Глава 9
- Ну, вы и гулёны! – встретила мужа и сына удивлённым восклицанием Оксана Семёновна. – Я уже и баранинки успела раздобыть, и харчо приготовила, и с синенькими потушила, а вы всё не вертаитесь. Сбиралась итить за вами.
- Мам, погода-то какая! Рай! А рай разве кто-то по доброй воле спешит покинуть? Никто. Даже падшие ангелы и те не дюже рвались на нашу грешную землю. Так? – Валентин приобнял мать за плечи. – К тому же мы с батей расфилософствовались дюже, как депутаты на заседаниях Верховного Совета. Решили свою власть устанавливать.
- Где ж это?
- Ну, для начала – в своей хате.
- На кой ляд она здеся?
- Чтоб все жильцы в одну сторону тянули житейскую лямку, а не в разные.
- А как зараз не накормлю, куды потяните?
Валентин захохотал и весело проговорил:
- Видишь, батя, какой народ у нас ушлый? Ленина назубок знает, его работу «Удержат ли большевики государственную власть?» Он там примерно так же написал, что удержат, если монополизировать государством весь хлеб и выдавать по карточкам только тем россиянам, кто лоялен к большевикам. Так что лучше консенсус в хате не нарушать. Иначе будет установлен однозначный матриархат, диктатура в юбке.
Оксана Семёновна недоумённо глядела на сына, пытаясь понять его околесицу, потом махнула полотенцем и скомандовала:
- А ну, мыть руки и за стол!
- Есть, товарищ генерал! – вытянулся по стойке смирно Валентин.
- Да уж не спускался ли ты в погреб за наливкой? – полюбопытствовала мать, не понимая природу весёлости своего чада.
- Никак нет! – отчеканил, продолжающий дурачиться полковник. – В погреб не спускался, наливку не пил. А вот кислорода хватанул с избытком, в этом сознаюсь.
- Ну, ты артист!
- Да какой там? Неважная копия с батьки, не больше того. Просто день погожий и настроение такое же. А про наливку ты в самый раз вспомнила. Стаканчик не помешает.
- Так на здоровье! Яша, ты с нами сядешь, чи полежишь, а потом пообедаешь?
- Трошки отдохну. Позжей похлебаю твоего запашистого варева. Дух по всей хате стоит.
- Надо ш сынка побаловать.
- Вот и выяснили, кто из нас детей да внуков больше балует. А то всё на меня пыталась свешать. «Забаловал младшого!» Кто давеча гутарил?
- То ж я с переляку за Валика трюкнула. А ты, старый, и зарубил на носу. Ишь, какой! А всё беспамятным прикидывался, анчутка!
Валентин, довольный незлобивыми шутками родителей, с аппетитом хлебал наваристый и запашистый суп, отмечая про себя, что добрые предчувствия не обманули его. Отец потихоньку изо дня в день всё больше приходит в себя, начал самостоятельно двигаться, кушать, рассказывать о войне. И мать тоже взбодрилась, повеселела. Да и сам их домишко наполнился каким-то иным духом, иной энергией. Казалось бы, всё осталось на прежних местах – батька ещё очень слаб, пузырьки с лекарствами всё так же стоят на столе возле его кровати. Но ежедневные жалобы на болезнь, ожидания худшего исхода, сменились долгими разговорами и даже шутками. Уныние и безысходность уступили место надежде на улучшение самочувствия и продолжение жизни.
Общение с родителями не тяготило, а наоборот, всё больше увлекало сына, особенно рассказы о войне и плене. Что-то из отцовской биографии он знал и раньше, но многие подробности услышал впервые. Помимо сыновнего любопытства в нём проснулся и журналистский интерес к эпизодам солдатских кругов ада, через которые прошёл отец. Валентин мысленно корил себя, что за всю свою жизнь ни разу не удосужился толком поговорить с отцом по душам, про свои же корни разузнать. Слава Богу, что ещё можно наверстать упущенное! А если бы не успел? Чтобы детям своим мог поведать? Что их дедушка – бывший бухгалтер, фронтовик и честный трудяга? Негусто для благодарной памяти и любви. Ещё, как минимум, душевное родство нужно. А оно только сопереживанием создаётся и укрепляется, знанием волнующих подробностей жизни.
