АЗОВ трилогия часть 1 Ворота Сурожского моря

Сергей Мильшин
НА   АЗОВ
«В течение XVI–XVII веков Турция открыто вела агрессивную политику в Восточной Европе, на Кавказе и в Иране. Во всех наступательных действиях против России крымский хан был активным союзником турецкого султана.
Наступление Турции на Московское государство происходило по трем основным направлениям: через Молдавию и Валахию – на Украину; через Крым, с помощью крымского хана, – на центральные районы нашего государства; через Черное море (устье Дона и город Азов) – на Поволжье и наши юго-восточные окраины.
Азов являлся для Турции ключом не только к Поволжью, южной России, но и к Северному Кавказу и к Востоку. Через Азов турки поддерживали связь с Казанью и Астраханью даже и после того, как эти бывшие татарские ханства вошли в состав Московского государства. Через Азов турецкий султан был связан со всеми ханами Средней Азии, а также с князьями горских народов Кавказа.
Кроме того, Азов вел тогда обширную торговлю, в которой были заинтересованы не только Турция, но также Англия, Франция, Венецианская и Генуэзская республики, а также другие государства. Торговля через город Азов с Московским государством и с Востоком, дававшая огромные прибыли, побуждала ряд западноевропейских государств добиваться права участвовать в ней, с целью захвата рынков сбыта и оттеснения с них как русских, так и турецких купцов».
Григорий Мирошниченко (автор романов «Азов» и «Осада»)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Пролог
Ногаи подошли к переправе на Остров повечерьи. Узкая тропка, ограниченная стенами густого камыша, пропускала только по одному всаднику, потому двигались с опаской – казаки горазды на засады. Но в этот раз обошлось.
Здесь, в низовьях, Дон разливался на множество проток – ериков, и между ними шумели разлапистыми тополями и хрупкими ракитами больше десятка островов самых разных размеров: от двух саженей в длину до четырехсот. На одном из таких клочков земли, сейчас проглядывающем через заросли высоченного чекана , и прятался скромный десятидворный казачий хутор.

На берегу зачмокали копыта, погружаясь в прибрежный ил. Ногаи спешно попрыгали с лошадей. В тесноте толкались плечами люди, пихались крупами лошади, одна животина сползла задними копытами в воду и, испугавшись, глухо заржала, – пятачок у реки  вмещал не больше десятка бойцов. Хан прикрикнул на бойцов, и они спешно отступили в густые заросли.
Прежде чем переправляться, спрятали коней в глубине камыша, отыскав более-менее сухой пятачок, и сели наблюдать.

Аззат – хан небольшого пастушьего рода готовился  к набегу с того момента, как его возглавил. Его предшественник – старший брат – участвовал в нескольких объединенных вылазках татар и ногаев, но удача далеко не всегда сопутствовала войску. А когда удавалось захватить казаков внезапным наскоком, добыча делилась соответственно количеству бойцов, и небольшому роду Аззата доставалось не так много, как хотелось бы. Потом старший брат случайно, ну или почти случайно погиб на охоте, и род перешел в крепкие руки Аззата.
Казачьи курени отсюда не видать, но ногаи знают – там они. Уж сколько лет мечтают последователи Магомета застать православных врасплох. Налететь, ярясь от собственной удачливости. Порубать сонных. Больно прижимая коленом к земле, повязать руки раненым и побитым. А полураздетых девок, мягких и неподатливых, но оттого еще более желанных увести с собой.

Вроде и стоят курени недалече – на том берегу, а добраться до них непросто. Посты,  скрытые и явные раскиданы по всему берегу. Один звук, неосторожность  – и казаки наготове. Там бежать-то – саженей триста на самый дальний откос. А воевать они умеют. С детства с саблями, пиками, да другим оружием играются. Пока будешь ногаев переправлять, они десять раз стрелами нашпигуют, да и из ружей побить не побрезгуют. Может, кто из воды и выберется, да толку? Встретят не пирогами, а клинками. Казаки с юртов  в плен не берут, зачем им лишняя обуза? Если в набегах на турские земли, они не прочь и ясыр  прихватить: турки богатые на выкуп, то с татар да ногаев им особого проку нет. Беднота в степи живет, многие деньги с роду не видали. А чтобы хан своих людишек выкупал – так такого казаки и не помнят. И верно, не стоят плененные затрат. Раз попали, сами виноваты, выкручивайтесь, как хотите. А  могли бы неверные, по разумению Аззада, рабов завести или, на худой конец, продать в Аздаке  пленников. Все жизнь останется, а с ней и возможность выкупиться или сбежать. Нет, проклятые, не берут полон.

Хозяин Аздака – Калаш-паша, тоже подзуживает: «Не давайте казакам спокойно жить и рожать детей, особенно мальчиков, у них каждый юноша – воин. Пусть земля горит под казачьими ногами, пусть не чувствуют они себя на Тане – Дону хозяевами». А как не давать им спокойно жить? Казаки – народ злой, сопротивляются до последнего, нападать можно, только хорошо подготовившись. А на это время требуется, и средства.  К тому же, надо заранее взвесить все «за» и «против» и собрать силу вдвое, а лучше, втрое превышающую казачью. И все равно, победа – не факт. Неверные хитры, и разведка у них налажена, не дай Аллах. Любой купец, мальчишка, рыбачащий на реке, или погонщик волов могут оказаться наблюдателями. Как утаить подготовку к набегу? Как собрать силу, чтобы казаки о том не пронюхали? А если и соберешься, и повезет подобраться к неверным на выстрел, они же, дети медведя и свиньи , как ни старайся, сдаваться и не подумают. Будут рубиться, покуда сил и жизни хватит. Сколько правоверных погубят! Никакого рода на них не хватит. «О Аллах, дай мудрости и крепости духа в нашей священной войне против неверных», – худосочный хан неторопливо сполз с жеребца.

Слуга, хорошо знакомый с предпочтениями хозяина, уже поправлял  кошму, брошенную на связку камышей. Даже в походе хан не любил уподобляться своим подчиненным, готовым спать на земле, подложив под голову седло. Он – благородного происхождения, и ложиться на голую землю не по чину.   
Несколько последних месяцев Аззат вынашивал мысль о набеге, словно мать долгожданного ребенка. Ворочал ее в голове и так и эдак: в любом случае теряет как минимум половину сотни. А больше всадников его род выставить не мог.  Так бы и разрывался хан между желанием напасть на казачий остров и опасениями потерять людей, если бы не случай.
Все-таки всевышний не оставляет милостью Аззата. Он понял это еще в тот раз,  когда навел острие стрелы на лошадь брата, галопом уходившую от разъяренного матерого секача.

Неделю назад охранный разъезд, объезжавший прибрежную рощицу, столкнулся с двумя казаками-охотниками. Одного взять живым не удалось – рубился как зверь, пришлось издалека истыкать стрелами. Зато второй, сообразив, что через миг последует за товарищем, сам поднял руки. На всякий случай нукеры запястья ему связали, и вскоре в таком виде испуганный пленник  упал пред ханские очи. Везенье не оставило Аззата и здесь. Русский заговорил сразу, не понадобились даже приготовленные кусачки для выдергивания ногтей, и Нубир – мастер по сдиранию кожи – остался без работы. Выяснилось, этот человек беглый, из царских холопов, и только недавно поселился на Острове. Казаки дали ему кров в курене одной вдовицы и стали брать с собой на охоту и рыбалку.
Хан сразу понял – это божественный промысел. Еще вчера ногаи и не мечтали пробраться на юрт незамеченными. И вот Аллах уже в который раз проявил безграничную доброту к роду Аззата, послав ему холопа. Хан был достаточно умен, чтобы сообразить – с этим пленным лаской можно добиться гораздо большего, нежели запугиванием. А потому не стал мучить пленника, назвавшегося Семёном Аксютой. Напротив, принял любезно и даже кинул ему приготовленные для других нужд пятнадцать алтын , пообещав заплатить столько же, если он проведет отряд на Остров. Хан неплохо разбирался в людях. Заметив, как заблестели глаза Степана, получившего первые деньги, он понял, что просчитал того верно и теперь сможет вертеть пленным, как заблагорассудится. Дело лишь в цене.
Через топкое болото, по еле угадываемой гати, Аксюта привел всадников в густые кушири  на самом берегу ерика. В сгущающейся темноте вечера указал рукой на стоптанный копытами берег у воды:

– Здесь казаки переправляются на лодках и вплавь с лошадьми, а сторожа не держат, поскольку никто об этой переправе, кроме их самих, не знает. Да и добраться сюда через высоченные камыши не каждый сможет, гать-то тайная.
Целый день, опасаясь засады, хан наблюдал за переправой. Похоже, пленник не врал – на том берегу за все время не показалась ни одной живой души. Получив последний доклад уже в сумерках, хан объявил переправу на рассвете следующего дня и дал команду отдыхать.

Утром, выслушав разведчиков, так никого и не заметивших за ночь на противоположном берегу, он  еще раз внимательно вгляделся в глаза Степана. И снова никакого подвоха в них не обнаружил. Немного мутноватые зеленые глаза. Как у всех. Нет, не как у всех. В самой глубине зрачков Аззат увидел страх, страх смерти. И тогда он махнул рукой, указывая на противоположный берег. И сам первым скинул азям .
Ногаи, поторапливаясь, разделись. Уложив одежду и оружие в тюки, притороченные к седлам, они ступили в холодную осеннюю  воду. Кожа сразу покрылась пупырышками, зубы застучали марши. Низкорослые кони с длинными нестриженными гривами упрямились, еще меньше людей желая лезть в воду этим зябким осенним утром. Ногаи в пол голоса ругались, кнуты паутами жалили вздрагивающие крупы. 

На рыбалку отправились, еще туман не садился на сырые кусты. Сторожко, чтобы не разбудить родителей, спавших в другой половине куреня, и младшого брата Василька с сестрой Красавой, расположившихся на соседних лавках, выбрались из куреня. 
Светало. На востоке небо окрасилось в светлые тона, по самому краю, словно окаймленные кровавой полоской. Братья-близнецы Валуй и Борзята Лукины замерли у дверей, прислушиваясь: ни кого не разбудили? Поеживаясь, коротко оглядели округу. Низенький плетень, с вывешенными на кольях старенькими кувшинами, узенькая тропка, уводящая со двора, замершие в сумраке угадывающиеся соседские курени  под камышовыми крышами. Вроде тихо. Густо пахло прелыми листьями и рыбной требухой. Давеча родичи натрудись, допоздна пластая рыбу, и густо посыпая ее солью на зиму. Как и весь десятидворный юрт в эти погожие осенние деньки. Парням не хотелось поднимать своих ни свет, ни заря, еще успеют рубахи потом пропитаться.  И  только так подумали, как дверь чуть скрипнула,  и в образовавшуюся щель скользнула Красава в длинной, до пят, рубахе. Набросив на голые плечи платок, она окинула замерших братьев заботливым взглядом:
 
– Поесть-то взяли чего? Опять не позамтракавши, поди.
– Так, это, – Борзята смущенно пригладил взъерошенные волосы, – не проголодались ишшо.
Валуй, подтверждая, кивнул.
– Мы, правда, не хотим.
Красава хмыкнула:
– Не проголодались они. Стойте, счас вынесу, – не дожидаясь ответа, она нырнула в прохладную тень приоткрытой двери.

Братья с улыбкой переглянулись.
– Разве с ней поспоришь...
– Завсегда по-своему сделает.
– Упёртая.
Сестренка, появившаяся на свет двумя годами позже своих 17-летних братьев, порой командовала большаками, как младшими. Особенно в делах домашних, в которые парни по мужской своей природе не вмешивались.
Валуй мысленно улыбнулся. «Какая же она у нас. И красавица, и умница. А хозяйка! Повезет парню с женой. Пока она еще на ребят и не смотрит, но это ненадолго, такая дивчина в родительском курене не засидится». Наверное, Борзята думал, примерно, о том  же, во всяком случае, при появлении сестренки, только что улыбающийся, спешно насупил брови.
Красава сунула в руки Валуя узелок с чем-то мягким:

– Вот, хучь хлеба да по яйцу возьмите. Все не голодом.
– Заботливая ты наша, что бы без тебя делали, – Борзята хотел погладить сестренку по голове, но она увернулась, нарочно хмурясь.
– Идите уже, а то зорьку пропустите, – перекинув распущенный густой волос на грудь, Красава исчезла в сенях.
Валуй запихал узелок за пазуху. Подхватив заготовленные еще с вечера снасти, парни деловито зашагали по узкой тропке к ерику.
Поздняя осень выжелтила густые и жесткие травяные заросли в рост человека по краям тропки, диколесье, окружающее рыбаков со всех сторон, оделось в разноцветные  наряды. Утренний воздух, наполненный запахами потрошеной рыбы и тины, бодрил прохладой. Шагалось по сырой траве легко и приятно. Утренняя влага, прижимаясь к коже ног  намокшей тканью, неназойливо охлаждала.  Скоро отсыревшие почти до бедер штанины налились тяжестью. Но братья, с детства привыкшие проводить большую часть дня на реке,  не замечали этого.

Утренняя мягкая тишина текла над туманной водой, ветер еще не проснулся, и листья высоченных тополей чуть покачивались, словно  сонные. Знакомая тропинка уводила вдоль ерика. У замаскированного поста – невысокого стожка камышей они уважительно поздоровались с разлохмаченным дежурным, выставившим голову в прореху. Он делом занимается – на посту стоит. Парни, по юному возрасту к охране еще не привлекавшиеся, слегка позавидовали. Игнатка – молодой казак, может, на пару лет постарше Лукиных – проводил казаков веселым взглядом: «на рыбалку собрались – надо будет вечерком поинтересоваться, как улов» – и снова скрылся в глубине стога.
Саженей через двести парни вышли на участок ерика, закрепленный за семьей Лукиных.

Валуй, почесав распахнутую крепкую грудь всей пятерней и вздохнув свежего осеннего воздуха, вытянул из халабуды  загодя припрятанную легкую долбленку. Вместе с Борзятой столкнули ее на парящую воду. Испугавшись плеска, из зарослей выскочила заполошная кряква и, суматошно махая крыльями, плюхнулась на середину протоки. Братья равнодушно повернули головы и, узнав птицу, отвернулись. Были дела поважней какой-то там утки, хоть и по-осеннему жирной. В другой раз оно бы со всей душой, но не сейчас. 
Оттащив волок  на середину протоки, скинули буй и повернули к берегу. У самой воды длинноногая чапура  чистила перья, расправив белоснежное крыло и совсем не обращая внимание на людей.
– Знает, образина, что не вкусная, – Борзята кивнул на птицу.
– Точно, – поддержал брат, – не голодные годы.
Крупная рыбина хлестанула хвостом выше по течению, и братья дружно прислушались.
– Осятр!

– Не, шшука! Но здоровая!
– Ладно, айда дальше, нам еще два волока кидать.
Валуй уселся в лодку, туда же сложили невода. Борзята зашагал берегом. Утренняя прохлада заливала заросли, над водой скапливался густой туман. Высокие белолисты  и ольха подступали почти к самой воде. Толстые корни, высохшие за лето до каменной твердости, цеплялись за ичиги , шагалось не в лад, и Борзята позавидовал брату, лениво толкающемуся веслами вдоль берега. Вспомнив, как вечером младший братишка Василёк, цепляясь попеременно, то к нему, то к Валую просился на рыбалку, усмехнулся. «Привязчивый же какой. Еще бы чуть-чуть, и уступили. Не, нечего ему туточки делать. Работы на двоих, третий только мешался бы, – еще раз убедив себя в правильности отказа, Борзята почему-то не почувствовал облегчения. – А, может, и надо было захватить братца. Глядишь, и пособил бы чего. Уж больно хотел малой». 

Почти у ног крякнула спросонья раздувшаяся от важности лягушка, и Борзята неожиданно вздрогнул. И тут же забеспокоился: «Чего это со мной? Ерунда какая-то! Лягушка напугала! Квакушка, хоть и недобрая примета, но не вздрагивать же на каждый «ква?» Он попытался одернуть себя и вернуться в прежнее размеренно-спокойное состояние, но что-то мешало. Определенно!
Свернув за излучину реки, братья внезапно почти одновременно заоглядывались. В утренней тиши чуть булькало погружаемое в воду весло, громко шуршала трава под ногами. Почему-то этот звук беспокоил, и Борзята начал поднимать ноги повыше, опуская с носка, как учили деды. Шуршание пропало, но тревога не оставляла. «Что за бесовы шутки?» Он оглянулся на брата. Тот подгребал к берегу, вытягивая шею, словно что-то угадывая.
Неожиданно в куширях зашуршало, и почти одновременно из-за деревьев на берег выскочили вооруженные ногаи. Человек десять.

Откуда они тут?!
– Эт, мать, – только и успел выдавить Валуй, кидая лодку к берегу.
Борзята уже искал глазами какую-нибудь дубину под ногами. Валуй, подскочив, сунул ему в руки весло.  Сам ухватил наизготовку второе и, малость откачнувшись в сторону, чтобы не задеть брата, принял боевую стойку.
«А хорошо, что Василька-то не взяли, – мелькнула у Валуя мысль, и вдруг замельтешило в голове, словно обжегся и никак не выходит избавиться от заволокшей глаза боли, и хочется прыгать и выть. – А ведь лабец  и нам, и нашим. Раз пробрались на Остров, значит сейчас и к куреням подкрадываются». Правда еще теплилась где-то глубоко слабая надежда: «Авось, не проспят, отобьются». Но уже понимал: «Нет, не такие ногаи разбойники, чтобы дать казакам выскочить. Наверняка, все продумали и окружили, не  оставив ни щелочки». Скрипнув зубами, как от боли, Валуй крепче сжал весло.
Около десятка ногаев находили полукругом, презрительно и в тоже время настороженно поглядывая на братьев. Их решили брать живыми, а это могло означать только одно: плен и рабство.

– Лабец нам, – Борзята озвучил мысль и перехватил весло посередине – так удобнее отбиваться в окружении.
– Ежели и так, лучше уж лабец, чем полон.
– Продадим жизни подороже, – Борзята первым ткнул в живот близко подошедшего врага. Тот охнул и согнулся. Валуй замахнулся в другую сторону.
Братья продержались недолго. С отчаянной решимостью они успели раз по пять порубиться веслами, словно дубинами, свалили столько же врагов, но из оставшихся, самый шустрый, подкравшись сзади, набросил на голову Валуя халат. Пока тот освобождался, подлетели еще двое, веревка захлестнула парня. Тут же и Борзята получил крепкий удар дубинкой по затылку, и небо качнулось, уплывая в темноту.

Ногаи заканчивали переправу. Теперь они спешили – позади над разоренным хутором поднимался столб дыма, его могли увидеть казаки за рекой. Пока они не прислали подмогу, надо уйти как можно дальше. В своем уделе хан казаков не боялся – кругом соседи, помогут, если что. 
В этот раз Аззату достался богатый ясыр : пятнадцать баб разного возраста, около двух десятков мальчишек и девчонок. Повезло! Из казаков, годных на продажу, удалось захватить пятерых. Двоих застали у реки на рыбалке. Близнецы. Вот же безмозглые! Сразу же понятно было – не вырваться, а бились, словно жизнь не дорога. Им бы упасть и спасения вымаливать, а эти… Пока не связали, пятерым бошки проломили. Все они – казаки и даже казачата такие. Одно слово – бешенные! И эти, молодые совсем, еще безбородые, а туда же. «Продам за самую высокую цену, – решил хан. – Надо же вдовам моих людей какую-никакую помощь оказать».
Еще троих раненных связали на хуторе. А десятка два станичников пришлось положить – не сдавались, сыны свиноматки. Поначалу кинулись было с ними в рубку, но, потеряв в один момент восьмерных бойцов, хан скомандовал отойти.  Окружив казаков на круглой площадке между домами, четырьмя залпами набили стрелами. Пришлось утыкать, как ежиков – никто не падал даже после двух-трех попаданий. К счастью, урус-шайтанов  среди них не нашлось. А таких Аззат боялся, как молнию – кару богов. Самому, правда, не приходилось с казачьими демонами встречаться, но другие рассказывали. Мол, и стрела их не берет, и сабля о них ломается. Не дай Аллах!
Старух, стариков и совсем малых детей Аззат велел зарубить на месте, предварительно вырезав из распоротых животов желчь. Ногаи верили  – намазав ею зубы, избавишься от всех болезней. Мог бы, конечно, и поиздеваться малость. Бойцы просили выделить им пару малолеток, потренироваться в сдирании кожи. Ее, вообще-то, можно потом и продать, тоже цену имеет. Но он не живодер. И не видит никакого удовольствия в муках беззащитных, в отличие от соседа князя Наиля. Вспомнив о князе, хан погрустнел: он должен соседу две кобылицы.
– Придется отдать часть полона в счет долга, – Аззат разговаривал сам с собой.
Легко запрыгнув на спину горячего жеребца, уселся поудобнее.  Люди привычно выстраивались в походный порядок, змейка отряда терялась в глубине камышовой стены. Несколько ногаев на тростниковых плотах переплавляли последних связанных  пленных.
 – Штуки две мальчишки, девчонку докину, ну и девку. Казаков не дам – самому нужны. В Аздаке за них хорошо платят. Султану на галеры постоянно требуется новый товар – старые гребцы дохнут быстро.
К нему подвели Степана. Отирая ладонью обильно выступивший на лбу пот и боясь поднять глаза, он мелко трусился. Хан брезгливо поморщился: холоп так страшился смерти, что готов обделаться от страха. Но Аззат не собирался его убивать – такие предатели редкость в стане врага. Если честно, до Степана он ни разу не слышал про казаков-предателей, впрочем, этот пленный не был казаком. В том его и ценность – и не казак, а живет среди них – вечных врагов ногаев. Такого следует поберечь, авось пригодится. Хан отстегнул от пояса кошель, в котором давно приготовил для Аксюты оставшуюся часть суммы.
– Лови, урус, – кошель полетел в руки сразу взбодрившегося предателя. – Ты заслужил награду.
Тот закивал головой, спина согнулась в поклоне:
– Премного благодарен, хан.
Аззат потрепал лошадь по шее, рука дернула повод. Уже уезжая, бросил через плечо:
– Иди в Черкасск, запишись в войско, когда понадобишься, я тебя найду.
С такими деньгами Аксюта с удовольствием записался бы и в ученики водяного. Согласно наклонив голову, он развязал кошель. Опасливо косясь на потерявших к нему интерес ногаев, пересчитал монеты.
«Надо же, не обманул, – холоп качнул головой, удивляясь. – Все тридцать, как обещал».
Развязав платок с авансом, он кинул первые пятнадцать алтын в ханский кошель, и они зазвенели, смешавшись с остальными деньгами. Еще раз оглянувшись на деловито покрикивающих на ясыр ногаев и убедившись, что они уже забыли про него, Аксюта двинулся к берегу. В тайном месте, он даже хану про него на сказал, оставалась припрятанная лодка.. Снова лезть в холодную воду не хотелось. «Осень, как-никак. Это дикие ногаи привычные к стуже. Вон, мокрые все, а не замечают, будто так и надо. Тут и  простыть можно. А теперь, когда разбогател, это совсем ни к чему. Жизнь надо устраивать».
Мимо, в окружении ногаев, опустив головы, обреченно шагали пленники. Плечи опущены, кровавые пятна пропитывали грязные нательные рубахи. Степан, презрительно плюнул под ноги своим бывшим соседям. «Грязные оборванцы, я знал, что надолго у вас не задержусь. У меня большой будущее».
Никто не смотрел на него, и предателя это вполне устраивало: еще ругаться начнут. Плевался он скорей для ногаев, чем для казаков. Тем уже доказывать нечего, а вот ханским людям еще раз показать преданность не помешает. Но и они, равнодушно покачиваясь в седлах, или шагая пешими, придерживая чубуки , не глядели на Степана.
 – А и черт с ними, – решил Аксюта.  – Пора выбираться.
По узкой гати навстречу двигались люди хана со связанными казаками, предателю пришлось уступить дорогу, прижавшись к камышам у самого края тропы. «Ничего, потерплю, мог ведь и среди них оказаться. Везунчик я, – Пробираясь вдоль камышовой стены и выдирая ноги из затягивающей, словно кисель, прибрежной глины, он размечтался. «Куплю дом, небольшой, но справный. Бабу приведу. Эту – казачку грохнули, наверное. (Проверять Степан не собирался, как и жалеть о ней). Другие найдутся, я таперича жених видный. Вот только в Черкасск не хочется. Ну, да я еще подумаю. Дорог много, а с такими деньгами мне любая подойдет».
По пути ему пришлось остановиться, пропуская последних пленных, сгрудившихся у воды, в ожидании пока пройдут остальные. Почти все стояли, не поднимая глаз. На всякий случай, опасаясь нарваться на грубость, Аксюта укрылся за конными охранниками. Но один из ногаев грубо толкнул его ногой:
– Коч отсюда, не стой под копытами.
Степан суетливо отскочил, и тут несколько пленных подняли головы. Первым его узнал один из близнецов, кажется, Борзята, хотя он мог и перепутать:
– Сучий сын! – он прошипел с такой ненавистью, что предатель невольно передернулся, будто ледяной воды плеснули за шиворот. 
– Мы тебя все равно достанем, – это пообещал уже второй близнец.
– А если не мы, то другие казаки за нас отомстят. Предатели долго не живут.
– Бог все видит.
Он резко отвернулся, камыши раздвинулись под дрожащей рукой Аксюты. Нырнув в их спасительную густоту, он почувствовал, как холодеют ладони. Страх пробежал по позвоночнику липкой струйкой пота.  Теперь они его видеть не могли, и Степан немного успокоился. Почему-то он не чувствовал себя в безопасности, пока на него глазели, пусть и связанные, эти сумасшедшие казаки. Спешно удаляясь вдоль берега, притаптывая и раздвигая высокие камыши, он еще долго слышал позади голоса бывших соседей, обещавшие ему сами страшные кары. Ногаи пленных не затыкали, наверное, считали, что те имеют право высказаться, а, может, и сами считали так же. И только удалившись на порядочное расстояние и перестав слышать казаков, он наконец-то перевел дух:
– Ну, ничого, пущай побесятся, теперь они мне не страшны, все скоро у турок и татар окажутся на галерах да в гаремах, – Аксюта свернул на почти невидимую тропинку, уходящую в строну от берега, и вскоре его спина исчезла в густых камышах.
Дождавшись, когда поредевший отряд – десятка полтора все-таки потеряли – соберется вокруг него, хан одним движением руки выслал вперед разведчиков. Еще поразмыслив, оставил пятерых прикрывать отход. Остальным скомандовал немедленно выдвигаться. Заняв место в середине строя – так безопаснее – Аззак продолжил в уме приятное занятие  –  подсчет барышей, которые он выручит после удачного набега.

