», но посетители не могли сразу понять, о чем речь, потому администратор непременно добавляла:
— Это про Древнюю Элевсу.
Или:
— Про наш город тысячу лет назад.
Гость со светло-зеленым билетиком проходил в зал, стены которого закруглялись и сводились к искусственному круглому окну на потолке. В него был вставлен экран, сменявший в течение нескольких минут шесть фаз суток, а смотрительница или экскурсовод предлагали выключить свет и почувствовать себя жрецами каменных храмов Элевсы.
Возможно, эта хитрость, да еще колонны между витринами, позволяла погрузиться в прошлое Элевсы чуть больше, чем вытащенные из-под земли гвозди, черепки, фигурки и орудия труда. Старой Элевсе не повезло — ее не только опустошил мор и нападение кочевников: на ее белых костях был построен новый город, и со временем он разросся, оставив археологам лишь южную оконечность предшественницы. Иными словами, в музее было маловато предметов Древней Элевсы.
Улана подавила желание начать рассказывать экскурсию. Наверняка Кир уже бывал здесь.
Он действительно обвел зал скорым взглядом, задержавшись лишь на фигурках в виде женщины-дерева и как-то странно на мгновение наклонив голову — будто с почтением.
Улана указала на одну из трех бежевых банкеток под стеной (самую нешаткую), и Кир последовал приглашению, только пальто расстегнул. Под ним обнаружилась светло-серая рубашка, и Улана вдруг вспомнила, что и раньше никогда не видела у «Жеманного» университетского значка Мана — лотоса, из которого росла книга.
— Так почему вас заинтересовала моя икона? — Улана сделала легкий акцент на «моя».
— О, я нисколько не хотел претендовать на ваше право первого исследования, — Кир замахал правой рукой в жесте отказа. — У меня и тема другая, и я тут даже немного по личным причинам. Понимаете, я непрямой потомок Бешамшуровой.
Улана несколько мгновений соображала, о чем речь. Она присмотрелась к Киру и не нашла никакого сходства с названной особой.
— Той самой? — уточнила она.
— Той самой. У нее была старшая сестра, Милина, которая осталась в Элевсе.
— Я помню, что у нее была сестра, но она же вроде погибла?
— Это официально. На самом деле она вышла замуж за человека из низшего сословия, по любви. Он работал на Бешамшурова, и глава семьи был не лучшего мнения о работнике. А когда открылась связь с дочкой, так вовсе возненавидел. Скандал, вопрос ребром, лишение наследства и фамилии — но ничего прапрабабку Милину не проняло. Она даже вещей никаких не забрала, просто ушла. Так как глава семейства с ней не общался, а сестра уехала в Орин, то детям от наследства Бешамшурова ничего не досталось. Да и не пытались они его достать.
— Даже странно. Сейчас модно быть чьим-то потомком… Простите. Я имею ввиду, что музей со многими потомками имеет дело, и странно, что никто из вашей семьи никогда не приходил.
— Ну, тут что-то вроде застарелой обиды на Бешамшуровых. Отказались от нас? Ну и не надо. Мы и сами с усами, то есть, с заслугами. Жеманские со второго поколения то среди врачей, то среди преподавателей — есть чем гордиться.
— Погодите, а ваша мама случайна не Нира Жеманская? Которая на кафедре филологии?
— Мы мало похожи, я знаю. Да, это она, — Кир просиял. — В общем, у нас больше своей фамилией принято гордиться.
— А жаль. Если записать вашу семейную историю, это же просто чудо будет.
— Спасибо. Боюсь, мои старшие пока против.
Улана про себя подумала:
«Когда будете единственным старшим, приходите». Но такое вслух не говорят — еще примут за пожелание смерти родственникам.
— Быть может, у вас есть какие-то архивы по Атманову?
— Ничего, кроме известной фотографии, где он вместе с Бешамшуровой стоит в роще.
— Да, единственная его фотография не на службе.
— Но у нас есть что-то вроде семейных преданий. Конечно, нельзя поручиться за их полную правдивость… Вот увидел передачу, нашел вашу статью по биографии Атманова и понял, что могу пригодиться. Хорошая статья, кстати.
— Спасибо, я старалась, — Улана потупила взгляд и натянула сползшую шаль обратно на плечи.
— У нас есть своя версия, почему Атманов остался именно в Элевсе. В начале прошлого века здесь были крепкие связи с Югом — кто по торговле, кто из-за дел военных, но хотя бы разок за границей Орина бывали многие. И везли оттуда предметы искусства, одежду…
— Многое у нас в музее и осело.
— … а среди них и предметы культа — иконы, скульптуры, подношения. И не для всех это была только лишь экзотика. Я имею ввиду, что их привозили, чтобы молиться уже в Элевсе.
— Атманов?
— Атманов был не один. Обе Бешамшуровы тоже были очарованы южной философией. У них даже был проект создания храма — сначала чисто манистов, а потом, когда они пораскинули мозгами насчет возможного недовольства граждан, храма семи религий. Вроде символа того, что Элевса — перекресток культур.
— Чтобы гражданам польстить?
— Да. Но в итоге они завели несколько кумирень — по своим домам, открывая двери редким последователям. А еще одну кумирню сделали в роще, про нее должно быть известно.
— Известно, но я думала, ее для красоты задумал градостроитель Мерн. Он любил всякие восточные мотивы вставлять в свою архитектуру.
— Идея была всецело их, и основной денежный вклад — тоже. Кумирню установили в роще, но уже через десять лет ее разобрали на кирпичи, а место залили бетоном — расширяли площадь для парадов.
— Помню такое варварство, — Улана потерла переносицу. Ей нравилось то изящное здание и давно хотелось найти фотографию не только вида снаружи, но и внутри — но не судьба.
— У нас дома сохранилась домашняя божница.
— А? — Улана вытаращилась на Кира, уж не послышалось ли ей.
— Мы сохранили кумирню. Она занимает одну из комнат и... — тут он отвел взгляд, — до сих пор используется. Потому музею ее передать не получится, — извинился Кир, — да и мама не хочет, чтобы фотографии где-то ходили.
Улана медленно осознавала, что пытается сказать Кир.
— Так у вас до сих пор проводят обряды? Как завел Атманов и Бешамшуровы?
— Да. И я хотел бы показать вам, если вы пообещаете не фотографировать ее.
— Тогда зачем мне ее смотреть? Я же музейщик, вы понимаете?
— Но вы же еще и ученый, а значит, любопытны. Может, вашему исследованию с иконой поможет… — он снова начал смущаться.
