"Джаз – это стилистика жизни... Джазовый музыкант не исполнитель. Он –
творец, созидающий на глазах у зрителей свое искусство – хрупкое, мгновенное,
неуловимое, как тень падающих снежинок... Джаз – это восхитительный хаос,
основу которого составляют доведенные до предела интуиция, вкус и чувство
ансамбля... Джаз – это мы сами в лучшие наши часы. То есть, когда в нас
соседствует душевный подъем, бесстрашие и откровенность."
(Сергей Довлатов)
Алексей Шатырко – пианист, аранжировщик, он один из первых получил фундаментальное джазовое образование в школе Германа Лукьянова. Оказал влияние на многих курских музыкантов. С успехом выступал на фестивалях в Курске, Орле, Симферополе, Старом Осколе, гастролировал в Германии, без него трудно представить «Джазовую провинцию» многих лет.
…МИФИ, курский политех, музучилище… После окончания училища остался в нем педагогом и концертмейстером. Был звукорежиссером в Курском театре кукол, преподавал музыкальную информатику в колледже-интернате для слепых и работал заведующим студией компьютерной аранжировки курского отделения Российского союза инвалидов, сочетая обе свои профессии – инженера и музыканта. Так органично все в нем уживалось! А слова Довлатова подтверждают предопределенность. Именно таким человеком был Алексей Шатырко: «интуиция, вкус и чувство ансамбля, душевный подъем, бесстрашие и откровенность, восхитительный хаос, искусство – хрупкое, мгновенное, неуловимое, как тень падающих снежинок...»
Леонид Винцкевич:
– Этот человек не имел титулов и званий, но был весьма известной фигурой в Курске, был очень важен для города. Лешуню не случайно называли джазовой энциклопедией. Он вообще прекрасно разбирался во всех видах искусства, в литературе, научных вопросах. Он мог стать незаурядным физиком – учился в МИФИ. Но когда там стали читать лекции по джазу выдающиеся музыканты Лукьянов, Бриль, Козырев, так увлекся, что из физиков ушел в лирики и сам стал играть джаз.
Алексей был моим близким другом. Он обладал очень редким качеством, которое сегодня не в цене, – отдавать, ничего не требуя взамен. Его уход – большая потеря для всех нас. Когда мы организовали концерт его памяти, играли музыку, которую он любил, у меня было полная иллюзия его присутствия, впечатление, что Алексей – с нами и все слышит.
…Не помню, когда я познакомилась с Шатырко. Пожалуй, что в театре кукол, где он одно время работал. Эти его такие внимательные, ласковые, восхищенные глаза (говорю об этом без ложной скромности, поскольку, уверена, что именно так он смотрел на всех людей ему симпатичных) – при встречах – на улице или в филармонии. Его виртуозная игра – на сцене он был – само вдохновение!.. Увы, на этом мое общение с Алексеем Шатырко исчерпывалось. Когда Шатырко ушел, и многие мои знакомые стали часто вдруг говорить о нем: «Лешенька», "Леша Шатырко", «какой человек был!», поняла, что потеряла многое, не общаясь, не поговорив с ним.
С удивлением обнаружила, что и публикаций об Алексее как таковых не было. Спасибо коллеге из «Блистающего мира» (была когда-то в Курске такая, очень симпатичная, газета), который сделал однажды интервью с ним. Интервью Максима Михайлова получилось хорошее, непринужденное и искреннее (хвала моей плюшкинской привычке хранить старые газеты!).
Они говорили о том, как случилось, что выпускник первого (1965 года) физико-математического класса 6-й школы (блистательные были те первые выпуски!), поступивший в знаменитый МИФИ, вдруг резко поменял вектор судьбы и посвятил свою жизнь музыке, джазу. О хрущевской оттепели и брежневских временах, о первых джазовых конференциях и фестивалях, о джазе как образе жизни.
