Ваську Коромыслова хоронили под завывание местного духового чуть ли не всем городом. Фимка Глазырин лежал в реанимации, что-то там с сердцем. Еще пятеро с переломами ребер, рук, с вывихами лежали в хирургии. Кровоподтеки, обморожения, колотые раны после первой помощи долечивали по домам. Шалого и Битюга почему-то в городе хоронить не стали, поговаривали, что их отправили на труповозке в Ивдель. Спрашивается, зачем?..
За Нинкой пришли на третий день, под конвоем увели сначала в КПЗ при городском отделении милиции, а потом дело затребовал областной суд, и ее надо было вывезти в Свердловск. Когда подали к перрону зарешеченный вагон, к нему быстро подтянулась толпа, ждали милицейский УАЗик. Конвой был усиленным, здесь же бегал озабоченный начальник отделения Томкин…
Первой из машины вышла Нинка, опустив голову, шла сквозь толпу, ничего не видя перед собой. Но её-то хорошо видели все, знавшие Нинку с детства, многие – любившие и даже восхищавшиеся ею!.. Видели, и как она страшно переменилась за какую-то неделю, просто другое лицо, как-то неестественно сникший, сломанный некогда гордый гибкий стан. Перемена эта сразила всех, толпа, против ожиданий Томкина, стояла молча, неподвижно.
Немного зашевелились, загомонили, когда следом повели в наручниках двоих чужаков, но первое потрясение, видимо, было таким сильным, что на большее никто не сподвигся. Уже когда поезд тронулся, вдруг в толпе зарыдала Васькина мать, заплакал кто-то еще, зашевелились и все остальные, как бы опомнившись. Но поезд уже набирал скорость, уходил за поворот.
Нина, забившись в угол, все так же пребывала в оцепенении. В соседнем купе, матерясь и непрерывно что-то выясняя меж собой, разговаривали те, двое, привычные ко всему, не ожидавшие для себя ни большего худа, ни нечаянного добра. Теперь и она принадлежала к этому миру, жуткому, страшному, абсолютно неизбежному. Про себя в отчаянии только отметила, что ни мать, ни отец, ни сестры на вокзал не пришли. И он не пришел.
Сжав руки так, что косточки побелели, Нина взмолилась про себя: "Господи, помоги мне все это перенести, я, наверное, виновата, но не хотела я этого, испытываешь ты меня, понимаю.. Но поддержи меня, спаси, помилуй, не бросай меня в этом страшном испытании. Я одна не справлюсь, на тебя уповаю..." Слезы текли по лицу, она молилась истово и горячо, хотя никто не учил ее, как это делать, никто не подсказывал слова, и была она некрещеной. Но разве Богу это важно, если человек к нему обратился? Должен услышать...
А началось все с истерики завуча, исторички Галины Петровны. Она влетела в учительскую, крепясь из последних сил, и на первый же вопросительный взгляд отреагировала прорвавшимися слезами: «Не могу больше, с этими бандитами невозможно разговаривать, опять весь урок мычали! Только я и могла сдуру согласиться на классное руководство у них, помяните мое слово, зарежут когда-нибудь!…»
Нинка молча подала ей стакан воды и про себя подумала, что на уроках Петровны лично ей всегда хотелось не мычать, а выть. Вчерашняя школьница судила не понаслышке. Два года назад она из этой самой школы уехала в Ленинград – поступать в педагогический, но проучилась там недолго. Из-за безумной любви перевелась на заочный и вернулась в свой северный городишко. Там сильно изумились такому повороту, но взяли на работу в школу – учителем физкультуры в начальные классы. Пока получит диплом.
Галина Петровна воду выпила и подняла на Нину глаза. Она вдруг увидела выход из положения: «Нина… Ивановна, а возьми ты руководство! Год только начался, пока они вовсе не сбесились… У тебя получится, ты же прирожденный талант, выдумщица, заводила, да они тебя так любят!»
Какой уж там, в учительской, был разговор, не суть важно, но на следующий день, перед уроками десятый «Б» был ошарашен новостью устами самой Нинки… Ивановны. Класс, было, развеселился, но новая классная объявила:
- Завтра пойду по домам, с родителями знакомиться.
Травкин тут же парировал:
- Ага, у меня батя неделю квасит, то-то он вам обрадуется!
Ответ был коротким:
- С тебя и начнем.