— Нет, вы меня не так поняли — я с удовольствием пойду. Очень хочу. Буду нема как могила.
— Можете не одна прийти, если боитесь.
— Мы же не в прошлом столетии живем. Одна приду.
«Не съешь же ты меня, волоокий», — про себя рассмеялась Улана.
Экранное око «Города рощ» показывало полнолуние.
«Сосновая 19, 2 под., 2 кв.»
Такой адрес написал ей Кир. Улана знала этот старинный участок улицы — там даже кое-где оставалась мощеная дорога по краям нового асфальта, и с прошлого года часть домов реставрировали: подновляли краску и чистили лепнину. Улана попыталась вспомнить, как же улица называлась раньше, но никак не получалось. Однако едва она свернула на Сосновую, на глаза попалось кафе «Черепица» с баннером, что здесь пролегала улица «Черепичная», и в честь этого кофе внутри варят в глиняных джезвах, а потолок украшен черепицей.
«Кажется, тут были мастерские гончаров. А была бы «Черепковая», можно было бы припомнить растерзанную черепками Гипатию и рассказывать страшные истории».
Улана даже не прошла мимо указанного адреса, как с ней бывало обычно. Голубой дом с белыми дубами по углам сразу бросался в глаза. Теперь, когда Улана знала про маленький культ внутри дома, она лишь языком цокнула: надо же, не просто так дубы изваяли! Вот тебе и символ священной рощи на самом видном месте! У соседних зданий тоже фасады были причудливые, но все же сохраняли формы классицизма. Улана не удержалась и обошла «Сосновую-девятнадцать» по кругу. Трехэтажный каменный особняк, добротный, только окна заменили на пластиковые, но форму подобрали аккуратно, чтобы не портила облика. Сливная труба из ажурного металла, четырехскатная крыша из металлической синей черепицы, такого красивого, глубокого оттенка. Позади к дому все же пристроили нечто сараеобразное, но и его покрасили в синий цвет.
Дом Улане понравился, в нем словно смешали старую Элевсу с Элевсой времен торжества купцов. Внутри тоже было чисто и чинно, как принято в старых домах.
Улана позвонила в дверь с золотым номерком «два», и дверь почти сразу распахнулась.
Из квартиры пахло пирогом и стиральным порошком.
Кир уже надел плащ поверх темной водолазки.
— Здравствуйте! — обрадовался Кир. —А я уже собрался вас ловить. В окно увидел, как вы плутаете.
— Я дом осматривала.
В руках у него была связка ключей с брелком в виде лотоса, и Улана не сдержала улыбки.
— Все же Ман.
— На кафедре подарили однажды, увидев, что я без брелка. Не мог же отказаться.
Он вышел и закрыл за собой дверь.
— Мы недалеко, — пояснил он и впрямь прошел четыре шага, до двери под номером «три» (всего было четыре квартиры на этаж).
— Так она же занимает комнату? — удивилась Улана.
— Зал, — подтвердил Кир, впуская Улану в довольно узкую прихожую.
В ней не было ничего необычного, только что стоек-вешалок было целых три, и они явно пришли из времен антикварных. А так — полосатый коврик от стенки до стенки, лампочка под тканым синим абажуром, зеркало и огромный шкаф-купе с множеством крючков и вешалок.
— Иногда бывает порядком людей.
Кир разделся и галантно помог Улане повесить ее незамысловатое пальто на вешалку.
— Нужно разуться. Там внутри чисто.
Он отодвинул черную занавеску, зацепив ее за крючок, и взгляду открылась дверь. К ней был прибит занимательный знак — что-то вроде дуба, увешанного масками не только по ветвям, но и по корням.
— Древо всех богов, — пояснил Кир, звеня ключами и открывая и эту преграду.
Видимо, он уже зажег свет внутри, потому что в зале царил полумрак, создаваемый настенными светильниками в форме канделябров.
Улана лишь тихо выдохнула.
— Боги…
Ведь ее в самом деле окружали боги.
В этом зале не было окон, лишь ниши из светлого мрамора и темного дерева, в которых на подставках, подушках и парче стояли, сидели и возлежали всевозможные скульптуры божеств. Самой большой была полутораметровая скульптура Мана верхом на оскалившемся льве (такой Ман был южным богом мудрости), а самая маленькая плеяда пляшущих богинь легко бы уместилась на ладони. Каждая ниша была соразмерна божеству, да еще и внутри украшалась под стать нравам народа, породившего этого бессмертного.
— Сколько же их тут?..
Улана медленно шагала по залу, заглядывая в каменные лица и стараясь назвать всех по именам.
— Двести тринадцать. По большей части их собирала компания Атманова, но около четырех десятков добавились позднее. Здесь есть пустые ниши, — Кир указал на стену у двери, — «на вырост», так сказать.
— Так значит, идею «семи богов» они воплотили. Семи, как же!
— Воплотили.
— И это пока все думают, что Атманов был манистом…
— Политеистом, — Кир неотступно следовал за Уланой.
— Никогда еще слово «многобожие» не было таким точным, вот что я скажу, — опять вздохнула Улана и повернулась к Киру. — Ну же, рассказывайте мне, что у вас тут за культ. Раз вас еще никто не ограбил, то, значит, вы впускаете лишь тех, кому доверяете, и культ в полной мере можно назвать тайным.
— Ну, почти, — Кир рассмеялся. — С верующими нам действительно пока везло — честные люди. Среди своих никаких тайн нет. Даже единства-то нет, мы ж не церковь.
— Но и не монотеисты.
— Каждый может выбрать бога себе по нраву, как было в Элевсе, а может и нескольких. Вы же уже заметили, что здесь боги со всего мира? У многих из них нет сегодня верующих, хотя некоторые, заходя сюда, сначала чествуют всех присутствующих богов, так сказать.
— Здесь есть и Вайра и Ман. Старые, а не нынешние.
— Ишвара и Амхара тоже есть, — Кир указал и на них. — Правда, тут даже не пытались поставить их во главе всех культов или обозначить как-то, что все боги — их эманации.
— Поэтому это очень протестная кумирня. Она словно манифест об индивидуальности богов.
— Хм. Мне нравится, как это звучит.
— И вам нравится этот маленький культ свободы?
— Вполне. Я всегда жил с ним рядом, а потом начал изучать и принимать таким, как он есть. Это как-то правильно. Не то что… — Кир поднял свои темные глаза на Улану, надеясь на понимание, — безликие, вобравшие в себя слишком много Трое. Или Четверо.
