М О С К В А Д О В О Е Н Н А Я
(ч а с т ь в т о р а я)
Еще дважды уезжал в Новороссийск Федор. Один раз из-за
моей болезни в двухлетнем возрасте, кажется, это была корь, а, может
быть, скарлатина. В общем, болезни, при которой дневной свет
категорически противопоказан.
Я себя слабо помню в младенчестве, но та болезнь отлеглась
в воспалённой памяти и ассоциировалась с почти полной темнотой в
комнате. Единственный, пробивающийся сквозь щель в закрытых
ставнях окна узкий как нож лучик желтого света.
Он как будто шевелился от плавающих в нем мельчайших
частичек пыли.
Второй раз Федор побывал в Новороссийске в связи со
смертью мужа моей младшей тетки Вали, Павла Онопко. Он был
председателем колхоза из тридцатитысячников где-то в Курской
области. Умер от туберкулеза и в двадцать лет Валя стала вдовой.
Вернувшись в Москву, Федор узнал, что разрешение на
прописку получено. А еще через две недели домоуправ привела своего
протеже в Театр Революции, где освободилось место пожарника сцены.
Теперь была прописка, теперь была работа. И стал наш Федор
полноправным москвичем.
Вскорости прибыла Лариса и сразу же навела порядок на
чердаке. Она подружилась с управдомом и та решила помочь с
пропиской своей новоявленной подруге. Тем более, что законное
основание для этого было, муж уже имел московскую прописку.
Театр Революции, где Лариса часто бывала у Федора днем,
и который казался ей сначала большим и гулким, пропахшим пылью
пространством, с преобладанием красного бархата и таинственными
закоулками, очень скоро стал для них родным домом.
Они, конечно, знали всех буквально актеров, потому что
помнили наизусть каждый спектакль этого театра. С молодыми актерами
были на ты. Часто ссужали им деньги в долг на неопределенное время.
Сергей Мартинсон, тогда еще совсем молодой человек, был их
дежурным должником.
В 39-ом году особняк с чердаком на Никитской задумали
сносить. И Федор с Ларисой переехали на новую жилплощадь, тоже
недалеко от центра. Это была светлая комната с видом на улицу Карла
Маркса, где на противоположной ее стороне стоял дворянский
двухэтажный особняк с людскими пристройками в саду.
Комната по тем временам великолепная - просторная, 16.56
квадратных метра, с двумя окнами, в коммунальной четырехкомнатной
квартире №45 на пятом этаже пятиэтажного, с мансардой дома №25.
До революции дом был трехэтажным, но в начале тридцатых
годов его надстроили и заселили ответственными работниками ЦАГИ,
Центрального Аэро Гидродинамического Института.
Соседи занимали остальные три комнаты. Мирон Наумович,
крепкий старик, на нем держалось все семейство, его жена Хайя
Иосифовна, представлявшаяся при знакомстве Анной Иосифовной,
их дочь, Стелла Мироновна.
Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, что
вековать ей, бедняге, в старых девах. Ближе к 41-му году переименовала
себя в Дусю, Евдокию Мироновну, но тоже не документально.
По правде говоря, их можно было понять, но вряд ли эти
наивные меры могли бы помочь при начинавшей набирать силу волне
государственного антисимитизма.
Да, и еще был их внук Алик двумя годами старше меня.
По фамилии они были Райхманы, но утверждали, что никакого
отношения к врагу народа генералу НКВД Райхману, расстрелянному
в 37-ом году, не имели.
Думаю, что так оно и было. Иначе вся их семья уже не жила бы
в этой квартире и в Москве тем более.
Сейчас я подошел к главному. Я до сих по не могу удержаться
от того, чтобы не прихвастнуть при всяком удобном случае тем, что до
нашего с соседями въезда в эту квартиру в ней проживала семья
Генерального Конструктора Ильюшина С. В., создавшего знаменитые
ИЛы.
Пуще того, в нашей комнате, единственной во всей квартире
с двумя окнами, был рабочий кабинет самого Сергея Владимировича.
Во втором доме, близнеце, под тем же номером, проживала семья
Генерального Авиаконструктора Семена Лавочкина.
С его сыном, мальчишкой наших лет, я не общался. Какой -то
чересчур тихий он был и нелюдимый. Нелюдимым мне казался и
Юра Бродский, мой одноклассник, живший в этом же доме. С ним мы
были поближе, но только в младших и средних классах.