Глава 1
– Этот клёнисе рубить? – Сёмка Загоруй сюсюкающий, как многие низовые казаки – черкасины, вытянутый жердиной, упершись длинной рукой в нетолстый шершавый ствол, вскинул вихрастую голову к его вершине. 
– Руби, и вот тот, что дальше тож, – есаул Муратко Рынгач , получивший прозвище за крутизну плеч и нрава, из верховых казаков, приземистый здоровяк с густым черным чубом, подскакивающим в такт ударам, с размаху опустил топор на комель другого дерева. – Эх-ма!
Клен вздрогнул, пошатнулся, и илистый берег тихого Дона вздрогнул от падения тяжелого дерева. Вода плескалась отсюда всего в десяти саженях, казаки потому и выбрали эту диколесную алеваду , чтобы потом далеко не волочь бревна. К упавшему стволу с топором на изготовку подскочил еще один казак, отправившийся с рыскателями в ночной поход, Севрюк Ненашев. Перехватив топор, он обрушил его на самую толстую ветку с ногу толщиной. Островерхая шапка тут же сползла на глаза, и он, рывком выпрямившись,  кинул ее на уже готовый ствол, где кучковались и остальные головные уборы казаков.
– На.., – аккуратный сочный срез ветки воткнулся в землю, – ветлеватый порато , ниче, мы тебя трошки окромсаем. – Он снова замахнулся.
Солнце быстро катилось по наклонной к западу, в бескрайние вольные степи. Ноги вязли в мягком иле и грязи, спины в теплых зипунах взопрели и парили на вечернем ветру. Пока приготовили  пять десятков стволов, укороченных  и обрубленных, и скатили к воде, вывозились, как черти.  Быстро перевязали их канатами, и два плота закачались в набегавшей волне. Последний, третий, довязывали уже в густых сумерках почти на ощупь. Костры жечь не рискнули: мало ли кого пронесет в неурочный час по реке. Они могут и не углядеть, а вот казаков у костра будет видно издалёка. Для задуманного дела лишние глаза, если они не казацкие, только во вред, и, может, даже вред смертельный.
Три казака, придерживая раскачивающиеся плоты, запрыгнули на шаткие настилы,  ваги оттолкнулись от берега. Остальные семеро рыскарей ватаги без суеты, но скоро, уселись в тяжеловесный струг. Дружно ударили весла, и лодка потянулась следом за плотами.
Вечерело. По чистому яркому небу на западе растеклись закатные краски. Вода Великого Дона морщилась на ветру, разбегалась мелкими волнами, словно складками на лбу мудрого человека, задумавшегося об устройстве мира. Муратко, зачерпнув в пригоршню зеленоватой водицы, обмыл потное лицо:
– А ведь по времени идем, – он нашел взглядом последний отблеск заходящего солнца, чуть золотивший край противоположного берега, казавшийся отсюда тонкой вытянутой полоской. – Кажись, успеваем.
Мимо, разрезая волны, прострочил бугристый шов ничего не боящийся полхан . Хлопнув длинным голым хвостом, ушел в глубину. Мелкая рябь побежала под днище переднего плота. Замятно Романов, удерживающий его на тихой прибрежной струе, покосился в сторону нырнувшего зверька:
 – Успеваем… не боись.
Постепенно темнело, на глубокий теряющийся в густом мраке окоем высыпали пока еще бледные звезды. По борту струга шоркали толстые былины чекана – шли вплотную к зарослям. У ерика замедлились: где-то здесь должны ховаться в тростнике еще два струга с тремя десятками казаков. Оставив плоты без сопровождения, задержали лодку на месте, зацепившись за торчащую у ближней заводи карчу . Напряженно притихли: «Нет, не слыхать». Севрюк, пригнувшись к воде и сложив руки лодочкой, прижал их к губам: по поверхности реки пронесся истошный покрик гагары. Не разжимая ладоней, поднял голову.  За камышами раздался ответный крик птицы.
– Есть, – улыбнулся Севрюк.
Через пару мгновений из-за высокого чекана показался плотный в темноте округлый нос струга.
– Ну, где вы там ходите? – Муратко выдохнул облегченно. – Мы уж чего подумали.
– Да куда мы денемси? – полушепотом ответил ему с первой лодки высокий и чуть сутулый атаман Иван Косой. – Отошли подальше в чекан, недалече какая-то лодчонка подозрительно шастала, похоже, турчата рыбалили, горсть вшей им на загривок.
– Не заметили?
– Не-а. Вовремя смылись.
Лодки одна за другой выплывали на излучину. В полной темноте их мутные силуэты скорее угадывались, чем виднелись.
– Погнали, пока плоты далеко не ушли.
– Ага.
Весла с легким плеском опустились в темные воды, разгоняя хищные тела казацких лодок. Еще минута и струги исчезли в густеющей ночи. На берег накатилась отходная волна, вторая уже потише. Дождавшись пока река успокоится, из прибрежной тины выставил острую мордочку полхан. Тихо. Хищный зверек, внимательно принюхиваясь и прислушиваясь, потянул бугристый шов по воде вдоль чекана. Полхан тоже на охоте, и где-то в зарослях притаилась сейчас его законная добыча. Она еще не знает, что обречена. Но ей и не обязательно это знать.
В поход казаки собрались всего за два дня. Разведчики Великого Войска Донского принесли интересную весть. Из Константинополя к Азовской крепости, по их сведениям, что раздобыли у плененного турецкого купца, недавно вышла галера. На судне отправился к устью Дона посланник султана Кудей-паша – известный казачий знакомец. Не раз уже сталкивались на море с его галерой. Но все везло ему как-то. Другие лодки топят и на абордаж берут, а султанский посланец под шумок завсегда ускользнет. А паша для станичников добыча знатная. И знает много полезного и стоит не мало. За одного его можно выручить больше, чем за десяток других знатных турок. Рублей пятьсот, это самое малое. В этот раз купец сказал, что турок везет послание наместнику Азова  Калаш-паше. Кроме послания судно под завязку загружено продуктами и золотом – плата янычарам, охранявшим стены когда-то русской крепости.
Вот и задумали казаки перед большим делом пополнить общественную казну, изрядно оскудевшую в подготовительных заботах. И то верно, только одного зерна купить у оскольских, валуйских, курских да белгородских мужиков, считай, треть всех запасов ушла. А металл на подковы, упряжь, котлы, ободы для бочек..? Столько всяких мелочей понадобилось… Пороха десять тонн заготовили, фитиля тонны четыре. А сколько свинца на пули купили, то  и взвесить невозможно, и сосчитать. Старшины, конечно, учет ведут, но тут больше на многолетний опыт полагаются, чем на цифирю.
Да и самого Кудей-пашу добыть перед нападением на крепость – тоже лишним не будет. Его сведения самыми точными и свежими стали бы. А попробует в молчанку поиграть – у казаков есть мастера языки развязывать: под нагайкой любой запоет. А не запоет под нагайкой, так огонь и самого стойкого всяко разговорит.
Огромные Каланчинские башни по берегам Донской протоки выплыли из темноты, как два турских фрегата. На вершинах за рельефной огородкой черными горлами уставились в небо грозные пушки. На берегу под стенами высокие костры кидают отблески на каменную кладку. Вокруг притихли нахохлившиеся турки, а их отраженные тени качаются пламенем. Позвякивают три толстые цепи, протянувшиеся через широкую протоку. Донские волны, закованные в железо, тихо шелестят, перекатываясь через них, словно плачут.
– Руби веревки, – Косой, упершись руками в нос струга, отдал команду полушепотом.
Но его услышали. Глухой удар саблей по веревкам, скрепляющим первый плот, раздался почти тут же. Казаки выбрали на середину поближе к расползающимся бревнам, весла замерли в черной воде.
До башен не больше двухсот сажень. Атаман вытер слезящиеся глаза – долго всматривался в ночную воду, пытаясь уловить момент, когда бревна достигнут цепей. Больной глаз, наполовину прикрытый наплывшей кожей с виска, после удара турецкой саблей вскользь, вообще не открывался. Но Иван уже привык в сложных ситуациях обходиться и одним глазом. Струг качнулся, и он ухватился за лавку, чтобы не упасть: над бортом показалась мокрая голова Замятно Романова. Несколько крепких рук ухватили его за рубаху и штаны, миг, и  казак упал на дно лодки. Струг покачался еще и затих, лишь слегка подрагивая на донской волне. Казаки, подгребая веслами, молча всматривались вперед, в сполохи костров у подножия башен. Иногда там мелькали неспешные тени – турки-охранники уверены, что никто не осмелится и близко подобраться к каланчам. 
Жесткий металлический скрежет встревожил  ночную тишь: бревна толкнули тяжелые цепи, и они закачались, заскоблили друг о дружку массивными звеньями, каждое с голову человека. На берегу забегали, полетели над волнами турские крики, вспыхнул огонь на башне, охранники засполошничали . Свет факела, отраженного от вогнутого металлического листа, прошил Дон почти до середины. Другой – с противоположного берега – отправил тусклую полосу ему навстречу. Казаки затихли, лишь руки нервно сжимают сабли: не дай Бог, враги что учуют.
Лучи потрогали друг друга бледнеющими кончиками, словно поздоровались, и желитые полоски разбежались в разные стороны. Пусто на реке. Недружный залп двух десятков пушек с башен вспенил темные воды. Глухо пальнули тяжелые мортиры с высоких каменных стен Азова, отзываясь на тревогу у каланчей. Ядра шумно плюхались в реку, летели темные брызги, шипела холодная вода. Казаки напряженно ждали.
– Руби второй, – Иван Косой скомандовал в голос – за таким грохотом туркам его не услышать.
Еще один плот, распавшись на отдельные бревна, отправился вслед за первым. Выстрелы начали затихать, у подножия башен янычары раскладывали новые костры, не надеясь на слабые лучи факелов, продолжавшие щупать темную воду, словно слепец лицо незнакомого человека. Бревна снова толкнули цепи, и они закачались, скрежеща. Вновь замелькали тени у огней на берегу, с башен громыхнули пушки. Мортиры Азова в этот раз промолчали.
Вскоре казаки отправили по реке и последний третий плот. Сами тихонько толкнулись веслами следом, саженях в пятидесяти. И вновь гремели цепи и раздавались залпы, но в этот раз уже редкие, да и факелы лишь махнули жёлтыми сполохами по воде и погасли – янычарам надоело стрелять по топляку.
Струг Косого резко ускорился, за ним ударили веслами и остальные. Как пули из пищали преодолели расстояние, отделяющее от преграды. На самой середине, где цепи глубже всего погружались в воду, казаки дружно сиганули в темную реку, и тяжелые посудины сразу приподнялись над волнами. Ухватившись за борта одной рукой, второй упруго потянули на себя донскую воду.  Приподнявшиеся на пол-аршина струги перемахнули через цепи, опасно царапнув днище и зашумев железными переливами. Пушки промолчали. На одной из башен подняли фонарь, и луч прочертил прямую линию через протоку. Но чуть-чуть опоздал – лодки стремительно уходили к морю. Первая часть сложной операции прошла успешно.

