Увольнение в город

Владимир Калуцкий
Это только кажется, что старые бумаги - скорее мусор, чем архив. Вот и в очередной раз набрал ворох, чтобы предать огню, и неожиданно выпала она - армейская Увольнительная записка сорокапятилетней давности.
Вот ведь что странно. Сколько раз перебирал эти бумаги - Увольнительной не было. Я бы заметил. А тут, как раз ко дню рождения она и нарисовалась.
И после попробуй не поверь, что всякому овощу свое время.
И тут накатило...
...одна тысяча девятьсот семьдесят четвертый год. Украина. Белый южный город Мелитополь. Он и в феврале белый не от снега, которого тут почти уже нет, а от зданий. От улиц, от настроения, от улыбок.
Утром, на разводе, неожиданное, как ведро холодной воды:
-Рядовой такой-то. Выйти из строя. Выражаю благодарность за службу, поздравляю с днем рождения и отпускаю в дневное увольнение в город.
И уже в канцелярии командир роты, лейтенант Чунихин ,выписывает мне вот эту самую Увольнительную. записку.
Что бы понять, что это значило в тех условиях, надо пару слов сказать о лейтенанте Чунихине. Удивительный офицер, не по званию грамотный, и не по должности человечный. Он и был то всего на три-четыре года старше нас, но в жизни понимал всё уже по-взрослому. У него был пунктик: уволиться из армии. Он и болезнь симулировал, и командиру части дерзил, за что иногда ночевал на офицерской гауптвахте. А к описываемому дню лейтенант Чунихин стал верующим.
Ему прощалось все, но простить причастность к церкви не могли. По части поехали проверяющие, нас всех вызывали к офицерам с большими звездами и выпытывали что-то о Чунихине. Готовилось целое окружное комсомольское собрание в Одессе на сей счет. Всё это у солдат вызывало дерзкое уважение к командиру роты, которого все мы негласно поддерживали.
Вот этот человек и выписал мне Увольнительную.
До вечера . В день рождения.
Можно - я не буду рассказывать, как провел этот день?
Хотя что тут скрывать ? Я провел его в студенческом общежитии, на женской его половине. Там тогда жила моя военно-полевая пассия, крымская татарка Наиля, в комнате на четверых девушек. Троим из них из-за моей Увольнительной пришлось перебиваться в других комнатах.
Что еще из того дня помню?
Моя пассия была на порядок начитаннее меня. Она добивала меня Франсуа Вийоном:

"Эй, Франсуа, ты что там поднял крик?
Да если б я, Фортуна, пожелала,
Ты живо прикусил бы свой язык!
И не таких, как ты, я укрощала, ..".

Наверное, как слушатель, я её разочаровал. Но чем-то все-таки удержал, если до вечера мы друг другу не надоели. Мне, собственно, и требовалось-то от неё то, чего добивался Коля Остен-Бакен от польской красавицы Инги Зайонц. Хотя день этот вообще прошёл с примесью словесности. Помню, черно-белый диктор из телевизора сурово, с глубоким удовлетворением, сообщим мне и морей татарке, что "сегодня из Советского Союза выдворен политический отщепенец и литературный власовец Солженицын".
Да, еще мы ходили на ротонду. Кто знает Мелитополь - тот меня поймет.
Из увольнения я опоздал. Да что там опоздал? Вернулся утром. А это уже другая статья. Хотя виноват тут, всё-таки, не Вийон. За самоволку мне полагалось наказание. Но в канцелярии роты набожный лейтенант Чунихин читал "Забавную библию" Лео Таксиля и хохотал над каждой фразой. Он махнул на меня рукой и сказал, что армия не потеряла бы боеспособности, если бы я не возвратился вообще.
Вопреки порядку, Увольнительную записку он у меня не изъял, и она осталась в военном билете.
Вот она. Я за прошедшее время постарел на сорок пять лет. А Записка - всё та же однодневка. Она и нынче действительна для военного патруля.
Одна загвоздка. Чтобы предъявить её, надо оказаться в том дне. 15 февраля 1974 года.