— Я понимаю вас, Кир. Я ведь тоже копаюсь в прошлом не просто так, а потому что оно имеет свое очарование. Захватывают не только люди вроде авантюриста Атманова, но и боги. Старые боги.
Улана вновь пошла по кругу, стоя перед каждым изваянием подольше. Ее разум начинал бросаться фразами о веке, стране и стиле, а она же пыталась отбросить все эти сведения и просто побыть рядом с этими богами… пока не дошла до улыбающейся богини с четырьмя руками и ожерельем в виде птичьих крыльев, обнявших шею.
— Это же… Хорос? Богиня танца?
— Да.
«Она танцует, и мир кружится вокруг нее, она порождает вещи и поедает их, когда настанет срок».
Улана не могла отвести от Хорос взгляда. Здесь, в полумраке, богиня из темного металла была особенно прелестна. Ее пальцы складывались в изящнейшие жесты, а ножки, казалось, вот-вот покинут пьедестал, чтобы продолжить танец в воздухе. Улана обнаружила в одной руке Хорос чашу, а в другой — кинжал с загнутым клинком. Кроме того, богиня улыбалась. Улыбалась счастливо, загадочно, безумно… знакомо.
— Вы позвали меня из-за нее?
— Да. Простите, что сразу не сказал.
— И хорошо, что не сказали. Скажи вы мне все сразу, я бы побоялась сюда идти.
— Почему?
— Подумала бы, что вы фанатик.
— А теперь что думаете?
— Что у вас интересные семейные традиции.
— Очень мягкий ответ, — Кир рассмеялся.
— Вы мне очень помогли, — Улана подобралась к богине так близко, что буквально дышала в отведенную ей светлую нишу.
— Я рад. Думаю, со вторым богом у вас не будет проблем.
— Я догадываюсь, что это должен быть элевсийский бог музыки. Кто еще может стоять с Хорос, как не он, научивший петь птиц, когда она учила их танцевать. Как я могла забыть эту легенду! Нет, правда, вы мне очень помогли. И я рада, что есть такое место на свете. Как и обещала, я буду молчать о нем.
Коринфа буквально тонула в палантине, заменявшем шапку, но бордовый плат придавал особую величавость — ей вслед обернулся не один человек.
— Только ты можешь позвать кормить таких «уточек», — хихикнула Коринфа, когда они дошли до края набережной. Это в прямом смысле слова была дорога, ведущая в никуда — на обрыв, давно облюбованный воронами.
— Лучше кормить умных птиц, чем уточек.
— Знаю-знаю, ты не выносишь всех птиц, кроме хищных.
— Вороны — падальщики скорее.
— Сегодняшние люди тоже немного падальщики. Слишком много часов мясо лежит в морозилке.
Вместо ответа Улана с громким звуком отпила из трубочки чай с имбирем.
— Согласна, значит, — рассмеялась Коринфа, и начала звать ворон словами «типа-типа».
— Они ж тебе не цыплята… — вздохнула Улана. — В некотором роде их даже можно назвать тотемом всех музыкантов.
— Что, правда? — Коринфа удивилась. — Из-за того, что могут подражать разным звукам?
— Нет, потому что есть на свете бог Мелад. Я нашла, что мои два бога — это Мелад и Хорос, теперь читаю про них мифы, чтобы объяснить атрибуты.
— О-о, и впрямь, мой бог, музыкальный. А какая связь с воронами?
— Мелад и Хорос были учителями птиц, а еще, как многие боги, имели не только светлую ипостась, но и темную. Так, Хорос означала вроде танца всего мира, танца по кругу, в конце которого смерть и возрождение. Мелад же играл на арфе, число струн которой не было ограничено, потому что каждая струна — это человеческая жизнь. Для него людские истории звучали мгновение, а потом он заменял струну жизни на новую. И так без конца. Есть всего четыре изображения, где он не с арфой или поет, а со струной в руке и сомкнутым ртом.
— Эта его ипостась Смерти?
— Да, если он такой, то символизирует смерть. Хорос же держит в нижней левой руке чашу, что символизирует околоплодные воды. Позднее стали писать бред вроде «ее танец текуч, как вода» или «она танцует так плавно, что поверхность воды не колеблется». Но это символ ее причастности к возрождению. В нижней правой руке Хорос — кинжал, которым она в танце отсекает жизненную силу. Верхние руки обычно с жестами, причем разными — это как раз и отличает разные ее ипостаси — Хорос торжества, скорби, надежды.
— Красиво мыслили наши предки.
— Не наши. Вытеснили их с родной земли. Но это другая история.
— Правильно, не отвлекайся от ворон. Это неприлично, они на нас смотрят!
— Простите, простите, — Улана расшаркалась перед воронами, и те даже что-то прокаркали. — Хотя и Хорос, и Мелад связаны с птицами этой легендой, лишь у Мелада они были спутниками. Иногда его изображали сидящим на большой птице, иногда садили парочку на плечо, а в сказаниях он частенько сам обращался птицей. И есть легенда про Мелада-Смерть. Как думаешь, что он делал на поле боя после того, как боги нового поколения победили богов старого поколения?
— Раз он бог музыки, то должен делать что-то музыкальное… Он справлял по ним панихиду , играя на чем-то?
— Именно. Он исполнял погребальную песнь, а у арфы почти не осталось струн — многие погибли, жизненные струны порвались. Или же от горя и ужаса перед войной он перестал попадать по струнам. Тогда из-под его рук стали вылетать вороны, чтобы поскорее уничтожить тела павших. Мелад же, слушая их голоса, вдруг сказал: посему и быть — пусть так и звучит отныне гибель.
— Как сказал-то. И не поспорить с ним.
— Так что все атрибуты я нашла, могу гордиться собой. Только что теперь смысл всей иконы в целом от меня ускользает.
— Почему?
— Сюжет по-прежнему «Воцарение Авархи» или нет?
— Что с ним сделается? Ну, добавили парочку новых божеств, теперь восхваляют Авархи и на нашей земле. Может, приврал твой Атманов, что икону нарисовали в Орине, и сделана она в нашем городе с нашими богами.
— У меня тоже появляются такие крамольные мысли об Атманове.
— А о сюжете?
— Я в сомнениях. Что-то по-прежнему не так. Вот почему они улыбаются, когда другие боги, (даже бог лицедеев) серьезны? И почему все боги в светлых ипостасях, а эти двое в темных?
