М О Й Н О В Ы Й Д О М
(ч а с т ь п е р в а я)
Мы поднялись на 5-й этаж и подошли к дверям первой справа
квартиры. Федор стал сзади меня и положил свои руки мне на плечи.
Это он начал готовиться к докладу Ларисе. Вот, мол, задание выполнено,
груз доставил в целости и сохранности.
Двойные двухстворчатые двери открылись, на пороге стояла
пожилая женщина, фигурой напоминавшая мою Парфену. Я догадался,
что это была Лариса. Только у Парфены густые седые волосы были до
плеч и кучерявились, а у Ларисы тоже седые, но прямые, спереди и на
затылке собраны в пучек.
Она вскрикнула: - Котя! - и прямо на пороге накрыла меня
своими полными перекрещенными руками, как складывают крылья
птицы над своими птенцами, защищая их от хищников.
Прижала мою голову к фартуку и долго-долго не отпускала
от себя. Мне было трудно дышать, болела разбитая бровь, но я не стал
вырываться.
Я был увлечен незнакомым запахом нового человека,
волнующим меня, но совсем не отпугивающим. Это было необычайно
важно, потому что в моем коротком детстве я привык к тому, что
всякое новое событие приносило моей семье и мне лично тревогу,
слезы и голод.
А она источала добро, любовь и домашний уют, что я и
почувствовал в сладком запахе, исходившем от ее одежды и ласковых
ладошек.
Новое началось с самого порога. В нашем семейном
новороссийском лексиконе отсутствовали в ту пору такие слова, как
квартира, коридор, кухня, ванная комната, туалет.
Я знал, что такое дом. У нас был свой дом, в котором мы
жили. Дом это принадлежащее нам пространство, состоящее из
анфилады (тогда и долго еще потом я этого слова не встречал в своей
жизни) комнат, соединенных дверьми, без всяких коридоров, в котором
под общей крышей живет единая семья. И больше никого. И никаких
соседей.
Были соседи по нашей общей улице. Улица, бульвар, колодец
на бульваре, лес, горы, море неподалеку, все это тоже было общим.
А вот дом был только наш и ничей больше.
Бабушка каждое утро подметала самодельным веником из
жесткой с колючками травы не только двор, но и часть улицы,
примыкающую непосредственно к нашему дому.
Квартал, который начинался нашим домом, не имел отдельно
тротуара для пешеходов и проезжей части для транспорта. Всё это
было единым и не имело никакого покрытия.
Поэтому пылила бабушка на улице вокруг дома ранним
утром, когда еще не было прохожих. При этом она беззлобно
чихвостила на смеси русского с греческим кур, оставлявших после себя
частые зелено-известкового цвета отметины во дворе и на улице
вокруг дома:
-Прукляти и котта, прукляти то скатон.
Литературный перевод этого текста звучал бы примерно так.
Вы, дескать нехорошие куры и много неприличных следов продуктов
жизнедеятельности своих прожорливых организмов оставили после
себя за истекшие сутки.
Они в это время виновато кудахтали, топтались во дворе
по ту сторону калитки, жаловались петуху на затянувшуюся неволю, а
замолкали с вытянутыми шеями лишь на секунду, когда Парфена,
не разгибая спины, грозила им самодельным веником.
Потом им же сбрызгивала землю водой из ведра, чтобы
прибить потревоженную утреннюю пыль, и выпускала этих оглоедов на
волю для дармового прокорма и новых подвигов с единственным, как
это водится, кавалером на весь гарем.
В Москве я встретился с языковым барьером. К тому времени
я уже знал, что это такое. Соседи в Новороссийске говорили между
собой по-армянски, по-еврейски и я их не понимал. Я не понимал
немцев и татар в Крыму и это было совершенно естественно, ведь и те,
и другие говорили на чужом для меня языке.
