Не отрекаются любя
Они ни когда и нигде не писали о том, как познакомились, но оба оставили пронзительный поэтический дневник о чувствах не подвластных ни возрасту, ни времени, ни обстоятельствам.
Можно предположить, что эти чувства вспыхнули неожиданно для обоих сначала у Вероники, и она ни как не могла решиться сказать ему об этом, затем и у Александра, который решился только на одним им понятный намёк:
Над тобой не одна осинка
Одурманенно склонена.
Колдовством твоим, Вертушинка,
Вся душа до краёв полна.
Завертела, обворожила,
Закружила меня чуть свет.
Что ж ты делаешь, вражья сила?-
И зимой избавленья нет.
С увлеченьем, с ожесточеньем,
Изворачиваясь и дразня,
Обнажаешь мои коренья,
Словно хочешь свалить меня.
Не весеннее наше дело:
Сколь ни тешься, ни молодись -
Я не тот, и ты обмелела,
Так застынь же, угомонись!
И она ему отвечает:
Хороша, говоришь, красива?
Что ж клянёшь ты её с тоской?
Не кори, а скажи спасибо
быстрине её колдовской.
И в погоду, и в непогоду
над речонкою склонена,
пьёт осинка живую воду,
через то и жива она.
Вертушинке ли не струиться?
Нет иных у неё примет…
Если речка угомонится,
значит, речки на свете нет.
То мелеет, то прибывает, —
любо-дорого поглядеть…
Реки старыми не бывают,
им не надобно молодеть.
Не страшись её круговерти,
не беги от воды хмельной,
успокоится после смерти,
Нету вечных рек под луной...
Они уже не молоды. У неё второй брак, у него третий. У неё дочка, у него семеро детей [1]. У обоих сложный путь становления в советской литературе, заставляющих всех идти в ногу с партийными установками, иначе забвение, иначе небытие. Тем удивительнее, что на фоне всех этих семейных и профессиональных трудностей и неурядиц, у обоих в глубине души ждала своего времени высокая любовь, которая вырвалась наружу так не ко времени, так некстати.
Её чувство пробуждалось не сразу, но настойчиво:
Мне мало звёзд – десятков, сотен, тысяч.
Моя тоска тревожна и остра.
Я так хочу хотя бы искру высечь
для твоего неяркого костра.
***
Хмурую землю стужа сковала,
небо по солнцу затосковало.
Утром темно, и в полдень темно,
а мне всё равно, мне всё равно!
А у меня есть любимый, любимый,
с повадкой орлиной, с душой голубиной,
с усмешкою дерзкой, с улыбкою детской,
на всём белом свете один-единый.
Он мне и воздух, он мне и небо,
всё без него бездыханно и немо…
А он ничего про это не знает,
своими делами и мыслями занят,
пройдёт и не взглянет, и не оглянется,
и мне улыбнуться не догадается.
Лежат между нами на веки вечные
не дальние дали — года быстротечные,
стоит между нами не море большое
— горькое горе, сердце чужое.
Вовеки нам встретиться не суждено…
А мне всё равно, мне всё равно,
а у меня есть любимый, любимый!
Александр ещё не зная о той буре чувств, которыми втянет его в свой «водоворот» Вероника, где то в глубине души уже ощущает взмахи необыкновенной любви:
Что-то мешает
Работать с охотой.
Всё не хватает
В жизни чего-то.
Днём не сидится,
Ночью не спится...
Надо на что-то
Большое решиться!
С кем-то поссориться?
С чем-то расстаться?
На год на полюсе
Обосноваться?
Может, влюбиться?
О, если б влюбиться!
Что-то должно же
В жизни случиться.
Если б влюбиться,
Как в школе когда-то,
Как удавалось
В седьмом
И в десятом
- До онеменья,
До ослепленья,
До поглупенья,
До вдохновенья!
Снова стоять
На морозе часами,
Снова писать
Записки стихами.
Может в этих
Наивных записках
Вдруг обнаружится
Божия искра.
И превратятся
Мои откровения
В самые лучшие Стихотворения......
И вот то чему было предначертано судьбой произойти происходит, они встречаются, и это полностью меняет всю их жизнь на до и после.
Они встречались урывками. Незадолго до смерти Вероника напишет стихотворение, где вся её любовь уместилась в сто часов счастья:
Сто часов счастья...
Разве этого мало?
Я его, как песок золотой,
намывала,
собирала любовно, неутомимо,
по крупице, по капле,
по искре, по блёстке,
создавала его из тумана и дыма,
принимала в подарок
от каждой звезды и берёзки...
Сколько дней проводила
за счастьем в погоне
на продрогшем перроне,
в гремящем вагоне,
в час отлёта его настигала
на аэродроме,
обнимала его, согревала
в нетопленном доме.