Часа полтора отдохнув после прогулки, и подкрепившись обедом, Яков Васильевич, как и обещал сыну, поведал новые подробности из своей лагерной эпопеи:
- В нашем лагере почти все заключённые, в том числе и немцы, добывали уголь в шахтах. Работали, в буквальном смысле, до упада, часов двенадцать в день. За мизерную пайку серого непропечённого хлеба с какими-то горькими добавками и миску овощной баланды, изредка разбавленной крупами. Голодали дюже. Урабатывались до смерти. Многие померли. Кто – прямо в забое, кто – в лагерном бараке.
Я под всяческим предлогом старался не попасть в шахту. Лёгкие некудышние. Да и, честно сказать, не было никакого желания фашистам пособлять, пусть не по своей воле, а под конвоем, но всё равно работать на врага. Поэтому, как мог, отлынивал. То уборщиком в бараке останусь, то больным прикинусь.
Охранники вскоре заподозрили меня в симуляции, стали на проработку вытаскивать. Сначала кругов по сто вокруг барака гоняли. Заставляли приседать или отжиматься от земли, пока не упаду без сил. Тогда футбол начинался…до крови.
Но и тут я хитрей их оказался. Научился юшку носом пускать. Токо они меня на сапоги возьмут, я – шмыг, шмыг рукой под носом…вся физиономия в крови. Они - гады конченные, а кровь на них всё равно отрезвляюще действовала. Отступались.
Изобьют на рупь, а я охаю и отлёживаюсь несколько дней на червонец, – невесело пошутил Яков Васильевич.
Валентин зябко поёжился, представив кровавую лагерную забаву охранников. Ему приходилось много раз читать и видеть в кино, как немцы и полицаи издевались над военнопленными. Кровь в жилах стыла. Но ведь там были абстрактные жертвы. А здесь – отец. Тихий, незлобивый человек, всю жизнь носивший в себе боль от пережитого и никогда не изливавший её на близких и родных людей. Вечно трудившийся, как муравей, на своё немалочисленное семейство. Вечно переживавший за то, чтобы все были сыты, одеты, обуты, не болели, учились прилежно. И никогда, ничего не требовавший взамен. Даже когда дети выросли, получили образование, заняли разные должности и стали время от времени помогать родителям деньгами, отец каждый раз смущался и говорил: «Мы раздолжимся. Бычка в зиму сдадим заготовителям и раздолжимся. Вам-то, молодым, деньги нужнее». Душе до слёз больно.
- Охранниками немцы были или свои же из пленных? – спросил взволнованно Валентин.
- Смешанно. Но лютовали больше свои. По сию пору не могу понять, почему? Особенно один земляк по кличке «Ржавый» бесчинствовал. Здоровенный детина, нескладный, как обезьяна, весь в рыжей шерсти. Взялся за меня не на шутку.
- Может быть, из кулаков, обиженный?
- Кажись, голодранец. Но ненавистный, не приведи Господи! Доведись ему родного брата пытать, умучил бы до смерти. Есть такая порода – всё у них не как у людей, вкривь и вкось, а винят весь мир в этом, токо не себя.
- Кажется, я понял, что за фрукт! Такие, по научному определению, страдают «комплексом неполноценности» или по-другому – комплексом Каина. Душа чёрной завистью переполнена, не способна сопереживать другим людям, любить, а только – ненавидеть, унижать, издеваться и за счёт этого возвышаться над жертвами.
- Ну, как там по-научному называется, не знаю, но то, что душа гнилая – факт. Вначале ему кличка моя не понравилась. Хлопцы прозвали меня за большие усы, закрученные на донской манер, «Будённым». Чем уж ему Семён Михайлович не угодил, того не ведаю. Но, как только услышал слово «Будённый», взъярился, как ошпаренный. Чёртом подскочил ко мне. Чуть ли ни в глаз тычет корявым, как сучок, пальцем и орёт:
- Это ты Будённый?
