«Иногда думаешь о самых фантастических преступлениях.»
Моя мама
«Так ты у нас самое фантастическое преступление!»
Света Костина
Покажите тугомент!
Дайте мне глянуть на справочку о моём освобождении из Гулага.
Одним глазком.
На секундочку.
Только раз.
Покажите мне документ, согласно которому я больше не заключённый!
За всю мою нелепую неясную размытую жизнь ни разу никто не показал мне такого документа.
По очень простой причине.
Такого документа никем нигде и никогда не было изготовлено.
Я родился в зоне.
На зоне.
В тюремном бараке, условно именуемом «Дом ребёнка».
Тюремный барак можно было бы назвать как угодно.
В нашем случае употребляются два слова исключающих понимание заведения.
Дом – это здание, сооружение, в котором живут люди.
Барак – это устройство в котором обитают недо люди то бишь нелюди.
Ребёнок – это человеческий дитёныш.
Начнём с общего понимания.
Дом ребёнку не принадлежит.
Это Дом чей угодно, но только не «ребёнка».
На самом деле в «доме» обитало 544 ребёнка, и потому уже необходимо было вносить исправление в текст: «Дом для детишек».
Но это был не дом!
Дом – это категория, которая имеет основное значение, как родной дом, дом семьи, дом мамы и папы.
В нашем случае это – основное было убито, вытравлено, уничтожено на корню. Это изначально было чужое, чужеродное, враждебное, неприветливое, злое, отчуждённое. Это был именно барак.
Барак для детей, у которых искусственно, противоестественно была отнята МАТЬ.
В нашем обществе обычно рассуждают о том, какие неправильности в жизни допустила несчастная, но никто не обсуждает, за какие неправильности матери лишали меня.
Почему я был наказан удалением от материнского тепла и молока?
Моя мама форточку надо мной не открывала.
Чужие злобные руки положили меня – новорожденного – на подоконник и открыли форточку.
Чужие враждебные глаза следили за тем, чтобы морозный воздух равномерно овевал моё красное тельце.
Я был абсолютно беспомощен.
Зона желала чтобы я сгинул.
Исчез.
Заткнулся раз и навсегда.
У меня ещё не было ни одного документа в жизни.
В том числе и свидетельства о рождении.
Предполагалось априори, что в графе «живорожденный» заменят на «мертворожденный» или что-нибудь в этом духе.
Три месяца зона не желала вообще замечать, что я родился!
Моя мама кормила грудью – так много было у неё молока – шесть чужих детей.
В том числе и девочку Кондратюк.
А меня не кормила!
Я смертельно болел и грудь не брал.
Не мог!
Мне она капала картофельный отвар в носик.
А я терял и терял вес.
Стремительно.
И уже не плакал.
Не хныкал.
Почти не какал и не писал.
Я уже был «готов».
И диагноз у меня был – веселее не придумаешь! – туберкулёз бронхов.
Как раз к моему рождению Система созрела и произошли изменения в управлении лагерями.
В неразберихе преступное незанесение меня в число новорожденных продолжалось вполне успешно.
И однажды, когда мама кормила в другой части барака чужого ребёнка «дневальный» аккуратно взял мой свёрточек на руки и тихо понёс через двор к дальнему сугробу.
Мама перехватила его уже около снежной кучи.
В горло ему упёрлась штыковая лопата.
- Убью! Сука!
- Он же уже всё… - пытался вякнуть дневальный и тут штык вдавился ему в кадык.
И тогда он медленно опустил меня к ногам мамы.
Меня вернули в барак.
Так и начался мой побег с Колымы.
Без справки.
Без документа.
Без имени.
Без фамилии.
Без отчества.
Вообще безо всего того, чем вроде бы должен располагать бегущий.