Ворожила над ним, колдовала...
Случалось, бывало,
что из горького горя
я счастье своё добывала.
Это зря говорится,
что надо счастливой родиться.
Нужно только, чтоб сердце
не стыдилось над счастьем трудиться,
чтобы не было сердце
лениво, спесиво,
чтоб за малую малость
оно говорило "спасибо".
Сто часов счастья,
чистейшего, без обмана.
Сто часов счастья!
Разве этого мало?
Несмотря на то, что их чувства разрывались между его долгом перед семьёй и её неудержимой страстью сплести для него «кокон счастья», она сумела зажечь в нём ответную любовь:
Пусть - безответно,
Только бы любить,
Только б не бесследно
По земле ходить.
Трав густым настоем
Дышать в шалаше,
Только бы простоев
Не знать душе.
Небом или сушей
За любимой вслед
— То же, что в грядущее
Взять билет.
Скрытно жить, в немилости.
Но в любой миг
Из-под ног вырасти
На её вскрик.
Для меня не горе
Судьба бобыля,
Пахло б морем — море,
И землёй — земля.
Буду жить, как птица,
Петь, как ручей.
Только б не лишиться
Бессонных ночей.
Пусть безответная,
Пусть, пусть!
Как-нибудь и с этою
Ношей примирюсь.
Ни на что не сетую,
Только бы любить.
Давай безответную
— Так тому и быть.
Впрочем, что ж охотно
На костёр лезть?
Мы ещё посмотрим,
Время есть!
Он боялся и не верил, что в их годы такое может быть, что она искренна, что это не поза, не игра. Он слишком полюбил, чтобы уже с седыми висками вдруг убедиться в том, что он всегда знал – такой любви не бывает. Но чувство его было так сильно, что он уже не мог от него отказаться, и уже готов был примериться с тем, что его любовь может остаться без ответа.
И она тоже не верила своему счастью:
Небо жёлтой зарей окрашено,
недалеко до темноты...
Как тревожно, милый, как страшно,
как боюсь твоей немоты.
Ты ведь где-то живёшь и дышишь,
улыбаешься, ешь и пьёшь...
Неужели совсем не слышишь?
Не окликнешь? Не позовешь?
Я покорной и верной буду,
не заплачу, не укорю.
И за праздники, и за будни,
и за все я благодарю.
А всего-то и есть: крылечко,
да сквозной дымок над трубой,
да серебряное колечко,
пообещанное тобой.
Да на дне коробка картонного
два засохших с весны стебля,
да ещё вот — сердце,
которое мёртвым было бы без тебя....
Годы шли, он их любовь так и не смогла вздохнуть полной грудью:
Ты всё ещё тревожишься — что будет?
А ничего. Все будет так, как есть.
Поговорят, осудят, позабудут,—
у каждого свои заботы есть.
Не будет ничего... А что нам нужно?
Уж нам ли не отпущено богатств:
то мрак, то свет, то зелено, то вьюжно,
вот в лес весной отправимся, бог даст...
Нет, не уляжется, не перебродит!
Не то, что лечат с помощью разлук,
не та болезнь, которая проходит,
не в наши годы... Так-то, милый друг!
И только ночью боль порой разбудит,
как в сердце — нож...
Подушку закушу и плачу, плачу, ничего не будет!
А я живу, хожу, смеюсь, дышу...
Когда они встречались, то говорили всегда не о том, что думали. И лишь расставаясь, изливали душу бесстрастной бумаге:
Гонит ветер туч лохматых клочья,
снова наступили холода.
И опять мы расстаёмся молча,
так, как расстаются навсегда.
Ты стоишь и не глядишь вдогонку.
Я перехожу через мосток...
Ты жесток жестокостью ребёнка —
от непонимания жесток.
Может, на день, может, на год целый
эта боль мне жизнь укоротит.
Если б знал ты подлинную цену
всех твоих молчаний и обид!
Ты бы позабыл про всё другое,
ты схватил бы на руки меня,
поднял бы и вынес бы из горя,
как людей выносят из огня.
В 1965 году у Вероники обнаружили «рак».
Из воспоминаний Марка Соболя [2]:
«Я хочу рассказать вам один эпизод. Может, рискованно и рановато его рассказывать, но главных героев нет уже в живых, и я тоже не бессмертен.
Вероника умирала — и почти знала об этом. Лечащий её профессор сказал: «Я тебя выцарапаю!» Не знаю, верила ли она в это полностью, но капля надежды оставалась.
Я, придя к ней в палату, пытался её развеселить. Она взмолилась: не надо! Ей давали злые антибиотики, стягивающие губы, ей было больно улыбаться.
Выглядела она предельно худо. Неузнаваемо.