— Быть может, художник рисовал их с натуры, — рассмеялась Коринфа. — И натура была буйная. Прямо как у тебя.
— Да ладно тебе…
— Слушай, я почти дочитала книгу про Рукну, которую ты мне дала. Ты в курсе, кто ее автор?
— Не-а.
— Это наш этнограф Ягужин под псевдонимом.
— Шутишь!
— Ни капли.
— То-то я думаю, что автор хорошо Древний Пуран знает! Не без придумок, конечно, но раз это сам Ягужин… Он точно знал, что придумывает, а что нет.
— Но представляешь: такой благообразный старичок — и вдруг такие откровенные книги. Ведь отношения между Анкуром, его братом и их общей нареченной — огонь просто.
— Ягужин тоже когда-то был молодым. Может, еще и свою личную историю вписал.
— Трагедию. Вот зря она бросила Рукну. У Анкура жен было ого-го, а Рукна бы молился на нее, как на единственную.
— А мне показалось, она спасла его. Если бы Рашана выбрала Рукну, Анкур бы точно стер его с лица земли. А так даже закрыл глаза на хищение из казны. Так что тут относительно счастливый конец.
«Рукна, брат Маха-раджи».
Рукна стоял на каменных ступенях, слепо наблюдая за умиранием солнца. Он больше осязал, чем видел — как его мысли и тело наливаются такой тяжестью, что словно срастаются с камнем.
Он был отравлен единоутробным братом, но вряд ли Анкур разглядел невыносимую горечь в душе Рукны.
Позади раздался мелодичный размеренный звон. Несмотря на то, что Рашана спускалась по лестнице, Рукна все равно узнал ее походку. Ему захотелось бежать прочь, вниз, в джунгли, но не оборачиваться на ее голос.
— Рукна...
— Ты больше не зовешь меня «муж мой»? Ты тоже выбрала моего брата?
— Выбери и ты, — ее мягкая благоухавшая от розовой воды ладонь легла ему на плечо. Такая хрупкая и вместе с тем такая властная. Рукна проглотил вставший в горле комок.
— Нет. Я не могу…
— Не можешь? Что ты не можешь?
— Не могу пойти в храм и поклониться богу, которого нет.
— Но он есть теперь. Анкур сделал невозможное.
— Я знаю его с рождения. Мы вместе были на войне. Мы вместе делали так много, что я знаю каждый его жест, каждый его взгляд! Он человек, Рашана, всего лишь человек! — Рукна едва не кричал, и Рашана перепугалась, зажимая ему рот. Он отбросил ее назад, и, не будь она танцовщицей, наверняка бы упала на ступени. Устояла. И теперь, низко наклонив голову, смотрела на Рукну испытующе.
— Даже если ты думаешь так, притворись, что поверил.
— Теперь ты призываешь меня ко лжи?
— Ты и раньше лгал.
— Это другое, — Рукна обхватил виски пальцами. Как же тяжела голова в этой духоте! Скорей бы солнце исчезло! Скорей бы пришел мрак, и солнце, красное, как кожа Авархи, погибло в мире мертвых!
— Это другое, — повторил он, отступая на шаг от женщины, которую любил всем сердцем. — Я мог быть нечестным во многом, но перед богами я не могу лгать. Помнишь Грот Змей, где мы чудом уцелели?
Рашана кивнула, сжав зубы. Эти воспоминания были ее кошмаром.
— Там я получил свое посвящение. Мы вышли, потому что нас вывел бог, которому я присягнул.
— Арзуна… — выдохнула она.
— Он вырвал одну из своих собственных голов, и она стала змеем, которого я проглотил. Я стал жрецом Арзуны, и, пусть я мог по-человечески лгать в ином, перед ним я лгать не смею.
— Авархи защитит тебя.
— Он не защитит меня от самого себя. Я выбрал Арзуну тогда, и был спасен. И ты была спасена. И, когда меня просят преклонить колени перед собственным братом, змей внутри меня бьется, изрыгая яд. Я отравлен, любимая. Я отравлен здесь, рядом с Анкуром, и, боюсь, нам не жить под одним небом.
— Да, — промолвила она, едва сдерживая слезы. — Он убьет тебя, если ты останешься рядом.
— Потому я уйду. Как только солнце скроется, я отправлюсь на север. Я спасу наших богов. А ты…
Рашана вытерла тыльной стороной ладони подступившие слезы. Она молчала несколько мгновений, собираясь с духом. Рукна уже знал ее ответ.
— Я останусь с воплощенным Авархи.
В ее голосе не было радости.
— Ты всегда была дочерью Юга, — попрощался Рукна.
Он влюбился в Рашану на закате, и не мог понять, было это сейчас или десять лет назад.
Каменные ступени покидало тепло, и в тело вернулась легкость.
Он уходил, не оборачиваясь, потому не мог видеть, как по ступеням двигалась тень человека, столь похожего лицом и телом на него — тень Анкура. Маха-раджа остановился рядом с Рашаной, молча провожая взглядом брата. Не проронив ни слова, Анкур стал подниматься назад, и женщина последовала за ним, как жена за мужем.
Белый лист в заключении каменных стен музея.
Темные контуры богов в заключении иконы.
Скрытый смысл в заключении линий.
Улану охватило возбуждение, ведь скоро, скоро она найдет разгадку, до нее всего пол-шага, и тайна станет явной — сначала лишь для нее, потом и для других. А дальше… икону свернут и уберут в шкаф с климат-контролем, чтобы температурно-влажностный и световой режимы, как стражи на вратах, как можно дольше берегли это сокровище.
«Может, написать грант на оцифровку фонда икон, чтобы распечатать все в оригинальном размере? Впечатление не то от маленьких распечаток»
Улана села за стул, родиной которого, как и у столов, была школа. Перед ней оказался карманный плеер-флэшка, и его содержимое должно было ввергнуть в ностальгию. Коринфа, как настоящий музыкант, предпочитала лекции переслушивать, ей так легче запоминалось, и некоторые записи у нее хранились до сих пор. В том числе с Ягужиным. Это было пять лекций вне курса, которые старый этнограф рассказывал на «Открытом университете» для всех желающих. Аудитория была огромная, но люди слушали его внимательно, потому что Ягужин умел рассказывать, вводя почти что в гипнотический транс. В его живой речи воскресали видения прошлого, будто он сам был их свидетелем, знал вкус, цвет и запах древних городов и кочевий, и теперь его голос прорывался сквозь тьму к времен. За давностью лет в голове остались смутные обрывки того выступления. А теперь, когда охота за богами достигла пика, ей показалось, что именно у Ягужина было что-то чрезвычайно важное.