Глава 2
На море била волна. Струги переваливались с борта на борт, будто пьяные казаки после дружеской попойки. Каторгу посланника собирались встречать подальше от берега, чтобы в  крепости не услышали и не пришли на помощь. Пока стояла ночь, собирались пройти как можно дальше навстречу. Рыскари без передышки налегали на весла.
Работа, хоть и утомительная, но привычная, одни казаки подремывали, скрючившись на лавках, другие налегали на весла. Уставая, менялись. Атаман Иван Косой то и дело задирал голову, пытаясь высмотреть в ярком небе путеводные созвездия. Ему не до сна, не заплутать бы. По небу гуляли тучки-бродяжки, ненадолго закрывавшие звезды, но Иван держал направление твердо – помогал опыт. Он уже не один десяток раз водил струги по родному Сурожскому  морю.
Рулевые высились на кормах, словно продолжения лодок. Шли  тихо, голоса даже в полсилы  чайками разлетаются над ночной водой иногда на версты. Лучше помолчать – живее будешь.
Рассвет застал притомившихся рыскарей далеко от берега. Мелкое море лениво плескалось у бортов. Утро разгоралось туманное и сырое. Густые молочные облака самых разных форм и размеров, словно воздушные корабли, плыли над казачьими макушками, спрятанными в островерхие меховые шапки. Парус нехотя набирал ветра, и струги неторопливо тянулись по слабой волне. Казаки, выставив по наблюдателю на каждый струг, вповалку отдыхали на поперечных лавках и на дубовых щитах, нарочно сбитых для похода – никакая пуля не пробьет. Турецкое судно ожидали вскорости.
Уставший атаман опустился на перекрытие в носу струга. Туман крепчал, ветер, словно утомившись, затих. Парус обессилено обнял мачту. Утренняя прохлада пробиралась сквозь толстую ткань  зипуна, и Иван поежился. «Сколько-то еще ждать? Только бы не ошибиться с направлением, – он оглянулся на придремавших казаков. Муратко во сне откинул руку и тут же, не просыпаясь, ухватил рукоятку пистолета, выглядывающую из-за пояса. – Не, не должон. Искры небесные не омманут, – скинув шапку, он прислушался. – Тихо. Может, якорь кинуть, а то унесет течением, горсть вшей ему за шиворот».
Косой поднялся. Дежурный казак тоже подхватился, улавливая взгляд здорового глаза Ивана. Тот махнул рукой, другой цепляя поржавевший якорь: «Смотри лучше, сам справлюсь». Вода булькнула, принимая металлический груз, струг остановился, разворачиваясь по слабому течению. Атаман поднял руку, призывая взгляды дежурных на соседних лодках. Его увидели, и вскоре с бортов полетели в воду еще два якоря.
Каторга выплыла из тумана, когда солнце уже начало рядить его, а оживший ветерок разбивал молочную завесу на отдельные островки. Остроносая, хищная, с турецким полумесяцем на стяге, она летела на левый борт, словно морской змей, мечтающий проглотить донцов.
Рулевые толкнули в плечо ближайших станичников. Те подскочили, будто и не спали, толкнули товарищей. Пару мгновений, и казаки, молчком протирая глаза, попрыгали на весла. Свободные от  гребли, без суеты разобрали щиты. Паруса в тот же миг скинули вниз – при боковом ветре они будут только мешать. Казацкие лодки быстро выстроились дугой, словно сетью охватывая каторгу. Место в середине занял струг Ивана Косого.
– Шибче, шибче гребите! – Иван выпрямился во весь рост на носу. В металлической серьге, с крестиком внутри полукруга, свисающей с мочки левого уха  блеснул первый луч, пробравшийся через туман. Одна рука лежала на сабле, вторая сжимала пистолет за поясом. Ему прыгать на галеру в числе первых, как атаману.
Казаки  выхватили из-под сидений кошки на веревках, крюки, уперли торцами в дно багры. Сёмка вытянул из-под лавки завернутую в толстую холстину гранату – ядро с фитилём. Проверив сух ли шнурок, разложил перед собой бруски кремня. Размашистый крест лег на выглядывающую в разрез кафтана волосатую грудь: только бы не подвёл. Случалось, в самые последние секунды, когда смерть приближалась на стремительных крыльях, дрожала рука не опытного станичника, и фитиль не загорался. Тогда амба. Потому гранаты поручали самым опытным бойцам, таким как Сёмка.
Сосредоточенные лица станичников мягко освещались рассветным солнцем. Деловитые движения, напряженные, слегка прищуренные взгляды – охотники обнаружили законную добычу.
На каторге тоже заметили приближающиеся лодки. Подкрасться втай  не получилось, но донцы на это и не рассчитывали.
На корабле разгорался сполох. Турки в разноцветных чалмах заметались по палубе, будто мураши в растревоженном муравейнике. Разлетелись над водой гортанные крики. Команды звучали с частотой барабанной дроби. Защелкали глухо, далеко разносясь в утреннем звонком воздухе, кнуты, опускающиеся на согнутые у весел спины невольников. Высокое судно, раза в три выше струга, резко поменяло галс. Развернувшись почти на полный угол, прибавило ходу, намереваясь уйти от казачьего лиха. Но уже и сами понимали – не успевают. Казаки рывками приближались к каторге.
Оставалось саженей пятьдесят, когда корабль вздрогнула всем мощным телом, а его борта покрылись дымными облачками. Через мгновение грохот четырех пушек согнал альбатроса, пристроившегося на верхушке турецкой мачты. Ядра раскидали снопы брызг, не долетев до стругов. Казаки изо всех сил вдарили выгнувшимися веслами по волнам. Лодки, словно выпрыгнули из воды. Пока сближались, поднявшийся слабый ветер окончательно раскидал остатки тумана, и казаки отчетливо видели на палубе турецкие чалмы, белые, как снег, и красные фески , скопившиеся у борта.
Следующий залп пролетел над головами казаков. Один снаряд чуть не сбил шапку на голове Косого. Он лишь моргнул. Рынгач сердито заворчал: «Мог бы и пригнуться, а то до напуска без атамана останемся». Косой не отреагировал
Казаки спешно подняли дубовые щиты: сейчас начнут палить. И тут же вдарили турецкие самопалы. Кто-то из станичников, не успев спрятаться под защиту, застонал и ничком повалился на дно. Остальные только крепче сжали крюки и сабли. Еще десяток ударов веслами, и Сёмка Загоруй, потеснив атамана на носу, раскрутил широкими махами кошку. И с первого же раза ловко кинул ее на борт каторги. Почти тут же полетели концы и с других стругов, казацкие лодки прижимались бортами к просмоленным доскам корабля, будто соскучившиеся по ласке щенки к суке.
Затрещали весла, невольники на нижней палубе не успели или не захотели их убрать. Оказавшись в «мёртвой зоне», где турки не видели донцов, Сёмка одним движением кремня запалил фитиль. С соседней лодки первая граната уже летела на палубу. Взрыв, дым, вопли! Откинувшись назад, Загоруй зашвырнул свой снаряд.
Казаки уже складывали из щитов лестницу. Первые рыскари прыжками взбирались друг другу на плечи. Удержав равновесие, замирали, чтобы в следующий момент сигануть на борт. Атаман уже топтал сапогами  крепкие плечи Муратко, покачиваясь, как канатоходец. Дымом и языками пламени дыхнул с палубы взрыв «своей» гранаты. Косой, оттолкнувшись от твёрдых плеч товарища, подпрыгнул. Рынгач мужественно сдержал готовый сорваться с губ матерок. Сапоги атамана с каблуками, синяки точно останутся. Ухватившись руками за борт, Иван подтянулся. Турки быстро оправились от взрывов, уцелевшие выхватывали кривые сабли и ятаганы – длинные ножи с хищным изгибом. Первые веревки, срубленные турками,  упали в воду.
– Врёсь, туресина, – раскрутив вторую кошку, Сёмка рывком забросил ее наверх: лодка для удобства чуть отошла от борта, и край каторги висел над головой. – Все равно наса возьмет.
Дернул  конец, вроде держится. Ухватившись за него двумя руками, уперся сапогами в доски борта и в три движения взобрался на палубу. Закинув ногу на край, выглянул из-за крайних досок. Увидев выпученные глаза турка и занесенный над ним ятаган, только и успел, что сигануть ласточкой вперед, врезаясь головой в красную от напряжения физиономию врага. Раздался хруст кости, то ли своей, то ли турка, и Сёмка, подминая врага под собой, повалился на палубу. Краем глаза успел заметить, как следом запрыгнул Муратко.
Где-то здесь уже рубился Косой, но сразу его не увидал. Турок под ним не двигался, и Загоруй резво подскочил. Через борта со всех сторон прыгали остальные казаки, сразу включаясь в рубку. По лицу Сёмки текла кровь, чья – разбирать некогда. Вытер ладошкой залитые глаза, рука бездумно выдернул пистоль: прямо на него с криком и поднятой саблей летел здоровый турка. Почти не целясь, спустил курок. Пространство впереди затянуло пороховым дымом. Промахнуться с такого расстояния – это надо суметь. Враг, выпустив скользнувшее по палубе оружие, с разгону грохнулся на спину. Прокатившись на лопатках, замер у ног казака. Сёмка уже смотрел дальше – у будки в центре каторги, потрясая черным чубом и скаля зубы, рубился с двумя турками атаман.  В одной руке сжимал саблю, в другой – нож. Загоруй, выхватив из ножен клинок и сделав шаг вперед, как на сборах по тыкве, махнул турку по шее. Рука сопротивление плоти почти не почувствовала – Сёмке было знакомо это ощущение. Голова упала под ноги и откатилась по неровной дуге. Тело рухнуло в следующий миг. Тут же проткнутый саблей атамана рядом свалился второй враг.
Сражение кипело на каждом клочке уже мокрой от крови палубы. Густо тянуло гарью и порохом, где-то в стороне громко тянул одним тоном – молился что ли – невидимый турок. Казак крякнул, и молитва прекратилась. Раскатисто звенела сталь, яростно ухали глотки бойцов, кто-то, скорей всего, мучительно раненый, пронзительно верещал за мачтой. Аккуратно опустив на доски очередного мертвого врага, Сёмка аккуратно развернулся. У противоположного борта трое турок, прижав к самым доскам, свирепо атаковали Муратко Рынгача. Тот отбивался из последних сил. Хотя, Сёмка хорошо знал друга и его приёмчики, скорей всего, притворялся. Враг, увидев, что противник слабеет, может расслабиться и без должной защиты кинуться в атаку. Муратке это, как подарок.
– А вот сис вам, а не чигу голопузого , – Сёмка одним прыжком преодолел расстояние до крайнего врага и, не колеблясь, воткнул острие сабли в дергающуюся спину. Не до благородства – друг в опасности. Выдернув оружие из валящегося турка, он прыгнул вперед. Второго успел прикончить Рынгач, последнего запуганного врага, бестолково закрывшегося двумя руками, рубанули одновременно. И разом развернулись.
Бой затихал. Казаки добивали последние очажки сопротивления. Несколько турок, испуганно оглядываясь, тянули руки вверх. Станичники хватали их за воротники и толкали к корме. Сёмка знал – пленных брать не будут, места в стругах, дай бог, чтобы гребцам-христианам хватило, и совершенно спокойно относился к тому, что сейчас должно произойти. Не казаки начали эту войну, а коли так, не взыщите.
– Зря полез, – пробурчал Муратко. – Я бы и сам осилил.
– Это троих-то?
– А чего нам трое? Было пятеро, тогда бы и подходил.
– Ладно, не жадничай. Куркуль нашелся…
– Сам ты…
У борта, прижимая к груди покалеченную руку, покачивался на коленях знатный турок в дорогом халате, похоже, сам Кудей-паша. Нервно подергивая пустой головой, он искоса поглядывал на возвышающегося рядом Косого. Белоснежный тюрбан, украшенный алмазами и сбитый атаманом, валялся рядом. Предосторожность не лишняя – в его складках можно спрятать не только флакончик с ядом, но и нож.
Иван, приставив к голове пленного пистоль, махал рукой казакам, подзывая. К нему подбежали трое. Он кивнул, указывая на нижнюю палубу. Понятливо качнув головами, бойцы  бросились вниз. Там и ценный груз, и невольники, ожидающие от казаков освобождения. Муратко и Сёмка, не сговариваясь, рванули туда же. Кудей-паша обреченно опустил взгляд.
Простучав чоботами  по короткой дробине , они оказались в подпалубном помещении. Низкий потолок заставил пригнуться. В полутьме маячили спины других казаков, пробирающихся через поперечные крепления судна. Дохнуло смрадным запахом человеческих испражнений и пота давно немытых тел. Казаки невольно задержали дыхание. Грязные невольники, прикованные к низким лавкам, по три с каждой  стороны, хватали казаков за руки. Горящие надеждой глаза на исхудавших лицах светились, как угольки, в сумрачном отсеке. Самый крайний – молодой парнишка, худой, с выпирающими ребрами и ключицами, ухватился за рукав Сёмки.
– Дяденька, отпустите нас. Мы из юртовских казаков, с Дона.
Сёмка замер, с состраданием рассматривая парня. Широкие когда-то плечи выпирали острыми холмиками костей, обтянутых кожей в струпьях. Пальцы на руках – тонкие и грязные. И сам он, весь перепачканный жиром, и каким-то маслом, чуть ли не светился насквозь. Длинный светлый волос падал грязными патлами на лоб. Рядом с надеждой заглядывал в глаза Сёмке еще один парень, как две капли похожий на первого.
– Идти сможешь? – из-за спины подал голос Муратко.
Парни дружно закивали:
– Идти смогём, если железо собьёте, – они слегка приподняли ноги.
На стёртых до крови щиколотках звякнуло.
– Вот уроды. А рядом с тобой кто?
– Это брательник мой, сродный.
– А меня, дяденька? – Сёмку тронул за руку длинный, изможденный невольник. Из-за высохших кровавых корок на скулах и переносице, нельзя было определить сколько ему лет, двадцать или сорок. – Я из белгородских казаков, Космятой меня кличут.
– С лицом что?
– Это его десятник невзлюбил, – пояснил один из близнецов – Говорил, будто смотрит дерзко.
– И что делал? – заинтересовался Муратко.
– А каждый раз, как проходил, по щекам шалыгой  хлестал.
Космята не отводил горящих глаз от казаков:
– Ничё, вон он там зараз валяется. А я жив.
–  И я жив, – сосед Космяты тонкий белокурый паренек с впалыми щеками вытер крупные слезы, оставляющие светлые полоски на грязном лице. – Теперича уже не помрем.
– А тебя как кличут? – Сёмка вопросительно задрал подбородок.
– Дароня Врун . Из валуйских мужиков я.
– Ныне слободны вы, – повысил голос Загоруй. – и казаки, и музыки. Воля! Потерпите малость, зараз коваль нас придет, усех от цепей ослободим, – они шагнули дальше.
Вдруг хриплый радостный голос окликнул казаков:
– Муратко! Миленький! – высохший – в гроб краше кладут – невольник тянул к ним руки.
Казаки, не узнавая, всмотрелись в гребца.
– То же я, Путило Малков, из Раздор.
Казаки ещё пригляделись. Сёмка разглядел сквозь полосы грязи сережки с тонкими палочками – висюльками, пометившие обе мочки казака. Невольник улыбался и только по этой улыбке, когда-то доброй и светлой, да сережкам казаки почти одновременно признали станичника.
– Путило Миленький, ты ли это? – Муратко крепко пожал протянутую ладонь.
– Черти тебя сюда загнали, – Сёмка хлопнул его по плечу. – И здесь верховые , ни куда от вас не деться.
– Сам ты.., сюсюкалка.., – Путило хотел еще что-то добавить, но внезапно лицо его сморщилось, и Малков выгнул плечо, удерживая стон. В этот момент он чуть пригнулся, и казаки узрели его спину – излохмаченную засохшей уже загноившейся местами кожей, торчащей в разные стороны.
– Чего они с тобой делали?
С трудом проглотив ком боли, выговорил:
– Так бегать же от мамайцев пытался, вот и угостили… миленькие мои…. 
– Ну, потерпи, братишка чуток, скоро мы тебя вызволим.
– А нас? – один из братьев-близнецов облизнул запекшиеся губы.
– И вас. Всех!
Невольники заулыбались, переглядываясь… Кто-то выдохнул громко:
– Обернулась татарской сволоте наша кровь…
На корме под палубой казаки уже вытягивали из небольшой каморки увесистые тюки, мешки и корзины. У борта валялось распластанное почти пополам от плеча тело турка-десятника. На него не обращали внимания.
– Где Гарх? – Муратко дернул дородного казака, пристроившего на горбе огромную корзину с сухими лепешками, за руку.
– Наверху видал. Рундук в капитанской каюте ломать хотел.
Муратко кивнул Сёмке:
– Сходишь?
– Ага, – прихватив пару кулей потяжелей, он побрел между накиданным в беспорядке добром к лестнице. 
Народ толпился у каюты на носу судна. Несколько казаков, ухватив за ноги и за руки, подтаскивали побитых турок к борту. Двое других раздевали и сидывали нагие тела в кучу. Всё одно галера скоро пойдет ко дну, превратившись одновременно и в гроб, и в саван для погибших моряков. А турецкая одежда казакам еще пригодиться. Хотя бы гребцов одеть. Сейчас их «наряды» больше на лохмотья похожи, да и завшивели крепко. В таком виде приводить освобожденных невольников на Дон не годится. Еще трое воинов окружали кого-то невидимого из-за их спин.
Вздохнув всей грудью свежего морского воздуха, пропитанного бодрящими для воина слегка сладковатыми испарениями вражеской крови с горячей палубы, он оглянулся. Что-то дымило в носу судна, то ли фонарь с маслом разбился,  то ли еще что. Зацепившись ногой за веревку, название которой сухопутному Сёмке было неизвестно, покачивался вверх тормашками турок с половиной головы  и оголенным месивом мозга.
Остальные казаки шныряли по палубе, собирая оружие, тягая мешки. Чуть не поскользнувшись на залитых кровью досках, Сёмка пробрался к народу. Заглянув через плечо крайнего казака, углядел знахаря Бортко. Тот, прижав коленом грудь Замятно Романова, осторожно перерезал мышцы его голой груди. Замятно морщился и свирепо стискивал зажатую в зубах палочку: знахарь вытаскивал пулю, засевшую над левым соском. Несколько казаков крепко прижимали его руки и ноги к доскам.
Обогнув их,  Сёмка спустился по ступенькам в каюту. На полу, скрестив ноги и баюкая руку, раздробленную кистенем, раскачивался знатный турок. Напротив возвышались Иван Косой и старшина Головатый Фроська.
– …это понятно, – услышал Загоруй окончание фразы, сказанной по-татарски Иваном. – Ты говори, ждет ли султан нападение на Азов, готовится ли?
Сёмка прислушался. Кудей-паша, звучно сглотнув комок в горле, тихо ответил:
– Султан не верит, что казаки рискнут напасть на такую грозную и хорошо защищенную крепость. О том же ему говорит и Калаш-паша, – он всмотрелся в лица казаков и, даже перестал раскачиваться. – А вы что, и правда, собираетесь на Азов?
Косой промолчал, а Фроська извлек из-за пояса саблю:
– Так точно, собираемся. И совсем скоро. Потому как Азов – казачья крепость. Её тьмутараканские князья укрепляли. Потом наши предки много столетий с её стен выход в море для Руси стерегли. А вы, османы, вообще самыми последними здесь заявились. Так что не сумневайся, возьмем и  всех перережем вот этими вот руками, – он потряс здоровым кулаком с зажатой в нем саблей перед носом скосившего глаза турка. –  Всех, кто там прячется – и янычар, и купцов, что людьми, как репой, торгуют, порешим. А всех пленников – братьев и сестер наших, которых, слышали мы, в крепости больше двух тысяч, ослободим.
Кудей-паша покосился на атамана:
– Неразумные казаки. Куда вам против стен Азова? Они выше ваших дубов, крепче ваших лбов. Саблями его не взять, а окромя них у вас все одно ничего нету.
– Посмотрим, – Косой кивнул старшине. – За борт Кудея, – и развернулся, выходя из каюты.
Старшина удержал его за руку:
– А, может, выкуп возьмем? Не лишним золото будет.
– Поздно. Не успеют бусурманы расплатиться, мы вперёд на Азов пойдём – не до того не им, ни нам станет.
Головатый склонил голову, признавая правоту атамана. Кудей, сжимая губы, продолжал баюкать руку, словно не его судьба решилась только что. Оглядев внимательно сумрачную каюту, Сёмка только тут заметил в углу коморки коваля Гарха Половина, собирающего инструмент в кожаную крепкую суму. Рядом скинутый на пол валялся тяжелый и пустой металлический ящик.
Сёмка посторонился, пропуская  старшину, шагавшего не глядя по сторонам и поддерживавшего под руку пашу. Тот не сопротивлялся, лишь, опустив глаза, что-то наговаривал побелевшими губами, наверное, молился.
Загоруй окликнул Гарха. Кинув последний молоток в суму, Коваль  поднял голову:
– Чего хотел?
– Там внизу невольники цепами прикованы, ослободить надо.
Он закинул сумку на плечо:
– Я и сам туда собирался. Скоко их?
– Голов двадцать будет.
– Да.. . Долго возиться.
Пропустил коваля вперёд, Сёмка следом поднялся на палубу. Казаки грузили последнее трофейное добро в струги. Бочки с порохом, селитрой и дорогой посудой спускали на веревках, мешки с продуктами, тканями просто перекидывали через борт. Три тела, завернутые в парусину, рядком лежали у мачты. Их тоже возьмут с собой. Сёмка еще не знал, кто погиб при захвате каторги, но про себя отметил – не очень удачно вышло – троих потеряли.
Муратко встретился у лестницы на верхней палубе. Вместе с Севрюком он толкал перед собой тяжеленную пушку к борту.
– Помоги Гарху, – обернулся он с перекошенным от напряжения лицом. – Мы тут уже заканчиваем.
Казаки спустились на нижний уровень. Опять ударил в нос тошнотворный запах. Гребцы, как один, обернулись. Оглядев ряды терпеливо ожидающих освобождения невольников, Коваль покачал головой:
– Это ж надо, во что людей превратили, –  скинув сумку, порылся в ней. На свет появилось аршинное зубило. Гарх поднял инструмент, деловито разглядывая. Второй рукой вытащил тяжелый молот. – Жаль, одно зубило, быстрей справились бы.  Подставляй железо.
Первый невольник, с радостью задрав ноги, кинул цепь, соединяющую ножные оковы, на поперечную балку. Сёмка, отворачивая нос, придержал её. Пленный, словно извиняясь за причиненные неудобства, стеснительно улыбнулся.
– Скользкая, гадина, –  Гарх приставив зубило к ржавому звену, размахнулся.
«Бах», – железо лопнуло, и струящаяся цепь потянулась, словно змея. Гребец медленно разогнул затёкшую спину.
Провозились долго. Уже проводили на палубу еле передвигающегося Путилу Малкова. Уже два раза сверху заглядывал Косой и, покачивая сережкой в ухе, обеспокоено интересовался, скоро ли закончат. Сёмка уже утомился наклоняться у каждого гребца. Особенно донимал запах. Он уже не раз и не два забирался на нижние палубы захваченных турецких галер, и каждый раз, будто заново изумлялся царящим здесь запахам, в которых, казалось, жить невозможно. Но они жили! И ели, и спали, справляя под себя естественные надобности! Так было заведено на всех турецких галерах. Наверное, с точки зрения османов это было оправдано – не расковывать же каждого, кто захочет до ветру? Но  казаки, своими глазами наблюдавшие отношения турок к рабам, в основном братьям-славянам, ненавидели извечных врагов ещё крепче, до зубовного скрежета, до белой ярости в глазах. Ещё после первой своей галеры, одуревший от удушающих «ароматов» и вида изнурённых до полусмерти гребцов,  Сёмка Загоруй решил, если  у него будет возможность выбирать между смертью и пленом, он выберет смерть.
Лишь где-то к середине работы, он понял, что начал понемногу привыкать к вони и к виду истерзанных русских тел. Гарх тоже морщился, но терпел молча. Хорошо, цепи на кандалы ставили не толстые, и они сбивались одним крепким ударом.
Братья-близнецы, освободившись, предложили казакам свою помощь, но Сёмка решительно отправил их наверх – и так тесно, да и зубило у Гарха только одно. Наконец, последний невольник, скинув звякнувшие оковы, медленно побрел к лестнице.
– Ну, слава Богу, справились, – Половин быстро закинул инструмент в суму, и Сёмка спешным шагом направился следом за ним к выходу.
Над головой плыли туманные облака, закрывая чуть просвечивающееся сквозь них солнце полупрозрачной пеленой. Порванный парус громко хлопал на ветру, словно стрелял пистоль. Палуба опустела, только лужи крови и раздетые трупы татар, сваленные  в кучу, свидетельствовали о гремевшей недавно битве. Сёмка продышался, выгоняя из легких запах человеческих испражнений. Увидев казаков, замахал рукой, поторапливая, перебросивший одну ногу через борт Косой.
Только казаки спустились по веревочному трапу в струг, как последний казак – Ратка Иванеев – выскочил из трюма каторги, словно ужаленный. Глухо протопав по скользким ступеням, бегом бросился к борту. Ему помогли спуститься, и несколько багров тут же оттолкнулись от судна.
В струге стало тесно. В носу высилась горбом наваленная куча трофеев и одна самая маленькая пушка, на корме в ногах у рулевого разместили еще две более тяжелые пушки, рядом выстроились ящики с ядрами. Невольников распределили по лодкам, и они полураздетые, в разодранных рубахах и в штанах с огромными дырками, измождено улыбались казакам,  еще не веря в освобождение. Здесь же восторженно оглядывались, стараясь не мешать  рассаживающимся казакам и стесняясь собственного запаха, юртовские близнецы. 
– Ну, чаво? – Иван Косой, рассевшийся на мешках с зерном,  оглянулся с носа лодки. – Проковырял?
– Готово. Оседает.
Все обернулись, даже гребцы ненадолго перестали работать веслами. Каторга медленно погружалась. В отверстие, пробитое Раткой, сейчас хлестала морская вода. Судно уже оседало на корму.
Казаки скинули шапки, провожая вместе с уходящим под воду кораблем и своих  погибших товарищей, оставленных на палубе. Таков обычай. У погибших в море – водяная могила. 
– Ну, будя, – скомандовал Иван, – царство небесное казакам нашим. Поднажмем, ребята. К вечеру надо быть на Дону.
Шапки вернулись на головы, и вёсла с силой ударили по волнам. Казаки кинули парус. Слабый ветер хоть немного, но помогал гребцам. Струги быстро набрали ход.
Казаки спешили и без понуждений атамана. Все понимали, как важно скрыться в прибрежных лиманах с добытым в бою товаром. Любой залетный турский корабль легко вычислит  по добру и освобожденным пленникам в лодке, зачем казаки выходили в море. И тогда уже не отстанет, пока не погибнет сам или не уничтожит струги. 
Разогнавшиеся лодки летели над зелеными волнами, словно хищные чайки, высматривающие добычу в пенной воде. Сёмка вместе с другими казаками махая веслами и раскачиваясь на лавке в такт движениям, думал, что струги их братьев – запорожцев – «чайки» не случайно назвали в честь этих морских птиц. Казаки точно уловили схожесть и характер.
В походе гребли по очереди, от этой работы был освобождён разве что атаман, устроившийся сейчас на носу в обнимку с турецкой пушкой. Разжиться артиллерией перед походом на Азов – это удача! «Верно говорил собака Кудей-паша. Мало у казаков артиллерии. А та, что есть, не возьмет толстых стен Азова, калибр не тот. Но вот если все в целом взять: казачью смекалку, а про нее у татар сказки детям рассказывают, умение воевать, тут никто не поспорит – любой враг знает, как крепка сабля в казачьей руке. А это хоть где полезно – хоть в поле, хоть на зубцах крепости. Да пушки, какие есть, все рядком выстроить, да еще тугой опыт того же деда Черкашенина, что помнит как казаки помогали Ивану-царю Казань брать. Все это вместе и поможет вражину одолеть», – незаметно кивнув своим мыслям, Иван поднял глаза.
По холодному небу бродили стаи потрепанных облаков, постепенно собираясь в огромные тёмные войска. Солнце пряталось за их непроглядными щитами, ветер холодил вспотевшие бока. Брызги волн, разрезаемых форштевнем, долетали даже до кормы. Волнующееся море все выше подкидывало перегруженный струг. Погода портилась, казаки с тревогой всматривались в чернеющее небо. Атаман, прикинув скорость лодок, надеялся, что успеют достичь мелководья до того, как буря разыграется в полную силу.
Есаул Рынгач, поежившись, вытер ладонью соленые капли на загорелой шее и вытянул из-под банки  мешок с трофейными продуктами. Заметив, как некоторые освобожденные невольники сглотнули слюну, улыбнулся. Крепкие пальцы ухватили завязку. Быстро распотрошив турский мешок, он разложил рядом гору черствых кусков. Невольники как один уставились на хлеб, блестя голодными глазами. Татарчонок медленно вытянул руку к ближайшей лепешке. Один из близнецов также неспешно перехватил ее и вернул на место. Тот, по-птичьи дернув шеей, сглотнул.
Рынгач, прижимая к груди, разломал хлеб на скибы . По одному бережно раздал в протянутые руки бывших невольников. Гребцы хватали жадно, еле сдерживаясь, чтобы не проглотить зараз. А потом, смущенно поглядывая по сторонам, быстро жевали. Близнецы и тут выделились. Сёмка заметил как они, выпрямив спины, неторопливо приняли хлеб из рук есаула, и как медленно двигались челюсти, тщательно прожёвывая каждый кусок. Можно было только представить, каких усилий стоила им эта неспешность.
Заметив, как едят их товарищи, несколько казаков устыдились собственной поспешности. Космята, Сёмка запомнил его по разбитому лицу, и еще один парень, высокий с впалыми щеками,  стеснительно поглядывая на соседей, сдержали себя. Теперь они ели медленно, стараясь сохранить каждую крошку в ладони. Про себя Сёмка хмыкнул: «Гордые ребята. Наша, казачья порода». Доев, первые пленники попросили пить. Есаул вытащил из-под перекрытия на носу курдюк с водой.
Сёмка, выбирая моменты между гребками, окликнул близнецов:
– Эй, юртовские.
Оба обернулись с полными ртами:
– Ты нас, чо ли?
– Вас, вас, кого же еще? Чьи вы да откель будете-то, парни?
Они переглянулись, словно взглядом договариваясь, кто будет отвечать.
– Лукины мы, – ближний закинул слежавшуюся прядь волос назад. – Я Валуй, а брат – Борзята, низовые мы.
Загоруй усмехнулся:
– Быстрый, сто ли?
– Ага. Он быстрый, я сильный.
– Быстрый и сильный, как вы в полон-то умудрились попасть?
Разговором заинтересовались остальные казаки. В струге стало тихо, замолкли товарищи. И даже Косой вытянул шею с носа струга, прислушиваясь.
Валуй прожевал кусок лепешки, ладонь тыльной стороной  вытерла губы:
– Дело нехитрое. По осени, пол лета тому назад мы рыбу с братом промышляли на ерике. По утру сети ставили, пару волоков кинули, а тут ногаи и налетели. И всего было-то их человек десять, но отбиться не  смогли. Троих насмерть положили, еще троих поранили. Кому бошку пробили, кому руки поломали.., но всё равно повязали. Оружия-то у нас с собой не было, тольки вёсла. Ну, избили они нас в отместку за своих. А  после привязали к хвостам конским и потянули. Падали несколько раз, а они, гады, все равно тянули, не останавливались. Кожа вся послезла, пока до юрта добрались. А потом уже увидали – наших много захвачено. Хутор подчистую вывели. Мать увели, брата Василька, ему всего 11 лет было, сестру Красаву, – он грустно улыбнулся. – Она, и правда, очень красивая. Эх, где они нонче?
– Да, – крякнул Сёмка. – Как говорится, хочес покою, готовься до боя. Не повезло вам.
– А как же вы их так близёхонько подпустили? – подал голос атаман.
И все разом оглянулись на бывших невольников. И даже их товарищи по несчастью перестали жевать.
Валуй попросил бурдюк с водой – в горле пересохло. Пока он пил, продолжил Борзята.
– И у атамана не две головы. Предали нас, наверное. Иначе, не пришли бы к нам на Остров.
– Предателей в казаках нет, – сурово нахмурился Косой.
– А был у нас один – не казак. Семён. Давеча ушел он на охоту с товарищем. А апосля мы его с ногаями увидали. Будто друзя его.
– Кубыть , через него ногаи переправу нашли, – поддержал брата Валуй.
– Да, бывает, пригреешь на груди змеюку… Тёзка, блин… – Сёмка опустил голову, но тут же черный чуб вскинулся, в глазах мелькнуло неудовлетворенное любопытство. – Ну и со дальсе-то? 
– А дальше привезли нас в Трапезунд, – второй  близнец – Борзята передал бурдюк в протянутые руки. – Выставили на торги, как рухлядь  какую-нибудь. Вот этот Кудей и купил. Перевёз в Османию. Рядом с Царьградом жили, в шалашах камышовых. Охраняли  стражники и иной раз янычары. Эти звери, хоть и нашего вроде роду, славянского. Совсем замороченные. Чуть что не по ихнему – сразу в зубы. Дров не давали, рогожу дырявую кинут укрыться, да и ладно с нас. А кормили – скиба лепешки, да кружка воды на день. Если бы не местные одноверцы, что иной раз подкармливали, совсем худо стало бы. Только если на галере выходили, тогда целую лепешку давали – совсем без сил много веслами не намашешься.  Понимали. А как покажется им, мол, слабо налегаешь, так шелепугой  по спине. Уже всю зиму мы на его галере, словно собаки цепные.
– Эх, миленькие, – подал голос до этого тихо улыбающийся Путило. –  Как же хорошо, что  вы нас ослободили. Дома родные, поди, поминальную отпели.
– Да ну, кто же живого человика отпевать будет, – Муратко покосился на изуродованную спину казака.
– Так они, поди, думают, я мертв.
Косой возмутился с носа струга:
– Ты же знаешь наш обычай – пока не похоронили, никто тебя в мертвецы не запишет.
Путило обернулся:
– Да? А ведь верно, я и забыл…
Он замолчал. Притихли казаки, задумавшись. Поскрипывали весла в уключинах. Разбежавшийся струг подпрыгивал и качался на волнующихся сурожских волнах. Послеобеденное солнце пробилось, наконец, сквозь толщу разбежавшихся облаков, и сразу нагрелись взопревшие спины. Казаки  зажмурились от удовольствия. Атаман облегчено перекрестился: «Слава Богу, не заштормило, услышал Господи наши молитвы».
– Слышь, други, – он повернулся к сидевшим в середине судна невольникам. – А еще кто тут есть, из каких краев?
Борзята склонил голову, разглядывая товарищей по полону:
–  А кого только нет. Собры есть, хрваты, валахи – трое, – бывшие гребцы  по очереди склоняли грязные чубы. – Татарчонок один даже затесался, – из середины вскинулась смуглая рука. – Ну, и наши мужики – из Белой Вежи, Хотмыжа, Белгорода, Валуек. И мы – казаки донские… Домой едем!
– Да, домой, миленькие, домой! – выдохнул Путило с таким облегчением, что казаки заулыбались.
После обеда ветер сменил направление и потянул точно к берегу, будто помогая казакам, выполнившим богоугодное дело. Три струга, выстроившиеся рядком, быстро приближались к устью Дона. Даже капризная волна перестала захлестывать в нагруженные суденышки. Можно было бы сушить весла, но атаман молчал.
Незадолго до появления на горизонте полоски суши, казаки, ожидающе поглядывая на Ивана, поменялись на уключинах. Ждали, атаман даст слабину, позволит сбавить ход. Умаялись же. Но Косой, словно не видел и не понимал их взглядов. Прикидывал оказаться на земле с первыми сумерками, а, значит, нужно торопиться.
Посовещавшись с есаулом и старшиной, решили, что обратно, дабы не рисковать невольниками, богатой добычей да большей частью рыскарей, пойдут пешим ходом в обход крепости вместе с пленниками.  С собой договорились захватить хабара , сколько могут унести, главное, золото, позвякивающее в крепком, увесистом мешке. Освобожденные гребцы помогут унести товар. На стругах оставят по четыре человека, им прорываться к Черкасску другим ериком, не так давно прорытом казаками для выхода в море, по темноте. Без отвлекающих бревён пробраться в тай старым путём  обратно почти невозможно. В той протоке, хоть и нет цепей, но узкое русло охраняет постоянный гарнизон. Проскочить мимо него ничем не проще, чем мимо башен. Надеялись, как обычно, на неожиданность и на невнимательность под утро охранников-янычар.  Да на казачьего Спаса. Пока Божья сила благоволила рыскарям. Вон, даже погода утихомирилась, как по заказу.
Вскоре в легкой темноте, сгущающейся у берега, появились первые заросли чекана. Иван направил свой струг в самые густые плавни. На остальных лодках, сообразив, что задумал атаман, тоже повернули рули.
Выгружались уже в полной темноте. Одним из первых на берег донской протоки выскочил Путило Малков. Вытирая ладонью слёзы, доковылял до речной воды. Не обращая внимания на суетящихся вокруг казаков, опустился на колени. От реки донеслось: «Миленький ты мой…». Немного в стороне к воде спустились братья-близнецы и еще несколько пленников-донцов. В разнобой, не глядя друг на друга,  присели у воды. Сёмка кинул мешок с чем-то тяжелым на освобожденный от камыша пятачок, до ушей долетел нечаянный обрывок фразы Путилы: «…думал, уж никогда тебя не увижу больше, Дон Иванович. Счастье-то како…» Засмущавшись, словно подслушал что-то тайное, интимное, Загоруй поспешил к стругу за следующим мешком.
Разгрузившись, освобожденные невольники, вздрагивая и поёживаясь, дружно вошли в холодные воды Дона. Скидывая грязную одежду, приседали и фыркали, как молодые жеребцы. Близнецы ладонями поднимали со дна ил, натирая себя до красна. Космята, как погрузился по ноздри, так и плавал, словно индийский зверь бегемот. Путила сел на мелкое и, очутившись по пояс в воде, шаркал по коже рук размоченным камышом. Татарчонок, наклоняясь, прятал лицо в реке, а выныривая, как коренной житель степного Крыма, не умеющий плавать, пошатываясь, вытирал глаза кулаками. При этом чуть повизгивал от удовольствия. Атаман остановился у воды:
– Вы там того, хлопцы, потише. Вечер, воздух гулкий.
Устыдившись, бывшие гребцы вняли предупреждению. Чуть погодя, начали выбираться на берег. Иван Косой, разглядев, что почти все выходят из воды в чем мать родила, ухватил мешок с одеждой побитых турок. Задрав выше головы, вытряхнул содержимое на траву.
– Налетай народ. Голяком долго не протянете. Зябко ишшо
Гребцы без возражений разобрали одежду.
– Ничего, что в дырках, да рудой  политая, – за всех высказался Путило. – Зато не замерзнем теперича.
Дароня Врун остановил руку Космяты, пытавшего отодрать коросту с лица:
– Заразу занесешь, потерпи.
Тот вяло отмахнулся, но отдирать перестал.
– Сил нет, чешется.
– Чешется, значит, заживает. Давай пошепчу, быстрей пройдет.
Космята обреченно вздохнул:
 – Добро, шепчи уж.
Парни привыкли к волхованию Дарони еще по плену. Врун знал массу заговоров и что удивительное, они помогали.
Охотников рискнуть пробраться мимо турок на стругах оказалось больше, чем требовалось, и атаману пришлось выбирать самому из числа добровольцев. В струг перетащили и раненого Замятно Романова – он тихо постанывал, не приходя в сознание. Отправиться дальше водой выпало и Муратке. Без лишних слов – не первый раз по острию сабли проходить – простились с товарищами. В густой темноте недалеко до полночи два отряда разошлись.