– Семен Борисович Золотарский – легендарный учитель. Чудесный человек. Он показывал опыты на уровне цирковых фокусов. Блистательное представление. Да, я закончил 6-ю школу, и очень этим горжусь. Возможно, это главное событие в моей жизни, которое определило все дальнейшее.
…Мне нравится нынешняя молодежь, а молодежь 70–80-х я терпеть не могу. Я имею в виду брежневские времена – плесень и тошнота.Были вранье и ложь. Искренность была исключением из правил и воспринималась, как событие. Необъятная тема. Об этом можно спорить. Но я так чувствую, вижу и слышу.
Разница была огромная. 60-е… Оттепель, хрущевские революции, постоянные потрясения: изобретение транзистора, химических волокон и бешеное развитие химии, телевидение, космос… А в музыке совершенно революционные поиски. Уже появился рок. Пик всего этого пришелся на 1967-й год. Я как раз тогда был студентом.
…Московский инженерно-физический институт. Экспериментально-теоретический факультет. Поток «Физика защиты». Проучился там два года и перевелся в Курский политех. Тогда и начал серьезно заниматься музыкой. Если бы тогда по джазу можно было получить приличное образование...
Инженер-электрик, специализация – ЭВМ. По распределению попал в Куйбышев. В Госбанк, в вычислительный центр, машина была «Урал-16», она занимала примерно два или три спортивных зала. Мы же тот ВЦ и строили. Цемент, керамзит...
…Мне очень нравилась Самара и ее люди. Сложилось впечатление, что чем дальше на восток, тем люди искреннее, порядочнее, честнее. Может быть, идеализирую, но впечатление именно такое. А после Самары – Таллинн. Там тоже работал инженером. Новая машина – ЕС-1022 в министерстве торговли Эстонии.
В Таллинне было хорошо. Там, рядом с работой, была улица Хобуяма, где Тарковский снимал «Сталкера» – такой кусочек узкоколейки. Таллинн тогда был совершенно другим городом: чистенький, вылизанный, европейский, не перенаселенный. Вплоть до того, что, забыв дипломат в универсаме, я обнаружил его на следующий день на том же месте.
В 78-м году состоялись первая джазовая конференция и фестиваль. Курашвили был, Винцкевич был, Двоскин был. Из Армении приехала Тетевик Оганесян – она тогда была еще совсем юная и малоизвестная, это сейчас у нее известность, пластинки, концерты. А я в это время подрабатывал, играл в кабаках. Конечно, было тяжело. Но на основной работе сразу зауважали: когда человек на второй работе начинает зарабатывать в три раза больше, чем на первой, то на основной работе его почему-то начинают сильно уважать.
Винцкевич меня немножко послушал, сказал, что я неплохо играю и поинтересовался, не хочу ли поехать в Курск, поучиться. А в Курске, надо сказать, в это время в музучилище уже открылось эстрадно-джазовое отделение. Там уже учился Борис Прусаков. А Леонид Владиславович был зав. отделением. Он к тому времени окончил Казанскую консерваторию и приехал в Курск. «Конечно, хочу», – ответил я. Подготовил программу. Сейчас вспоминаю – смешно: в тридцать три года вернуться к тому, о чем мечтал четырнадцатилетним. Диковато, конечно. И, в конце концов, поступил. Чтобы понять джаз изнутри, понадобилось много лет. Джазовым пианистом я стал ощущать себя году в 89-90-м. Вообще, таких музыкантов, как мы, я считаю полупрофессионалами. Есть основания считаться профессионалами, но нет практики. Чтобы быть профессионалом, надо играть каждый день, на людях. А у нас нет такой возможности. Было бы славно где-то играть, даже не подрабатывать, а просто так.
…В том интервью есть бесценные детали того, ушедшего вместе с ЛЕШЕНЬКОЙ, мира, его мира, того, что любил Он и люди из его близкого окружения. Многие из друзей Шатырко вспоминают его старого кота Тимофея, члена их маленькой с мамой семьи, и его боевую, просто «маршальскую» лысину.