Пошла прямо с утра, надеясь, что хозяин еще «сухой». Поднимаясь по лестнице, поняла, что надеялась зря: там уже звенела посуда, подвывал женский голос. Толкнула незапертую дверь, очутилась в центре пьяной бури и, недолго думая, подхватила ковшик, треснула хозяина по затылку. Свалился, как сноп. Хозяйка очумело глянула на девушку и хрипло спросила:
- Ты…кто?
- Я новый классный руководитель вашего Саши. Покажите, где он занимается…
- Дак здесь, на кухне…Ты мово мужика за что убила?
- Да я не насовсем, сейчас встанет, как его по отчеству?
- Чего?...
Опамятовавшийся мужик тоже в изумлении спросил: «Ты кто?!»
Примерно так проходило знакомство с родителями во многих горняцких семьях, класс был отборным! Ребята до поры притихли, ожидая, чем все это закончится. Но Нинка Ивановна удивила их еще больше. Классный час, как ни в чем не бывало, начала с перечня двоечников, но, не окончив его, закрыла журнал.
- Вы про себя сами все знаете, теперь и я тоже… В общем, так. Впереди две четверти. Вы люди взрослые, если дома условия не ахти – после пяти можно заниматься в пионерской, я договорюсь. Кто к Новому году будет без двоек, пойдет со мной в поход, на лыжах за перевал. Умоем всех!
Класс замер и тут же загудел:
- Зимой?.. Никогда не ходили!.. Не разрешат!
Тут же вывалили все возражения: лыжи есть не у всех, с экипировкой – проблемы, денег на автобус и то… Классная все внимательно выслушала и пожала плечами:
- Ваше дело – двойки, моё – организационные проблемы. Но, чур, не болтать, сорвете мне всё раньше времени.
О, они умели, когда хотели, молчать! Самый разболтанный класс «серых людишек», как их окрестили учителя, объединенный страшной тайной, перестал мычать, даже на «камчатке» зашелестели учебники. Классная воевала за них в учительской – надо было переломить плевое отношение к отпетым.
Всё чуть было не сорвалось в конце первой четверти, когда нечеловеческие усилия дали… ничтожный результат. Они чуть не кричали на Нину:
- Да нам не вытянуть так сразу, ты знала заранее!
На что она, помолчав, веско ответила:
- Знала. Но с тренером на стадионе уже договорилась, что нам дадут лыжи и ветровки. На руднике выбила помощь от профсоюза. Ездила в Баяновку, и там пообещали, что пустят переночевать в их школу перед выходом в лес. И если у тебя, Травкин, будет положение…не идеальное, но получше, я тебя возьму. Но работайте, черт возьми!
Всё сложилось! Даже родители отметили, что стало «получше», в поход ребят с ненормальной училкой отпустили, подобрали свитера, ватники, валенки…
Вечером автобус остановился у поселковой школы, завхоз, зевая, отдал ключи, посоветовал из спортзала маты перетащить в класс, где потеплее. До темноты ребята устроились на ночлег, веселились от души, предвкушая приключения, втайне от классной, показывали друг другу охотничьи ножи: кто же в лес пойдет с голыми руками! Грохот в дверь заставил всех замолчать. Потом пошел перестук по окнам – и снова в дверь. Свет погасили, затихарились.
- Не, ну чё гадать, - это поселковые нас высмотрели! – негромко определил Левка Кузякин, - выйти, навкладывать им как следует!
- Я вам выйду,- жестко парировала Нина, - еще мне тут поножовщину устроите! Спать всем, подниму до свету!
Скребли, стучали и свистели по ту сторону окон довольно долго, но в минус 20 какой дурак выдержит свою собственную осаду! – В полночь уже стихло. Нина поняла, что надо увести свой отряд как можно дальше в лес до свету, пока местная шпана спит. Так и сделала. Зевая и пыхтя, пацаны за околицей надели лыжи, валенки привязали к мешкам, и не жрамши, отправились в темный лес. Ориентиром до поры служила просека-визирка, а со светом уже можно будет шагать прямо на вершину Кумбы. Когда все изрядно пропотели, а небо – посветлело, сделали привал на завтрак. Натопили в чайнике снег, достали бутерброды, отдышались и снова повеселели.
Славка Хромых достал «Смену», сделал первые снимки. Кумба и рядом с ней Золотой Камень четкой волной нарисовались перед зачарованными туристами. Они никогда не были здесь зимой, сказочно заваленная снегом тайга и манила, и пугала. Мороз поторапливал, им предстояло сделать изрядный бросок до ночевки, не дойти до намеченной избушки было теперь просто страшно: и как тогда?...
- А никак, - отрезала классная, - дойдем, если ноги передвигать будете! Славка, фотик убрал, пошел вперед!