И еще про соседей. В двухкомнатной квартире № 44, обратите
внимание, тоже коммунальной, обитал со своей женой в одной
четырнадцати метровой комнате Первый Заместитель Генерального
Конструктора Ильюшина С.В. Черемухин Александр Михайлович.
Во второй комнате моя сверстница Галка Козлович, ее очень
подвижный и горластый младший брат и их мать Вера Андреевна.
Властная, но не столько над своими детьми, сколько над тихими
соседями, дама с зычным прокуренным голосом.
В отдельной квартире №43 по диагонали от нашей жил
летчик-испытатель Козлов Иван Фролович со своей женой Эммой
Ивановной. Про него в энциклопедии 60-х годов было сказано:
"И.Ф.Козлов сел в кресло летчика-испытателя в год свершения Великой
Октябрьской Социалистической Революции".
О нем сейчас много написано. Оказывается, он испытал лично
более 120-ти типов самолетов. Тогда он был строго засекреченным
специалистом и мы, соседи, знали только понаслышке, что он связан
с испытанием самолетов. Все-таки, удивительно, вот ведь и засекречен
человек, а все всё знали.
Он был невысокого роста, но редкостно широкий в обоих
направлениях, крепкий, большеголовый, без шеи, с квадратным
рубленым лицом. Даже не памятник, а скорее гранитная глыба для
памятника. Спокойный, неторопливый, поворачивался всем телом.
Из семьи донецких шахтеров. Он был принципиальным
противником алкоголя и курения. Человек разговорчивый, он охотно
останавливался при всякой встрече на улице, на лестнице, спрашивал
о делах.
Но это уже когда он был на пенсии. А когда он еще работал,
я с ним в доме или на улице почти не встречался, потому что он
практически в Москве не бывал. Только наездами, в короткие перерывы
между командировками.
Жена его, Эмь Иванна, как она себя называла, была латышка.
Она так и не научилась говорить по-русски без акцента. На удивление
неинтересная внешне, морщинистая лицом и худосочная телом как
палка без сучков Эмь Иванна к тому еще была алкоголичка.
Но вожжи она отпускала только в то время, когда Иван Фрольч,
так она обращалась к своему супругу, пребывал в командировках. Тогда
она запивала в нашем дворе, зимой в котельной, летом в слесарке в
обществе дворников, истопников, милиционеров.
Здесь она была самым дорогим гостем, потому что основные
траты на увеселение всей кампании шли из необъятной заработной
платы летчика-испытателя. Когда лифта в нашем доме еще не было
я частенько натыкался на нее, спящую на площадке четвертого этажа.
Я привычно обхватывал ее одной рукой в том месте где
бывает талия и относил на следующий этаж к двери ее квартиры №43.
По пути она принимала меня за кого-нибудь из своих собутыльников
и начинала строить мне глазки.
Я встряхивал ее и она чуть-чуть приходила в себя после чего
и умудрялась все-таки открыть все четыре замка своей квартиры.
При этом с пьяной предусмотрительностью прикрывала своим
эфемерным телом от меня какой именно ключ из громадной связки она
вставляет и в какой замок, и сколько делает поворотов.
За несколько дней до возвращения мужа она приводила себя
в относительный порядок. Тогда она не могла смотреть на еду и только
курила папиросы "Казбек". Наступал короткий период испытания
трезвостью.
После того, как супруг вышел на пенсию и перестал покидать
столицу, праздники в котельной стали носить случайный характер и
не могли принести Эмушке, как ее называл супруг, прежнего ощущения
полета.
На свой юбилей наша Лариса пригласила старых друзей и
впервые соседскую чету Козловых. Виновница торжества любила и
умела приготовить вкусно, разнообразно, обильно и с южным акцентом.
Из горячительного водка для мужчин и "Мукузани" для
женщин. ТОртов, только ради бога не ТортОв, собственного
изготовления, как правило, было четыре вида, не считая двух блюд
хрустящего хвороста, обильно посыпанного сахарной пудрой.
Помню очень хорошо "наполеон", еще "одесский", тоже
слоеный, высокий, из предварительно замороженных толстых коржей,
переложенных кремом из смеси меда, грецких орехов и рыночной
сметаны.
Роль холодильника для коржей играла открытая на всю ночь
большая форточка. Остальные не помню, но тоже вкусные. Да, еще
виртуты, так их называла Лариса, с корицей. После рассовывания
по пакетам гостинцев для детей приглашенных нам с Федором
оставалось еще на два - три дня. В конце застолья открывалось
шампанское, вот только забыл, до или после чая.