Глава 3
Отряд рыскарей вместе с освобожденными невольниками добирался до Черкасска четыре дня. Дошли бы и быстрей, но задерживали ослабшие гребцы. Некоторые не то, что груз тащить, себя-то еле волокли.
По ночам таились в густых зарослях чекана. Обходились без костров – вокруг рыскали ватаги ногаев и татар. И хоть самих ворогов не встретили, но свежие следы их неподкованных лошадей, спускающихся к берегу напиться, видали часто. На последнюю ночь остановились на окраине старого казачьего городка Сергеевска, в прошлом годе полностью разоренном татарами. Вражеская сотня, воспользовавшись отсутствием большей части станичников, отправившихся на стругах рыбалить, повязал пять десятков сергеевцев, в большинстве женщин и детей. Самых малых и старых, по обычаю, зарубили, навалив на майдане гору распластанных тел. Пока весть дошла до станичников, пока мчались, загоняя лошадей, татары успели отступить с полоном в Азов, укрывшись за его толстыми стенами. Казаки только зубами скрежетали в ярости, бессильно кружа вокруг закрытых ворот крепости под насмешками янычар, выглядывающих из башен.
Ночь выдалась тихой. Ущербная луна казацким стругом бесшумно скользила но небесной реке. Черный, пожженный городок густо темнел в ночи поднимающимися к звездам скелетами обгорелых балок – остатками куреней и сараев. Страшная картина разорения действовала на ребят угнетающе.
Из прибрежных зарослей то и дело доносился писк зазевавшейся птицы, попавшей в лапы камышовому коту или хорьку, оттуда же набрасывались  на замученных казаков полчища первого самого голодного комарья. Станичники, выставив караулы, спали в полглаза. Хоть и вымотались за переход, но родные курени дымились-то почти по соседству – завтра рассчитывали оказаться там, вот и не спалось. Еще и тварь мелкая лезет, не укроешься от нее.   
Дароня, давно потерявший надежду заснуть, усаживаясь, задел локтем недвижного Борзяту. Тот резко поднял голову. Узнав товарища, зевнул:
– Чего не спишь?
Парень шмыгнул. Размазывая сопли по щеке, обронил:
– Своих вспомнил.
Борзята вздохнул. Плотней запахнувшись в зипун, тоже присел рядом. Лениво била о глинистый берег волна, жужжали невидимые комары. Покряхтывая, поднялся Валуй. Отойдя в сторонку, развязал пояс, зазвенела в камыши тугая струя.
– Хоть бы уже утро быстрей, что ли, – Космята Степанков ладошками растер лежалые полосы на лице. – Совсем сна нету.
– Это комары, сволочи. Совсем нюх где-то дели, – татарчонок подтолкнул под себя полу татарского малахая, нашедшегося среди турецких вещей.  – Не видят, мы худые, не вкусные. Кровь совсем чуть.
Его никто не поддержал, и татарчонок, уставившись в чуть поблескивающее под луной полотно реки, нахохлился воробьем.
– А я вот, казаки, думаю, как мстить гадам буду. Потому и не сплю, – слова Дарони прозвучали жестко. – За всех своих. За мамку, батю, младших. Всех же порешили.
Валуй улегся на старое место, оттуда донесся густой голос:
– А ты саблей-то махать умеешь, вояка?
Парни притихли, ожидая ответа, но Врун сказал не сразу. Помолчав, выдавил с усилием:
– Научусь. Спать, есть не буду, а освою. И саблю, и ружжо.
Ты ж из пахарей, какая тебе сабля, – невидимо усмехнулся Космята. – В заговорах ты мастак, слов нет. А тут сабля! Это тебе не кровь остановить.
– А руду заговорить – то тоже дело не малое, ежели на войне, к примеру, – заступился за друга Валуй. – А саблей и верно, научиться можно.
– Ежели за своих родичей, то я их и зубами грызть могу, – Борзята вытянул в темноту сжатый кулак. – Вот у меня скоко на них злобы. На десятерых хватит.
Валуй, вздохнув, кинул в реку кусочек подсохшей глины, звонко булькнувшей у берега. Татарчонок, спасаясь от комаров, натянул на голову малахай. Дароня громко шмыгнул. Космята положил ему руку на плечо.
– Мы им отмстим. За все…
Засопел, переворачиваясь на другой бок придремавший по соседству казак, зашуршала сухая прошлогодняя трава под ногами караульного неподалеку, обиженным ребенком крикнула в черных, покачивающихся камышах ночная птица. Парни, вздыхая, по очереди кидали камешки в воду. До утра так и не уснули.
На зорьке начали собираться. Атаман поторапливал, намереваясь нонче к вечеру добраться до Черкасска. Разбирая мешки и подставляя натруженные спины под тяжелые тюки, приготовились уже двигаться дальше, как Иван Косой, тревожно  всматривавшийся из-под ладони в ленивые волны Дона, вдруг зычно скомандовал погодить. Казаки, не понимая, чем вызвана задержка, недоуменно оглядывались. Покидав груз под ноги, сгрудились на берегу.
– Никак плывет кто-то? – Гарх приблизился к Ивану. – Не понять, кто…
Косой прищурил здоровый глаз, пытаясь разглядеть, что там на воде. В бледном сумраке утра на горизонте, слегка раскачиваясь, к берегу быстро приближались выраставшие в струги точки.
Косой оглянулся:
– Так, станишники, на полусогнутых, врыски по кустам и мешки туда же. Неведомо кого несет, горсть вшей им на загривок…
Вопросов не задавали. Близнецы упали в камышах недалече от остальных. Рядом присели на корточки два крепких, напряженных, как согнутые березки, казака в турчанских кафтанах. Они разглядывали приближающиеся посудины, слегка вытягивая шеи.
– Кто же это по нашу душу, а, Михась? – один снял шапку с черным верхом и вытер вспотевший лоб. – Неужто, турки что пронюхали?
– Не похоже, Ратка, – второй, устав сидеть на корточках, опустился на колени. – Наши-то, кажись. Что ериком пошли. Ну-ка, черкасины, гляньте, – он тронул Валуя за плечо. – Вы молодые, глаза должны быть острые, как у букута .
Валуй выглянул повыше. За ним приподнялся  Борзята. Он первым же и подал уверенный  голос:
– Наши это, точно! Струги, что в обход пошли.
– Вообще-то не тебя спрашивали, – беззлобно уточнил Валуй.
– Тебя пока дождешьси…
– Не брешешь? – Михась, тем не менее, поднялся во весь рост. – Почему-то два токо, а третий где?
– Зараз скажут!
В камышах поднимались и выходили к воде остальные казаки. Вскоре уже все узнали сидящих в лодках товарищей. Наконец носы стругов мягко ткнулись в топкий берег. Несколько пар рук помогли соскочившим в воду казакам подтянуть посудины повыше.
Муратко – старший из прибывших станичников невесело подтянул красный кушак. Шагнув к стоящему на пригорке Косому, коротко доложил:
– Не сберегли мы наших друзей, побили струг турки.
– Как же так? – Иван потемнел глазами. – Говори.
Муратко оглянулся на понуро опустивших головы товарищей:
– Тот струг последним шел. Приотстал малость. Говорил же Севрюку, чтобы все рядом держались. Нет же.  Видать, кто-то из мамайцев голову поднял да углядел нас в тумане. Ну и поднял тревогу. Мы-то проскочили – не погнались они, а тех, остальных, из самопалов расстреляли. И Замятно там остался. Не знаю, жив ли? Так струг и уплыл назад, к морю, без руля и рулевых. Турки, поди, перехватят ниже, – Рынгач, опустив голову, утопил пальцы в густом черноватом чубе. Кто-то тронул Муратко за рукав.
– Нет твоей вины в том, – старшина Головатый смотрел на донские волны. – Мы на то и рыскари, знали, на что идем. Не было среди нас подневольников, сами вызвались.
Есаул вздохнул:
– Так-то оно так.., а все же…
Иван Косой встряхнулся, отгоняя ненужные сейчас горестные мысли:
– Казаки, грузись в струги. Апосля вздыхать будем. Дальше Доном пойдем. А за товарищей мы еще отомстим. За всех гуртом.
Зашевелился табор, заторопились казаки. Ухватив тюки и сапетки , мигом покидали в родные струги. По воде – это не пешими через чекан и лиманы тащиться, от комаров да от татар увёртываясь. Повеселели донцы.
Сёмка отобрал огромный тюк с тряпьем у Борзяты и Валуя, тянувших его волоком:
– Ну, доходяги, куда вам? Лядунку мою унесси и то, поди, тясько будет, – он протянул Валую сумку для патронов.
Тот, без возражений ухватив лядунку, нехотя поплелся следом за здоровым казачиной:
– Ниче, малость отъемся – не узнаешь меня… 
– И меня, – поддержал брата Борзята.
– Ха, если отъедитесь, я сам вас нагружу побольсе этого.
Косой последним перебрался через борт, прозвучала команда на отплытие. Затрепыхались паруса на невысоких мачтах, ловя утренний ветер, свежие казаки, заменившие у бортов  уставших товарищей, дружно ударили бабайками . Струги, медленно разгоняясь, двинулись против крепкого течения.
К Черкасску подошли в ночь. На берегу, словно ожидая их прибытия, качались отблески двух костров. Рядом никого не видать, похоже, полуношники – мальчишки городка, услышав подозрительный шум на реке, мигом попрятались, словно и не сидели только что у огня.
– Эй, – окликнул их Сёмка, – помоснички, едрить васу. Встречай рыскарей с добычей.
Косой слегка присвистнул, подавая сигнал караульщикам на крайней  башне, выходящей к реке. Там вспыхнул факел, и их окликнули:
– Кто такие? Косой, ты, что ли?
Иван выпрыгнул из струга на землю:
– Знамо, я. С товарищами. Буди атаманов, добычу принимать будут.
– Это я зараз, – освещенная факелом голова на башне дернулась и исчезла.
Казаки, не опасаясь намочиться, быстро попрыгали в воду – дома почти, у родных очагов обсушатся. Навстречу им из камыша уже выходили осмелевшие казачата:
– Дядя Иван, побили турок? – к ним приблизился паренек лет двенадцати.
За ним ковылял мальчонка поменьше. Оба остановились, с любопытством разглядывая товар, выгружаемый на берег.
– Богато взяли!
– А то! – Муратко пригляделся к старшему. – Никак, Иван, Рази сын?
– Ага. А это Степка, брательник мой.
Белобрысый мальчонка, засмущавшись, ковырнул ногой, показав затылок с хохолком.
Муратко, хмыкнув, взъерошил его шершавой ладонью:
– А Егорка не с тобой?
– Со мной, а как же. Мы тут раков ловим.
Из темноты, услышав знакомый голос, степенно выступил высоченный стройный парнишка, ненамного старше Ивана.
– Батя, ты? – ломающимся голосом уточнил он.
– Знамо, я.
– Здорово, – слегка смущаясь посторонних, парень обнял отца.
– Здорово, сынка. Видал, скоко мы родичей ослободили, – он махнул рукой на неловко столпившихся бывших невольников. – Надо их на ночь разместить, но сначала покормить – голодные.
Косой, скинув с плеч тюк, остановился около отца с сыном:
– Веди их в курень гостевой, Михайла Иванов в городе?
– Нема Татаринова, на Монастырском городище – войско готовит.
– Ну, тогда старшину найди. Он знает, что делать.
– Добре, – Егорка, окинув сочувственным взглядом изможденных галерных гребцов, первым зашагал к открывающимся воротам городка. Валуй про себя отметил странность: вроде спросил про Иванова, а ответили про Татаринова. Решив при возможности поинтересоваться у казаков о фамилии атамана, он поспешил за остальными.
Из распахнутых ворот уже выскакивали радостные казаки.
Егорка привел бывших пленников в небольшой барак, заваленный свежим сеном.
Махнув рукой, что можно было понять, как «размещайтесь», убежал за старшиной. Путило выбрался с ним – у него в Черкасске родственники. Пока старшина отсутствовал, крымский татарчонок Пешка – невысокий живчик, проданный на каторгу отцом за долги, быстро распалил печь из тонких ивовых веток и кизяков, сложенных тут же. Космята, располагавшийся обычно с близнецами в каторге по соседству, приложил ладошки к печке с другого бока:
– А хорошо-то как на воле. Почти, как дома.
– Ну, не скажи, – не согласился Серафим Иващенко – запорожский хохол, когда-то с оселедцем, давно уже обросший, как и остальные пленники. Не любили турки его хохол и едва взяв раненного казака в полон, сразу срезали. – Дома завсегда лучше. У меня на Окрайне мамо такие галушки варила, а.., – облизав пальцы, причмокнул.
– Не трави душу, – Валуй подтянул портки. – А где тут у них отхожее место?
– За углом глянь, – ткнул кто-то пальцем в закрытую дверь.
Валуй, кивнув, отправился на поиски. С ним увязались еще несколько бывших невольников.
Борзята упал на застеленный сопревшим сеном нары. Раскины руки, улыбнулся во весь рот:
– Хорошо-то как, братцы.
Космята отодвинул ногой сваленные рядом кизяки для топки. Присев перед разгорающейся печкой на освободившееся место, зацепил ногтем  засохшую корку на лице. То ли под влиянием ворожбы Дарони, то ли время пришло, но сегодня с лица Космяты отвалились две небольшие корочки, обнажив нежную красноватую кожу. Парню не терпелось и от остальных отделаться.
– Не могу больше образиной ходить, сдеру.
– Дурью не майся, – Дароня остановил его руку. – Палец мыл? Враз каку-нибудь гадость в кровь запустишь. Видишь, уже сама отваливается.
– Сдерёшь, срамы останутся, – татарчонок подкинул в печку здоровый кизяк. – Девка любить не будет.
– А зачем ему девки, он без них привык, сдирай-сдирай.., – Борзята, приподнявшись на локте,  хитро прищурился.
Космята оглянувшись на друга, замер, задумавшись:
–  Не, я погожу…
Бывшие гребцы, потихоньку собираясь у тепла,  рассмеялись.
Дароня, выставив перед собой руки, задумчиво протянул:
–  А ведь, поди, и девки туточки есть. Город, как-никак. А мы немыты, не стрижены. Надоть что-то придумать.
– Вот завтрева спозаранку и сообразим, – Серафим почесал росшую клочками молодую бороду. – Сбрею. Надоело так ходить.
–  А я свою оставлю, – татарчонок выставил вперед острый клок тощей бородки. – Красивая да?
Переглянувшись, казаки грохнули хохотом. Смеялись все, даже те, что не услышали татарчонка, но больно заразительно получалось. И Космята хохотал, морщась от боли – короста трескалась, когда раздвигал губы в улыбке.
–  Такую бороду и резать жалко, – усмехаясь, бросил Борзята. – Боярская борода.
–  Ага, знатная, –  поддакнул кто-то.
И снова смеялись, но уже тише.
Вскоре вернулся Валуй с товарищами, а следом в барак заскочил Егорка. Открыв дверь пошире, он пропустил вперед матерого «квадратного» казачину – видать, того самого старшину. Отдувая длинный ус, он тащил перед собой огромный котел с холодной ухой. Освобожденные пленники расступились. Похвалив на ходу бывших невольников за растопленную печь, казачина  осторожно опустил котел на ее металлическую поверхность.
– Нехай, малость подогреется, и хлебайте на здоровье.  Дюже вы худы, хлопцы, как я посмотрю, – кивнул пареньку и тот высыпал на сено груду деревянных ложек и ломти ржаного хлеба. Сарай зараз пропитался аппетитными запахами. Голодные гребцы, как по команде, сглотнули.
Казачина обстучал ладонями гарь от котла, прилипшую к зипуну на животе. Жалостливый взгляд прошелся по выпирающим костям новичков.
– Ну, бывайте, – старшина тяжело вздохнул. – Попозжа,  как отмоетесь, с вами определяться будем.
Народ, громко благодаря казака, потянулся к хлебу. Егорка открыл дверь, поджидая старшину.
– А чего с нами определяться-то? – Борзята облизнул сухую ложку.
– Ну, как? – старшина, уже собиравшийся уходить, обернулся. – Как обычно. Кто-то, может, с нами останется, мы ему оружие дадим, за зипунами вместе пойдем. Кто домой вернется – тоже неволить не станем. Так что вам решать. Вы теперича люди вольные.
Пешка выскочил вперед:
– Я остануся, мене ходить некуда – отец опять хозяина вернет.
– А я домой – жинка и детки у меня. Живы ли? – Малюта – высокий, синий от худобы мужик с густыми бровями-метелками, почесал запутанную бороду. 
– Мы с братом уже решили – с вами останемся, – Валуй упер руку в колено. – Никого у нас нет – всех родичей турки свели, и батю с матушкой. Больно охота гадам  все наши обиды  вернуть.
– И я останусь, и я, – раздались голоса в толпе.
– А я не, я до хаты.
– Ну, бувайте, – старшина откланялся. – С пустым животом дела не решают, апосля слухать вас будем.
Только за казаками захлопнулась дверь, изголодавшиеся люди сгрудились вокруг котла. Не дожидаясь, пока уха разогреется, они дружно опустили широкие ложки в варево.
Рассвет ознаменовался петушиной перекличкой. Валуй, словно и не спал, легко открыл глаза. Скинув босые ноги на земляной пол, потянулся. Он на свободе и у своих! Неожиданно захотелось на руках пройтись по бараку. Вот только сделать этого негде. Да и сил вряд ли бы хватило – ослаб за месяцы плена. Народ устроился вповалку на охапках сена по всему пространству небольшого помещения, самый центр которого занимала компактная глиняная печурка. В ней еще тлел огонек. Через щель над входной дверью проникал упругий солнечный луч. В его светящемся теле копошились, словно живые, пылинки. Валуй счастливо вздохнул. «Как же хорошо!» Уже несколько дней, как освободили казаки, а он все никак не привыкнет к воли. Все кажется, закроешь глаза, и снова очнешься под грязной палубой, а рядом собака-турка с кнутом. Вроде и не так уж долго на каторге – всего полгода, а поди ж ты. Другие и по нескольку лет терпят, если силушкой Бог не обделил. И не столько в руках, да шее, сколько духом укрепил. Такие могут и по десятку лет держаться. Сам не видел, но рассказывали. Тот же Космята Степанков третий год в Османии, и ничего жив и почти здоров. Разбитый нос не в счёт.
С самого первого момента, когда впереди замелькал хвост вороной кобылы ногайцев, а он тянулся за ней следом, сдирая кожу и набивая синяки, Валуй не сомневался, плен – это временно. Если свои, братушки, не освободят, все одно сбегут. И Борзяту этими мыслями поддерживал. Тот охотно соглашался, и вдвоем жадно ловили тихие рассказы бывалых пленников о тех, кому улыбнулась удача. И хоть походили такие случаи больше на сказки, но свое дело делали – возвращали веру в трепещущие сердца.
Каждый день на протяжение этого страшного полугода он только и делал, что искал возможность для побега. Иной раз с братом по полночи не спали, прикидывали и так, и эдак. Шептались, наклоняясь к уху другу друга, пока кто-нибудь из товарищей не прерывал их мечтания отрывистым: «Спать дадите сегодня или нет?» Планы появлялись и исчезали, утверждались и рассыпались, как корка хлеба в морской воде. Молчаливое отчаяние сменялось нездоровой до дрожи в пальцах уверенностью, что вот теперь точно получится. Он вспомнил момент, когда уверовал – сбежит. Хоть на тот свет, но удерет, здесь не останется.
На окраине Стамбула за высоким глиняным забором, квадратом окружившим поселение, рядком выстроились десятка два камышовых шалашей. В каждом спали или пытались уснуть по пять-шесть рабов. Они с Борзяткой голова к голове лежали в третьем от края временном строении. Затянутое тучами черное небо просвечивало в прорехи между былками. Потрескивал костер охранников неподалеку. Пятеро невольников, разместившихся по соседству, молчаливо покряхтывали, иногда переворачиваясь с боку на бок. Позади остался еще один тяжелый день на стройке какого-то местного толстопуза, где казаки мешали ногами глину с соломой. Ныли суставы, простывшие за день. В подстилке шуршали вши, животы сводило судорогой от голода. Два азаба  равнодушно поглядывая на затихший лагерь пленников, присели на бревно у кострища. Тихо переговариваясь, они разогревали на затухающем огне чебуреки. Запахи до шалаша не долетали, и слава Богу. Борзята, тихо вздохнув, почесал грязную бороду.
– Эх, помыться бы.
Валуй оглянулся на охранников. Помыться бы конечно, не помешало. Турки не особо беспокоились о чистоте пленников, и гребцам удавалось смыть хотя бы самую большую грязь не чаще раза-двух в месяц. Но мысль мелькнула совсем другая:
– А давай споем.
Борзята с сомнением глянул туда же. Азабы не привечали шум из шалашей. Могли и избить особого громкого невольника. Но братишка смотрел на него твердо, явно не рассчитывая на отказ. И он решился:
– А давай.
Валуй заложил руку за голову, и притихший шалаш заполнил его густой низкий голос:
 – Ай, да ты, калинушка... Ай, да размалинушка...»
Брат, оглядываясь на часовых, подхватил негромко:
–  Ой, да ты не стой, не стой…  на горе крутой. Ой, да ты не стой, не стой…  на горе крутой ….
Азабы замерли, вытянув шеи и прислушиваясь. А к песне присоединялись один за другим товарищи из шалаша. И вот уже полилась привольно, подхваченная десятками голосов, разрастаясь под черным, затянутым тучами, чужим небом:
Ой, да не спущай листья во сине море
Ой, да во синем море корабель плывет

Ой, да во синем море корабель плывет
Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет

Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет
Ой, да как  на том корабле сотня казаков-солдат

Ой, да как  на том корабле сотня казаков-солдат
Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят»

Валуй тянул слова знакомой с детства песни, а на глаза сами собой наворачивались слезы. Еще никогда в плену они не пели так свободно, замирая духом от восторга, чувствуя себя единой силой. И не рабов турецких, а вольных людей. Раздвинулись стены маленького шалаша, на всю ширь полетела песня. Подхватили ее жители других шалашей, в добрую сотню глоток выводили невольники немудреную историю. Азабы вскочили, оглядываясь. Напряженные руки подхватили ружья, только что мирно лежащие рядом. Но с места не двинулись. Вовремя сообразили, что не существует сейчас в мире силы, способной остановить непонятную русскую песню. Даже убивай их в этот момент, будут кричать, с кровью выплевывая слова. Не замолчат, не сдадутся. И азабы снова настороженно присели, оставив ружья на коленях. 
Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят
Ой, да как один да из них Богу  молится

Ой, да как один да из них Богу  молится
Ой, да Богу молится, домой просится

Ой, да Богу молится, домой просится
Ой, да ты командир молодой, ой да отпусти меня домой

Ой, да отпусти меня домой
Ой, да к отцу с матерью родной

Ой, да к отцу с матерью родной
Ко, жене молодой

Ой, да ко жене молодой
К малым детушкам

Ой, да к  малым детушкам
Малолетушкам

Ой, да ты калинушка, ой да размалинушка
Ой, да ты не стой да не стой на горе крутой.