– Его в каждом уличном сражении по ней бьют и все больше расцарапывают. У Тимофея очень интересный характер. Он однажды рассмешил меня до смерти. Коты обычно на зеркало не реагируют, а он – исключение. Подошел как-то к зеркалу, увидел в нем кота, замер, осторожно подкрался, стал обнюхивать, заподозрил: что-то здесь не так – запаха никакого нет. И так, и сяк пробовал разобраться, и вдруг поразил меня – обошел зеркало и заглянул с той стороны...
****
А это уже то, что доверили мне его друзья:
Наталья Салтейская:
«....Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.
Джаз предместий приветствует нас, слышишь трубы предместий,
золотой диксиленд в чёрных кепках прекрасный, прелестный,
не душа и не плоть - чья-то тень над родным патефоном,
словно платье твоё вдруг подброшено вверх саксофоном...
Иосиф Бродский
Алексей Андреевич Шатырко. Лешенька... Личность - и незаурядная, и чрезвычайно сложная. Его, действительно, любили многие. И, на мой взгляд, – у каждого был свой Леша Шатырко. Он умел быть чрезвычайно прост, мог – отстраненно вежлив, как правило, доброжелателен. Но я за жизнь видела его и другим. А как иначе? Человек уже лет с двадцати (а именно тогда мы с ним познакомилась), всегда живший очень напряженной, очень внутренней жизнью. Не хотелось бы клише, но именно она называется жизнью духа.
И очень немногих Лёша в неё по-настоящему впускал.... Безусловно, человек настроения. Опять же, как иначе, – Музыкант, приговорённый к музыке провидением. Вопреки всей иной канве жизни, никогда не оставлял внутреннего призвания, и сумел зрелым человеком так переломить свою жизнь... Он был абсолютно штучным, ни на кого не похожим, сложносочинённым, что не мешало очень разным людям к нему тянуться...
Я же всегда была к нему очень привязана, любила, хотя... обижать, и довольно болезненно, он вполне мог... Считаю его одним из судьбоносных друзей всей жизни, общение с Лешенькой – счастливым лотерейным билетом. Ему я обязана любовью к джазу, да, собственно, и к классике. До встречи с ним и ещё несколькими людьми из дивной курской юношеской компании, я была человеком, помешанным на «слове», законченным книжником...
Лёшенька много раз бывал у меня в Харькове, а мы с мужем ездили к нему в Таллинн. В памяти: мы так молоды, город, бывший для нас Европой, так прекрасен. Бесчисленные кафешки, запах кофе, Лёша, ведущий нас на место съёмок "Сталкера", его приподнятое настроение. И, к вечеру, джазовое кафе, стихи, которые я не могу удержать... и, которые, так всегда меня с ним сближали. И всё время ключевой мыслью билось, что этот таллинский День неповторим и суждено ему остаться со мной навечно...
Так и получилось. Конечно, огромный временной кусок, когда я переехала за океан, а Л. жизнь в Курске уже была полностью отдана музыке, проходила не на моих глазах. И до эры инета, когда «все мы здесь сегодня собрались», было еще очень далеко. Писать регулярно письма, кому бы то ни было, у меня здесь не получалось. Другие задачи захлёстывали...
В решении поехать в 2007-м (через 17 лет!) в Курск, Харьков, полететь на Урал на могилу бабушки, – львиная доля принадлежала желанию увидеться с Лешей. Тем более, я узнала от общей подруги о его диагнозе и операции. Хотела пробыть с Лёшей пару-тройку дней, но не смогла оторваться и прожила в его доме восемь. Он еще даже выбрался со мной в город, хотя ходил уже с трудом и с палочкой. Жили мы душа в душу: я готовила, помогла всем, чем только могла. Мне он показался гораздо более мягким: то ли жизнь «умягчила», то ли болезнь? А в остальном был прежним, знакомым и родным Лёшечкой.. И держался просто великолепно, заставляя забыть о болезни... Осталось несколько снимков: дома у Леши, в кафе и в парке Пионеров, до которого мы добрались. Ведь в молодости так часто здесь прогуливались – здесь и на Бородино, от которого до его дома на Халтурина было минут семь.
