Новый Год

 
(Отрывок из повести "Пап, расскажи про войну")

 Мы с Катей учились в одном классе в Сосновской школе. Это была хорошая сельская школа, десятилетка. Первого сентября в наш восьмой «А» директор привёл новенькую. Я посмотрел на неё и влюбился, как говорят, с первого взгляда. Таких красивых девчонок мне не приходилось встречать. Невысокая, грациозная, фигурка как песочные часы. Тёмная прямая чёлка падала девочке на лоб почти до чёрных дуг бровей. Изящный нос, пухлые губы и  большие, добрые васильковые глаза. Я был председателем школьного Комитета ВЛКСМ. На перемене  подошёл к новенькой, представился, спросил, какие нагрузки у неё были в прежней школе, в какие кружки ходила. Она сказала, что в Лебедяни занималась балетом. Я тут же дал ей поручение вести школьный танцевальный кружок и предложил сидеть со мной за партой. Она согласилась. Мы  ездили по окрестным сёлам со школьной  агитбригадой, показывали сценки, читали стихи, я играл на гармони, девочки танцевали. Катя и я любили забираться на Сосновские бугры, откуда открывался великолепный вид на всё село, лес и речку Челновую. Мой отец был директором лесхоза. Я вырос в лесу, и знал там все полянки, все звериные тропы. Приглашая Катю на прогулку,  показывал ей свои самые любимые места, ягодники, ореховые заросли, барсучьи и лисьи норы, учил распознавать голоса птиц. Мы слушали у речки соловья и иволгу, наблюдали за сизоворонкой и неумело целовались. В девятом классе мы дали друг другу слово, что после окончания школы станем мужем и женой.

     Шёл 1940 год, позади выпускные экзамены. Тамбов не далеко от нашей Сосновки, и мы с Катей поехали туда. Я, решив стать военным, поступил в Артиллерийское училище, а моя подруга в медицинское. В местном  ЗАГС-е  расписались. Белого платья и фаты на невесте не было, как и на мне костюма с галстуком Катя надела белую блузку с чёрной юбкой, а я недавно полученную курсантскую форму. Не было шампанского, шумного застолья и криков «Горько!». Катя снимала угол у знакомой пожилой женщины. Там мы пожарили на керосинке картошку с луком, нарезали солёные огурцы, вскипятили чайник – это и был наш свадебный пир, а потом уснули на жёстком топчане. Начальство отпустило меня по случаю бракосочетания в увольнение до утра.

   В те годы в Тамбове было печное отопление. Топили печи дровами или углём. Купить и то, и другое было не просто. Мой командир, Мельников, время от времени выписывал мне увольнительную и  давал лошадь с телегой,  чтобы мы с Катей  смогли съездить в лесхоз навестить родителей, и привезти ему дрова. Был конец декабря 1940 года. Всё чаще и чаще возникали разговоры о том, что большой войны не избежать.  Фашистская Германия  ещё в прошлом году захватила Польшу,  весной этого года её войска вторглись в Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию, Люксембург, в июне капитулировала Франция.  Немецкие самолёты уже бомбили английские города, и на политзанятиях нам не раз говорили, что готовится нападение на СССР. Но пока ещё шла мирная жизнь, надвигался новогодний праздник, и мне очень хотелось встретить его дома, в кругу семьи и непременно вместе с Катей. Тридцатого декабря меня к себе вызвал Мельников.

- К отцу на Новый Год хочешь съездить?
-Так точно, хочу!
- Завтра и поезжай, да жену свою красавицу не забудь, захватить.  Вот  тебе увольнительная, насчёт лошади распоряжусь.

   Я чуть не подпрыгнул от радости – вот это удача, наверное, у комбата закончились дрова. Но какой - бы - ни была причина, завтра я буду с родными, повидаю сестёр и младших братишек.   Утром я помчался на конный двор, запряг лошадь и поехал за Катей. Мороз пощипывал щёки, с неба сыпал мелкий снег.

-  Одумайтесь, куда вы, - причитала тётя Варя, Катина  квартирная  хозяйка.- Вон метель начинается, да и морозно нынче!

   Но я ничего не хотел слышать. Домой, домой! Мы с Катей были ещё очень молоды, только начинали свою взрослую жизнь. Мне было 19 лет, а Кате 18 – почти дети, и мы очень скучали по родителям. За городом ветер усилился. Мы уже далеко отъехали от Тамбова, когда поднялась настоящая вьюга. Дорогу быстро заметало, вскоре я перестал её различать. Снег летел такой плотной массой, что не видно было даже ушей лошади. Он набивался нам за ворот, в рукава, засыпал сани. Варежки  на руках быстро намокли, холод проникал под одежду, и мы начали замерзать. Меня охватил ужас, когда я понял, что  сбился с пути. Наши сани ехали в белой мгле по бескрайнему полю. Лошадь порой проваливалась по брюхо, но пока ещё везла. Я расстегнул шинель, прижал к себе Катю, стараясь теплом своего тела согреть любимую. Она всхлипнула.

-Ты что, Катюша?
- Ноги замёрзли, больно.

  Я посмотрел на её ноги – на них были старенькие кожаные ботиночки. Мои кирзовые сапоги были не намного теплее. Я уже давно отпустил вожжи, предоставив лошади самой выбирать куда идти, и она, не останавливаясь, брела куда-то. Сани то поднимались на сугроб, то скатывались вниз. Я уже не чувствовал ни рук, ни ног. Катя притихла, как будто уснула. «Сейчас мы совсем замёрзнем и умрём»,  - мелькнула в голове мысль, и в это время наши сани рухнули куда-то вниз, едва не перевернувшись. Мы ввалились в чей-то двор.  Рядом залаяла собака,  на её лай из темноты вышел мужик с фонарём в одной руке и с ружьём в другой. Увидев нас, он  засуетился, помог нам вылезти из саней, распряг лошадь  и отвёл  в  сарай.

- Я рогожкой её накрыл и сена кинул. Пускай остынет, потом напою и дам овса, - успокоил он меня.

  Лошадь нас спасла. Учуяв человеческое жильё, она прибрела сюда. Хозяин проводил нас в избу. Жена его заохала, захлопотала, подкинула в печку дров, поставила чайник. Оказывается, мы заехали в село Донское и провалились во двор председателя сельсовета. Никто из нас, к счастью, не обморозился. Трещали в печке дрова, на столе появился чугунок с варёной в мундире картошкой, сухари и большой чайник с кипятком. Мы с Катей согрелись, пришли в себя, поели и легли спать на лавке под моей шинелью. Наутро снегопад закончился, мороз  ослабел, и мы благополучно доехали до лесхоза. Вот такая получилась у нас встреча нового, 1941 года.

   В следующий раз мы собрались только через пять лет, когда я, двадцатичетырёхлетний артиллерийский капитан, вернулся после победы с войны. Той самой, страшной, Великой Отечественной.