И пошли. Поворот с визиры Нинка помнила, дальше предстояло идти девственными сугробами по лесу. Уставали не очень тренированные пацаны быстро, Нина впервые ощутила неясную тревогу. Она и сама ни разу не была в таком походе зимой. Летом за ягодами с отцом на мотоцикле ездила, да и грибы тут собирали, с высоты любовались на город, на панораму разбежавшихся шахт с терриконами, насчитывали по округе семнадцать озер. Но на вершину с обозрением еще надо выйти!..
Опять привал. Болтают уже меньше и не резвятся. Сама взяла у Славки фотик, скомандовала: «Улыбочку!..» - и ребята немного приободрились. Первым теперь пошел Травкин, он был всех старше и сильнее, а по целине даже на лыжах не всякий бойко пойдет. Начинало темнеть. Она еще ничего не произнесла вслух, но заметила, что идут они не в гору, на Кумбу, а как бы вниз. И это могло означать лишь одно: где-то они вильнули, идут перевалом между двух вершин. Сбились. Как бы ни пришлось ночевать в снегу. Не смертельно, но…
Где-то сбоку сильно затрещал валежник, ребята тут же сгрудились в кучу, оробели, да и Нина не знала, что подумать! Как-то глупо, словно вечерком на крыльце, крикнула:
- Эй, кто там, чего вы?!.
И в ответ услышали хриплое:
- Вы кто, откуда?
Страх сковывал и с той, и с другой стороны, но, видимо, там, в валежнике, положение было и страшнее, и безысходнее. Канюча: «Только не стреляйте, я в беду попал…» на ребят вышло чудище несуразное, в драной дерюге, замурзанное и околевающее.
Разожгли костер, опять подвесили чайник и услышали страшный рассказ. Назвавшийся охотником, Петром из Баяновки, человек, трясясь и стараясь держаться поближе к огню, рассказал…
В отличие от ребят, он вышел с ружьишком на сутки раньше – попугать белок, может, и на лося выйти посчастливится, лицензия есть… Ну, пару белок к поясу подвесил, впотьмах вышел на известную избушку, еще порадовался, что дымок тянет: сразу в тепло к сотоварищам! Дверь потянул, а на него сразу трое и навалились. Четвертый скалил зубы на нарах. Как теперь он понимает, бежали сидельцы из Ивдельского лагеря, давно блукают, голодные, оборванные. Раздели Петра чуть не догола, кинули ему лагерную робу: поменялись…Вместо кожушка рвань всякую со спальных нар бросили, добра от них ждать не приходилось, выкатился за дверь прямо без ума, первый час летел по сугробам как в лихорадке… Потом опомнился: темень, на ногах лагерные опорки вместо валенок, куда идти – не соображает… Надо ночевать в снегу! Нашарил кое-как место пониже, руками выгреб яму, сумел веток наломать. Э, да что там рассказывать, закопался, как мог, свернулся в своих дерюгах, ночь передрожал… Утром, с трудом шевеля замерзшими руками, залез на сосну, огляделся, увидел трубы заводские – но в ту сторону идти далеко. Понял, что он должен через перевал перебраться, чтобы спуститься в Баяновку. Тоже путь не близкий, а что делать? Так и пер по сугробам, пока вот на людей не наткнулся…
Он посмотрел на притихших парнишек и неожиданно заплакал. Переждали молча, начали советоваться.
Идти впотьмах куда бы то ни было – неразумно, надо ждать утра. Ночевать. Страшно? Нина даже не знала, верить ли Петру, который предстал перед ними в таком одеянии – лагерной робе, ботинках и немыслимой дерюге. Почем знать, не сам ли он лагерный беглец? Но ведь не проверишь… Начали готовить ночевку. Известная технология: снег разгребали, костер жгли, натащили веток, соорудили заглубленный шалаш, закидали его со всех сторон снегом, оставив лишь лаз. От усилий все взмокли. Нина заставила ребят натянуть все, что было припасено в мешках, двоим – дежурить, остальным тесной кучей сгрудиться в шалаше и покемарить, насколько возможно. Сама же и села с Петром у огня, ему тоже дали запасной свитер, чтобы не околел окончательно. Разговаривать не хотелось.
Ребята, несмотря на все потрясения, быстро выключились, все же умаялись за дорогу. Только Травкин никак не мог приладиться ко сну. Наконец, не вытерпел, выполз из укрытия, смущаясь, сказал классной:
- Нин, иди к ребятам, поспи, я подежурю…
- Ладно, давай дров только подбросим, (и - шепотом) Шурка, я его боюсь, ты топор не выпускай. Я чуток подремлю и выйду.