Выпросить у Коринфы лекции было несложно, но оказалось, что ее собственный плеер не желает распознавать названия занятий и, кроме того, игнорирует папки, перемешивая все в единое хаотичное собрание. Улане пришлось слушать начало каждой лекции, и только двенадцатый трек символично оказался тем самым — Ягужин начал его с кашля, прочищая горло.
«...Сенильцы жили маленькими группами, по четыре-пять семей, меняя зимние и летние поселения. Летом они перемещались к реке ради рыбы, и в домике на сваях хранились духи из камня, завернутые в цветные лоскутные одежды. Зимой семьи переезжали к лесу ради охоты, и в подобном же крохотном святилище стояли выструганные из дерева боги. И тех, и других кормили, обмазывая лица жиром и кровью, окуривая святилище можжевельником, и так продолжалось до тех пор, пока роду сопутствовала удача. Но в случае плохой охоты или болезней род оборачивался против своих богов. Сначала их доставали из святилища и привязывали к дереву, стегая прутиком. Потом кидали в них камешки. Если лучше жизнь не становилась, то деревянного бога предавали огню, а каменного топили в реке. Почему? Если бы мы спросили настоящего сенильца, он бы пояснил: их приносили в жертву богам посильнее — отцу леса и матери реки. Эти маленькие духи были детьми больших духов, они как бы гостили у людей и должны были просить у своих родителей удачи для рода, а если переставали выполнять свои обязанности, то их наказывали — и скармливали стихии, из которой они вышли. А потом, через недельку, находили новый камень или корягу и делали новых богов. Если и тогда лучше не становилось, то меняли место жительства — неохотно, с причитаниями, род прощался со всеми духами местности, перевозя с собой лишь родовых духов и личных идолов, у каждого члена семьи был такой, а у главы рода даже два — большой человек, душа в одну деревяшку не поместится.
Вспомним же и богов саванной Кумберрской цивилизации. Они выбирали себе живого бога, Кихума, как правило, из молодых мужчин, тело которых соответствовало двадцати одному признаку божественной крови — и это были признаки здоровья в первую очередь, вроде белых зубов или чистой кожи. Избранник мог прожить восемь лет — в Кумберре считали, что солнце живет ровно столько, а потом обновляется, ныряя обратно в утробу земли и выпивая околоплодные воды, чтобы восстановить силы. Живого бога холили и лелеяли — наряжали в яркие набедренные повязки, дарили множество бус и перьев, отправляли к нему понравившихся дочерей и жен, не считая зазорным потом воспитывать «солнечного сына». Но избранник мог попасть на жертвенный стол и спустя пару лет, причем не только в случае стихийных бедствий и эпидемий, но и если вождь по прихоти затевал войну или что-то такое же масштабное. Тогда вождю и его воинам требовалась божественная сила, а как ее проще всего достать? Конечно же, съесть бога. Счастливого бедолагу с пышной церемонией вывозили на гору, где стоял каменный стол, и обсидиановым ножом перерезали горло. Потом его тело разделяли на части, и все важные персоны получали по кусочку мяса, а люди попроще могли сделать глоточек крови из общей чаши. Наблюдавший этот обряд Фосса, преисполнившись отвращения к каннибализму, так и не понял, как высоко его оценил вождь, предлагая «медоволосому» другу кусочек печени бога.
Ниже по течению великой реки Заул, другой народ, не столь многочисленный, но куда более мирный, забивал с таким же смыслом белого барана, если нужно было победить что-то плохое, и черного барана, если хотелось заручиться божественной поддержкой так, на всякий случай. Бараны были не жертвами богам, я подчеркиваю, они и были богами.
Потом возьмем церковь Мооса с ее тайными обрядами, стремительно возвысившуюся в Средние века как мужское тайное общество и сегодня обретающую второе рождение — через свободных и самостоятельных матрон. Что они пили и, может быть, пьют и по сей день, на своих собраниях, отделяя себя от всего остального общества? Густое виноградное вино, в которое добавлялась капелька лошадиной крови — непременно в яркий солнечный день, чтобы напиток стал Кровью Солнца — божественной кровью. Члены общества пили ее или смачивали ей губы, и тут же возвышались над всеми земными созданиями.
Древний Пуран с его религиозной реформой Маха-раджи Анкура. Маха-раджа принуждал храмы принять культ придуманного им бога Авархи, а если ему отказывали, увозил богов в свой дворец, то есть, их изображения. Как правило, это были каменные и металлические изваяния. Скульптуры со всей империи поступали в его сокровищницу, и он не разбивал их, нет, и не пытался обналичить, переплавив в золотые слитки. Он оборудовал подвалы своего дворца, как темницы, то есть, сделал каменные коробки с решетками, в которые заключал богов, причем разделяя их семьи, не давая жене быть с мужем, а матери с детьми, и вообще всячески пресекая «контакты» земляков. Он обходился с ними, как с людьми, подчеркивая свою божественность и силу Авархи. И, надо сказать, царские привычки переняли и его идейные враги. Они линчевали скульптуры Авархи и использовали частицы его тела, как подношения своим богам. Ну подумаешь, лежит на алтаре официально признанного храма какой-то камень. Только знающий определит, что этот камень — отломанный палец Авархи. Или еще проще — подавали в чашке сердце быка, с намеком на быкорожденность Авархи (с виду он человек, а сердце-то бычье). Так скрытно мстили Маха-радже и бунтовали против его реформы.
Подобное было и на другом конце земного шара. Когда линарийцы обращали в свою веру соседей-дикарей, они часто доводили дело до смертоубийства. Обиженные дикари же в ответ открыли охоту не на людей (и, быть может, в этом заключалась ошибка их проигрыша), а на хрустальные шары с водой, олицетворявшие бога линарийцев. Их воровали и разбивали, чтобы потом напоить прозрачной кровью чужого бога своих деревянных предков. Мотив — и месть, и возвращение силы своим богам. Но в то же время «наивные дикари» (под которыми я имею ввиду этнос северных охотников-шандабов, если кто не догадался) пили «кровь бога» и сами, потому что им предстояла священная война, и воевать в ней нужно было с богами.