Расставаться было тоскливо и больно. Я отчетливо понимала, что это – навечно. Уже вынесла чемоданы к такси, а потом взбежала по лестнице и увидела, что Леша стоит в дверях, видимо прислушиваясь, когда отъедет такси. Я еще раз крепко-крепко обняла его, мы поцеловались и я (почему-то по-английски – так было легче) сказала : «I love You forever». Лешенька ушел 1-го мая 2008 года, меньше, чем через год, сильно настрадавшись и перенеся еще одну операцию.
В 2012-м я вновь прилетела в Россию.. И в Курск приехала специально на могилу Леши. Больше никого в городе из своих не оставалось...
...Добрый день. Ну и встреча у нас.
До чего ты бесплотна:
рядом новый закат
гонит вдаль огневые полотна.
До чего ты бедна.
Столько лет, а промчались напрасно.
Добрый день, моя юность.
Боже мой, до чего ты прекрасна....
И.Бродский
1962
Марк Тополянский:
================================
Лешенька… Его бесконечная благожелательность и внутренняя сдержанность, его обязательный, скромный, чуть старомодный, поклон при встрече даже с малознакомыми людьми. То, что дается сверху – не купишь ни за какие деньги. Наверное, поэтому, с первых минут общения с этим человеком каждый ощущал комфорт и спокойствие. Так сложилось, что наши жизненные пути постоянно пересекались. Нередко музицировали вместе. Как-то, в присутствие других музыкантов, он меня похвалил (думаю, авансом) так, что я невольно воскликнул: “Ты мне нарисовал такую богатую рамку, что ничего не остается, как ей соответствовать!”. Он коротко пошутил: “Я верю в твой потенциал!”. Все засмеялись.
Мы учились в одной школе, он был на пару лет старше. Тот же физмат-класс, те же чудесные учителя нашей замечательной 6-ой школы. Учиться любили – слава великому Гуру, Семену Борисовичу Золотарскому! Музыка была на одном из первых мест. И, после 10 лет занятий на скрипке, я, сопротивляясь просьбам друзей, взял гитару, с которой уже больше никогда не расставался. Бывают же такие совпадения – до 8-го класса учился с великим Леней Винцкевичем.
Совсем коротко о взаимоотношениях этих чудесных людей. Леша (после какого-то совместного любительского концерта в ранней юности) о 15-летнем Лене Винцкевиче: “Понимаешь, Марк, у этого парня великое будущее – он уже сейчас играет вкусно!”. Много лет спустя – Леня Винцкевич о Леше: “У него какая-то математическая виртуозная гармония! Я, не без труда, воспроизвел ее с листа!” Истинное благородство и взаимное уважение – высший профессиональный пилотаж, который дается только избранным. Разумеется, до таких музыкальных вершин мне было далеко, но иногда происходили музыкальные встречи – то, что музыканты всего мира называют кратким словом “сейшн”: он приглашал меня на маленькую “халтуру” – так музыканты, во все времена, называли второстепенную работу по специальности за денежное вознаграждение. Но если кто-то подумал, что это влияло на качество, – он ошибается. Как-то мы с Лешей играли вдвоем в что-то легкое, блюзовое – есть такое прекрасное время, когда зал ресторана еще пуст, и музыкант играет то, что хочет. Через некоторое время к сцене подошел случайный посетитель, представился музыкантом и поблагодарил. Вы же понимаете, насколько велик был вклад в эту мимолетную музыкальную зарисовку самого Леши – он ко всему, что делал, относился ответственно, причем, вне зависимости от ранга мероприятия... Потом была моя работа в качестве звукооператора в музыкальном училище, где Леша уже преподавал. Это были счастливые времена. Первые годы существования эстрадного отделения. Наш музыкальный город просто созрел для него, что подтвердила потом целая плеяда замечательных музыкантов, выпускников музучилища. Это сейчас все кажется достаточно обыденным, а в то время было знаковым событием в культурной жизни города.