Мне даже смешно стало от такой тупости. Ответил ему:
- Неужели солдата от маршала отличить не можешь? Я – такой же Будённый, как ты Ворошилов.
Он от ненависти аж зелёным сделался. Глаза, как у рака, выпучились, рот перекривило. Командует:
- Раздевайся!
- Это ещё зачем?
- Раздевайся, гнида, а то зашибу.
Пришлось раздеться до исподнего.
Подхватил он мои отрепья и кинул в печь, прошипев при этом:
- К утру сам от холода сдохнешь.
Хлопцы мне вскоре другую одёжу принесли. Сняли с кого-то из умерших. Не пропадать же добру, когда ещё может живым послужить?
Но «Ржавый» не успокоился на первой выходке. При любом подвернувшемся случае мстил, хоть и понимал, зараза, што никакой я не Будённый, и даже не активист. Просто выбрал «козла отпущения» и вымещал свою злобу. Может, выслуживался таким образом перед немцами, а, может, просто своё гнилое нутро тешил?
Однажды лежу на нарах после очередного «угощения» охранников, мозгую, как дальше действовать, што ещё заковыристей придумать, чтобы головы им задурить. Несколько недель так вот на одном кровопускании прокантовался. Похоже, сей трюк им приелся, уже не дюже впечатляет, бьют всё сильнее и дольше. Так и все внутренности отобьют. Нужно ещё на што-то исхитрица.
Тут заходит в барак мой «благодетель» и не орёт, как обычно, а говорит масляным голосом (знать придумал какую-то новую пытку):
- Вставай, Будённый. Неча симулировать.
Я сквозь охи и вздохи отвечаю:
- После твоих сапог посимулируешь! Все потроха отбили. Не знаю, дотяну ли до утра.
- Счас узнаешь, - сипит он. Сдёрнул меня за шиворот, как щенка, с нар и поволок к выходу. – Узнаешь, сучье отродье, как от работы отлынивать, дурить нас своими фокусами! Я тебя отучу дурака валять!
Выволок на улицу. У входа подельники его скучковались. Видать, был у них какой-то сговор насчёт моей персоны? Стоят, посмеиваются, покуривают, ожидают очередного «спектакля».
Несколько немцев тоже подошли, любопытствуют, что за развлечение «Ржавый» на этот раз придумал.
Мне дюже не по себе. Вижу, што бить, вроде, не собираюца, но и миловать – тоже.
Достал «Ржавый» три верёвки из кармана. Две – потолще. А одну – тонкую, но крепкую, как дратва сапожная. Толстыми верёвками связал мне руки и ноги. Подтянул, как бревно, к массивной входной двери и шипит по-змеиному:
- Будешь отныне псом барачным. Бессменно. А штоб не сбежал, я тебе надёжный поводок нашёл.
И привязывает, гад, дратву к моим усам, а потом – к двери.
Дружки его от смеха затряслись, аж захлёбываются, так им потешно, что изверг придумал небывалую пытку для человека, который не пожелал стать, подобно им, фашистским прихвостнем.
Немцы тоже посмеиваются, пальцами в нашу сторону тычут, дескать, чего только эти русские дикари не отчебучат! Варвары, одним словом!
А «Ржавый» ни разу не осклабился. Всерьёз делом занят. Только пыхтит, сморкается на меня и цедит слова сквозь зубы:
- Пока не загавкаешь по-собачьи, не отвяжу, хуч до ночи.
Голос у Якова Васильевича дрогнул, и глаза подёрнулись маслянистой плёнкой подступивших слёз. На несколько минут он замолчал, промокая глаза и нос уголком махрового полотенца, попавшего под руку.
Валентин, глядя на отца, тоже пытался сдержать подступивший к горлу ком. В голове промелькнула мысль: «Хорошо, что мать к соседке посумерничать ушла. Не для женского сердца такие рассказы».
- Никогда в жизни не приходилось быть таким униженным, как тогда, - продолжил отец рассказ осевшим голосом. – Лучше бы убили, гады, чем в скотское положение человека ставить.