А теперь подумает вот о чем. Перед нами особый класс обрядов — убийство и пожирание богов. Он известен по всему миру и во все времена сохраняет свою привлекательность. Почему? В одном случае, потому что боги не столь отдалились от человека. У них будто бы есть плоть и кровь, которыми люди могут распоряжаться, например, передавая их своим богам. В другом случае человек стремится стать больше, чем собой. Людям нужно поверить в себя, свои силы. Иногда для этого достаточно склонить голову перед богом и войти под его покровительство, а иногда люди посягают на божественное тело. Тогда они как бы создают храм не во внешнем пространстве — святилище, роще, горе. Эти дерзкие люди создают храм внутри себя самих...»
Улана с замиранием сердца ловила каждое слово, и вдруг рассмеялась — одна, в темном хранилище. Ее развеселила мысль, что Ягужин все равно что жрец, а она — что неофит, ловящий каждое слово откровения.
Она выключила и убрала плеер, чтобы между ней и иконой не было ничего. Опершись двумя руками на стол, Улана оглядела черно-белое поле своих исканий.
Семьдесят четыре бога окружали Авархи, блаженно улыбающегося в осознании своего могущества. Еще неделю назад Улана готова была написать, что два странных бога — это дань расширению культа Авархи. Он достиг севера, он почти достиг ее родной Элевсы, и потому художник добавил в число его поклонников эту спевшуюся парочку. Но теперь икона раскрылась перед Уланой по-новому. Ксилография больше не была застывшей сценой покорности, нет.
Авархи окружали молчаливые боги, лишенные улыбок. Выражения их лиц походили одно на другое, как маски, и в этих масках не было ни одной живой эмоции. Живость была в жестах, но не в лицах. Боги смотрели на Авархи, которого им должно было восхвалять и обожать, и все они ожидали чего-то.
И лишь самые крайние из восточных богов, бог музыки и бог танца, чуткие ко всем звукам мира, уже уловили шорох ветра перемен. Они позволили себе улыбнуться — первыми. И первыми они позволили себе открыть намерения. В руках Мелада не арфа, струны которой — жизни всех живых существ. В его пальцах одна струна — такую носили обмотанной вокруг запястья те люди, что поклонялись Меладу-смерти. Эта струна — удавка, и он приготовил ее для Авархи. Нежные пальцы Хорос никогда не знают покоя. Вот и сейчас она уже приготовила нож для плоти Авархи и чашу для его крови. Быть может, эти боги нанесут удар первыми, но в миг, который стал вечностью иконы, они лишь предвкушают. Скоро свершится их месть, и Авархи утратит улыбку среди смеющихся богов. Авархи — в центре паутины, он уже попался, и в этом…
Улана провела пальцем по ликам смеющихся богов, хотя ей и положено было надеть перчатки, она хотела прикоснуться. Ей показалось, что бумага под кожей тепла.
… и в этом падении Авархи было и его признание. Старые боги наконец признали его. Авархи так силен, что божественные создания могут утолить его плотью свой голод. Авархи, возведенный на престол человеком Анкуром, достоин зваться богом.
Улана вдруг прижала пальцы к своим губам. Она улыбалась точь-в-точь как Хорос и Мелад.
Натянув белые матерчатые перчатки, она начала сворачивать свиток.
Ее сердце билось часто-часто — как у влюбленной.
«Кажется, разгадав ее, я тоже выпила крови Авархи», — смущенно подумала она. И в этой тиши ей хотелось верить в такую правду.
Почему я улыбаюсь? — удивилась она, уже зная ответ.
Она торжествовала вместе с божествами, сумевшими обмануть сильных и выжить. Спустя столетия после воцарения Авархи безвестный художник помнит своих богов и помнит их желания. И этот художник похож на саму Улану. Он не смог отдать свое сердце новым богам и нашел своих.
Найти своих – вот чего хотелось ей на самом деле. Не бога-покровителя для музея — ради игры, а бога-покровителя для человека — ради себя.
Улана обхватила голову руками, продолжая улыбаться — чуть горько, и все же счастливо. Что-то наполняло ее душу, большое, как любовь, и священное, как вера.
Она посмотрела на Мелада и Хорос, отрицательно качая головой. Это были еще не ЕЕ боги, но они первыми уловили ее настроение. И впервые Улане захотелось преклонить перед ними голову — в знак признательности, потому что чувства, объявшие ее, были новыми, как комета, как солнцестояние, как любовь ко всему миру, который и есть священное место всех богов и всех людей.
Улана ненавидела говорить по телефону с незнакомыми людьми. Эта пытка хуже, чем выйти к экскурсантам и и обнаружить, что у тебя не взрослая категория, а детский сад. Кир все еще числился среди не совсем знакомых людей, да и просьба Уланы была необычна для нее самой.
— Э-э, здравствуйте, это Улана из музея. Я хотела спросить, могу ли я прийти к вам? Туда, я имею ввиду. Нет, не как музейный сотрудник.
К счастью, Кир тоже не был любителем говорить много и долго. Он ответил, что святилище открыто с двадцати до двадцати двух каждый понедельник (день Луны), пятницу (день Огня) и воскресение (день Солнца), обычно там бывают его мама или тетя. Также можно договориться на особые дни с кем-то из них, чтобы открыли дверь.
Улана поблагодарила неведомых богов за то, что ей не придется ждать — был как раз понедельник.
Она покружила по городу, рискуя продрогнуть до костей, и два часа показались ей слишком долгими. В то же время, Улана радовалась этому погодному испытанию. Когда стрелка на часах площади Орфиков наконец доползла до без пятнадцати восемь, Улана понеслась по заледенелому асфальту на Сосновую. Про себя она вновь напевала тот «номадический мотив» — он сам рвался с губ, и студеный ветер подпевал Улане.
Улана сначала толкнула дверь «№3», но та оказалась запертой. Немного потоптавшись, она позвонила в соседнюю. Послышалось грудное «Бегу-бегу!», и вскоре Улану окатило волной тепла и домашних запахов — супа, жареного мяса, сдобы. У женщины, открывшей ей, волосы были высоко подвязаны красным платком, а ее полное тело красиво обнимали складки бордово-красной туники, стянутой под грудью и закрывавшей половину пестрых бридж. Круглое личико несмотря на возраст было миловидным, и совершенно несхожим с лицом Кира.
— Здравствуйте! Вы, наверное, Улана?
— Да.
— Сын сказал. Меня зовут Нира. Да уже восемь! Сейчас-сейчас.