Иван Фрольч был усажен своей супругой на дальнем от нее
краю дивана. Это было сделано ею с дальним прицелом, поскольку не
позволяло ему встать с него на протяжении всего вечера, без того,
чтобы не потревожить практически весь стол.
Он так и просидел на своем месте весь вечер, вопреки всем
санитарным нормам. Но человек он был испытанный, как-никак,
испытатель все-таки.
Эмь же Иванна расположилась на противоположной стороне
стола, ближе к двери, под предлогом оказания помощи хозяйке на кухне.
Еще в самом начале застолья она незаметно отодвинула от себя
винный бокал, осторожно заменив его на стопку.
Супруг обратил на это свое бспокойное внимание только когда
уже все чокались. Хлопнув стопку, Эмь Иванна для вида поковырялась
в своей тарелке, потом вдруг забеспокоилась:
- Ой, Иван Фрольч, я, кажется, газ под чайником забыла
выключить.
И тут же упорхнула, гремя связкой ключей. Через несколько
минут она вернулась с каемочкой томатного сока над верхней губой
аккурат ко второму тосту.
Хлопнула вторую и рассеянно положила в свою полную
тарелку кусок холодца из блюда, стоявшего рядом. Но пока искала
горчицу неожиданно вспомнила:
-Ой, Иван Фрольч, а ведь я дверь на второй замок, кажется,
забыла закрыть.
Зацепившись юбкой за стул соседа, не глядя на всякий случай
на мужа и проявляя исключительную предупредительность по
отношению к соседям по столу, которым наступала на ноги или садилась
на колени, она в конце концов выскользнула из-за стола.
Вернулась суетливо вытирая рот носовым платком не
вынимая его из рукава, в тот самый момент когда как раз наливали по
третьей. По тому, как она стоя нервно оправляла свободной рукой край
своего платья, чувствовалось, что Эмушка рвется сказать тост.
Но тост не сложился. Тогда она молча выпила и, выражая свое
отношение к торжеству момента, звонко постучала донышком
хрустальной сервизной рюмки по столешнице.
Все расценили этот прием как требование гостьи снова
наполнить рюмки для следующего тоста. А Лариса невольно ойкнула,
вспомнив, сколько раз ей пришлось выстаивать очереди в ломбарде,
хорошо хоть рядом с домом, в начале Токмакова переулка, чтобы
набрать необходимую сумму на покупку этого сервиза.
Его специально для нее знакомый продавец держала два дня
в комиссионке на углу Сретенского бульвара и улицы Дзержинского,
сейчас, кажется, Большая Лубянка.
После очередной отлучки в свою квартиру Эмушка вернулась
с дымящейся казбечиной между пальцами. Рука на отлете, прижата в
локте. Садиться не стала.
Откровенно опираясь на спинку соседского стула и все равно
покачиваясь, она попробовала кокетливо поводить плечами и
притопнуть ногой. Танец тоже не получился, рюмка пустая и холодец в
тарелке растаял. Решила двинуть по проторенной дорожке:
-Ой, Иван Фрольч...
Тогда летчик не выдержал и голосом Хоботова из "Покровских
ворот" спросил на весь стол:
-Ну, Эмушка, ну, вот скажи ты мне, ну, вот почему ты такая
свинья, Эммушка, а?
Гости преувеличенно сосредоточили свое внимание на
тарелках.
С.В.Ильюшин и А.М.Черемухин, как и при жизни, сейчас тоже
соседствуют, только теперь на Новодевичьем кладбище справа от
центральной аллеи и совсем не далеко от входа. А где сейчас лежит
Иван Фролыч мне неизвестно.
Но когда я бываю в нашем Саду им. Баумана мне всегда
кажется, что я случайно встречу его здесь, отдыхающего на какой-нибудь
затененной лавочке. Тогда я сяду рядом и буду слушать, слушать то, что
он, может быть, очень хотел, но не имел права рассказать тогда,
давным-давно, про все самолеты в его жизни.
И, конечно, про Эммушку, про то, какой красавицей она была
в молодости, про то, как хотел личным примером избавить ее от
пьянства. Пьянства, виной которому было ее одиночество.
Ее многолетнее хорошо обеспеченное материально, но,
тем не менее, одиночество. И еще про свою героическую профессию,
которой он отдал всю свою жизнь. Профессию, всю жизнь беззаветно
любимую им самим, и которую люто ненавидела его Эммушка.
продолжение:http://www.proza.ru/2019/02/09/991