Шурку окатила горячая волна то ли сочувствия, то ли признательности, что она к нему с таким доверием, он внутренне подобрался, почувствовал себя мужчиной. И то сказать! Какая она взрослая – года на два старше его будет. Кинул взгляд на приблудившегося горе-охотника, тот страшным не выглядел, скорее – жалким. Перебросились фразами, уставились на огонь, даже и расслабились. Но видно зря! Жахнул выстрел прямо в костер, и в световой круг вступили трое, четвертый маячил в темноте поодаль.
- Гляди-ка, Шалый, да наш охотник никак с подмогой вернулся! – С издевкой бросил паливший, - А мы -то думаем, что за дым там вьется, что за соседи нарисовались!
Шурка не мог двинуться, и уж совсем плох был Петр, просто обезножел! Бандюги вразвалку подошли поближе, отпихнули подальше топор, но скорее с усмешкой, чем из опаски. Уж очень жалко выглядели дозорные. На выстрел зашевелились ребята в шалаше, и первой высунулась Нина. Лучше бы она этого не делала! Самый высокий, с ружьем в руках, пришел в восторг, увидев девушку: «Ба! Да тут с ними бабенка! Иди, иди сюда, сладкая, вот уж подарок!..» Он ловко сбил шапку с ее головы, накрутил волосы на руку, поволок.
Оказалось, Петр, путаясь в сугробах, кружил рядом, и они расположились совсем недалеко от избушки. Треск сучьев, огонь и дым привлекли внимание бандитов, которые по нужде выходили из своего укрытия. Когда они поняли, что неизвестный отряд не собирается уходить, решили пойти на приступ, ружье охотника придавало им смелости. Когда же подошли поближе и увидели пацанов, совсем осмелели. Этих можно просто пинками раскидать по сугробам, сами замерзнут! А еще и девка такая лакомая!
Вожак своим подельникам приказал разобраться с сопляками и потащил Нину к избушке. Она совсем обезумела и только повторяла: «Сволочь, гад, отпусти, убью…» - чем еще больше веселила здоровенного бугая. Он волок ее, как… козу – без усилий, попинывая коленкой, издеваясь… Дотащились до избушки, он втолкнул ее, кинул на нары, хищно ощерившись, скинул ватник, вонь от него шла непереносимая. Нина, толкаясь ногами, двигалась к стене, лихорадочно скребла руками по нарам…
"Господи, помоги мне! – внутренне молила она, убежденная атеистка и комсомолка, - господи, что же это!» А это грязное, вонючее, похотливое животное уже налегло на нее всей тяжестью… Нет, отстранился, начал стаскивать через голову одежу, - и тут она увидела торчащий с краю стола охотничий нож. Дальше все произошло мгновенно и страшно: она с нечеловеческим усилием метнулась в ту сторону, выдернула нож, и пока здоровяк путался башкой в рубахе, всадила сталь под ребра, всем телом помогая этому движению, всем своим весом задвигая нож по рукоять. Человек как-то странно кхеркнул – и обмяк, завалился на бок, засучил ногами – и стих. Видимо, хорошо угадала.
Нина обмерла: убила, убила, я его убила, я убила живого человека…Нет, уже не живого, но он ведь был живой… Я убила, я его зарезала, как папка поросенка… Но я же даже смотреть боялась, когда скотину резали! Я его убила, убила… И тут словно молния сверкнула в мозгу: а ребята! Там же ребята с этими бандитами! Мои мальчишки, господи!
Лихорадочно подхватилась, поискала глазами вокруг, отвела взгляд от торчащего в боку здоровяка ножа, опять поискала глазами…Ружье! Вот ведь он его бросил, сразу у двери!
Поправила одежду, подобрала волосы, шапки нет, там, в лесу… Осторожно подняла ружье. Решилась, наконец. Надо идти. Тихо. Лучше не по старым следам. А какая разница, новые тоже видны будут. Да, если они пойдут навстречу, сюда… Нет, лучше не по старым следам, чуть-чуть стороной, костер-то виден… Пошла, прислушиваясь к шуму там, у костра. Ребята кричали, бандиты матерились, резвились от души, избивая, раскидывая мальчишек, почти не встречая сопротивления. И вдруг один из них изумленно заорал: «Ах, ты, гаденыш, еще перо у него, да я тебя размажу щас!»