Женщина скрылась в одной из комнат, и Улана зашла внутрь, прикрывая дверь — тянет же. То, что на первый взгляд показалось ей просто пестрыми занавесками, замещавшими дверь в зал, оказалось красивым полотном с оринским драконом, поднимающимся к небесам. Поглазев по сторонам, Улана увидела еще много предметов с Юга — маленькие эмалированные вазочки с ирисами, плетенные сандалии среди домашней обуви (тапки там были только мужские, видимо, хозяйка предпочитала вещи поизящнее), настенное перламутровое панно с тигром среди бамбука. Да и пара женских курток, летняя и осенняя, тоже были помечены южными веяниями — у одной край подола и рукавов был отделан полосой оринского орнамента с парными рыбками, а на вороте другой красовалась металлическая брошка в виде летучей мыши на монете — талисман богатства и удачи, ведь «летучая мышь» и «удача» звучат одинаково.
— Так, плиту выключила, — вновь появилась Нира. Улана смотрела на нее с некоторым восторгом. Было в этой женщине что-то от богинь земли — дородных, округлых, мягких и приветливых, как мать всего живого. — Что, мои безделушки приглянулись?
— Югом пахнет.
— Я по молодости два раза съездила в те края с мужем, встречались с нашими дальними родственниками. Чуть там не осталась, но оказалось, что беременна. Пришлось возвращаться на родину.
— И не жалеете?
— Мне и тут хорошо. Да и оринская грамота… Ни в жизнь бы не выучила.
Хозяйка накинула на себя летнюю куртку и подхватила с крючка ключи.
— Через минут двадцать подойдет еще один или двое, мужчины, вы не пугайтесь, они смирные.
— Да чего бояться, — Улана следовала за Нирой, ожидая, что та, как истинная хозяйка кумирни, внутри преобразиться в настоящую жрицу. Но Нира просто отвела Улану в святилище и вернулась к своему домашнему очагу, который, быть может, был святилищем Ниры в куда большей степени, чем этот языческий храм. Похоже, оба потомка Бешамшуровой считали, что не нужно вставать между человеком и его богом. Или между богом и его человеком?
Раздевшись и разувшись, Улана с внутренним замиранием ступила внутрь знакомого зала. Сейчас она была одна и твердо знала, чего хотела. Как и тогда, он пошла по кругу, мысленно приветствуя всех эти богов, переживших унификацию в Трех.
Грустные, веселые, загадочные, стоящие и танцующие, самостоятельные и парные, раскрытые и грозные, красивые и уродливые, нагие и украшенные, все они имели свой характер, не подстроенный под нужды большинства.
«Эти божества остались сами собой», — вдруг осенило Улану. Она остановилась у Хорос и улыбнулась ей — признательно. — «И ты осталась сама собой. Кора была тысячу раз права, я не ищу рафинированных богов. Я мучаюсь от того, что не могу себя выразить. Четыре вычищенных от личности бога мне не подходят. Вот чего мне не хватало. Искать, находить, выражать себя! Иначе я не чувствую себя живой...»
Улана откинула волосы со лба, ощущая под ладонью горячую кожу. Ей хотелось обнять богиню, но та была слишком маленькой, да и Улана не посмела бы прикасаться к Хорос, возведенной на пьедестале не витрины, а алтаря. Это было бы кощунством. Все, что ей оставалось — это слова, и они сами хлынули, освобожденные этой кумирней.
«Милая Хорос! Я не обещаю быть с тобой всегда, мне кажется, я очень далека от танца и мне еще надо найти свою богиню или бога. Но сегодня я хочу рассказать тебе о своем безумном плане. Я только сейчас поняла, что сделаю так, и, наверное, это в духе Атманова, который тебя привез. Ведь ты наверняка привезена им, Хорос? Я бы непременно увезла тебя, ведь ты так прекрасна. Так вот, я хочу узнать всех богов, которые здесь есть. Я хочу поговорить с каждым, потому что здесь каждый — настоящий. Каждый может мне что-то дать, — я так чувствую! — как каждый танец может пробудить в душе особое, неповторимое чувство. Кажется, я начала понимать, почему стала тем, кто я есть. Быть может, я никогда не найду одного своего бога. Я с самого начала хотела узнать про все религии и быть ближе ко всем богам. Я очень жадная, Хорос. Меня гложет ужасный голод, и я хочу познать тысячу сторон этого мира — и его тысячу богов. У каждого из вас есть тайна, и я чувствую, что могу принять их все! Может, я и заблуждаюсь, но хочу искать, хочу находить, хочу построить храм в своей душе. Быть может… пойми, я так часто говорю это от волнения! Быть может, я ошибаюсь, здесь слишком много нового для меня… Но сегодня я хочу любоваться твоим танцем, Хорос. Мне кажется, мой мир наконец сдвинулся с мертвой точки и начал петь и танцевать...»
Дверь позади открылась, впуская двух мужчин. Улана слышала, как они поблагодарили хозяйку и сели где-то позади, поодаль друг от друга. Мужчины не пытались заговорить с Уланой. Они уже ступили в пределы священного пространства и священного времени и нашли там себя.
Зеленые почки вызывали голод — смотреть и смотреть. Улане подумалось, что после такой долгой зимы их предки должны были обожествлять все деревья, неважно, стоят они в священной роще или нет. В такое время просто невозможно не почитать солнечные лучи, новый оттенок неба и первые признаки зелени.
В первый раз Кир предложил ей «исторично прогуляться» в январе, мол, стоит пройтись по следам сестер Бешамшуровых и Атманова. Он бы показал места, связанные с его предками, а Улана — с авантюристом. На зимнюю прогулку Улану не вытащила бы даже Коринфа, но магические слова были сказаны, и, перебегая от дома к дому, они умудрились пройти пол-Элевсы. Второй раз Кир предложил зайти в гости к одному из его знакомых, владельца коллекции нефритовых богов Орина, и вот теперь, когда улицы наконец стали из лоханок с кашей твердыми улицами, Улана получила предложение посмотреть на рощу, где когда-то пытались построить храм Семи богов Атманов с компанией. Пусть само место и было уничтожено уродливой площадью, вокруг нее оставили парк, сохранивший пару симпатичных мест. Хотелось весны, а в городе она нигде не вступает в права так очевидно, как в парках.
С Киром было легко, и вдруг оказалось, что с ним можно говорить даже о том, что Улана боялась сказать Коринфе. Кир был как сообщник. Он мог понять.
— Ты ни разу не начинал мне рассказывать, как хорош твой бог.
— А зачем?
— По сути ты выступил для меня как посвящающий. Как миссионер от язычества.