Деваться некуда. Стою на привязи, гляжу поверх крыши барака на небо. А оно такое же, как нынче, ясное, голубое. Кое-где облачка белокрылыми чайками летят на Восток. Туда, где жёнка моя с детками в оккупации мается. А может, отмаялись, померли с голоду без кормильца семьи?
От таких мыслей вовсе жить не хочется в этом вонючем бараке, где вши и дизентерия, чахотка и силикоз, поголовная дистрофия, где человеческая жизнь полушки не стоит. Бывало, один гад на спор с другим гадом, за миску баланды любого человека убить мог. Не днём, конечно. Принародно на такое злодейство не решались, зная, што не все за кусок хлеба душу продают. А ночью, когда хлопцы, смертельно устав на каторге в шахте, проваливались в сон, случалось, кто-то и не просыпался, посинев от удавок упырей.
Где взять силы, штобы выжить в таком аду? Токо – вспоминая всё самое хорошее, самое дорогое. А што у человека есть дорогого, што б всегда с ним было? Токо – близкие душе люди – семья, родные, друзья. Вот и всё.
Гляжу на небо, на летящие по нему облака, дом родной вспоминаю, родителей, сестру, приятелей, как жену приглядел среди других заневестившихся хуторских девчат, детей наших, их потешные приключения.
И, вроде как, нет войны на свете, нет колючей проволоки вокруг лагеря, нет зловонного барака с парашей, нет «Ржавого» - садиста, которого, по всему видать, точит собственная никчемность, а он её измывательствами над другими людьми приглушает.
Всё происходящее кажется только сном, кошмарным, болезненным. Пройдёт он, и сгинут все мучения, страдания и унижения…
Но налетел порыв ветра, ударил в сырые доски, резко качнул дверь. И в глазах почернело от боли. А сделать ничего не могу, токо лбом в дверь упереться, што бы её не так сильно шатало. Ведь, если упаду, усы вместе с верхней губой на двери оставлю. И на кой ляд я их такие пышные отращивал? Куражу ради среди станичников. Вот и покуражатся теперь прихвостни фашистские в своё удовольствие!
Ишь, как им смешно, што я от боли корчусь при каждом порыве ветра, слёзы из глаз горошинами выкатываются!
Дунет резко ветер, и оттопыривается губа вслед за усами, обнажая стиснутые зубы. И такая боль в душе от беспомощности, что не только залаял бы, но и завыл по-собачьи.
- Гавкай, «Будённый»! – сипит над ухом «Ржавый». – Ты меня знаешь, я не шуткую. Будешь до вечера корчиться.
«Знаю, гад, што не шуткуешь, – думаю про себя, - но ежели я тебе хоть раз поддамся, ты меня потешной собачонкой навсегда сделаешь. А для меня лучше смерть, чем срамота. Да, терпел побои. Да, грёб дерьмо барачное. Но ни вам, ни хозяевам вашим не продавался. Не дождётесь моего позора!».
Когда надоела «Ржавому» потеха и развязал он верёвки, тут я и рухнул. Взаправду упал, лишился сознания. Видать, все силы, и духовные, и физические, потратил, штоб не особачиться.
В бараке меня сосед по нарам – донецкий шахтёр Семён Дубина спрашивает:
- Яша, што они с тобой делали?
А у меня верхняя губа онемела, язык не ворочается. Хочу сказать и не могу. Кое- как Семёну объяснил, што мне срочно надо сбрить усы, иначе доконают «Ржавый» с подельниками.
Семён позвал вечером несколько земляков. Сбрили они мои будённовские усы. Помороковали, как дальше быть. Сошлись на том, што больше нельзя мне в бараке ошиваться, охранники не отстанут, пока не прикончат. Лучше уж со своими хлопцами в шахту идти.
Яков Васильевич с грустной улыбкой подытожил рассказ:
- Так завершился период моей барачной войны с фашистами и начался шахтёрский. Но об этом в другой раз поговорим. Не вышел бы весь пар в свисток!
- Узнаю бухгалтерскую жилку, – пошутил Валентин. – Будем экономить слова.
- Нет, сынок. Будем беречь силы. Они через слова тоже уходят. Бог даст, ещё докончу рассказ.