А здесь, в доме дяди Феди и тети Ларисы, моих ближайших
родственников, где все говорят по-русски, я вначале не понимал не
только что обозначают некоторые из сказанных ими слов, но и целые
фразы.
Вот пример первых дней после приезда. После ужина Лариса
занята посудой, Федор газетой, я оценкой степени собственной сытости
и новыми впечатлениями прошедшего дня. Лариса говорит мне:
-Котя, сходи на кухню, погаси свет.
Я вышел из комнаты и задумался, зачем я должен идти НА
кухню, это что же, выходит, на потолок, что-ли? Но я и снизу все очень
хорошо вижу! И потом, что такое ПОГАСИТЬ ? Я такого слова никогда
раньше не слышал. Я вернулся за разъяснениями.
После переговоров выяснилось, что в переводе на язык моего
новороссийского детства она, оказывается, просила ПОТУШИТЬ свет В
кухне, а не НА ней.
Или еще из московского лексикона. Когда ты спрашиваешь о
чем-нибудь у кого-то и этот кто-то не знает ответа на твой вопрос,
готовься к его совершенно безынтонационной реакции с пожиманием
плечами: - А почем я знаю.
Ну, при чем здесь "почем"? Я же не спрашиваю, СКОЛЬКО это
стоит. И как тут без специального разъяснения понять, что это
переводится, как "Я не знаю". А раз НЕ знаешь, то где она эта частица,
которая характеризует отрицание?
Это уже много позже я оценил одесский вариант ответа, когда
тот, кого спрашивают, не имеет ответа. Вместо обычного в таких случаях
- Я не знаю - вы обязательно услышите - Я знаю - с вопросительной
интонацией и пожиманием плечами.
Подобные лингвистические тонкости, тем более в говорливой
мальчишеской кампании, усваивались мною без труда.
Конечно, многое было для меня новым в Москве. Но самое
незабываемое впечатление на меня произвела ванна, белоснежная,
громадных размеров, в которой, как мне тогда казалось, могло
поместиться сразу несколько человек, и в которой мне, по крайней
мере, можно было даже плавать.
В Новороссийске для этих целей использовалось
оцинкованное корыто. Ни о каком душе в жилых домах никто никакого
понятия не имел, уже хотя бы только потому, что в доме отсутствовал
водопровод и канализация.
В Крыму и вовсе обыкновенный многофункциональный таз.
А здесь такое чудо в специально отведенной для этого большой комнате
с устройством со сложным названием "колонка газового отопления".
Всегда горящий, как свечи в церкви, фитиль, длинная газовая
горелка в виде узкой трубки с дырочками, которая ухнула глухим
далеким взрывом когда Лариса повернула блестящий никелированный
рычажок с черным шариком на конце, а потом засияла светлофиолетовым
с красными язычками пламенем.
До тех пор я не знал других источников питьевой воды кроме
реки, родника и колодца. Бронзовый водопроводный кран впервые в
сознательном возрасте увидел на станциях железной дороги.
Но из него лился кипяток, за которым люди стояли в очереди,
даже рискуя отстать от поезда, потому что кипяток был необходимым
дополнением к пище.
А тут оказалось, что воду холодную и даже горячую можно
добывать прямо из кранов и для купанья в том числе, которое в Москве
называют "мытьё". В предыдущей моей жизни купание было связано
с определенными трудностями.
Я видел как мать и бабушка носили воду ведрами из колодца,
долго грели ее на печи и уж потом приступали к купанию. Начинали с
меня, потом мылись взрослые. На это уходило чуть не полдня.
Кто получил истинное наслаждение от моего первого купания
в Москве так это Лариса. Она раскраснелась и, как мне показалось,
даже помолодела.
После того как была смыта окончательно дорожная грязь
Лариса завернула меня в громадное полотенце, я раньше таких не
видел, и передала на руки Федору.
Потом был обед, содержание которого я, всегда в ту пору
голодный, не помню, главное чтобы на столе было что-то съедобное.