Это была их победа. Первая, самая важная. Песня затихла, но еще долго казалось казакам, что переливаются ее отголоски по дальним окраинам вечного ныне враждебного всем христианам города. И слышат ее слова все обиженные и угнетенные люди древнего Царьграда.
Дождавшись последних слов песни, охранники, словно расслабились. Оглядываясь на притихшие шалаши, азабы снова взялись за чебуреки. Вновь мерцал огонек чужого костра, шуршали вши под соломой, но в душе пленников еще долго звучали родные слова. Кто-то плакал в углу шалаша, не стесняясь товарищей. Борзята, отвернувшись, тоже  подозрительно тер глаза. Валуй уткнулся носом в плечо брата:
– Мы здесь не останемся. Уже скоро, братишка. 
И столько уверенности прозвучало в его словах, что Борзята в тот момент поверил бесповоротно. С этого вечера братья еще усердней взялись разрабатывать план побега.
Этот рейс на каторге стал одним из многих, в который братья уходили с надеждой напороться на казачьи струги. Или на шторм, что потопит галеру. А они с братом выплывут и спасутся. И хоть понимали умом – ножные цепи не оставляют шанса выжить, но хотелось безудержно. Валуй думал: «Лучше уж ко дну, но свободными, чем до самой смерти в кандалах». И сбылось же, еще лучше исполнилось, чем в самых смелых мечтах.  Скажи потом, что напрасно надеялся. Не напрасно. Сам укреплялся в мыслях, и брат, утвердившись надеждой, легче плен переносил. Да и другие, глядя на не сдающихся Лукиных, крепче становились.
За спиной заелозил брательник: здоровый, но исхудавший мужик, словно в насмешку прозванный Малютой , поджал его со спины. Поднявшись на локте, Борзята ткнул брата в бок кулаком:
– Дай подняться.
Старший Лукин охотно подвинулся. Где-то за стенкой звонко вскричал голосистый петух. Брат, выбираясь из-за Валуя, кивнул туда головой.
– Во как заливает, сразу видно – наш, казацкий.
Валуй мысленно согласился. Турецкие петухи кричали совсем по-другому, более тускло, что ли. Не так привольно. Словно боялись чего-то.
Подтягивая широкие турские портки, Борзята приблизился к печке. Прижав к ее теплому боку ладони, расслабленно улыбнулся. За ночь барак выстудило. И сейчас холодный воздух проникал из щелей у двери.  После нагретого тепла нар, Борзята быстро продрог. Хотя вчера наевшиеся от пуза братья холода не заметили. Так спать хотелось, что еле доползли до нар.
А нонче снова голодные, будто и не ели вчера. Взгляды Лукиных дружно скрестились на пустом котле, сиявшем почти девственной чистотой: казаки давеча  хлебом вытерли стенки.
После посещения отхожего места, казаки по-очереди поплескались у умывальника, закрепленного на стенке барака. Стричься чем не нашли, а местные казаки словно про них и забыли. Кое-как расчесав пятернями свалявшиеся волосы, близнецы, а с ними татарчонок Пешка, Космята Степанков,  Дароня Врун, он чуть постарше Лукиных, и еще несколько казаков, отправились погулять по городу.
Солнце грело по-весеннему. За стеной из кольев у Дона, весело кричали скворцы, прятавшиеся в густых ветлах. У ворот мальчишки закатывали просохший волок. Дежурный казак, тихо ворча, им помогал. Заметив вышедших на прогулку новеньких, он приветливо махнул рукой. Казаки, покивав в ответ, направились дальше.
Черкасск показался Лукиным, никогда не отлучавшимся далее десятка верст от Острова, огромным. Пешка на своей татарской стороне тоже не видал ничего, кроме становища в степи и дивился не меньше остальных. Турецкий Стамбул конечно намного поболе, но он – вражеский город. Там к ним относились, как скоту, и потому городские кварталы, которые иногда посещали пленники, ничем их не удивляли и не запоминались. Скорее пугали, раздражая своей чужестью и холодным презрением встречных глаз.  Ничем хорошим освобожденным невольникам Стамбул не запомнился. Только Космята не узрел ничего для себя удивительного – его Белгород, где не раз бывал с отцом по разным делам,  был даже больше Черкасска.
– А курени, как у нас, – отметил Валуй.
– Ага, только повыше, – согласился Борзята.
Как и у них на Острове, курени здесь поднимались на сваи, обернутые плетнём. Для крепости его еще обмазывали глиной. Низовой этаж во все время, кроме весеннего, использовался под хозяйственные нужды: под курятники, гусятники, склады. Жили на втором, основном. Только курени у деревянного храма стояли прямо на земле – здесь поднимался высокий холм, и его, вероятно, не заливало во время весеннего половодья. И что еще заметили все: чистоту на улице. Ни соринки на пыльной тропинке, ни рыбьей шелухи, ни коровьих лепешек. Видать, убирали. Не то, что на туречине – там кругом грязь и свалка. Ну, кроме тех районов, где жила знать, но о них казаки знали понаслышке –  самим бывать не приходилось.
Неожиданно Борзята толкнул Дароню в бок. Тот вопросительно искривил бровь. Лукин указал взглядом в проулок, уводящий вправо от центральной улицы. Врун медленно повернулся. В следующий момент его рука вскинулась к разлохмаченному чубу. От реки поднималась симпатичная дивчина с полными ведрами, чуть покачивающимися на коромысле. Парни как по команде замедлили шаг, дружно повернувшись в ее сторону.
Скрип-скрип – поскрипывали ведра. Все медленнее и медленнее двигались казаки. Девица тоже заметила ребят. Смутившись, опустила голову. Тропка выбегала встречь казакам, и вскоре девице проходить мимо. Ребята, сообразив, что смущают девушку, сами завертели головами, делая вид, что они тут просто так. Мол, просто гуляют, торопиться некуда. Девушка, не поднимая головы, поравнялась с парнями. И тут Дароня, во все глаза глядя на дивчину, неловко столкнулся с тоже засмотревшимся Космятой. Запнувшись за выставленную ногу, он чуть не свалился. Наверняка, грохнулись бы оба, если бы в последний момент Валуй не ухватил друзей за воротники. Девушка, кинув быстрый взгляд на спотыкающихся казаков, озорно хихикнула. Пока парни смущенно переглядывались, наливаясь краской, она уже удалилась на несколько шагов. И еще чуть отойдя, украдкой оглянулась. Каждый понадеялся, что из-за него. Ребята, как один,  заулыбались. Дароня поднял пятерню к затылку:
– Ну и дивчина, а глаза какие…
Космята вздохнул:
– Синие, как вода в колодце поутру.
– Эх, хороша, – поддакнул Пешка.
– Не то слово, хороша. Чудо, какая…
Борзята ухмыльнулся:
– Ну все, пропал казак. Сейчас свататься, али погодить малеха? Калинов куст  где тут у них?
– Да иди ты, – ровным голосом отозвался Дароня и, еще раз вздохнув, с усилием отвел взгляд от удаляющейся стройной фигурки. – Пошли, что ли.
Казаки, улыбаясь в усы и иногда оглядываясь, зашагали дальше. Больше о дивчине вслух никто не вспоминал. Хотя мечтательные искорки еще не раз и не два вспыхивали в самой глубине казачьих глаз.   
Чем ближе к центру городка они приближались, тем меньше народу попадалось навстречу. И все больше мальчишек и девчонок, сновавших между плетней и с любопытством поглядывающих на них.  Взрослые куда-то подевались, будто на войну ушли.
–  И где они все? – почесал затылок Космята.
Словно в ответ, до них долетел многоголосый гам, волной накативший из-за стен. Казаки прибавили шагу. Шум исходил от небольшой круглой площадки посреди города – майдана, закрытого со всех сторон длинными общинными бараками, где по обычаю жили приезжие и призванные на сборы казаки. Бывшие невольники остановились в отдалении, чтобы не мешать.
Навскидку здесь толкалось человек двести только возрастных казаков, допущенных на круг. Второе кольцо образовывали парни и подростки. Им было плохо видно, что происходило на сколоченной из досок и мелкого бревна небольшой возвышенности в центре майдана, и молодежь тянула шеи на цыпочках. Некоторые забирались на всякие кочерыги. Присмотревшись, близнецы разглядели на помосте их знакомца Ивана Косого. Размахивая руками, он что-то живо рассказывал собравшимся казакам.
Поддерживая саблю, на помост забрался среднего роста казак с большим серебряным крестом на груди, придавливающим длинную седую бороду. Косой уважительно посторонился, но не ушел. Новый казачина, ухватив крест в широкую ладонь, похоже, по привычке, и, перекрестившись на луковку деревянной часовни, загудел басом:
– Дело такое, братья казаки. Опять нам попа из России хотят прислать. Говорят, будто ваш выбранный не справляется. Так ли? – он обвел зашумевших товарищей суровым взором из-под густых топорщившихся бровей.
– Мы его в речке скупнем, как прошлого, – закричали из толпы.
– Мы тебя выбрали, нам другого Отченаша не надобно.
– Нормально Тихон справляется.
– Посылай их  подальше.
– Умники больно.
– Нам нахлебников не надо.
– Отченаш и как казак, саблей горазд, и как батюшка – кадилом.
На погост заскочил, парни даже не поняли откуда – точно, не по ступенькам, низенький и верткий казак, чем-то похожий на Тихона. Такой же заросший, но более растрепанный. Властной рукой отодвинув несопротивляющегося батюшку, он поднял руку с зажатым в ладони посохом.
– Мы вольные люди, нам чужие не требуются. Сами с усами. Отченаш, хучь и старший брат мой, хучь и с крестом ходит, что я не одобряю. Но скажу честно – лучший батюшка.  Верно, казаки?   
– Верно, Гринька! – закричали снизу.
– Ведун не сбрешет, правду скажет.
– И спрашивать нечего, гнать московского, ежели пришлют.
Косой удерживая довольную улыбку, поднял руку:
– По-моему все ясно, хорош, адатить , казаки, – он повернулся к Тихону. – Так и отпиши. Мол, ажеж , благодарствуем, но не треба. А ежели настаивать станут, шибко не ругайся, мы на него тут окорот сыщем.
Майдан одобрительно загудел. Тихон, перекрестил толпу, и его широкая ладонь снова взметнулась вверх.
Атаман и ведун с интересом уставились на священника. Что еще скажет? Толпа постепенно замолкала.
– Казаки, – голос у Отченаша гудел, как огромный колокол. –  Знаете ли вы, что скоро нам идти нам на благое, богоугодное дело?
– Это какое-такое? – раздалось из рядов.
 – На Азов! – он замер разглядывая замерших в ожидании продолжения станичников. – На Азов, чьи стены некогда принадлежали нашим предкам, а ныне они в руках врага. Знаете?
– Знаем, – закричали множество казаков.
Молодые парни, соскочив с коряг, замахали руками, выкрикивая:
– Знаем, знаем.
Отченаш помолчал, словно наслаждаясь ответами. Ведун вопросительно толкнул его в бок, мол, ты зачем это.
Священник, не обратив на брата-отступника внимания, сгустил брови:
– А чего ж вы, бисовы дети, за благословением в храм не идете?
Толпа растеряно молчала.
– Так, время же ишшо есть, чай не завтрева выступать.
– Успеем, не боись.
– Ты свово брата причащи сначала, а то он, поди, и отченаша не знает, – прокричали из толпы.
Гринька, скрывая улыбку, отвернулся. Атаман хмыкнул, а Отченаш свирепо зыркнул на говорившего, но с мысли не сбился:
– Кто тянуть станет, того к престолу Иоанна Предтечи боженька не допустит.
Теперь хмыкнул ведун. Толпа возмущенно зашумела.
 – Да придем, чего ты?
– Завтрева уже собирался.
– Да все сходим, – миролюбиво улыбаясь, Иван Косой потер затянутый кожей глаз. – Так, казаки?
– А то.
– Верно говорит атаман.
– Без причащения в бой не пойдем.
– И без молитвы.
– Отченашу-то научишь, а, Отченаш?
Перекрывая голосом шум толпы, ведун проговорил громко:
 – А ежели кто не успеет к братцу моему, ко мне приходите, я  и причащу, и фитиль, куда надо вставлю.
Отченаш выставил братцу здоровенный кулак. Гринька откровенно заржал. Толпа ответила мелким смешком. Обижать отца Отченаша не хотелось. Он из своих – казаков. В бою многих молодых за пояс заткнет. Да и ведун полезен Обществу, так лечить раненных, как он лечит, никто больше не может. Большая половина казаков когда-то побывала в умелых Гринькиных руках, и всех выходил, на ноги поставил. Вот и получается: братья, а богам разным служат. Но один вояка от Бога, другой врачеватель такой же. И тот и другой уважаемые в станицах казаки.
Отченаш, задрав руку, широко перекрестил майдан. Потом, погрозив народу пальцем, ткнул брата в ответ. Все замечает, все помнит, старый. Ведун дурашливо ойнул, сгибаясь, будто от боли.
– А ну тебя, – невсерьез рассердился Тихон.
Прижав крест ладонью, чтобы не качался, он первым полез по ступенькам. Несколько рук потянулись, намереваясь придержать пожилого батюшку. Отченаш лишь сердито отмахнулся. Прямо на толпу спрыгнул колдун Гераська. Там успели расступиться, и он приземлился удачно. Во всяком случае, парни никакой заминки не углядели.
Космята наклонился к ближайшему казаку с мощной бордовой шеей:
– Слышь, браток, а чего батюшку «Отченаш» кличут?
Тот оглянулся, на парней глянули живые веселые глаза:
– А он акромя Отченаша других молитв не знает, и ее на все случаи пользует. Вот и прозвали, – казак оглядел внимательно слушающих ребят и что-то подумав, добавил. – Да он не обижается. К Отченашу больше, чем к Тихону привык.
Косой снова заговорил, и казак быстро отвернулся, вытягивая шею. За общим шумом парни не услышали слов. Вероятно, опять что-то разъяснял. Лицо серьезное, ладонь на рукояти сабли. Иван кивнул куда-то в сторону барака, где жили парни, закончив речь короткой фразой.
– Что за невольники-то? – крикнули из затихающей толпы, и ребята поняли – говорят про них. – Для нашего дела подходящие есть?
– Есть! – Косой заметил новичков. – А вот и они сами. Мы их сейчас и спросим. – Он махнул рукой, приглашая ребят подойти поближе.
Смущенные неожиданным вниманием, парни медленно втиснулись в расступающуюся толпу по направлению к помосту.
– Давайте все сюда, – Косой указал на ступеньки.
Первым по дробине поднялся Валуй. За ним шагнули остальные. Ребята скучились на краю узкой площадки, с интересом оглядываясь по сторонам. На них смотрели десятки доброжелательных глаз.
Атаман выбрал взглядом Валуя как самого крупного из парней:
– Ну, говори, что решили. Пойдете с нами на Азов отомстить туркам за издевательства или соскучились по мамкам, по домам вертаетесь?
В толпе кто-то хохотнул, но остальные молчали, ожидая ответа. Валуй переглянулся с братом. Прокашлялся:
– А нет у нас мамки – татары в полон увели, – он заметил, как атаман  разом согнал улыбку, а  кулаки сжались. – Нам и решать нечего – с вами мы.
Борзята и остальные казаки согласно склонили головы.
– А татарчонок? – выкрикнул кто-то из казаков. – Тоже пойдет?
Пешка, решительно отстранив Дароню, вышел на середину помоста.
– Я тозе с вами  – мне отец продал, как баран. Мне больше некуда, – и опустил глаза, скрывая блеснувшие слезы.
Атаман обернулся к кругу:
– Ну что, казаки, добрых мы пленников освободили?
Круг закачался, зашумел, казаки махнули вскинутыми шапками:
– Добре!
– Гарны хлопцы.
– Токо худы больно.
– То мы подкормим, – атаман, улыбаясь, показал ребятам на лестницу.
Парни выстроились друг за другом, и деревянные ступени закачались под их хрупким весом.  Казаки хлопали по плечам, заглядывали в лица, приглашали в куреня, где «женка знатный холодец приготовила». Окончательно смутившиеся ребята кивали, пробираясь через толпу. В какой-то момент Борзяте показалось, будто в стороне мелькнуло знакомое лицо. Мелькнуло и скрылось. Он наморщил лоб, вспоминая.
«Неужели Семён Аксюта? – парень еще раз оглянулся, но вместо знакомого лица им улыбались уже другие, новые. – Да нет, не может быть». Борзяту толкнули в спину, и незнакомый казак приобнял за плечи. Парень, решив, что ему показалось, широко заулыбался.
Потом станичники жали братьям руки, нахваливая за смелость. Кое-как, разгоряченные и покрасневшие, парни выбрались из толпы. Но только за центральными бараками ребята наконец вздохнули свободней. Руки дружно потянулись к воротникам. Все чувствовали себя  запарившимися от волнения. Космята заметил:
– Буд-то полдня на жаре веслами махали.
– Точно,  – отозвался разухарившийся татарчонок.
– Как же хорошо у своих! – выразил общее состояние Валуй,  а палец незаметно вытер предательскую соринку в углу глаза.
Ребята, оставив за спиной продолжавший шуметь круг, направились обратно к куреню, где их поселили. Впечатлений было так много, а сил еще так мало, что они чувствовали себя крепко вымотанными.

Глава 4
Новый товар Калаш-паша решил осмотреть лично. Ради этого он даже поднялся раньше обычного. Накинув парчовый халат, опустил ноги на холодный каменный пол. И невольно поджал ступни – никакие печи не могли обогреть просторные каменные комнаты старинной крепости Таш-кале, возвышающейся  на холме в центре Аздака, издавна облюбованную  турецкими начальниками под резиденцию. Он толкнул в бок разоспавшегося Ганьку – стройного и сладкого мальчишку, грека лет двенадцати:
– Вставай, лежебока. Не до тебя мне. Одевайся и дуй в свою комнату.
Мальчик жил в женской половине, в отдельной комнате  с отдельной дверью, выходящей в охраняемый коридор. День и ночь там дежурили евнухи, и паша мог не бояться, что мальчиком воспользуется кто-нибудь еще, кроме него.
Дождавшись, пока Ганька перестанет потягиваться и сядет на кровати, паша сунул ноги в тапочки. Поеживаясь от утренней свежести, пропитавшей покои, направился к окну. Товар держали во дворе, и он намеревался для начала взглянуть на него сверху.
Город просыпался. В туманном мареве глухо и привычно завывал с минарета муэдзин, по гулким улочкам недалеко катилась, поскрипывая несмазанными колесами, арба.  Ранние неотложные дела не давали спать оборотистым лавочникам, и они уже потихоньку заполняли улицы, толкая перед собой небольшие тележки с товаром – торопились занять хорошие места на базаре. Во дворе суетился Кудеяр – главный распорядитель дворца, подготавливая товар к посещению Калаш-паши. Ухватив какую-то девчонку за руку, он торопливо тащил ее по ступенькам на высокий помост, где уже неуверенно топтались другие рабы.  Девчонка сопротивлялась и выдергивала руку. Наконец, у Кудеяра лопнуло терпение. Обернувшись, он с размаху стеганул пленницу по затылку ладошкой. Звук удара долетел даже до верхнего окошка. Калаш улыбнулся: хороший у него помощник, если и бьет, то не по лицу. Товар не портит. Девчонка, как подкошенная, рухнула к его ногам. Подозвав стражника, распорядитель велел перенести ее на помост. Тот легко подхватил тряпичное тело рабыни (похоже, она была без сознания).  Закинул девушку через плечо, двинулся к ступеням.
– Эй, Кудеяр, – паша высунулся в окно, – не забей ее до смерти, я еще не смотрел свою рухлядь.
Кудеяр вскинул голову, и на его угрюмом лице в крупных оспинах расплылась широкая медовая улыбка:
– Не извольте беспокоиться, достопочтимый Калаш-паша, эта девчонка вряд ли понравиться, она порченная.
– Ладно, я сам разберусь, понравится или не понравится, – паша недовольно стукнул створкой окна, тапочки раздраженно зашаркали по каменным полам комнаты.
Мальчишка, уже одетый, собирался уходить, ожидая только последнего слова господина – тот мог и передумать, такое случалось. 
– Ты почему еще здесь?
Ганька испуганно съежился. Не поднимая глаз, прошмыгнул мимо паши к выходу. Стукнула дверь, и Калаш остался один.
«Эти рабы быстро наглеют. Стоит только одарить их милостью своей ласки, и они думают, что им можно все, – он недовольно поморщился. В гареме этот мальчик появился недавно и от того был особенно сладок паше. – Надо будет сказать Кудеяру, чтобы выпорол мальчишку. Но не слишком сильно. Все-таки Ганька последний мальчишка в гареме. Два предыдущих почему-то быстро подохли. Этот пока держится, хоть и кричит, бывает, благим матом по ночам, когда удовлетворяет некоторые особо изысканные причуды хозяина. Ничего, во дворце привыкли к ночным крикам, – он покачал головой. – Пока не появится новый, нужно его все-таки поберечь. Может, даже и не буду говорить Кудеяру. – Так и не определившись, паша толкнул тяжелую дверь покоев. – А эти женщины быстро приедаются. Сколько у меня жен? Шесть? А наложниц? Двенадцать. Пора обновить и женскую половину. Давно не пополнял гарем славянскими красотками».
Размышляя, паша не торопливо спустился по винтообразной лестнице, дверь, выходящая на улицу, чуть скрипнула. Распорядитель, услышав звук, выскочил навстречу. Склонившись в поклоне, уложил руки на груди.
– Ну, показывай, – паша  еще не понял, в каком расположении духа находится и потому держался нейтрально. – Что там у тебя сегодня? Опять полные развалюхи?
Кудеяр, резво развернувшись, указал рукой на ступеньки:
– Вот, пожалуйте, проходите, смотрите. Товар самый разный. Я уверен, Вам приглянется. Лично посмею предложить Вам одну очень недурную русскую.
Паша неспешно поднялся на помост, опережая распорядителя. Наверху остановился, сложив ладошки на толстом животе.
Сегодня ему приготовили трех женщин и одного мальчишку. Что ж, какой-никакой, а выбор. Хранителю крепости редко нравились новые рабы. Как правило, они попадали к нему на помост избитые, а то и покалеченные. Часто изможденные пленом, с понурыми плечами и взглядами. Таких он не любил. Паша предпочитал шустрых, с горящими глазами и гордо поднятыми головами – этих приятно ломать. Пытками, голодом, лишением сна. У Кудеяра с фантазией все нормально. Рано или поздно почти все сдавались. Ну, а если кто не желал уступать, для таких у палача припасен целый набор казней. Одна другой интересней. Отличное средство от скуки.
Паша начал осматривать свежее поступление с краю, как на базаре, переходя от плохого к лучшему. Кудеяр, зная привычки хозяина, специально выстроил их в нужном порядке. Первое предложение – пожилая женщина, босая, с потухшим взором, стояла у края помоста. Она не двигалась, лишь слегка покачивала головой, словно была не в себе.
– Эту можно на кухню, – с ходу определил паша.
– Совершенно верно,  многоуважаемый, я как раз это и хотел Вам предложить.
Рядом с ней отворачивалась молодуха с длинными распущенными белокурыми волосами. Нервно жумкая зажатый в ладонях платок, она не поднимала головы. «Новенькая, – догадался паша, – видать, пленили совсем недавно, русская еще не привыкла к новому положению. Но ничего, пообтешется, свыкнется», – мысленно хмыкнул Калаш, и его колючий взгляд скользнул по нежному телу девушки. – И очень быстро».
Отпустив колыхающийся живот, он приподнял двумя пальцами подбородок новенькой. Девушка задрожала, но перечить не посмела.
– Хороша! – оценил паша, разглядывая ее стройную фигуру. – Пожалуй, я ее осчастливлю. Пусть готовят для моего гарема. Беру. Будет тринадцатой наложницей. Счастливая цифра, а?
– Совершенно верно, многоуважаемый. Смею заметить, замечательный выбор, – обогнав  пашу, Кудеяр пристроился впереди. – Ну, а дальше уже нечего смотреть, –  засуетился он. – Этих ногайский князь Наиль отдал в счет долга.
– Ну-ка, ну-ка, – шагнув в сторону, Калаш замер, хитро прищурившись.
К темноволосой девушке со свежим, еще красноватым жутким шрамом через все лицо жался чем-то похожий на нее  мальчишка лет десяти-одиннадцати. Возможно, брат. Он был худ, грязен, но глаза гордеца, словно жили своей жизнью, кидая вокруг свирепые взгляды. «Эх, как дикий волчонок! Хорош, хорош!»
Девушка высоко поднимала подбородок, и от того казалось, глядит куда-то поверх головы невысокого паши. Она крепко прижимала к себе паренька, будто надеялась удержать его рядом. «Глупая», – паша снова, как недавно в покоях, поежился – в этот момент на него словно дохнуло знобящим ветерком. И дохнуло определенно от этой девки. Паша заинтересованно причмокнул языком:
– Какие дикие, а? Они мне нравятся. Особенно вот этот, мальчишка, – он хотел потрепать его щеку, но тот резко мотнул головой, уворачиваясь, и пальцы Калаша зависли в воздухе. Он кхекнул, довольная улыбка растянула толстые, мясистые губы. – Пожалуй, я его тоже возьму. Люблю объезжать диких… мальчишек.
Кудеяр тихо, но так, чтобы хозяин услышал, вздохнул:
– Боюсь, что этот бесенок не доставит Вам удовольствия, – он склонился так низко, что паша разглядел грязное пятно на голубой чалме. – Наиль сказал, они не поддаются воспитанию. Бедный князь измучился с ними.
Паша поморщился: он терпеть не мог грязных подчиненных. Но Кудеяр был незаменим при дворе, и паша счел за лучшее промолчать. Он недоуменно оглянулся:
– Как это не поддаются воспитанию? Они что, не боятся боли?
Кудеяр слега приподнял голову, и из-под чалмы выглянул, словно круглая монета, один блеклый глаз:
– Князь говорит, их легче убить, чем к чему-нибудь приспособить. Сами смотрите. Девчонка, чтобы не попасть в гарем к Наилю, изуродовала себе лицо. Косой порезала. А мальчишка почти полгода просидел в зиндане, но так и не поумнел. Вон, одна кожа и кости, а все зыркает. Может, их куда-нибудь на работы отправить, пусть глину месят, раз больше ни на что не годятся. Все не зря кормить.
Калаш пожевал губами – это движение его люди знали отлично: верный признак неудовольствия. Но в это раз Кудеяр на него не смотрел, а потому опасный сигнал ушел в пустоту:
– Ты, похоже, меня не понимаешь. Я же сказал: люблю объезжать диких. Ну, девчонка, ладно, пожалуй, не нужна, еще и порченная. Одной невесты на сегодня достаточно. Так и быть, отправляй ее куда хочешь. А вот мальчишку я заберу. Сейчас же! – он поймал сердитым взглядом неподвижный и ничего не выражающий глаз Кудеяра. За нарочитой  бессмысленностью Кудеяр умело прятал мысли, и паша знал об этом.
– И давай, шевелись быстрее. – Он наставительно, как нерадивому ученику, качнул кривым, волосатым пальцем перед носом распорядителя: хорошее утреннее настроение оказалось сильнее мимолетного неудовольствия. – Мальчишку отмыть, привести в божий вид, подкормить немножко. И как чуть сил наберет, приведешь ко мне. Да долго не тяни. А то у меня всего один остался, да и тот, не знаю, долго ли протянет.
Кудеяр снова спрятал глаз за низко намотанной на лоб чалмой, и темное пятно на ткани опять кольнуло тонкую душу паши. Но в этот раз он не стал проявлять неудовольствие даже про себя. «Хороший день, хорошие покупки, зачем обращать внимание на неприятности. Тем более, это не его неприятности и стоит только хрустнуть пальцами, как палач…»,  – додумывать паша не захотел. Может, в другой день. А пока его полностью устроила низко склоненная голова Кудеяра.
«То-то» – мысленно хмыкнул Калаш. – Знай, холоп, место. А то перечить вздумал. – Он еще раз оглядел щуплую фигурку отрока. Чересчур тонкий, ребра вон, выпирают, как на стиральной доске. Но если подкормить…»,  – удовлетворившись увиденным, паша шагнул к свежее обструганным ступеням.
– Да, – он обернулся, уже держась за ручку открытой двери, ведущей в покои. – Чуть не забыл. И этого, Ганьку, накажи немного. Думаю, пяток батогов хватит. Чтобы не расслаблялся. А то так и норовит против подумать, а я все чувствую.
Добравшись до прохладных коридоров Таш-кале, захлопнул за собой тяжелую дверь.  Шагая по гулкому коридору, уводящему в покои, он думал о мальчишке. Представив новое  приобретение на своем ложе, паша сладко улыбнулся.
– Ничего, и не таких обламывали.
Навстречу попалась служанка. Низко склонившись, она постаралась проскользнуть мимо. Но паша, еще не зная зачем, поймал ее за руку. Служанка испуганно съежилась.
– Посмотри на меня, – паша поднял подбородок женщины пальцем.
Служанка, холодея от ужаса, подчинилась. Серые глаза, чуть прикрытые выбившимся из-под платка седым волосом пожилой женщины, смотрели затравленно и не доставили Калашу никакого удовольствия. Скорей, почувствовал, как она неприятна. «Фу, какая старая и некрасивая. И забитая. И чего они так боятся? Я их и пальцем не трогаю. Как правило». И он от души хлестанул женщину ладошкой по щеке. Служанка отлетела к противоположной стене и затихла, свернувшись в клубочек. Неожиданно Калаш почувствовал, что настроение заметно улучшилось. Он потер покрасневшую ладонь и, уложив руки за спиной, зашагал по длинному коридору в глубь дворца.
Пашу ждали важные дела по подготовке крепости к возможной осаде. И хоть он не верил, что голозадые казаки смогут даже приблизиться к Аздаку на выстрел из пушки, но султан Мурат в Стамбуле требовал от него предпринять все меры к отражению возможной атаки.  Не без оснований считая себя добросовестным хранителем крепости, Калаш-паша намеревался честно выполнить все распоряжения султана, в независимости от того, что сам думал по этому поводу.

