У Левтолстоя была воображаемая собачка. О да, собачка. Нам даже как-то неловко за него поэтому. Словно мало было ему прочих эфемерид, стайкою моли порхающих в сумрачных недрах левтолстойского разума. Хотя отчего же это нам должно быть неловко? А сами-то мы, а? Полноте, полноте, государи мои! Нам ли, наполовину придумавшим мир и себя, пристала лицемерная сия укоризна? Не мы ли разукрашиваем тусклый свой обиход, воображая недостающие ум, деньги, любовь, социальную справедливость, новые штаны, тонкие манеры и высокую нравственность? А кто, скажите, из нас не приукрашивал себя самоё, глядя в зеркало? Не втягивал живота и щёк, не вскидывал многозначительно бровей, делаясь как бы красивым? Ну вот то-то. Так что не смешить бы нам, господа, курей, порицая бедняжку Левтолстоя. Куды уж боле их смешить? Им, я полагаю, и так от нас нестерпимо должно быть смешно.
Тут надобно сказать, что живых, непридуманных собак у Левтолстоя тоже хватало. Бегали себе по имению, бодро тявкая и относясь к Левтолстою с величайшею и абсолютно взаимною приязнью. Однако никогда, увы, никогда не получалось у Левтолстоя утонуть в приязни этой с головою, захлебнуться безоблачным счастием. Ибо не получалось забыть, что всякая на свете жизнь когда-нибудь да кончается, а реальные собаки – эти совсем уж как-то быстроживущи. Глупо это устроено, господа, ах как глупо и горько! Горькое это знанье всегда пугало Левтолстоя. Не единожды домочадцы наблюдали, как литератор, только что с удовольствием трепавший ухи какому-нибудь Шарику или Играю, вдруг замрёт, как мешком пристукнутый, закусит, тихо стеная, клок бороды, а потом подхватится и бежит скорее в дом, сделавшись лицом грустен и растерян.
Прибежит, запрётся в кабинете на два оборота ключа и зовёт тихонько: «Жужу! Вьензиси, Жужу!» Иди, дескать, сюда. И она немедленно приходила. Являлась, соткавшись из клубящейся за краем рассудка дымки небытия. Забавная такая козявка неопределённой породы, мохнатенькая, лопоухонькая, носишко – пуговкой, в глазах коричневые крапинки и весёлое сопереживанье.
«Куш, Жужу! Куш!» – командовал Левтолстой, и она подчинялась, ложилась на пол, лицом к Левтолстою, чуть вздрагивая хвостом и внимательно приподнявши одно ухо.
«Нуссомм иммортель, Жужу! – горячо набарматывал Левтолстой – Мы бессмертны с тобою! Мы не станем так по-дурацки всё делать, как у них устроено! Возьмём, да и не помрём никогда, нё муррон па жамэ! Жамэ, понимаешь?»
И Жужу конечно понимала. Вскочит вот эдак с с элегантною собачкинскою ловкостью, подбежит, на задние лапы встанет, а передние положит Левтолстою на коленки.
От этого жеста её на душе у Левтолстоя немедленно делались светлый покой и смешливое умиротворенье. А также нежность – огромная как слон.