Лишь один пример из нашей ранней молодости. Шел 1967 год. Нас, студентов-политехников, собрали в Доме Знаний на “важную встречу” с руководством города. А выступающим был глава партийной власти. Совершенно не помню причину форума (было что-то о жизни молодежи), но когда после “Пылкой Речи” прозвучали слова: “Есть ли у собравшихся вопросы?”,- в президиум пришла единственная записка: “Почему закрыли единственное молодежное кафе, которое проработало всего три месяца? Студент Шатырко”. Такого шквала брани в адрес подателя “челобитной” эти стены не слышали уже никогда более. За этот невинный вопрос Леша попал в опалу до окончания института. В «узких кругах» к его прозвищам прибавилось «злопыхатель». Так его тогда (только с более ехидной добавкой обозвало «первое лицо»). Друзья потом спрашивали, обязательно ли было подписываться? А я сделал для себя важный вывод: если человек имеет гражданскую позицию, он не только имеет право, но и обязан высказаться публично! Капля камень точит: порой интеллигентное «тихое несогласие» стоит дороже булыжника из мостовой. Вот таким мне запомнился маленький герой – Леша Шатырко. Храню светлую память о друге.
Наталья Липкинг:
==================
– Я звала его Мифический Шатырко или Мифический Леша – по поводу его учебы в МИФИ и еще: Андреич, Лё Ша, (т. е. «кот»), Эмпирик, Лёшечка. А он меня – уменьшительным именем или «кума», или «Кошка, гуляющая сама по себе» – а отсюда Кэт, Кэти (последнее чаще в письмах). А еще мы с ним назывались «гешвистер по разуму». То есть «брат и сестра».
Из письма 24 апреля 1967 года:
«…§2. А щас кое-что из автобиографии (если интересно; во всяком случае, когда будешь писать «Воспоминания о…», то можно будет сослаться на первоисточники).
Пробивая себе академический отпуск, автор этих строк потерпел фиаско. Теперича его пообещали «терпеть» до конца мая, а потом освободить от тяжкого бремени поименования «студентом московского ордена Трудового Красного Знамени инженерно-физического института». Такой втык будет иметь место вследствие непосещения оным занятий в течение от февраля (зимней сессии) до той секунды, когда я ставлю эту точку. Сейчас вышеуказанное божье создание ищет себе приюта на другом факультете, как, например, «энергетический», где, кстати сказать, бомбов не изобретают, но испытывают (не дай бог эти строки прочтет кто-нибудь из первого отдела).
Если вышепоименованный и здесь увидит определенную часть тела фортуны, то ему ничего не останется делать, как шлепнуться с небес о землю, то есть о курский политехнический институт (черт бы побрал эту проклятую ручку, все время царапает). Такова печальная повесть о Лепе (третья буква «П»), то есть о том, о ком я пишу (его здесь так зовут)».
…Он очень дружил с замечательным художником, тоже очень яркой личностью нашего города Сашей Бороздиным. Это было в период, для обоих по разным причинам сложный. Так вот они замечательно друг на друга воздействовали. Саша не только художник – он писал рассказы, играл на скрипке. Они с Лешей готовили программу – классическую, между прочим. Не помню, где собирались выступить и выступили ли. Саша дарил ему много своих работ. Все таинственно исчезло.