Глава 5
Дня через три, когда бывшие невольники начали понемногу привыкать к вольной жизни, на заре Муратко Рынгач подогнал к бараку телегу, которую тянула пара длинногривых лошадок. Из барака никто не вышел, и Муратко набрал в лёгкие воздуха:
– Казаки, дрыхните чё ли?
Таким голосом до Азова докричаться можно. Парни, протирая заспанные глаза, горохом высыпались на улицу. К этому времени в Черкасске из освобожденных гребцов осталась пятерка казаков, пожелавших воевать с турками. Остальные все уже пристроились. Серафим, отыскав в Черкасске родсвенников с Днепра, пока поселился у них. Он тоже собирлая идти с Татариновым. Кто в сотню к своим перебрался. Некоторые по станицам разошлись, собираясь нагрянуть в войско ближе к выходу. Или вообще остаться на Дону, чтобы защищать родные курени от разных татар да ногайцев, пока остальные казаки во главе с Татариновым Азов воюют. Человек восемь бывших гребцов, поклонившись напоследок казакам, освободивших их с галеры, направились домой в Россию к родным очагам.
Раннее солнце только показало золотистый краешек над городской стеной из двухметровых кольев, и желтовато-розовые отблески потекли по улице, окрасив в яркие цвета и дорогу, и мазанные стены куреней. Валуй, потеснив выскочившего раньше татарчонка, выбрался вперед:
– Чего случилось-то?
Дождавшись, пока последний парень выберется на улицу, Муратко пробасил:
– Сидайте живо, за лошадьми поедем. Не гоже казаку безлошадным на турку идти.
Космята с Дароней запрыгнули в телегу одновременно. Следом молчком сиганули Пешка и старший Лукин. И только Борзята, приседая на оставленный ему краешек, догадался поинтересоваться:
– А как же мы, не поемши?
Муратко усмехнулся, арапник  звучно щёлкнул в воздухе. Лошади, опасливо косясь на зажатый в кулачище возницы кнут, потрусили упругой рысью. Ворота распахнулись, и двойка вытянулась на пыльный шлях, теряющийся в залитой солнцем степи. Парни, теснясь на телеге, запрыгали в такт движению.
По дороге обсуждали нежданное счастье. Лошадь для казака – второе «я». Татарчонок размечтался о вороном жеребце, с высоким крупом и бешенными глазами. «Уж я его укорочу», потирал он маленькие почти коричневые ладошки. Космята считал, что лучше послушной и спокойной кобылы в бою быть не может. Дароня тоже хотел лошадь, «резвую и умную, чтобы всему научить». Валуй всю дорогу помалкивал, а Борзята, мечтательно закатывая глаза, рассуждал о сером в яблоках дончаке, что «любого турку на обед проглотит и не подавится». Лошадки неспешно трусили, помахивая нестриженными хвостами. Муратко, изредка шевеля слабыми вожжами, уклончиво отвечал на расспросы. Валуй, вспомнив о «двойной» фамилии атамана, повернулся к Муратко.
– Слышь, Рынгач.  А чего это вы давеча атамана Ивановым назвали, а вам ответили про какого-то Татаринова?
Тот неохотно покосился на Лукина:
– Его малым татары увезли. Родителей пришибли, а его забрали. Лет поболе десятка назад. Вырос при мурзе в Крыму. Обрезали его даже. Все стерпел. С его сыном вместе в салки играли. Те думали, Михайло уже татарином стал. В набег парня взяли, а он ночью сынка мурзовского прирезал, да к нашим на Дон убег. Потом признался, что все время, что там рос, мечтал когда-то поганым отомстить. А когда долго ждешь, чаще всего получается. Вот и Иванову случай представился. Наши его уже потом татариновым сыном прозвали. А кто он? Татаринов и есть. Сейчас, хучь в татарское платье его одень, среди них посели, не отличишь.
Лошади, будто тоже заслушавшись Рынгача, вдруг встали, крутя мордами. Правая рыжая кобыла задрала хвост. На землю хлынула толстая струя. Казаки невольно отпрянули.
– Но, сыкуха, пошла давай, – Муратко поднял арапник. 
Лошадь, скосив глаза, всхрапнула. Постромки натянулись, телега сдвинулась.
– А Каторжный тогда почему такой? – Борзята, пока Рынгач разговорился, решил выспросить сразу и про Ивана. – Он, что у турок на каторге много плавал?
– Каторжный-то? – Муратко, подергивая вожжи, оглянулся на младшего Лукина. – Тот, верно много на галерах ходил. Но не  у турок, а у казаков, бестолковая твоя голова. Наши годков пяток назад у османов две галеры отбили. Ну, на них и начали по всему побережью шастать. И крымскому, и турецкому, до Царьграда доходили, все окрестности тогда подчистили, Ивашка, когда бошки туркам рубил на стенах, крепко матерился, рассказывают. Те аж разбегались. То ли от сабли егошней, то ли от матюгов, – Муратко махнул хитрым глазами по серьезным лицам парней. – А выставить супротив наших своих хваленых янычар своих побоялся. Основная рать-то его в Персии неправильным мусульманам кишки выпускала, тут только гарнизон оставался.  – Муратко довольно усмехнулся. – Славно тогда погуляли.
Кочка подкинула телегу, и парни дружно подпрыгнули, хватаясь друг за друга. Выровнявшись, Борзята напомнил:
– И чаво дальше?
– А чаво дальше? Почти год Каторжный на этих галерах-каторгах поганых мучал. Пока они совсем не обозлись и на Ивана целый флот не выпустили. Да и то, Каторжный наш объегорил этих. Когда они его в плавнях зажали, Ваня турские каторги утопил, а весь хабар, что ни них вез, вывез стругами. И даже пушки все. Вот и прозвали его Каторжным.   
Заинтересованные историей, парни попытались еще поспрашивать Рынгача о судьбах атаманов, но тот, словно выполнив дневную норму слов, замолчал, отделываясь короткими междометиями.
Вскоре, убедившись, что больше от него ничего путного не услышишь, парни  оставили Рынгача в покое.
Шлях пылил под копытами выцветшей летой из косы невесты, ранние жаворонки кружили над высокой в сажень сухостойной травой, изредка выводя длинные запевы. Парни щурились на восток, негромко переговаривались. Валуй даже успел придремать.
Телега, покачавшись на крутом бугре, ускорившись, скатилась в низинку. А как пошли опять на подъем, вильнула с дороги на малопроезжую полевку. Все разом взбодрились, завертели головами. Но видимость упала до двух-трех локтей. Высокая трава обступила телегу, сухие метелки нависли над макушками, за шиворот посыпалась труха. Муратко хранил молчание, будто каменюка на развилке дороги. Притихли и парни, понимая, что осталось совсем немного. И точно. Саженей через двести травяной тын неожиданно расступился, и внизу открылась неглубокая балка. Дно и дальний склон ее, словно кто раскрасил в пегие, серые, вороные и рыжие оттенки. Везде, куда доставал глаз, паслись лошади, очень много, наверное, несколько тысяч. Длинные гривы взлетали, рассыпаясь на сотни мелких косичек – это ветер подкидывал, путал и перебирал конский волос, словно ребенок лохматил прически игрушкам.
Крайние жеребцы тут же встревожено повернулись навстречу телеге. Пара лохматых, здоровых собак напряженно замерли, оскалив даже издалека видно, мощные клыки. В стороне у шалаша чуть дымил слабый костерок, вокруг него расселись три казавшихся на дальнем расстоянии маленькими казака. А к ним уже спешил незнакомый кривоногий пастух. Махнув рукой собакам и что-то прокричав, он ускорил шаг. Собаки, потеряв инетерс к прибывшим, убежали.
– Сколько же здесь их-то? Вот богатство! – Пешка пытался охватить табун расширенными глазами. Но  у него плохо получалось.
– Да уж, – только и протянул Космята.
На ближайшем склоне парни углядели загон из жердей, в нем, подняв морды, прибывших разглядывал десяток лошадей самой разной масти.
Телега остановилась, запряженные лошадки дружно потянулись к траве.
– Здорово дневал, Муратко, – закричал казак, приближаясь. – А я уж заждался. Думал, чего случилось.
– Слава Богу, – отозвался Рынгач, лениво откладывая вожжи и кивая назад. – Во, молодёжь тебе привез, олошадиться.
Парни попрыгали с телеги. Разминаясь и потягиваясь, столпились у загона.
Облобызавшись с Муртко, пастух повернулся к казакам:
– Значится, за лошадьми прибыли?
Вопрос ответа не предполагал, но Борзята промолчать не мог:
– И за жеребцами тож.
Казак хитро прищурился:
– А управишься-то с конем?
Борзята уже не так уверенно оглянулся на ребят:
– А чего не управиться? Али мы не казаки?
–Чего уж ты их пугаешь-то? – пробасил Муратко. – Мы сюда не шутки шутковать прибыли, а по делу. 
Пастух хмыкнул:
– Казака разве ж жеребцом испугаешь? Нет, ну раз опасаетесь, тогда конечно. – И опустил глаза, пряча прыгающих в них карих бесенят.
Парни встревожено переглянулись: «Как же, кто-то подозревает их  в трусости. Даже если, и свой – все одно не дело». Борзята выставил грудь бочонком:
– А давай своего коня, испробуем.
Валуй опустил голову к плечу брата, губы чуть шевельнулись, не хотел, чтобы услыхали:
– Зачем тебе это? Точно подвох тут. А ежели грохнешься?
Но Борзяту сейчас бы и Татаринов не остановил: при товарищах и друзьях усомнились в его смелости и верхоконном умении. Проигнорировав слова брата, он потянул из-за пояса нагайку:
– Где ваш жеребец?
Пастух оглянулся на загон:
– Да вот он, ангел чистый, пегий тока. Видишь?
Крупный красавец с белыми широкими пятнами по вороному телу обманчиво смирно замер в стороне от остальных лошадей, придавливая верхнюю жердь загона длинной шеей. Мощный круп, мускулистые ноги, уши чуть прижаты. Борзята, как и все казаки разбирался в лошадях. С первого же взгляда понял, что конь только и думает, как бы вырваться на волю. Сильный и не укрощенный, будет сопротивляться, пока сил хватит. Впрочем, у себя на острове Лукиным приходилось справляться с необъезженными скакунами.
Муратко тоже оценил жеребца:
– Хорош! А чего вы его сюда загнали. Он же еще не годен к седлу?
– Потом расскажу, – пастух не желал откровенничать перед парнями. – Айда, если готов. Подсоблю малость.
Лукин младший не стал отказываться от помощи опытного коновода. Одно взнуздать – и то попробуй. Чужого может и не подпустить.
Оба перелезли в загон. Парни, возбужденно переговариваясь, выстроились вдоль жердей,  только Муратко остался на месте, невозмутимо теребя длинный ус. Остальные лошади  лишь равнодушно глянули на людей, не отвлекаясь от клочков сухой травы, разбросанной в загоне  а вот пегий встревожено развернулся. Каким-то образом он сразу понял: идут к нему. Уши еще больше прижались, ноздри возбужденно зафыркали, шея выгнулась дугой, жеребец не собирался сдаваться без боя. Борзята невольно залюбовался пегим. Широкий, высокий круп, покатая спина породистого дончака, мощные ноги, напоминающие жерди в загоне.  Каждая мыщца так и переливалась под тугой кожей. Белое пятно на густо-черной шкуре заиграло переливами, расплылось и, показалось, сменило форму. А, может, лучи поднявшегося солнышка высветили рисунок под другим углом. В этот момент младший Лукин понял, что не отступит, даже если суждено пару раз позорно сверзнуться. Чтобы не произошло, конь обязательно станет его. Парень решительно направился к пегому. Сбоку, на ходу разматывая веревку, катился на кривых ногах пастух.
– Не торопись шибко, счас я на него недоуздок накину. И это, сухарик возьми, – он протянул незаметно руку.
Борзяте стало стыдно: он не догадался захватить чего-нибудь съестного для лошади,  а это первое правило, если хочешь установить контакт с животным. Слава Богу, пастух за него сообразил. «Надо будет потом поблагодарить».
Борзята чуть окоротил шаг. Опустив морду, конь напряженно наблюдал за приближавшимися людьми. Пастух, спрятав веревку за спину, зачем-то улыбнулся. Конь не оценил. Стоял, как каменный, лишь ноздри подрагивали. Казак провел пальцами по конской щеке. Тот вскинулся, глаза зло блеснули. Борзята протянул руку, в потной ладони лежал сухарик. Жеребец знал, что такое хлеб. И не удержался. Уши поднялись – скорей всего, не укусит. Лиловый глаз скосился вниз, а губы уже тянулись к угощению.
Развивая успех,  парень погладил пегого по шее. За спиной затихли парни. Борзята почувствовал, как побежала струйка пота по спине. И в этот момент пастух накинул на коня недоуздок. Тот неожиданно воспринял его, как должное. Но в огромных глазах Лукин прочел другое: «Ну, ну... Наивные, сейчас-то я вам покажу… Еще посмотрим, кто кого». Выхватив чумбур из руки пастуха, Борзята одним движением взлетел на жеребца.
И в первый же момент чуть не грохнулся. Жеребец, похоже, ожидавший подобного, взлетел на свечку. Пастух упал  рядом, но тут же подскочил, краем глаза Борзята углядел его дергающиеся лопатки в такт бегу под стареньким зипуном. Дальше стало не до наблюдений. Конь с высоченной свечки упал на раздвинутые ноги, опустив морду почти до земли. Голова парня оказалась намного ниже зада. Лукин вцепился, как клещ. Задние ноги резко взбрыкнули, и Борзята за пару секунд чуть второй раз не оказался на земле. Только каким-то чудом ему удалось удержаться на ставшем вдруг скользком, как мыло, крупе. Жеребец завернул морду, пытаясь укусить наездника, но тот успел оттянуть коленку. Из-за жердей что-то кричали, но парень не слышал. Чумбур, судорожно зажатый в руке и дикий танец знающего, что делать жеребца. Это все, что умещалось в его сознании сейчас.
Конь, напрыгавшись и накозлив на месте, сообразил, что так просто нахального человека не скинуть. Вывернув длинную шею, он с места ударил в сумасшедший галоп. Борзята не помнил, когда ездил так быстро. Жеребец закрутил дугу вдоль ограды, изредка пытаясь козлить. Лошади при приближении пегого, шарахнулись в сторону. За лошадиными спинами пропали парни. И тут же головы друзей появились вновь – казаки забрались на забор. Борзята со всей дури стискивал конскую шею, не опасаясь малость и придушить – послушней станет. Но пока не становился.
Резко развернувшись, пегий галопом пошел на заграждение. Жерди прыгали перед глазами, стремительно приближаясь. Тут Борзята струхнул по-настоящему. Если до этого как-то и некогда было бояться, то теперь пришло самое время. А если он не остановиться? И со всего маху удариться об ограду? Как бы крепко не держался, а слететь – раз плюнуть. Борзята, зажмурившись, мысленно перекрестился. Внезапно жеребец, круто развернувшись, затормозил всеми четырьмя ногами. Парня понесло набок, он понял, еще чуть-чуть, и съедет. Из последних сил, он сжал ногами брюхо коня. И на какой-то момент замер. Жеребец не шевелился. Звуки голосов, словно сквозь толстую стену, пробились к сознанию парня.
Подняв голову, он увидел перед лицом потрескавшиеся сухие жерди. Позади кричали друзья, но что – не разобрал. Зато понял, что победил. Жеребец, вздрагивая кожей, тяжело дышал, но не двигался.
Подскочивший пастух, придержал сползающего парня. Ноги Борзяты дрожали, но улыбка растянула губы на все 32 зуба.
– Силён! – пастух довольно причмокнул. – Давно такого не видал. Он давеча одного нашего так уделал, что тот до сих пор, поди, не отошел. Ребра переломал. Во как.
Борзята прижался к потной шкуре пегого. Тот повернул морду, в его распахнутом лиловом глазе Борзята прочитал ясно: «Твоя взяла». 
Дыхание постепенно успокаивалось. Пастух кивнул в сторону выхода, где поджидал Муратко:
– Идем, что ли. Ты-то своего нашел. А друзья твои пока безлошадные.
Кивнув, Борзята, потянул за чумбур. Пегий послушно развернулся, повинуясь движению хозяина.
Муратко, склонив голову, ожидал их.
– Ну, рассказывай. Чаво его сюда загнали. Говорили же только про готовых к седлу? А про энтого полудикого речи не было.
Кривоногий стрельнул невинными глазами:
– Шибко кобыл любит. А силенок против вожака пока маловато. Тот бы загрыз его, и все. Пришлось спасать.
– Ясно, – он повернулся к Борзяте, тихо поглаживающему вздрагивающего коня. – Точно его возьмешь? Он же еще ничего не умеет. Учить придется. А времени-то уже нет почти.
Борзята блеснул счастливыми глазами:
– Научу. Он умный.
 – Точно умный, – встрял пастух. – Такой умный, что беда прямо.
– Ну как хошь, – Муратко отвернулся к парням, окружившим Борзяту с конем. – Выбрали лошадей?
Оказалось, все уже присмотрели себе скакунов. Пастух махнул рукой казакам, приглашая за собой в загон. Парни выстроились за ним.
Дароня, как и собирался, взял спокойную бурую лошадь и подпалинами на кончиках гривы и хвоста. Валуй выбрал опытного каурого жеребца, хорошо знакомого  с седлом. Его недавно пригнали в табун после смерти хозяина – казака-бобыля. Космята присмотрел себе тонконогую золотисто-буланную кобылу. А Пешка нашел трофейного коня, еще несколько месяцев назад ходившего под татарским седлом. Конь, словно сразу признав родственную душу, положил голову на плечо Пешки. Тот, светясь от радости, что-то шептал на ухо жеребцу по-своему. Пастух выделил казакам комплекты сбруи и назад ехали уже впереди телеги на своих лошадях.

Глава 6
– Не так малость, смотри, как я, – повернув коня, Муратко толкнул пятками.
Умный конь с места прыгнул в галоп. Есаул вскинул саблю над головой. Десяток саженей до выстроенных рядком лозин конь не проскакал – пролетел.  С легким свистом, провернувшись в полете, грозное оружие рухнуло на тонкий прут. Взгляд не уловил – попал или нет, блеснувшая голомля слилась со слепящей небесной синью. Прут даже не вздрогнул. Прошли секунды, Муратко, окоротив коня, уже разворачивался. Парни дружно в голос успели досчитать до пятнадцати. И только тут верхняя часть лозины плавно поползла по ровному срезу, а есаул, не глядя на дело рук своих, улыбаясь, направил коня шагом обратно. Валуй почесал затылок:
– Как же это у тебя получается?
– Дай-ка я ишшо разок, – Борзята объехал задумавшегося брата. Покрутил саблей, разминая плечо.
– Эх! – пегий жеребец поднялся на дыбы и, опустившись, рванул галопом.   
Парень вскинул саблю. Вжикнуло гибкое железо, и кончик  лозины, задержавшись до счета четыре, укоротился еще на вершок. Дождавшись, пока младший Лукин возвратится на исходную, есаул одобрительно кивнул сдерживающему довольную улыбку Борзяте:
– То добре, хлопец. Видно, что уменье есть. Только подправить надоть. Глянь ишшо разок. И все тоже гляньте. Вот так, вот так.., резче. С проворотом, – есаул уже который раз показывал выстроившимся перед ним всадникам приемы сабельной атаки.
Особым щиком считалось у казаков, если срубленная лозина не сразу сползет по срезу, а, словно не веря известию о своей смерти, задержится как можно дольше. Умелая рука могла так направить саблю, что тонкую камышинку даже ветром не качнет. А бывали, говорят, такие мастера, у которых срубленные лозины вовсе не падали, и срез снова затягивался. Может, сказки…
С конем Борзате повезло. Пегий быстро сообразил, что хозяин требует от него полного подчинения, и в каждой ситуации старался демонстрировать почти собачью преданность. Однако у него был пунктик: жеребец никого из станичников к себе не подпускал. Конь видный, многим казакам хотелось подойти поближе, рассмотреть его, а то и пощупать. Но угадав желание человека приблизиться, конь зло скалился, прижимая уши. Охота погладить жеребца у постороннего казака сразу пропадала. И только при появлении младшего Лукина жеребец как по мановению волшебной палочки преображался в смирного и послушного коня. Борзята нарадоваться не мог на четвероного друга.
Сотня Муратки Рынгача, входившая в тысячу Ивана Косого, набранная в большинстве из молодых ребят, многие из которых, как братья-близнецы, уже успели побывать в плену, тренировалась в Монастырском урочище. В эту же тысячу зачислены были  и другие знакомцы ребят, сейчас занимающиеся где-то на другом конце огромного поля, раскинувшегося меж двух донских проток. Сёмка Загоруй, Ратка Иванеев, коваль Гарх Половин… Правда, опытные бойцы не столько сами оттачивали навыки владения саблей, тут им равных особо и не находилось, сколько молодежь подтягивали.
Тренировки продолжались вторую неделю. Есаул Рынгач и старшина Фроська Головатый  гоняли народ с утра до вечера. К освобожденным гребцам с каторги Кудей-паши старые казаки относились снисходительно. Частенько, вместо того, чтобы отправлять парней на стрельбы из самопалов, возвращали к котлу – за внеочередной порцией каши. Ребята, под беззлобные смешки товарищей, охотно направляли коней к едальне. Поесть лишний раз завсегда на пользу, да и  понимали – без силы много не навоюешь.
К исходу второй недели бывшие пленники начали понемногу округляться. Уже не так выпирали ключицы, не вострились подбородки с первыми кудряшками вновь наметившихся бород (старые – неухоженные все посбривали), и ребра на голых торсах уже не все можно было сосчитать с первого взгляда. Да и уставать стали значительно меньше.
Продвигалось и обучение ратному делу. Почти все парни, натасканные в семьях отцами и дедами, неплохо владели саблями и ножами. Опытным наставникам оставалось только малое: кому-то подсказать новый прием, где-то отработать не очень четкое движение. Сложней всех ученье давалось Дароне. Парень из мужицкой семьи, предки из оружия только вилы знали да цеп. Вруну пришлось познавать сабельную науку с нуля. К исходу десяти дней у настырного парня кое-что начало получаться, но, все понимали, идти с такими знаниями на татар – чистое смертоубийство.
Прознав про его уменье заговорить кровь, залечить рану, лихоманку какую одолеть, ведун Гераська предложили парню перейти в обоз, где организовывалась лекарня. Но Дароня категорически отказался.
«Все воевать, а я болячки врачевать? – объяснял он товарищам. – Нетушки. Ежели чего, и так помогу, чем смогу. Но с лошади не сойду».
Атаманы уважили решение парня. На смерть идет, не в кустах отсидеться, тут не запретишь. И оставили в покое. Фроська, видя, что с саблей у того дружба не очень ладится, предложил вооружить парня кистенем. Силушка в руках имелась, с головой дружил. А техника у кистеня проще, за пару недель можно главные приемы освоить. Так и вышло. Дароня целыми днями вертел ядро, прилаженное прочным кожаным ремнем к кистенищу. Бился с чеканом и с коня, и пешим, и вскоре наладился сшибать головки камыша, почти не целясь и времени не теряя. В целом атаманы были довольны пополнением.
В этот раз сотню поделили на полусотни. Первые пятьдесят бойцов вместе с есаулом отрабатывали конную атаку, остальные под руководством старшины на другом конце широкой поляны, где когда-то стоял казачий городок, разоренный татарами, рубились между собой деревянными, а кто поумелей, и настоящими саблями, разбившись на пары.
В эти дни все Монастырское урочище на правом берегу Дона напоминало огромный тренировочный лагерь. Рядом тренировались другие сотни воинов. Всего к середине апреля лета 7145 от Сотворения Мира или в 1637 году, как будут считать спустя более чем 60 лет, после петровской реформы,  атаманы собрали около 6 тысяч казаков – огромная сила по тем временам. Последний раз такую ораву сабельников казаки видали лет десять назад, когда собирали объединенное с запорожцами войско против турок. Тогда удачно сходили. И крымские работорговые города, и предместья Стамбула надолго запомнили опустошительный набег. Одних только славянских рабов освободили более пяти тысяч.
Но чаще в походы уходили по полусотне, редко когда в ватагу сбивалось триста-четыреста бойцов. А тысячи две-три – это вообще раз в год-два на особо крупные дела, когда казакам противостояли многочисленные, в три-пять раз превышающие казачьи формирования армии ногаев или крымчаков. А то и тех и других вместе. Да еще и черкесами приправленные. И такие относительно небольшие отряды бивали врагов в девяти случаев из десяти. Успехи татар обычно случались, когда они нападали внезапно, вероломно, а казаки не готовились к обороне. А теперь-то, с такой силищей, сам Бог велел наказать нерусь за все их прегрешения, коих накопилось изрядно.
Крепость Азов давно уже костью сидела в казачьих глотках. Нашкодив в станичных городках, турки, татары, ногайцы, черкесы – желающих наловить казачьих да русских людей хватало с избытком – прятались за высокими крепостными стенами. Поди, выкури их оттуда. Казаки так врагов и называли – людоловы.
Почти треть казачьих сил составили запорожцы, несколько недель назад внезапно появившиеся на берегах Дона. Днепровцы планировали добраться морем до Персии, чтобы предложить свои услуги персидскому шаху, воевавшему в это время с Турцией. У себя на Днепре слишком много атаманов появилось, всем места и власти не хватало, вот и собрались казаки в чужие земли. Как раньше говорили – других посмотреть, да себя показать. Донцы, выслушав товарищей, сделали им встречное предложение – поучаствовать в походе на Азов и, после взятия крепости, остаться в ней жить навсегда. Донцы и днепровцы со стародавних времен  почитали друг друга как братья и в случае чего всегда приходили на помощь. И тут запорожцы не долго колебались. Между чужими персами и своими казаками и выбирать нечего. Тем более что воевать так и так с турками пришлось бы. Так хоть на своей, русской земле. А Азов, как убежище для турских войск, и запорожцам немало обид причинил. В общем, подумали для форсу более и… согласились. К землякам с Окраины, разместившимся на другом берегу узкой здесь протоки, на второй же день ушел Серафим Иващенко и не вернулся. Видно, нашел знакомцев.   
После занятий ребята собрались у шалашей, выстроенных кругом, на небольшом майдане перед костром. Борзята и еще несколько казаков поджаривали на прутах кусочки разломанной лепешки, для экономии припаса состряпанной пополам с рыбной мукой. Ее только что приволок от котла Пешка-татарчонок. Михась Колочко – опытный казак – один из немногих женатых, натирал саблю войлоком, чтобы если не острием, так блеском своим врагу урон нанесла. «В солнечную погоду зайчик, вовремя попавший в глаз турку, может жизнь спасти, – учил Михась. – Оно вроде чепуха, а в бою иной раз и соломинка оружием покажется. Нет там неважных мелочей».  Парни слушали и тоже войлоком запасались.  Тут же чинил порванную у ворота рубаху старшина Фроська Головатый.
– Ждем станицу из Москвы, – не отрываясь от занятия, тихо отвечал на вопрос Фроська. – Каторжный должен подвести боеприпасы и продукты. Своих маловато, особливо пороха и селитры. А на такую громадину идти с голыми руками – смысла нет.
–  Когда же он вернется? – высокий и чубатый Дароня Врун  пододвинул сапогом отлетевшую головешку. – Скоко еще тут сидеть будем, до лета што ли?
Старшина перекусил дерюжную нитку, оставившую на тонкотканной рубахе грубый шов:
– Сказывают, на подходе атаман Каторжный. Идет стругами, потому медленно. И вроде как царь казаков уважил – припасу боевого выдал, и жалованье, и тканей, и муки, и сухарей три воза. Как придет, так, атаманы говорят, и двинем.
– Так, когда же? – Борзята вытянул губы к поджаристому куску лепешки  и, обжигаясь, надкусил. –  Невтерпеж ужо. Сидим тут, сидим, и все без толку.
– А куда вы торопитесь-то? – вскинул брови Михась. – Ты вообще, Лукин, только недавно толще тени стал, саблю выше головы поднимать начал. А туда же: «Сидим-сидим».
Казаки тихо захмыкали. Пешка хихикнул громче всех. Валуй покосился на него неодобрительно. Татарчонок, не заметив взгляда Валуя, прищурил хитрые округлые глаза. Надув щеки, он с притворной натугой поднял саблю в ножнах на уровень плеча. И тут же вскочил, возмущенно втягивая воздух через зубы. Смачная затрещина Валуя чуть не скинула Пешку с бревна.
– Ты чего, э.., - дерёсси?
Казаки сдержанно засмеялись, и даже Михась Колочко хмыкнул, оставив ненадолго и так уже блестящую саблю в покое.
– А смешками не бросайси.
– Так я же не на тебя, а на Борзяту.
–  Мы с братцем завсегда заодно. Правда, младшой? – он приобнял брата.
Борзята смущенно опустил голову:
– А то. Но тут ты зря вмешался, – он мягко высвободился и, пригнувшись, дернулся к татарчонку, хватая его шею в замок. – Я бы и сам справился.
Татарчонок тоненько заверещал, притворяясь, будто очень больно. Казаки грохнули смехом. Космята серьёзно прокомментировал, мол, все, лабец татарчонку, Лукины его зараз заставят Спасу молиться. Фроська обеспокоенно поднял голову. Увидев, что парни дуркуют, промолчал, улыбнувшись в усы.
– Будешь ишшо над казаком хихикать? – не замечая притворных воплей Пешки, Борзята еще крепче сжал шею.
– Не, не, не буду.., чё ты, шутков не понимаешь? – он вцепился в крепкую руку Борзяты.
– Не-а, не понимаю.
– Не буду, честно, честно, клянуси…
– Спасом клянись.
Пешка дернулся, пытаясь вырваться. Но не тут-то было. Борзята держал крепко.
– Ну так чё? Бошку отломать тебе, чё ли?
– Не, все, все.., сдаюся. Клянусь Спасом, истинный крест, – он попытался перекреститься, но зажатым и завернутым набок получилось плохо.
– Ну вот, чего я говорил, – Космята снова не улыбнулся, зато казаки рассмеялись. – Еще малость, и он по-нашему молиться начнет, бусурманин-то.
Борзята отпустил татарчонка, и тот, потирая шею и морщась, неторопливо уселся:
– У, бугай здоровый. Ниче, я тебе отомщу. Как ты без брата будешь. Это ты с Валуем такой смелый...
Борзята дернулся в сторону татарчонка, и тот подхватился, отбегая на несколько шагов.
Дружный гогот перекрыл удовлетворенное «то-то!» Борзяты.
– Ну, а всё-таки, – Валуй, дождавшись, пока отсмеются, вернулся к прерванному разговору. – Когда атаманы станицу ждут? Завтра, через неделю..? Хуть так-то скажи.
– Скоро, – отрезал Фроська, надевая через голову зашитую рубаху. – Вам ишшо знать рано. Молоко на губах не обсохло.
Борзята вздохнул, принимая от брата разломанный кусочек лепешки.
– Мужик врага ждет, казак врага ищет.
Фроська вскинул подбородок:
– Ищет-то ищет, да и головой думать надо. Силу сначала собрать, оружие, подготовиться. А как казаки все подъедут, так собором и черта поборем. А вам еще тренироваться и тренироваться.
– Так уже ж получается. И неплохо.
– До «неплохо» тебе, як до Индии пешим, – поддержал товарища Михась Колочко. – Вот у меня – неплохо, у Фроськи тоже. У атаманов – хорошо. У Косого, к примеру, Михайлы Татаринова, Васильева Наума, Каторжного Ивана. Так на то они и атаманы. Казаки многие, что постарше, тоже науку сабельную туго знают. А вам, желторотикам, еще расти и расти.
Поднявшись, старшина кинул саблю в ножны.
 – Верно Михась говорит. И на сегодня все. Доедайте лепеху и на боковую. Завтра раненько подниму – скоро в бой, а вы.., – он поискал слово, – про глупости спрашиваете.
Казаки проводили глазами удаляющуюся спину старшины и, дожевывая хрустящие скибы, тоже начали подниматься.
Космята, порывшись в дорожной суме,  извлек из нее кинжал в простых кожаных ножнах.  Повертев в руках, бережно приладил его на пояс рядом с еще одним, упрятанным в деревянный чехол.
Валуй, заметив движения друга, остановился:
– На кой тебе второй?
В него уткнулся Борзята. И тоже заинтересованно замер.
Степанков поднял голову:
 – Запас завсегда не лишний. А вдруг один потеряю али сломается? Чаво тогда?
– Ага, как ты без ножа станешь турку-то бить? – Борзята ехидно улыбнулся. – Его же одной саблей не возьмешь.
Старший Лукин хмыкнул:
– Не удобно же. И так на поясе всего навешано: и лядунка, и пульница, и кошель. А ишшо два ножа. Куда все?
– Вы за меня не переживайте. Мой пояс, мне удобно, – Космята резко поднялся, всем видом показывая, что  ему здесь больше нечего обсуждать.
 – Ты глянь на него, – младший Лукин дурашливо покачал головой. –  И спросить ничего нельзя.
– Что вы до меня докопались? – Космята обернулся, уже уходя. – Вообще, спать команда дадена. А не… балаболить.
Степанков спешно нырнул в шалаш.
Лукины дружно усмехнулись, полезли следом.
Ночь опустилась прохладой, зазвенели первые комары, путаясь в камышах. Парням не спалось. Борзята махнул рукой. Долгоносик, возмущенно зазвенев, увернулся.
– Вот, кровопивцы, шиш уснешь.
Дароня, поерзав, пододвинул голову к его уху:
– Слышь, Борзя. Не спишь ведь?
– С этими комарами поспишь.
Дароня Врун вздохнул:
– А я все о той дивчине думаю.
– Какой дивчине? – не понял Борзята.
– Ну, той, что тогда в Черкасске видали, с коромыслом.
– А.., помню. А чё думаешь?
– Да вот это. В душу запала. Думаю, как Азов возьмем, поеду – найду ее. Поможешь посватать.
– Эге! – Борзята даже привстал на локте. Ну ты, Врун, даешь. Какой из меня сват? Старшину попроси, али есаула. Им можно – они старые.
Дароня, почмокав в темноте губами, тоже уперся локтем:
– А не откажут?
– А это как себя на штурме покажешь.
– Да.., – протянул Дароня. – Показать себя – то не сложно, сложно, чтобы атаманы заметили. Ну не тереться же мне подле них все время? Че это будет? Черт-ти что это будет.
– За это не переживай, – Борзята опустился на солому. – Ежели они не увидят, мы подскажем. На что друзья?
Врун, опустившись на спину, твердо сказал:
– Точно, вот совершу подвиг какой-нибудь и попрошу казаков посватать. Родители мои под Валуйками пропали. Земля у нас там. Всей семьей гурты ставили, да все безоружные. И тут татарва налетела. Всех побили. А меня да сестренку малую в плен утащили. Мне тогда шестнадцать всего было. Эх, жаль далеко от города землю работали. Так бы из крепости помощь могла успеть. Там же казаки. Они бы уж с татарвой справились. Кроме как атаманов да вас никого у меня нет нынче.
– Слышь, Врун, все спросить хочу. Ты где шептати выучился? Да так складно.
– У меня дед колдун. Был. Тогда и его порубали. – Дароня вздохнул и помолчал. –  Он и научил. 
– Так ты эту дивчину приворожи. Умеешь, поди.
– Не..е, - Дароня закинул руку за голову. – Этому дед не учил. Да если бы и учил. Тут надоть по-настоящему, чтобы и она на меня запала. А то, что это за семья будет, если сразу с колдовства и с хитрости. Нет, так не годится.
– Валуй приподнял голову:
– Хорош, что ли? Спать охота.
– Все, все,  – прошептал Дароня, – спим.
Казаки еще немного поворочались, и в шалаше затихло. Борзята вскоре засопел. Валуй, уткнувшись носом в прелую солому, чуток похрапывал. Космята толкнул его в плечо, и тот замолчал.
Дароня не спал. Мечтал о дивчине с синими глазами. Вспоминал ее звонкий смешок, свою неловкость, как запнулся на тропке. И в смущенной душе распускались синие цветы, первоцветы. Этой ночью он поверил, что обязательно найдет девушку. И посватает. А там уж, как Бог положит. О том, что у нее уже может быть жених, и она не захочет пойти за него, да и его могут убить при штурме крепости, он даже не думал. Парень, не переставая улыбаться светлым мыслям, уснул почти под утро, когда рассвет еще не разливался в безоблачном небе, но первые признаки светлеющего востока уже зарождались в его глубине.
На  следующий день есаул Рынгач выстроил сотню сразу после завтрака и легкой разминки. Ее казаки делали самостоятельно. Братья Лукины и Пешка, тепло относились друг к другу еще в плену, а здесь, несмотря на частые перепалки, по-настоящему подружились. В строю они обычно становились гуртом, старясь пристроиться под боком у Михася – умного и опытного казака. Рядом с  ними чаще всего пристраивались Дароня Врун и Космята Степанков. Как-то так получилось, что Михась более всего выделял эту дружную пятерку. Но и более других гонял, стараясь научить всему, что знал сам. Парни перенимали быстро, учились охотно, как и остальные молодые ребята. Старые казаки, меж собой тихо похваливали молодежь, теребя длинные усы. Но вслух об этом не говорили и даже виду не показывали. Не зачем молодняку ведать, что хороши. Нехай считают, что еще много не знают – для дела больше пользы будет.