А потом пришёл — Он! Вероника скомандовала нам отвернуться к стене, пока она оденется. Вскоре тихонько окликнула: «Мальчики...»
Я обернулся — и обомлел. Перед нами стояла — красавица! Не побоюсь этого слова, ибо сказано точно. Улыбающаяся, с пылающими щёками, никаких хворей вовеки не знавшая молодая красавица.
Как она хохотала, как была оживлена, как вдруг все вернулось на двадцать лет назад! И тут я с особой силой ощутил, что все, написанное ею, — правда. Абсолютная и неопровержимая правда. Это не выдумка поэта, а то, что обеспечено золотым — и горьким — запасом жизни. Наверное, именно это называется поэзией, а не наши порой упражнения в сопряжении худо-бедно организованных и зарифмованных строк.»
Больше они уже не встречались, она запретила пускать его к себе:
Я стою у открытой двери,
я прощаюсь, я ухожу.
Ни во что уже не поверю, –
все равно напиши, прошу!
Чтоб не мучиться поздней жалостью,
от которой спасенья нет,
напиши мне письмо, пожалуйста,
вперед на тысячу лет.
Не на будущее, так за прошлое,
за упокой души,
напиши обо мне хорошее.
Я уже умерла. Напиши!
***
Только жизнь у меня короткая,
только твёрдо и горько верю:
не любил ты свою находку –
полюбишь потерю.
Рыжей глиной засыплешь,
за упокой выпьешь...
Домой воротишься – пусто,
из дому выйдешь – пусто,
в сердце заглянешь – пусто,
на веки веков – пусто!
Оплакивая прощание с любимой, Александр написал:
Воскресни!
Возникни!
Сломалась моя судьба.
Померкли,
Поникли
Все радости без тебя.
Пред всем преклоняюсь,
Чем раньше не дорожил.
Воскресни!
Я каюсь,
Что робко любил и жил.
Через три года не стало и его. Там за чертой условностей они обязательно должны были встретиться, так как такая любовь не оканчивается с земною жизнью.
Талант её любви, к сожалению, не смог оценить её первый муж, врач-психиатр Ю.Б. Розинский с которым она расписалась в 1938 году. На следующий год родилась дочь Наталия. Началась война и Юрий ушёл на фронт, но вскоре письма от него перестали приходить:
Ничего не слышно о тебе.
Может быть, письмо в пути пропало,
может быть... Но думать о беде –
я на это не имею права.
Нынче улетели журавли...
Очень горько провожать их было.
Снова осень. Три уже прошли...
Я теплее девочку укрыла.
До костей пронизывала дрожь,
в щели окон заползала сырость...
Ты придёшь, конечно, ты придёшь
в этот дом, где наш ребёнок вырос.
И о том, что было на войне,
о своём житье–бытье солдата
ты расскажешь дочери, как мне
мой отец рассказывал когда–то.
Она верила и ждала, он обязательно вернётся[3]:
Не отрекаются любя.
Ведь жизнь кончается не завтра.
Я перестану ждать тебя,
а ты придёшь совсем внезапно.
А ты придёшь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно
не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты,
не полюбившейся когда-то,
что переждать не сможешь ты
трёх человек у автомата.
И будет, как назло, ползти
трамвай, метро, не знаю что там.
И вьюга заметёт пути
на дальних подступах к воротам...
А в доме будет грусть и тишь,
хрип счётчика и шорох книжки,
когда ты в двери постучишь,
взбежав наверх без передышки.
За это можно все отдать,
и до того я в это верю,
что трудно мне тебя не ждать,
весь день, не отходя от двери.
Не дождалась. Юрий на фронте полюбил другую. Но он всё-таки вернулся.
Всё произошло совсем не так, как она себе это представляла долгие годы, мечтая о его возвращении. Пришёл, когда заболел, когда ему стало совсем плохо. И она не отреклась… Она выхаживала его и его больную мать. «Здесь меня все осуждают, но я не могу иначе… Всё же он - отец моей дочери», - сказала она как-то Евдокии Ольшанской. [4]
[1] «В 1953 году у меня родился сын, и мы долго не могли подобрать для него подходящего имени. Он был седьмым…» - А. Яшин, «Вместе с Пришвиным» (1962).
[2] Марк Андреевич Соболь (1918 - 1999) - советский поэт.
[3] Впервые эти строки прозвучали романсом в 1976 году в театре имени А.С. Пушкина в спектакле «Мужчины, носите мужские шляпы», музыку написал композитор Марк Милкин. И только в 1977 году эту песню исполнила Алла Пугачёва.
[4] Евдокия Мироновна Ольшанская (имя при рождении — Дися Мееровна Зайденварг; 1929 - 2003) - поэтесса и эссеист, мемуарист, литературовед, «крупнейший ахматовед».