— Пусть я открыл для тебя кумирню, но какое отношение я имею к твоим личным отношениям с богами? У нас каждый сам себе проповедник.
— Вот это и необычно. Во все времена люди стремились передавать свою религию и утверждать, что их выбор — правильный.
— Если ты спросишь меня, почему правильным выбором для меня стал Гохор-летописец… Я буду говорить с восторгом. Это зачтется за пропаганду?
— Нет. Потому что ты все равно поставил бы передо мной рубеж — думай сама, кто твой бог.
— Я бы сказал — жди знаков. Нет смысла придумывать себе бога. Нужно ощутить с ним связь и, как мой опыт показывает, сначала человек начинает ожидать своего бога, как бы открывается, а потом начинают приходить знаки и намеки.
— Пожалуй, так оно и есть. Когда я нашла в собрании все того же Атманова икону оринской Ши Ван, горной богини судеб, меня прошибло до дрожи. Как будто она мне в душу заглянула, как будто… она говорила со мной. Следом началась неделя пауков, которые ее подручные, если считаться с мифами. Один на мониторе, один в папке с конференции, один в автобусе прямо с потолка на руку спустился. Потом мироздание стало щедро отсыпать мне материалы по Ши Ван, все время что-то про нее попадалось, и, как вишенка на торте, напротив моих окон открылся туристический магазин «Ирбис», а ведь Ши Ван изображали с хвостом барса или в окружении барсов.
— И моя мама случайно нашла ее статуэтку среди «хлама».
— Твоя мама, мне кажется, может что угодно из сумки достать. Она точно сама Земля, у нее все есть.
Кир довольно хмыкнул.
— Не без этого, не без этого.
— Люблю твою маму. Вот честно.
Дорожка закончилась тупиком, упершись в остаток какой-то кирпичной стены, ведущей из ниоткуда в никуда. Они попытались обогнуть ее, но позади оказались залежи нестаявшего снега, на краю которого кто-то веткой начертил цветок, похожий на лотос, — видимо, призывая так скорое цветение.
— Знаешь, у меня еще к тебе вопрос есть.
Улана подняла с земли палочку причудливой формы и начала вертеть ее в пальцах.
— Да?
— Как ты совмещаешь? Ты ходишь на работу к сторонникам Мана, ты вообще занимаешься атеистичной в корне наукой, но при этом ты — со своим богом. Я по-прежнему чувствую себя неловко, когда нужно бы сказать о том, в кого ты веришь или не веришь. Отшучиваюсь и никому не говорю, и даже представить не могу, чтобы кому-то сказать.
— Ты стыдишься за свой выбор?
— Нет. Я много вещей в жизни выбирала, которые не нравились окружающим. Я боюсь больше за то, что кто-то не воспримет всерьез. Ну знаешь, если ты манист — то ты серьезен, если ты атеист — ты серьезен, а если ты из какого-то маленького никого неизвестного культа, то ты играешься или псих. Я понимаю, что глупо волноваться. Для большинства людей все равно самые нормальные — они сами, остальные найдут чем провиниться. Но я не хочу, сильно не хочу, чтобы моя богиня… — Улана не смогла подобрать слова и согнула палочку дугой.
— Не хочешь, чтобы над ней насмехались? — правильно понял Кир, предлагая свернуть на ту дорожку, где не было людей.
— Да. Хочу защитить свою драгоценность, — Улана понизила голос, хотя их и не могли слышать. —Проще скрыть значение Ши Ван для меня, чем объясняться. Кажется, я заведомо считаю, что защита своих богов — дело проигрышное.
— Может, и проигрышное,— вторя ей, Кир заговорил тише. — Но потом ведь забавно читать исследования по язычеству, когда ты ясно видишь: этот товарищ никогда не говорил с язычниками, он подошел к предмету исследования как колонизатор, а не как этнограф. У него уже была идея, а что там на самом деле внутри варится — не его забота. Потому, быть может, нужно действовать не в кабинете за чаем, а в кабинете за работой? В конце концов, это и впрямь одна из современных религий. И ты теперь знаешь, как много язычников стало в Элевсе.
— Все куда хуже. Я теперь знаю, что даже когда они были на грани исчезновения, в Элевсе появился Атманов, привезший чужих богов. И, объединившись, эти боги пережили кризис. Мой родной город и в самом деле перекресток богов.
— Думаю, даже если бы не было кружка Атмановых и Бешамшуровых, мы бы получили нынешнюю Элевсу.
— Почему?
— Люди следуют за своими нуждами. Если б они не нуждались в старых богах, они бы не обращались к ним, не искали бы их. Я ведь тоже мог отказаться от всего, чем жила моя семья, и пойти к Ману, к Ишваре или ни во что не верить. Но у меня оказалась, как ты говоришь, мистическая потребность. И у тебя — настолько сильная, что ты пошла против своих прежних взглядов. И это нормально сегодня.
— Примета времени?
— Тогда уж клеймо времени. Думаю, эта твоя мистическая потребность порождена нашим веком, порождена сущностью культа Трех. Само объединение всех богов в Трех говорит о том, что мир признал: «части общества нужны божества». Но мир не разобрался, что эта потребность куда сложнее, чем просто иметь какого-то бога из набора трех-четырех. Боги должны быть разными, потому что люди разные.
— Если подумать, мне не хотелось бы, чтобы Трех развенчали. Они ведь созданы для мира, чтобы люди не воевали из-за богов. Хотя, конечно, люди всегда воевали по другим причинам, а боги были лишь прикрытием. Я думаю, Трое нужны, иначе бы их храмы были пустыми.
— Но их все равно не хватает.
Улана остановилась, указывая на ворону, которая опустилась прямо на их пути.
— Подружка Мелада, — назвала ее Улана. Крупная птица раскрыла крылья, словно хвалясь ими, и самым наглым образом начала чистить перья.
Улана вздохнула и продолжила:
— Знаешь, мне пришла хорошая идея для книги. Что, если папа Амхар, заметив, что его трое божественных отпрысков не справляется с верующими, послал им на помощь старых богов, а те бы впали в личный кризис, ведь мир так изменился: бог кузнецов не может найти кузнецов, богиня ночи пугается светящихся ночных городов…
Кир чуть откинул голову назад, смотря в небо и представляя такую книгу, а потом рассмеялся.
— Моему богу-летописцу и твоей Ши Ван будет неплохо — все историки к их услугам. А остальным придется искать себя. Впрочем, разве они и так этим не занимаются?
Ворона, словно понимая его слова, зашлась карканьем, похожим на смех.