Но вот послеобеденный чай с клубничным вареньем я запомнил на всю
жизнь.
И не только потому, что оно было сладким, густым и ароматным.
Федор смотрел-смотрел как я вылизываю свою розетку из прозрачного
стекла, потом решительно отставил ее в сторону, а рядом со мной уместил
почти полную банку с тем самым вареньем.
С тех пор банка с клубничным вареньем всегда стояла за
вечерним чаем рядом со мной. Точнее, между мной и Федором, тоже
сладкоежкой. Незаметно она превратилась для меня, а, может быть,
и для нас троих в символ единой семьи.
Банки постепенно опустошались, но регулярно заменялись на
полные. Со временем я поймал себя на том, что все реже и реже
вспоминаю чувство голода, которое совсем недавно не покидало меня
ни днем, ни ночью.
Нет, боюсь, вы меня, неправильно поняли. Я все еще
продолжал просыпаться от голодных снов, но, проснувшись уже не
ощущал панического страха за голодное утро.
Незаметно я стал ощущать себя совсем в другом мире и в
другом времени. Потому что вокруг меня, и дома, и на улице, везде
свои и не надо никого бояться, не надо ни от кого прятаться.
Потому что ушли из моей жизни и из моих снов бомбежки,
немцы, румынские и мадьярские жандармы с бряцающие орлами на
груди, баржи в нашем Керченском проливе, Крым, эвакуация на Урал.
И еще потому, я был в этом уверен, что это никогда уже не
случится в моей теперешней жизни.
Но не все так радужно оказалось на деле. В мирной жизни,
оказывается, существуют свои неожиданные налеты и досадные сдачи
завоеванных позиций.
В школу меня не приняли, потому что, во-первых, я не был
прописан в Москве, а, во-вторых, уже заканчивался сентябрь. Моим
образованием занялась Лариса. Читать я научился довольно быстро,
практически минуя этап "по складам".
Писал хуже, хотя бы потому, что писать было не на чем.
Первое время обходился полями газеты "Правда". С арифметикой
было ещё сложнее. Лариса долго хранила следы моей математической
тупости на супер-обложке маленькой абсолютно новой книжицы о
лицейских годах Пушкина.
По её заданию на тот день я должен был изобразить целую
строку, состоящих из одного и того же знака единицы. В ее отсутствие
я это сделал на изнанке супера из мелованной толстой бумаги, да еще
и хвостики у единиц прилепил не слева, как положено, а справа, т.е. в
зеркальном отображении.
Карандашом давил старательно, как шилом, вследствие чего
лицо супера, где поэт, в виде памятника, расположился в мечтательной
позе на лавочке, превратилось в решето.
А лицо самого юного гения оказалось побитым глубокими
оспинами, что, впрочем, его не только ни чуть не безобразило и не
лишало выражения одухотворенности, но даже выгодно подчеркивало,
на мой взгляд, начало периода возмужания.
На следующий день мы поехали трамваем в долгое
путешествие по Безбожному переулку, потом по 1-ой Мещанской улице
к парку имени Дзержинского, в нынешнее Останкино.
Из мебели в комнате был двухстворчатый гардероб, буфет,
узенькая на одного человека тахта, стол, этажерка и четыре венских
стула.
Это такие темно коричневые очень быстро разбалтывающиеся
под егозящим детским задом и вечно скрипящие устройства с жесткими
фанерными сиденьями. Их спинки и ножки выполнены из гнутого
круглого дерева.
Тахта стояла в углу. Вдоль длинной ее стороны на ночь
приставляли три стула. Поперек тахты укладывались мы все, Федор
и Лариса по краям, я в середине. Головами к стене, туловища на тахте,
а ноги на приставленных стульях, которые все время расползались,
и среди ночи я несколько раз оказывался на полу.
Ночью мне часто снилась бабушка. Она подходила
ко мне, гладила по голове своей широкой ладонью в пигментных пятнах
от густо чайного до золотистого цвета и шептала тихонько, чтобы никого
не разбудить:
-Кирие элейсон, кирие элейсон, господи, помилуй, господи,
помилуй.