Глава 7
Утро выдалось теплым. Туман над таящейся в зарослях протокой уже растягивался в прозрачные полоски. Низкое солнце слепило казаков, и они, щурясь, строили над бровями козырьки ладонями. Сотня лошадей, тихо позвякивая удилами, перетаптывалась под пытающимися удержать их на месте всадниками.
Муратко заломил шапку на затылок. Чуть дернув повод и бросив руку с нагайкой вдоль тела, медленно прошествовал мимо выстроившихся неровным полукругом  станичников. Проехал до середины строя, внимательно вглядываясь в лица ребят, словно решая в уме какую-то трудную задачу. Остановив коня напротив близнецов, поиграл нагайкой в руке:
– Казаки, – от зычного голоса конь вздрогнул и есаул, прежде чем продолжить, придержал его. – Ныне мы с вами в игру поиграем. Казаки-разбойники, называется. Установка такая: с верхов Дона в крепость Азов пробирается лазутчик. Несет врагам тайные сведения о нашем войске. Ваша задача – его туда не пустить. Другими словами, споймать и доставить к атаману, то бишь, к нам со старшиной. Для этого разобьем вас на пятерки и отправим по разным сторонам, кому куда выпадет, – он помолчал, разглядывая бойцов. – Вводная понятна? Вопросы есть?
Борзята, конечно, не промолчал:
– А лазутчики-то всамделишные будут? Али мы так, в пустую погуляем?
Муратко пригладил по очереди сначала один ус, затем другой:
 – Лазутчики будут. Кто такие, вам знать не обязательно, но предупреждаю, поскольку они тоже наши, а вы, покамест, не на войне, лупасить их и обижать разно не рекомендую. Для вашего же здоровья. Потому как казаки отбираются в шпиёны уважаемые. И вас пятерых уделать могут, как Бог черепаху. Понятно? – он возвысил голос.
Казаки недружно загудели  в ответ:
– А ежели они первые начнут, нам чё, и сдачи не дать?
– Не начнут, потому предупреждены: молодежь не обижать шибко. Понятно?
– Ха, еще кто кого обидит, – Космята сказал негромко, и его услышали только рядом стоящие.
Остальные дружно гаркнули:
– Понятно!
– Так и быть, старших шибко обижать не будем, – Валуй многозначительно потёр выставленный кулак. 
– Но-но, – Муратко удержал рвущихся из глаз бесенят – настрой у молодёжи создал нужный, они теперь наизнанку вывернутся, а «лазутчиков» споймают, – Шибко-то не балуйте. – Он пригнулся к заворачивающему шею коню. – Казаки, слушай мою команду: на пятерки разойдись.
Валуй ухватил за локоть брата, тот зацепил Пешку. Неровный строй дернулся и понемногу раскололся на маленькие отряды. Рядом с Пешкой и братьями остались Дароня и Космята.
– Кажись, пятерка есть, – огляделся Борзята. – Ясно, меня старшим выбирайте.
– Это почему, тебя? – поинтересовался Валуй.
– Так больше ж некого, – он пожал плечами.
Дароня усмехнулся:
– Я за Валуя голосовать стану.
– И я, – поддержал его Космята.
Борзята с наигранной растерянностью оглянулся на татарчонка:
– А ты, Пешка, тоже не за меня?
Пешка, блеснув хитрыми глазами, ответил нарочито равнодушно:
– А мне барабер  кого слушать, если не меня выбираете, – и не удержался – хихикнул. – Ясно, я за Валуя. Он не такой дуболом, как ты, и шею мне не давил давеча.
– Кто это тут дуболом? – слегка обиделся Борзята.
Брат положил ему руку на плечо:
– Ладно, не куксись. Все равно я тебя старше.
– Ага, старше! На час?
– Ну, на часок, а все старше. Так что поклонись большаку.
– Тем боле ты один против троих, – уточнил Космята. – А то гуртом наваляем, и брат не заступится.
Борзята хмыкнул:
– Да добре-добре. Все равно он без моего совета и с места не съедет, – и быстро пригнулся – ладошка Валуя пролетела над самим затылком.
Не дожидаясь, пока брат повторит движение, он завернул повод жеребца:
– Сильный, сильный.., а я быстрый.
– Ладно, шустрый, айда до старшины направление получать.
Улыбаясь, казаки тронули коней.

В лиманах шумел ветер, и кричала разная водоплавающая птица. Последнюю неделю, как потеплело, на здешних берегах ее появилось немерено. Голодные апрельские комары пищали в весеннем воздухе.  Валуй, пришлепнув на щеке одного особенно назойливого, оглянулся на товарищей-рыскарей, засевших в чекане:
– Борзята, Дароня, давайте-ка переберитесь вон на тот уголок заливчика. Если кто там амором  проскочит, мы можем и не поспеть. Тут через протоку переплыл и все – гоняйся за ним до самой крепости.
Борзята кивнул. Махнув рукой Вруну, призывая двигаться за собой, скользнул в густую прошлогоднюю траву, большими комками слежавшуюся на берегу протоки. Он все-таки назначил себя главным, хотя бы среди двоих.
Казаки устроились в чекане по-над берегом, вытоптав в середине его небольшой пятачок. Чтобы не вымочиться в прибрежной слякоти, застелили ее сухими жердями. Сидели уже часа три. Отсюда хорошо просматривалось, а больше прослушивалось все небольшое, свободное пространство впереди, поскольку стояла сушь, и лес, и камыш хрустели под любыми самыми тихими шагами. Походный атаман снова вгляделся в разворачивающийся перед ними широкий плес, почти сплошняком заросший камышом, другой берег, спрятанный за такой же стеной чекана, выходивший к протоке лесок, забитый ивой, лещиной и ракитой. Тихо и мирно. Старшина определил им этот самый спокойный, по мнению младшего брата, участок донских проток назло. Чтобы понапрасну мучились. И никто не появится, никакой «лазутчик». Они все наверняка на других участках пойдут. Валуй, хоть и не стал спорить с братом, но такую возможность не исключил. Однако смотреть все едино надо внимательно. Вот будет потеха «старичкам», если парни кого пропустят.
Через эту протоку вообще-то не так просто пробраться к крепости. На пути встретились бы помимо этого ерика еще широкая болотина и дебри алевады, в которых заплутать – раз плюнуть. Да и утопнуть можно в легкую. Казаки не сомневались, сюда вражий гонец сунется в самую последнюю очередь. Но задание – есть задание, хочешь-не хочешь, а отработать его надо добросовестно, чтобы потом не пришлось отводить глаза в ответ на неприятные вопросы старшины.
Атаман проводил товарищей, проскочивших, пригибаясь, свободное пространство, внимательным взглядом. Дождавшись, пока они скроются в густом камыше, опустился на выпирающую жердину. По раскачивающимся вершинкам камыша легко  определил, где они, примерно, устроились. Кивнув, отметил удовлетворенно:
– Хорошо сховались.
И только устроился поудобней, как Пешка тронул его напряженной рукой. Валуй медленно, чтобы не привлечь внимания врага, если таковой появился, оглянулся. Татарчонок тыкал пальцем в сторону от реки, куда-то в глубь леска. Космята, зажимая ладонью сразу два ножа на поясе, тоже вглядывался туда. Старший Лукин продолжил взглядом линию вытянутого пальца товарища. В густых тонких ветках диколесья он разглядел сначала чернявую голову, а затем и руку человека с зажатой в кулаке саблей. Казакам повезло. Если бы Борзята с Дароней только что не привлекли внимание незнакомца, перебегая на новое место, тот вряд ли бы высунулся. О существовании остальных казаков он, похоже, не догадывался.
– Вот те на, – прошептал Валуй. – А что это он с оружием-то в руках? Чай, не на врагов идет?
– Станет сильно баловать – по башке получит, – прокомментировал Космята.
– Ага, и по морде тож, – согласился Пешка.
Тем временем человек, выяснив, где находятся два обнаруженных им засадника, пригнувшись, отправился вокруг плеса с другой от виденных им казаков стороны. По всему, в его планы не входила встреча с людьми. Он двигался ползком, ловко лавируя между прошлогодними травяными кочками и направляясь прямиком на атамана с товарищами.
Казаки прижались к лагам. Стоило «лазутчику»  проскочить мимо островка чекана, в котором притаились засадники, и путь на Азов, хоть и опасный, путанный, но при определенном везении и опыте одолимый, открывался ему.
Качался чекан над головой, шумел в его сплетениях вольный ветер. Комар присел на щеку Валуя и, быстро отыскав подходящее место, напивался крови. Атаман терпел, боясь неосторожным движением выдать себя и засаду. Казаки, несмотря на то, что перед ними сейчас явно развертывалось действие условной игры «казаки-разбойники», и к засаде приближался, не враг, а свой, такой же, как и они, казак, намеревались действовать решительно. Наверняка, атаманы потом расспросят «старичка», как его ловили.
Человек подполз к самой границе камыша и замер, тревожно оглядываясь. Лицо его скрывали заросли, но часть напряженно повернутой спины в зеленом зипуне казаки наблюдали через прорехи в былках. Лучшего момента для нападения нельзя было и придумать. Валуй прижал турецкий сапог к лагам и, резко оттолкнувшись, прыгнул первым. Уже в прыжке он понял, что «лазутчик» каким-то образом успел развернуться, и нападение не стало для него неожиданным. В доли секунды старший Лукин успел отбить  направленную ему в грудь саблю и всей тяжестью рухнул… на траву. Почему-то человека там, где казаки видели его мгновение назад, не оказалось. Краем глаза атаман заметил, как из зарослей, словно камышовые коты, яростно выскакивают товарищи. Пешка успел захватить уворачивающегося «лазутчика» за шею, Космята двумя руками сдерживал кулак с зажатой саблей. Человек свирепо морщился и с рычанием пытался вырваться, вторая рука его изо всех сил колотила татарчонка, по чему придется. Тот уклонялся, но шею не выпускал. Все это Валуй уяснил для себя, пока вскакивал на ноги. Долго не раздумывая, он подхватил попавший под руку обломок сухостоя, забракованного  недавно им же, как слишком короткий для настила, и от души приложился к вывернутому вбок затылку незнакомца. Руки его тут же обмякли, и казаки, только что из последних сил удерживающие матерого «лазутчика», упали рядом, громко дыша.
– Здоровый, гад, – Космята поднялся первым.
– Сильный, еле дерзал, – Пешка, вывернув из его ладони саблю, поднялся.
Валуй встал на колено, заглядывая незнакомцу в лицо. Позади раздался приглушенный топот ног: Борзята и Дароня остановились за спиной:
– Вы его, чего? Убили? – младший Лукин ошалело захлопал ресницами.
– Не боись, дышит, – Валуй быстро оглядел лежащего без сознания «вражьего посланника».  Он оказался высоким и крупным. Широкие плечи, обтянутые тугим зипуном, лопатообразные ладони с толстыми пальцами,  аккуратно подстриженная  борода с клоком седины, кудрявый волос, падающий на плечи – он мог быть кем угодно, хоть турком, хоть греком, хоть казаком. Но среди своих парни его не видели. Правда, это еще ни о чем не говорило. Атаманы могли попросить сыграть «лазутчиков» товарищей из других тысяч.
– Связать бы его, пока не очнулся, – Космята разминал натруженные пальцы. – Что-то он того, шибко крученный.
Дароня молча распустил приготовленной отрез веревки.
Связав по-прежнему несопротивляющегося пленника по ногам и рукам, казаки уселись вокруг, по-татарски скрестив ноги.
– Знатная сабля! – Борзята подтянул эфес, украшенный уральским стеклом, к глазам. – Поди, старинная.
– Он меня ею чуть не проткнул, – атаман покосился на острие, играющее в ярких весенних лучах. – Еле отбил. – Дай посмотреть.
– Зачем тебе сабля, – поинтересовался Космята. – все одно ничего не понимаешь.
– Ага, – обиделся Валуй. – Ты понимаешь.
– А как же. Сразу видно – так себе сабля. Дай-ка.
– А вот шиш тебе. Два ножа повесил, и две сабли хошь?
Парни хмыкнули.
– Ему что в руки попало, то пропало. Не давай, – Борзята откровенно хихикал над другом.
– Сами вы… такие, – Степанков демонстративно отвернулся.
– А вдруг он не очнется? – качнувшись вперед, татарчонок прижал ухо к груди пленника.
– Должон очнуться, – неуверенно протянул Валуй.   
– Турецкая сила! – Космята резко отпрянул.
«Лазутчик», резко выгнувшись, перевернулся на бок, дергаясь всем телом. От его злобного взгляда Дароня даже подскочил.
– Э..эй! – Валуй упер в грудь незнакомца его же саблю. – Ты чего это? Чего дергаешьси? Не нравится, что споймали?
Пленник на миг замер, подняв глаза на казаков:
–  А ну, развяжите, сучьи дети. Вам же лучше будет. Сам ослобожусь – всех порешу.
Борзята потянулся пятерней к затылку:
– Нет, ну какой борзый. Не смог незаметно проскочить – признай, что не вышло, тогда развяжем.
Атаман присел рядом на корточки:
– Ты, может, обижаешься, что по голове стукнул? Так, я же это.., не нарочно, сам виноват, шибко вертелся.
– Развязывайте, едрит вашу, пока добрый, – пленник снова задергался. – Казачье долбанное, сейчас сам вам по голове настучу.
Парни недоуменно переглянулись. Что-то не вязалось. Не мог свой, казак, бросаться такими обидными словами.
Почти одновременно они подсели поближе:
– Казака и под рогожкой видать, – задумчиво протянул Космята. – А этот на казака и не похож.
– А ну, – Валуй склонился к нему, – а ты вообще кто таков?
Тот прищурился:
– Не видишь, что ли? Я посланник самого турецкого посла Фомы Кантакузина. Следую по важному государственному делу. Вы не имеете права меня останавливать, я нахожусь под защитой могучей Турции. Послов вообще не можно трогать. Вот, дремучий лес!  Давайте, развязывайте, и будем считать, что я вас простил.
– Вот это он брешет, – Пешка широко улыбнулся. – А ведь, мы, казаки, распойника памали.
– А верно. – Борзята усмехнулся. – Скажи-ка нам, друг ситный, что ты, посланник важный, в этих протоках делаешь? Тебе, если ты по государственному делу на казачьей земле находишься,  самое то по широкому Дону на струге идти. А не в тай алевадами пробираться. То-то я сразу смекнул, как-то странно он себя ведет – саблей в грудь тычет.
Пленник ненавидяще уставился на казаков:
– Ну, это вам еще зачтется. Всем наши янычары головы порубят.
Атаман выпрямился:
– Вот он себя и назвал. Янычары у него – свои! Ну-ка, други, руби носилки, понесем вражью морду в лагерь. Нехай Муратко полюбуется, какую мы дичь в силки споймали.
Дароня и Космята дружно выдернули из ножен, притороченных за спинами, сабли. Татарчонок уже нагибал молодую ракиту, намереваясь срубить ее под корешок.
Дорога в урочище Монастырское затянулась. Там, где налегке проскочили, не заметив, теперь тащились еле-еле. Приходилось всякий раз придумывать, как переправить связанного через очередную узкую протоку. И хоть не так уж их много встретилось казакам, но намучались изрядно. Еще и пленник норовил вывернуться из носилок, не прекращая стращать казаков местью янычар. После двух падений, казаки накрепко привязали его к носилкам и дальше уже продолжали путь без остановок. Но все равно, отягощенные тяжелой ношей, а в лазутчике определили не менее восьми пудов, двигались медленно. К Монастырскому урочищу парни добрались в первых сумерках.
Лагерь не спал. По всему огромному пространству горели десятки костров. Уставшие бойцы ужинали, другие чистили оружие или натирали травяными валками коней после напряженного тренировочного дня. Сопровождаемые участливыми вопросами – казаки думали – несут раненого, рыскари, нигде не останавливаясь, проследовали к шалашу Рынгача и старшины. Пока дошли до места, объясняя по пути, что несут шпиона,  за ними увязалась добрая полусотня любопытных товарищей.
Муратко, заслышав шум, сам вышел навстречу из камышового домика.
– Что за шум, а драки нет? Лукины, вы, что ли, народ баламутите?
Дароня и Пешка аккуратно опустили носилки. Пленник лежал смирно, похоже, смирившись с участью.
– Вот, принимай лазутчика, – Борзята протянул атаману трофейную саблю. – Хотел нас порубить.
Рынгач, не глядя, принял оружие.
– Ба, а мне твое обличье знакомо! Никак Василий-грек? – Муратко передал саблю подоспевшему на шум старшине. – Какими судьбами? Развяжите!
Борзята и Дароня склонились над пленником, ухватившись за узлы веревок. Тот невозмутимо смотрел куда-то мимо всех. Дождавшись, когда его освободят, лазутчик присел, массируя запястья:
– Как вы посмели задержать посланника Кантакузина – знатного вельможи турецкого? Быть вам за это кнутами  битыми, – важно поджав губы, он отвернулся. – Зовите атамана. Пора уже прекращать этот балаган.
Муратко поднял глаза на казаков:
– Где вы этого… посла отловили, говорите?
Борзята чуть опередил Валуя:
– На дальней протоке, где ты нам велел сторожить. Сам на нас вышел.
– Ага, на дальней, значит. Очень интересно, – он перевел взгляд на пленника. – Как ты это объяснишь, а, Вася? Что, заглянул рыбки половить? – он присел перед лазутчиком, насмешливо заглядывая в его лицо.
– Не твое дело, – не так уверенно пробубнил тот. – Ничего больше не скажу.
В толпе казаков рассмеялись. Выпрямившись, Муратко тоже усмехнулся:
– Это ты так думаешь. А вот я по-другому кумекаю. Так, казаки, поднимайте этого… Васю и айда за мной к Татаринову. Вы его словили, вам его и на атаманов суд доставить.
Валуй и Космята, ближе всех оказавшиеся к лазутчику, живо подхватили того под руки. Одновременно дернув, поставили на ноги. Он не сопротивлялся, лишь в глазах мелькнула легкая растерянность. Похоже, от только сейчас начал понимать, что так просто его не отпустят.
Есаул, раздвигая плечом любопытных казаков, а их набежало уже больше сотни, двинулся вглубь становища. За ним, придерживая пленника под руки, пошагала пятерка Валуя.
– Плетки казачьей испробует на вкус, як соловей, запоет, – крикнул кто-то вслед.
– Ага, дазе, как в детстве в пеленки писал – вспомнит.
Валуй, узнав голос Сёмки, с улыбкой оглянулся. Загоруй, толкавшийся в группе «старых» казаков, широко разщеперя рот, смеялся вместе со всеми.
Татаринова на месте не оказалось. В халабуде нашелся только батюшка Тихон. Склонившись над самодельной картой Азова и окрестностей, нарисованной на полотне грубой ткани, он что-то внимательно разглядывал. Казаки подвели пленника к Тихону, заинтересованно поднявшему глаза. Выслушав парней, батюшка довольно потер ладони и развернул лазутчика спиной:
– А ну подставляй руки, вязать тебя буду, шо бы ничо не учудил.
Тот понуро подставил ладони.
– Кто споймал?
Муратко кивнул на скромно потупившегося Валуя:
– Вон энтот, Лукин, с такой же молодежью, только вчера на галере веслами махал, а сегодня уже, вишь, отличился.
– Молодец! – батюшка, хлопнув Лукина по плечу, обернулся к Рынгачу. – Как говориться, кому есть талан , тот будет атаман. Если так начинает, апосля в знатного казачину вырастет.
– Этот могет, и брат-близнец у него такой же шустрый.
– Буду Косому говорить в десятские его ставить. Не возражаешь?
– Отчего возражать, нормальный казак, серьезный.  Справится.
– Отче наш знаешь? – Тихон повернулся к Валую.
– А то, с детства научен.
– Вот это казак, я понимаю, – батюшка одобрительно похлопал засмущавшегося Валуя по спине.
Дождавшись, пока пленника накрепко увяжут, казаки попрощались с Тихоном. И только уже приближаясь к лагерю, они узнали, почему нет на месте Татаринова: пробегавший мимо какой-то заполошный казак сообщил новость – к берегу причалили струги с московской станицей атамана Каторжного.