Видать, кто-то из пацанов вызверился, опомнился, произошел какой-то перелом – по воплям было слышно! Нинка спешила изо всех сил, утопая в сугробах и поняв, что надо ДОСТАТЬ, во чтобы то ни было ДОСТАТЬ - выстрелила в одного из чужаков, который чуть в стороне пытался поймать Славку. И он упал, дернулся – но уже не поднялся! Драка после этого выстрела, после того, что Петр и Шурка увидели ее с ружьем, одушевилась: не обращая внимания на боль, разбитые носы и рты, парнишки молотили, тащили за ноги, вязали своим весом по рукам, – и одолели оставшихся двоих бандитов. Которые, по большому счету, были не в такой уж хорошей форме, оголодавшие, измученные своим побегом и этой заснеженной тайгой. Их завалили, по несколько человек уселись сверху, и били, били, от страха и ненависти. Надо же найти, чем их связать!..
Нашли какие-то лямки, веревку (Славка думал, что там, на вершине Кумбы, он будет, как альпинист, страховать ребят!), связали. Стояли вокруг пленников, задыхаясь от усталости, от драки, от ненависти и боли. Никто не знал, что делать дальше, как им поступить с этими, лежавшими ничком мордой в истоптанный снег. Нина, опираясь на ружье, чувствовала себя совершенно выпотрошенной, словно не она стояла в этом аду, у затухающего костра, среди окровавленных измученных пацанов, словно не с нею и не с ними все это происходило, а …
Шурка Травкин подобрал свой топор, крикнул пацанам: «Собирайте все вещи, мешки, Нин, изба далеко? Идем туда, до утра надо перекантоваться. Потом в обратный путь». Нина посмотрела на него и с усилием выговорила: «Нельзя туда. Надо уходить. Мы до света много сумеем пройти, крепитесь, пацаны, попробуем… Под гору будет легче, чем сюда шли. Да и следы наши остались. Пойдем».
Неожиданно и горячо ее поддержал оживший охотник, он взялся конвоировать своих истязателей. Нина, не задумываясь, отдала бы ему ружье тотчас, она не могла понять, как вообще сумела выпалить из него! Но Шурка, нахмурившись, непреклонно сказал: «Ружье – мне, вы трое идете впереди, по нашим следам, за вами пойду я и Славка, все остальные – сзади, и не отставать, ждать никого не будем». Все его тотчас и охотно послушались. Петр торопливо закивал, попинал лежавших бандитов, помог им подняться, с одного содрал свой кожушок, кинул ему дерюжку: «Веселей побежишь!»
Шли сквозь ночь, навстречу зарозовевшему рассвету, шарахаясь от треска веток, стараясь не упасть и всякую минуту ожидая неизвестно какой напасти: то ли волков, то ли еще каких каторжан, то ли лесных чертей. Нина тащилась на одном упрямстве, ее только сейчас весь ужас пережитого начал трясти крупной дрожью, она вдруг почувствовала, что на голове нет шапки. Чуть задержалась, чтобы вытащить из котомки запасную кофту, и Травкин тут же заорал: «Не отставать!» Она все же выдернула одежку, обмотала голову, заспешила. Она теперь больше, чем кто-либо из ребят, боялась и леса, и кое-как связанных бандитов, и Петра, который на самом деле неизвестно кто! Видимо, как только Травкин принял на себя командование, она без этого держащего каркаса ответственности и ослабела.
С рассветом все немного оживились, а уж когда замаячила Баяновка – и вовсе шаг ускорили. На околице их встретили наизготовку местные пацаны, готовые потягаться с городскими. Но когда они увидели процессию избитых, окровавленных, изодранных людей, челюсти пообвисли…
Шурка своим командирским голосом привел их в чувство: «Где у вас тут участковый, показывайте!» И они беспрекословно кинулись вперед, оглядываясь и указывая руками дорогу. Уже выходили из изб мужики, кто-то окликнул Петра, оказавшегося все-таки не из бандитов. А Нина уже представила, как их встретят в городе, весь ужас случившегося с десятым «Б» казался диким, нереальным, но и нескончаемым… Только в городе они наконец заметили, что с ними нет Васьки Коромыслова, в какой момент он ВЫПАЛ – никто не мог вспомнить. Нашли его, замерзшего, когда под предводительством милиции местные охотники осматривали место происшествия: ловким ударом кулака в висок его, догнав в кустах, вырубил один из бандитов.
Опубликовано в сборнике рассказов
«Испытание на прочность», Москва – 2019,
ISBN 978-5-5321-0792-2