Я плакал во сне. Меня будили, спрашивали отчего я плачу.
Но я не мог сказать им правду, что мне жалко бабушку, которая осталась
там, на Урале без меня. И что мне еще жальче себя, оставшегося без
Парфены.
Мать рассказывала, что в импровизированном семейном
спектакле, еще до войны, там, в Новороссийске, часто представляемом
для гостей, на вопрос о том, на ком я женюсь, когда стану взрослым,
я неизменно отвечал:
- На бабушке.
Разлука, конечно, обостряет чувства, но она же их со временем
и затягивает дымкой забытья. Совсем скоро для меня Федор и Лариса
стали самыми главными действующими лицами в моей жизни. Смею
думать, и я в их жизни тоже.
И хоть жили мы общими интересами и в согласии, но я так и
не смог назвать их папой, мамой и или хотя бы суховато, отец и мать,
даже после усыновления в 1953 году.
Да они, мне кажется, и не придавали этому особого значения,
по крайней мере, никогда ни Лариса, ни Федор об этом не заводили речь.
В самом начале нашего совместного проживания я звал ее тетей
Ларисой, его дядей Федей. Скороговоркой в обиходе это звучало как
Тёлс и Дяфе, и на вы.
Позже мы все трое привыкли к чуть более фамильярному
Герасимович и Ися и, конечно, уже на ты. С Герасимовичем ясно, это его
отчество. А Исей звал Ларису еще до войны двухлетний малыш, сын их
новороссийских друзей, которому было не под силу произнести ее
трехсложное имя с невыговариваемыми согласными. Она сама как-то
рассказала мне об этом, за что и поплатилась на всю жизнь.
Я тоже стал звать ее Исей. Это имя ей шло, оно было очень
женственным и, как мне казалось, нравилось ей самой. С моей легкой руки
так ее стали звать все родственники и друзья. И, конечно, Федор.
А главное в том, что при таком обращении отпала необходимость
использования слов "дядя" и "тетя" по отношению к двум дорогим для меня
существам, которых я к тому времени уже считал своими настоящими
родителями.
Позже, уже в школе, если я давал прозвища своим друзьям
и однокашникам, то они прилипали к ним надолго. Случайно я обратил
внимание на то, что если читать фамилии справа налево, то иногда можно
получить забавный результат.
Был у нас в классе парнишка с редкой фамилией Абезгуз. Вопреки
своей прямо таки звенящей фамилии сам он был совершенно незаметным
парнишкой в своем всегдашнем грязно-сером лыжном костюме.
В классном журнале его фамилия была первой. С неё я и начал
свою творческую деятельность. Результат меня поразил. Ну, конечно,
никакой он не Абезгуз, а самая настоящая Зугзеба. Лет через 10 после
окончания школы я встретил его в Московском Институте Стали и
Сплавов.
Я узнал его сразу, хоть шел он по коридору интитута
несвойственной ему, по моей памяти, уверенной походкой. Мне было
приятно встретить второго одноклассника по уже несуществующей школе.
До той поры нас было двое в институте, Сашка Елютин, сын
Министра Высшего Образования СССР Вячеслава Петровича Елютина и я.
Я, каюсь, бестактно, но искренне обрадованный, заорал на весь
длинный коридор второго этажа, где располагался ректорат:
-Здорово, Зугзеба!
Он отшатнулся от меня, как будто я ударил его по лицу.
Я виновато тихим голосом поправился:
-Здравствуй, Абезгуз.
-Вы меня с кем-то путаете, моя фамилия Абакумов.
У меня хватило ума не спорить. Сам то я к тому времени тоже
переименовался из Духновского в Миленного, но совсем при этом не
маскировался. Каждому своё.
продолжение:
http://www.proza.ru/2019/02/10/579