А вот еще штришок к портрету: он учился на курсах акупунктуры чуть ли не в нашем меде и имел свидетельство об этом. Практиковал, во всяком случае – на мне – вполне успешно. Если Леша чем-то занимался – он к этому подходил очень основательно. Обожал жару, летом постоянно на речку. Эпатировал курскую общественность хождением в шортах по городу – это сорок лет назад!
…Ночные посиделки, заполночные прогулки, гитара. Ни с кем так не пелось, мы что-то записывали, но ничего не сохранилось. А главное – с ним можно было говорить без необходимости что-то разъяснять. Не знаю, как объяснить. Общая волна? Общий круг прочитанного, увиденного, прослушанного, общая музыка. Джаз – это не все. Он великолепно знал и классику. Запомнилось – последние его месяцы, я там ежедневно бывала. На кухне пою, и Леша из комнаты: «О, девушка, ты Пахельбеля поешь?». А это не самое известное имя... А как он живопись чувствовал... Ну, вот еще: это был человек ночного образа жизни. И можно было ему ночью позвонить: Эмпирик, выйди на балкон, посмотри, какая луна! И он выходил и потом звонил – да, мать, обалденно! Для него это тоже было важно – какая луна, какие облака. Поразительно умел радоваться таким вещам. Вообще, чувственное восприятие жизни было в нем не слабее интеллекта и духовности. С ним можно было делиться какой-нибудь поэтической строчкой – и какой-нибудь душистой травой, и он воспринимал это с одинаковым восторгом.
Мы много переписывались, когда Леша не жил в Курске. Писал он из Таллинна, Куйбышева, с военных сборов в разных городах. Сохранилось много его писем.
"...Я живу в теперь уже окончательно любимом мной городе, который действительно удивительно ко мне относится… Хотя он меня мучает – в лице моего стоматолога.
Однажды я здесь заблудился – до чего же это прекрасно было. В чем именно это «прекрасно» я уже не помню: помню только, что под бетонными плитами хлюпала грязь, когда на них наступал. В этом городе есть джин…
Недавно я «играл» на органе в Домском соборе. Три мануала, короткие клавиши, дерево и множество регистров. Старый органист, не думая задеть мою рану, сказал: «Учиться надо».
Сегодня я слушал французского органиста Жака Гийу. Все (почти все), что я слышал до сих пор, – детское дилетантство.
***
...По-моему, это скучнейшее занятие – читать письма из армии. Также никчемное занятие – писать таковые, особенно на неподходящей замызганной бумаге (неэстетично). И совсем наоборот – «кчемно» получать письма в армии. О чем может свидетельствовать пример (к сожалению для меня, – единичный): твоя открытка, уже порядком затрепанная, лежит до сих пор у меня в кармане армейских штанов.
Это одно из условий существования в лагере – контрастность. Здесь все можно «смаковать» и приписывать несуществующий смысл маленьким событиям: последней затяжке сигареты, когда больше курить нечего, обрывку от журнала. Из заведомо отвратительного фильма «высасываешь» все, что может тебя удовлетворить. Иногда бывает похоже на сухарик (очень маленький кусок), съеденный на перевале в горах. Этот кусочек я впитывал в себя каждой клеточкой.
Вспоминаю стереотипы писем из вооруженных сил – действительно, кажется, кроме армейской жизни ничего не существует в этих письмах. Стоп. Тут мои мысли путаются и расплываются. «Как надену портупею, так тупею и тупею».
А сейчас командир взвода пригласил поиграть вдвоем на гитарах. Любопытно, что из этого получится.
Как хочется не писать, а разговаривать. Увы, не с кем. Я колеблюсь от любви до безразличия, которое, как кажется, отзывается на безразличие, направленное на меня.
1-го августа мы «перемещаемся эшелоном» к смоленской дороге, по которой отступал Наполеон, и которая будет рядом с нашим лагерем…
***
... Ну, Mein Hеrz, как тебе описать мою радость? Был и остаюсь твоим вечным должником, ибо, что мне никогда не удавалось, так это отблагодарить человека, сделавшего много для меня. Что ж, повелевай…
Кстати, в этом городе действительно хороший шоколад, и уж эту малость я могу тебе прислать. Только это, разумеется, мелочь.
Я не выполнил твоего «повеления», так как «излагаю свои впечатления» спустя несколько часов после получения нот. Если б писал сразу, то это были бы сплошь восклицательные знаки и эпитеты, тебе присваиваемые. В общем, это то, чего у меня не было (или почти не было) всю жизнь, и что мне всегда было нужно. I can’t give you anything but love.
И ремарки очень кстати. Это все просто замечательно. Ну что ж, полагаю, что семя упало на почву благодатную. Человек я еще не конченный, да и «музыкант» еще не остановившийся. Теперь у меня все лучшие истоки, все лучшее, тобой подаренное: клавир Баха, Моцарт, jazz.
...Крайне редко у меня бывает возможность сесть за ф-но, но и когда выпадают такие счастливые случаи, с удивлением замечаю то, что становится заметным из-за долгих перерывов – что мои возможности выше, чем я предполагал. Предстоит еще чертовски много работы, чтоб я мог называть себя музыкантом, но эта работа будет, поскольку это от меня уже неотделимо, и без этого жизнь превратилась бы в полную бессмыслицу. Сейчас хожу иногда в библиотеку, читаю А. Швейцера «И. С. Бах». «На руки» не выдается. А работа в качестве инженера зачастую представляется бессмысленным ярмом. Впрочем, если бы была постоянная возможность играть, то ни работа, ни какой бы то ни было образ жизни, не отягощали. Да, ты любишь манговый сок?
Я смотрел темы и сразу слышал их. Это было то же, что великолепный концерт, составленный из записей лучших музыкантов. Как полумрак в Вовкиной комнате, вино и приемник. Все-таки как мало было этих вечеров. Теперь вообще проигрыватель и ф-но мне иногда заменяют ноты. Читаю и слышу, как должно все это звучать. Иногда вплоть до оттенков тембра. А иногда бывает полнейшая пустота в голове, ни одной строчки, попытаться что-то услышать в себе – сплошь фальшь – полное отчуждение от музыки. Чем-то это похоже на болезнь.
***
...Твое письмо, потом моя «библия» – Лец (какое счастье, что я взял его с собой) меня «восстановили».
За последнее время стал полным неврастеником. В исступление приводит пошлость эстрадной музыки, «льющейся» из приемника, включенного на работе, в ярость – штампы газетных и журнальных статей: не хватает сил жить спокойно и посмеиваться. Постоянно дрожат руки, а затяжка сигареты повергает в отупение и, к тому же, появляется «апломб четвертьинтеллигента». Да еще проклятая способность всегда наблюдать себя со стороны, иногда удовлетворяюсь этим: помогает вымывать всю внутреннюю грязь. А во мне ее столько накопилось, что часто отчаиваюсь избавиться от нее за всю жизнь.
***
...Перед отлетом из Курска я позвонил тебе из аэровокзала, но оказалось, что ты уже уехала. Это было в воскресенье. А вскоре у меня образовалось счастливое время: четыре дня и ночи в аэропорту Саратова, где я застрял из-за нелетной погоды. Четыре дня и ночи я только читал и спал (правда, сидя). И что за «гадство» – все эти дни состояние такое, что хочется улечься кому-нибудь под ноги собакой, и чтоб погладили.
***
...Со мной тут что-то странное происходит – лежу в темноте в гостинице и думаю обо всем хорошем и обо всех, хотя вру – о некоторых людях, которым я благодарен за их существование. Еще немножко завидую твоей мудрости: заранее знать, чего не может быть, чего не может быть при встрече в Курске и о прочем, чего не могло быть.
("Курян моих прекрасные черты", книга вторая.)