Глава 8
Темнело на глазах. Струги, с разгону взлетев на низкий берег и задрав носы, словно важничающие павлины, попали в водоворот накинувшихся казаков. Хотели разгрузить суда до темноты и потому спешили. На берегу, как стога в пору сенокоса, росли кучи из мешков, набитых зерном и мукой. Выстраивались целые этажи просмоленных бочек с военным припасом. В груды сваливались ядра самого разного калибра, сундуки с сеченным дробью, выстраивались рядком лафеты, отдельно стволы мортир  и тюфяков  – «Эх, царь-молодец, уважил казаков!»
Составлялись в пирамиды мушкеты и самопалы, тоже всякие. С особым вниманием, на ходу рассматривая, чуть ли не на зуб пробуя, таскали казаки узды, седла, попоны. Шум и радостные крики, смех и шутки разлетались от берега во все стороны под холодными гулкими небесами. Наблюдатель от турок, если бы такой отважился засесть где-нибудь неподалеку, решил бы, что у станичников не иначе праздник. И почти не ошибся бы. «Теперь-то уж двинет турку, – потирали казаки руки. – Только щепки полетят да головы басурманские. С таким-то запасом»!
Одновременно со стругами берегом до лагеря добрались рыскари из Валуек. Две сотни казаков-добровольцев под предводительством седоусого сотника Порфирия Лукаша. Иван Косой, взяв валуйских в оборот, куда-то увел, пропав на добрый час. А появился вновь один уже в сумерках.
Но, как не спешили, все равно малость не успели.  Вечерний полумрак по-весеннему неожиданно сменился наплывающей тьмою. Струги быстро теряли очертания, размывались в вечернем сумраке. Толпа казаков, сновавших вокруг судна, редела вместе с наплывающей чернотой. Это темные зипуны растворялись невидимые в ночи. Иван Каторжный, крепкий, с широкими плечами и крутой выпирающей грудью, выдающей недюжинную силу, наконец, повернулся к Михаилу Татаринову, внимательно разглядывающему десяток пушек, уложенных друг на друга:
– Завтрева доразгрузим. Чего ночью ноги бить?
Татаринов – с виду ничем непримечательный казак, обладатель среднего роста, средних плеч и обычных совсем не крупных ладошек, показалось, с неохотой оторвался от оружия:
 – То  верно, почти все выгрузили, трошки осталось, – он вытянул шею, и прибрежную тишину огласил зычный голос. – Шабаш, казаки. Отдыхать всем. Завтрева кончим. – Повернувшись к скинувшему с плеча увесистый мешок Муратке Рынгачу, коротко распорядился.  – Дежурных поставь и отдыхать.
 – Это зараз, – Муратко с трудом выпрямил натруженную спину.
Косой спешным шагом приблизился от стругов. Уже слыша последние слова,  он вытянул палец в темноту:
– Айда со мной, казаки. Там шалаш. Ваня, атаманы хотели нонче тебя расспросить, но я сказал, что ты устал, завтрева расскажешь.
Каторжный расправил зипун под широким княжеским кушаком.
«Видать, на Руси уважили», – Косой кинул внимательный взгляд.
– Тоже верно. Уморился. Сейчас бы седло под голову, да чтоб до утра никто не трогал.
– Обеспечим. У меня заночуете оба. Места хватит. А по утру уже к себе.
– Ну, веди, – улыбнулся Татаринов. – А пришлых валуйских куда дел?
– Шесть тысяч разместили, а для двух сотен-то места-то не найдем? Поселили, как турского посла Кантакузина. Горсть вшей ему на загривок. Уже отдыхают. Смотрю на них –  шибко уставшие, а виду не подают. Крепкие хлопцы.
– Так, не мудрено. Столько верст верхоконными!
– Добро. Ты уж их не обидь. Добровольцы все. Могли бы в своих Валуйках в ус не дуть, а они, вишь, в рыскари записались. А почти у всех семьи. Не побоялись. А их сотник Порфирий Лукаш – из старых казаков, рубака, не хуже меня. Мы с ним как-то от скуки схватились. Веришь, не одолел.
Татаринов уважительно качнул головой:
– Силен, видать, раз даже такой бугай, как ты не справился. Такие нужны.
– Может, ты бы, Ваня, и осилил. Ты, хоть и в руках послабже, так умение имеешь и головой посильнее будешь.
Татаринов усмехнулся:
– То еще не известно. Да и чего нам промеж себя рубаться? Вон, скоро уж будет с кем крепость рук проверить. И головы. 
– Да уж, – кивнул Каторжный. – Когда выступать решили?
– Тебя с припасом ждали. Теперь на днях пойдем. Завтрева посоветуемся и определимся. Тянуть смысла нет. Думаю, послезавтра же и двинем.
Иван Косой заскочил немного вперед. Ему все хотелось поговорить о валуйских казаках Больно по нраву пришли.
– А атамана ихнего Лукаша я хотел к себе забрать, так не пошел, со своими остался.
Михаил Татаринов буркнул, не поднимая взгляда от невысокой тёмной травы, оглаживающей голенища сапог:
– А ты бы пошел?
– Да, это понятно.
Выбрались на тропку. Зашагали – Косой впереди, Каторжный и Татаринов плечом к плечу позади. Мягкая травяная прослойка прогибалась под упругими подошвами чувяков. На густое, охваченное заревом заката небо выкатился тусклый месяц. Густой голос Каторжного звучал призрачно, словно тайну вековую рассказывал.
– Потому и долго так. Царь Михаил вроде помочь не прочь, но и с Турцией ссориться не желат.  Понять его можно. Государство еще в себя после смуты не пришло. Армии крепкой нет, верности в войсках мало, народ бедной, того и гляди, бунтовать соберется. Ляхи все никак не смиряться, что такой куш потеряли. Ведь на троне московском уже сидели. Вот и бузят, то одних подговорят, то других, а то сами нагрянут. Граница, веришь, в двухстах верстах от Москвы ныне стоит. Дело разве?
– То не дело, – прогудел, оглянувшись, Косой
– Что государю делать? С юга татары на Русь лезут, будто медом им тут намазано. Народ бьют, в полон угоняют. Те деревни, что до засечной черты, совсем обезлюдили. Да и по черте не намного спокойней, не хватает сил у казаков да черкас линию под надзор взять. Стрельцов тоже мало. А мужики, они мужики и есть. И себя то оборочь не в силах, не то, что землю свою. А за всем этим безобразием Османия стоит. И ведь особо и не скрывается. Мол, вот ты где у меня, Русь-то, – Каторжный потряс, и в темноте заметно, огромным кулаком. – Только попробуй супротив вякни что, зараз крымских холопов пришлю, а то и сама наведаюсь. А под Османией ныне пол Европы стонет. Короли ее, словно огня, боятся. Все с ней, проклятущей, мира ищут. Как тут против нее в открытую идти? Понимаю я царя, на его месте и любой так бы ответил.
– Ты еще раз повтори, как Царь Михаил-то сказывал. Да слово в слово, – Татаринов тронул его за рукав.
Иван поднял глаза к небу, затянутому невидимыми тучами, припоминая:
– За слово в слово не ручаюсь, поскольку мне их воевода Иван Колтовский сказывал. Но вроде так: «Казакам же передай. Ежели они Азов у турок отобьют – великое дело для православного люда сделают. Чем смогу – помогу. Но не в открытую. Лоб в лоб с Османией биться у Руси сил покамест маловато. Задавят полчищами. Одних татар крымских у них сколько! А еще ногайцы, черкесы..! А, не дай Бог, армию султан на нас поведет, капец Руси надолго придет, если не навсегда. Так что вы там сами изловчитесь. Султану, когда он на вас жаловаться начнет, я так и отвечу, мол, не ведаю ничего. А казаки – люди вольные, они меня не слухают. Может, даже постращаю вас для порядку. Вы на то не смотрите. Делайте свое дело и все. Как завсегда и делали. На том вам мое царское благословенье».
Некоторое время шагали молча. Еще раз переваривали услышанное. «Значит, поможет, чем сможет, – Иван Татаринов незаметно для себя шумно вздыхал. – Что ж. И за то спасибо. Припасу-то хорошо Михайло прислал. Помощь большая.  А то, что в открытую никак, так это понять можно. У них у государей жизнь, ох, нелегкая. Вертеться приходится, не хуже того ужа на сковородке. Главное ведь для него что? Русь сохранить. А там окрепнет, уже турку хвост прижмет. И Крым наш будет. Обязательно будет. И проливы. А про Азов и не говорю. То казачья земля испокон веков. Кому, как не нам ее возвращать?»
Незаметно приблизились к атаманскому шалашу, и последние слова Михаил произносил, уже стоя напротив его темного входа.
– Добро пожалуйте, атаманы, – Иван Косой вытянул руку, пропуская товарищей. – Отдохнем, а завтрева с новыми силами, там уж, как говорится...
– Это верно, – Каторжный скинул через голову перевязь сабли. – День тяжелый выдался.
– А других теперича и не будет, – Татаринов шагнул за ним. – Так что привыкайте.
– А будто оно когда-то по-другому было, – Иван Косой нырнул в темень шалаша последним.
Еще некоторое время внутри вяло переговаривались, пока устраивались на соломе. Но вскоре стихли.

Атаман Иван Косой встретил Валуя, только что назначенного десятским, у входа в шалаш, где провожал какого-то здорового казака в дорогом лазоревом зипуне, перепоясанном «княжеским» кушаком, из-за которого выглядывали два пистолета. Распрощавшись с товарищем, атаман кивнул Лукину, приглашая зайти в шатер, и сам шагнул следом.
 – Вон, видел,  – кивнул он вслед ушедшему казаку. – Дела лихие закручиваются. Иван Каторжный то был, атаман, что припасы от царя доставил давеча. На днях вместе на крепость пойдем. Басурмане, разведка доносит, засуетились, к обороне активно готовятся – прознали-таки про наши приготовления. 
 – А откуда узнали? Мы же тут тайно. И лазутчика споймали.
Атаман указал рукой на копну соломы в углу и тоже уселся, уложив ноги татарским калачом:
– Если бы этот один был… Соображаю, еще посланцы бегали. Да и татары могли выглядеть.
– А что с тем лазутчиком, что мы анадысь  привели, сознался?
Косой покивал:
– Куда он денется? Все поведал. И даже больше. Точно, Кантакузин – посол турецкий его заслал. Мы уже в Черкасск сообщили, чтобы Фому под замок посадили, а то шибко шустрый.
– А с лазутчиком что?
– А что с ним может быть? Карачун  его схватил. Туда ему и дорога. Да что ты о пустяках беспокоишься? Знаешь, на какое дело важное идем?
– Знаю.
– А ты ишшо послухай. Азов раньше-то казачьим был, еще при наших прадедах. Это потом его турки взяли. И вот с тех пор не стало житья в донских городках. Скоко зла они, да татары, да ногаи нам принесли – никакими мерами не измерить. Да ты и сам на своей шкуре испытал. Объяснять не нужно, что они с пленными делают. А последнее время и  путь на море казакам закрыли. А что такое казак без моря? Это только половина казака. А как жить половине?
– Никак.
– Вот то-то. А ты говоришь: «Знаю».
Атаман вгляделся исподлобья в сидевшего с задумчивым видом Валуя и вдруг спросил:
– Знаешь, почему я тебя вызвал?
– Нет, – признался Лукин.
Атаман почесал шею ладошкой:
– Тут такое дело, – он покряхтел. – Пешку-татарчонка, знаю, в свой десяток определил?
– Ну?
– Как он тебе?
– Да нормальный хлопец. Толковый. Это он первым лазутчика заметил.
– Да? – атаман задумчиво качнулся. – Ну, это дело не меняет. Надо бы на первых порах присмотреть за ним.
Валуй удивленно вскинул брови:
– А зачем? Наш он. Ручаюсь. Его отец на каторгу продал. Пешка теперь на него и всех турок, что в плену над нами измывались, до смерти обижен.
– Ты погоди ручаться. Где соколы летают, туда ворон не пускают. Наш он или не наш, только в бою станет ясно. Вот поэтому и говорю – присмотри. Окажется, зря беспокоились, хорошо, а не окажется – так, готовы будем. Предательства никак нельзя допустить. Думаю, ты все верно понимаешь, – атаман начал подниматься, показывая, что разговор окончен. – Договорились?
Валуй тоже поднялся:
– Не нравится мне это.
– Думаешь, мне нравиться? Но сейчас речь не о том, что кому нравиться, а о судьбе дела. Так что тут лучше, как понимаешь, перебздеть. А татарам, даже окрестям, мы, если честно, завсегда не доверяем. И, знаешь, бывали случаи – предавали они в последний момент. И запомни,  казак только на казака может положиться. Все остальные – так, попутчики временные.

Глава 9
На Азов вышли рано утром следующего дня. Последние дни тренировки стали еще более жесткими, атаманы гоняли парней до седьмого пота, и они уже не чаяли, когда же наконец отправятся на крепость.
Тысяча Косого, в нее входила и сотня Рынгача, выстроилась на широком донском берегу. Играло весеннее солнышко, спины пригревались через кафтаны, зипуны и чекмени . Казаки из городков разоделись, как на праздник. Один явился в лазоревом атласном кафтане с серебряными нашивками и жемчужным ожерельем. Другой – в камчатном или бархатном полукафтане без рукавов и в темно-гвоздичном зипуне, опушенном голубою каймой, третий – в камчатном или бархатном кафтане с золотыми турецкими пуговками и серебряными застежками... У некоторых шелковые турецкие кушаки и за ними булатные ножи с черенками рыбьего зуба в черных ножнах, оправленных серебром. Красные или желтые сафьяновые сапоги и кунья шапка с бархатным верхом. Многие оделись в богатые турецкие, черкесские, калмыцкие платья, украшались оружием, оправленным с азиатской роскошью серебром и золотом под чернь . На фоне таких красавцев Валуйская десятка, кроме, пожалуй, Михася Колочко, выглядела скромными подмастерьями. Космята, недовольно передернув плечами, буркнул под нос:
– Ниче, мы из Азова ишшо не такими придем.
– Да буде тебе, – Валуй качнулся в седле.
Беспокоящиеся из-за обилия людей и животных, лошади перетаптывались, норовя дернуть чуткими губами былки первой, самой сочной травы. Казаки им не мешали. Добираться до крепости придется своим ходом, а тут сила требуется и людям и лошадям. Но сперва нужно переправиться на левый берег. Донцы терпеливо дожидались своей очереди, пока  в струги грузились запорожцы. Они пойдут впереди.
После назначения десятским Валуй сам набрал десяток, просто присоединив к своей уже сформировавшейся пятерке еще столько же бойцов. Почти все ребята молодые, знакомые по тренировкам в полусотне. Михась Колочко, самый старший в десятке, сам попросился к нему. Как объяснил – не гоже ляльке без няньки.
Валуй, чувствуя легкий мандраж, часто оттирал потеющие ладошки о шкуру каурого жеребца. Тот стоял спокойно, словно только его не касалась суета последних сборов. Конь вообще оказался на редкость уравновешеным. Пару раз ему доставалось копытом в грудь от более молодого и задиристого пегого, но каурый и обиды сносил спокойно, лишь отходил немного в сторонку. При этом команды хозяина знал туго и, сразу признав сильную руку Валуя, слушался беспрекословно.
Борзята, похоже, тоже ощущал нечто волнительное. Во всяком случае, этим утром он необычно много молчал, лишь изредка вставляя незначащие замечания в непривычно тихие разговоры бойцов. Его пегий чуть поигрывал сильными ногами, успевая поглядывать на соседских кобыл. Но не приставал – уже научен.
Валуй незаметно оглядел десяток. Большинство парней откровенно волновались. Некоторые пытались скрыть волнение за излишней бравадой. Это Космята Степанков. Он что-то разговорился. Видать, на него новое ощущение действовало немного иначе, чем на остальных. За последние недели с лица парня полностью сошла короста, и на ее месте теперь утверждалась тонкая красноватая кожа. «А шрамы, похоже, останутся», – почему-то подумал Валуй.
Не улыбался татарчонок. Насупившись, как воробей, он, казалось, что-то обдумывает. Ясно, что – то же, что и все. Лукин пытался для себя уяснить, способен Пешка на предательство или нет. И чем больше наблюдал, тем сильнее убеждался – нет, не способен. Да и в плену татарчонок держался достойно. Не подличал, не подставлял. А когда отлупили его за поздние разговоры в шалаше – случилось как-то раз еще по первости, не пытался свалить на других, принимал, как должное. В плену все себя показали, там второе дно, трусость не утаишь. Валуй глубоко вздохнул, пытаясь унять внутреннюю дрожь. Не вышло.
Кто спокоен, так это Дароня Врун. Или сосредоточен. Вроде и слушает, как Космята что-то веселое рассказывает, губы вздрагивают в улыбке, а глаза не улыбаются. Устроился  в седле расслабленно, будто на прогулку собрался. Кистень перекинут поперек седла. За последние дни Врун ловко с ним навострился, почти, как кровь заговаривать. Да, крепок Дароня. Сам Валуй в себе такой твердости не ощущал. Остальные тоже, кто как. «Эх, ладно. Говорят, в первом же бою волнение пропадет напрочь. Если жив останешься», – десятский, вздохнув, быстро перекрестился двуперстием. И незаметно оглянулся – никто не заметил? Это всего лишь минутная слабость. Не гоже неуверенность в победе показывать. Атаман должен быть сильным, даже если под тобой всего десяток. Нет, казакам не до него. Со своими бы переживаниями бы справиться.
Парни откровенно разглядывали отличных от донцов молодцеватых запорожцев. Все черкасы обриты на голо, только на затылке у каждого спрятанный под шапкой длинный оселец. Только кончик локона, закинутый за левое ухо, виден. Усы, лежащие у многих на вороте рубах, почти ничем не отличались от донских. Вон у того же старшины Фроськи Головатого каждый ус заворачивался в кольцо на ключице.
– Глянь-ка, у того, что на сивой кобыле, кака сабля, – Борзята восхищенно прищелкнул языком. – Ручка-то изумрудная.
– А рядом с ним, смотри, казачина какой здоровый, – восхищался Космята. – У него самопал, поди, пуда два весит. Как он его тащит?
– Нормальный самопал, – не согласился с ним Михась. – У нас такие тоже есть. И казаков здоровых полно. Один атаман Каторжный чего стоит. Или Осип Петров. Повыше этого и в плечах поразмашистей будет. Слыхали, про Осипа сказывали, будто он ударом весла кобылу под татарином насмерть убил?
– Ого! – прозвучало дружное восхищение,  и казаки одновременно придержали дернувшихся под ними лошадей.
Валуй пару раз изучающее косился на Пешку, но сколько ни всматривался, ничего подозрительного не заметил. Как обычно, веселый, с легкой хитрецой открытый хлопец.
«Нет, – решил для себя десятский, – не может Пешка изменить, или я совсем дурак».
Вдруг их кто-то окликнул:
– Валуй, Борзята! Казаки! – от крайней сотни запорожцев, готовящихся к погрузке, отделился молодой худощавый чем-то знакомый казак. Каурая лошадь его с места взяла резвой рысью.
Все разом замолчали, присматриваясь.
– Шо, не узнаете? – он остановился напротив, широко улыбаясь.
– Серафим! Иващенко! – Дароня, тронув коня, выехал вперед. – Какой ты… и не узнаешь.
В следующий момент казаки обступили старого товарища. Серафима, и правда, трудно было узнать. Подстриженный на манер запорожцев, с выбритым подбородком, отъевшийся до стройности, он мало напоминал себя трехнедельной давности.
– Рассказывай, – теребили его казаки. – Как устроился, земляков нашел?
Серафим, посмеивась, тоже хлопал друзей по плечам, оглядываясь и придерживая шарахающуюся от непривычного шума лошадь.
– Хорошо приняли, и знакомцев нашел. Сразу назначили в десяток, на довольствие поставили. Все хорошо. Правда, гоняли нас молодых, как коз сидоровых.
– Так, и нас гоняли… Не меньше, поди. Вас куда ставить будут?
– Так-то только атаманам известно. Нам разве ж раньше времени скажут. Отсиживаться в тылу запорожцы точно не будут. Во, какой мне пистоль земляки выделили, – он извлек из-за пояса старенькое капсульное оружие.
Донцы закачали головами, потянулись потрогать – им таких не выдавали.
От стана запорожцев послышался громкий крик:
– Серафимка, подь сюды, наш черед.
Запорожец сразу посерьезнел лицом:
– Ну, бувайте, хлопцы. Ежели чего, не поминайте лихом.
– И ты тоже не плошай, – Борзята за всех хлопнул его ладошкой по плечу.
Серафим развернул лошадь, и широкая спина, обтянутая потертым зипуном, закачалась в такт неспешной рыси.
Наконец, настала очередь грузиться в струги и сотни Рынгача. Казаки, выстроившись нос - в затылок, направили коней к  сходням. Копыта застучали по деревянному настилу. Откинувшись, всадники отпускали поводья, и умные животные сами осторожно переставляли ноги через борта.
Набрав два десятка верхоконных, судно отчалило. За ним тут же оттолкнулся вагой от берега рулевой следующего. Несколько минут и три десятка казачьих стругов выстроились в цепочку, словно протянув мостик с одного берега на другой. 
Плыли недолго, помогал попутный ветерок, поднявшийся, словно по молитве казаков. Лошади на удивление стояли смирно. Похоже, понимали, что на покачивающемся дне струга лучше лишний раз не двигаться. Выгрузившись на подготовленный настил, казаки быстро построились походным гуртом. Где-то в голове прозвучала команда Михайлы Татаринова на выход, продублированная тысяцкими и сотниками, и войско с ходу двинулось вниз берегом Дона. Шагали по четыре в ряд, и более чем шеститысячная колонна вытянулась на добрых три версты.
Старый шлях местами зарос камышом выше верхоконных, и там по краям виделись следы свежее порубанного камыша. Кое-где полевка прерывалась глубокими размытыми рытвинами, тщательно заложенными жердями и даже бревнами. Видно было, что кто-то изрядно поработал, чтобы неухоженная дорога стала проезжей на всем протяжении. Космята, лихо восседающий по левую руку от Валуя, кивнул в сторону очередной заваленной сухостоем промоины:
– Оказывается, эти недели казаки не только саблями махали да шпиёнов ловили. 
Валуй согласно наклонил голову:
– Да, атаманы свое дело знают.
– Интересно, а кошевары на этой дороге тоже уже где-нибудь стоят или нам на подножьем корму держаться? – Борзята оглянулся на растянувшееся до ближайшего поворота войско. – Как же этакую махину накормить? Одной каши, поди, десяток возов уйдет.
– Казак из пригорошни напьется, из ладони пообедает. – Михась Колочко даже головы не повернул.
– Из пригоршни это мы завсегда, – Борзята погладил пегого по шее. – А все ж таки от пуза пожрать молодому казаку – это не помешат.
 – Ниче, авось не отощаем, – Дароня  отмахнулся от налетевшего вместе с ветром комарья. – Атаманам мы крепкие и сильные нужны, а то как воевать будем? – лошадь Дарони шагала широко, и ему приходилось то и дело окорачивать ее, – Ну, ты, подруга,  не так шибко.
– Космята, откинув чуб, весело блеснул глазом:
– Да с такой силищей, мы и голодные турку одолеем, а ежели нас и накормить, то ему зараз хана придет. А, Михась, верно говорю?
      – Не хвались казак травою, хвались сеном. Там народу – мешалкой не провернёшь. Ишшо одолеть надоть. А это не зараз будет.
– Э..э, ладно, хорош нас с лихого настроя сбивать. – Борзята кивнул брату. – Споём Валуйка?
Тот степенно, как полагает атаману в его понимании, повел плечом.
– А то, – и, прокашлявшись, вывел протяжно. – «Ай, да ты, калинушка... Ай, да малинушка...»
Казаки гуртом подхватили:
«Ой, да ты не стой, не стой…  на горе крутой. Ой, да ты не стой, не стой…  на горе крутой …»
Песня белесым лебедем полетела над нестройным войском, с каждой следующей строчкой захватывая его окраины. Поддержанная тысячами голосов, отразившись от тугой донской струи, достигла самого неба. В этот момент казакам казалось, что нет на всем свете такой силушки, какая могла бы поспорить с их, казачьей! Столько тыщ когда еще собиралось? Таким войском, если захотят, то и всю туречину порубят, под корень их поганое племя выведут. Супротив казачьего духа, мощи, что боятся вороги, сами того не осознавая, не устоять им. Потому что с ними правда. А где правда, там и победа!
Тянулось и тянулось казачьей нагайкой вольное войско, казалось, без конца и без краю. Глухо, словно где-то глубоко под землей стонали колеса сотен телег, стучали копыта по пыльной земле. Бренчали удила, всхрапывали лошади, поскрипывали седла. А песня, заглушая все звуки, лилась и лилась над безбрежной степью. Над Великим Доном-батюшкой. Над всем поднебесным миром, в котором глупые паши и султаны думали, что вечно смогут безнаказанно бить казаков. И мучить православных на галерах и в казематах, в гаремах и ямах. И не найдется на них управы. А вот нашлась! И где бы они теперь не спрятались, куда бы не скрылись, везде достанет их справедливый направляемый божьей волей казачий клинок. 

К вечеру войско остановилось на широкой поляне чуть в отдалении от донского берега. В лесочке уже дымились походные костры, рядом кашевары помешивали тяжелыми поварешками в десятиведерных котлах варево. Ободренные увиденным, оголодавшие казаки спешно расседлывали коней. Для них тоже уже готовы были бухты лежалого сена. Прежде, чем кормится самим, обхаживали четвероногих товарищей. Оттирали пучками травы и приготовленными заранее тряпицами потные бока, водили под узцы по кругу – выгуливали. Дав остыть, поили в реке. И только потом у огромных котлов уже в сумерках вытянулись длиннющие очереди.
Наевшись, казаки разместились в шалашах, тоже загодя рядком выстроенных на опушке. Бойцы так устали, что над лагерем не слышалось песен. Наевшись, все, кроме караульных, попадали на солому, накиданную в шалашах.
Пока дорога давалась тихо. Что-то будет скоро?

К середине третьего дня на горизонте показались безжизненные Каланчинские башни – казаки Наума Васильева, про которого сказывали, что он с отборными рыскарями тайно уже находился в крепости, месяц как очистили их от янычар. А к вечеру, верстах в пяти по ходу, залитые лучами грозного Хорса, засеребрились зубчатые стены древнего Азова. Казаки с интересом разглядывали высокие, дубами укоренившиеся, башни по углам, неприступные на первый взгляд свеженасыпанные и поросшие густой травой земляные валы у подножия стен, за которыми скрывались глубокие, ощетинившиеся кольями, рвы. Донцы знали, что не так уж и неприступны эти стены – еще на памяти старших казаков отборная ватага удальцов уже поднималась в разбитый взрывом пролом. Правда, ворваться в крепость так и не смогла – янычаров оказалось много больше нападавших, и они отстояли крепость. Разорив предместья, казаки вернулись тогда в курени без победы. Но в тот раз не собиралась такая силища, что  ныне. «Теперь обязательно получится», – утверждали опытные станичники.
Тысячи делились, расходились в стороны, словно стрелки, нарисованные  на карте атамана Татаринова. Сотни и десятки знали свои места, и за какие-то часы крепость оказалось обложенной со всех сторон. И даже с моря на отдалении от крепости кружили хищными щуками около двух десятков казачьих стругов.
Иван Косой завернул тысячу на берег Дона.  Встали на виду у крепости, в полуверсте.
Расседлавшись, пустили коней пастись под присмотром назначенных дежурных. Засуетился народ, застучали топоры, – заготавливали колья и ветки для шалашей и дрова.   Иван Косой передал по цепочке команду пошуметь – атаманы решили заранее попугать врагов, мол, пущай понервничают. Потому на самом видном месте под крайними деревьями встали станом запорожцы – «Нехай видят, к нам на подмогу с Днепра пришли». Да и остальные тысячи выбирали для станов места заметные, если не со стен крепости, то со шляха. Не  забывая разместить вокруг секреты и посты.
Следующая команда Косого велела казакам палить костры, да разводить их почаще – хотели ввести противника в заблуждение по численности войск. Пусть думает, что казаков здесь немерено.
Только начали рассаживаться вокруг огня, как прискакавший на взмыленном коне всадник сообщил о вызове к Татаринову атаманов. Иван Косой тут же запрыгнул в седло, – он, словно зная о скором вызове, не расседлывал лошадь, – и умчался вместе с гонцом.
Борзята, проводил взглядом удаляющуюся спину атамана, хитро прищурился. Валуй, заметив как изменилось лицо брата, осуждающе покачал головой. Но смолчал. Ежели что надумал – ни за что не послушает. Борзята повернулся к татарчонку, ковыряющемуся в котомке:
– Пешка! – гаркнул он зычно. – Ты чего еще здесь? А ну, к Муратко бегом.
Татарчонок подскочил с точилом в руке так быстро, как будто сел на ежика. Повинуясь первому порыву, он даже сделал шаг в сторону атаманского костра. Но спохватился. Подозрительно всмотревшись в  серьезную физиономию Борзяты, недоверчиво бросил:
– А зачем он мне звал?
Десяток Валуя, разместившийся около двух соседних костров, грохнул хохотом.
– Зачем-зачем, – Борзята смеялся вместе со всеми, не пытаясь выкручиваться – шутка-то получилась. – Соскучился.
Пешка махнул рукой в сторону близнеца:
– Эх, шутника тоже нашелся, – и уселся, обиженно отвернувшись.
Валуй, пытаясь сдержать смех, укоризненно взглянул на брата. Убрав улыбку, Борзята подсел к татарчонку:
– Ладно, ты не обижайся. Я же для всех стараюсь – настроение перед боем поднимаю.
Пешка, поднял саблю на свет, примерился к ней точилом:
– Я и не обизаюся, что на дурака обизаться?
Десяток захохотал еще раз, но уже тише.
Космята лезвием ножика тщательно скоблил деревянные ножны, наводя глянец. Улыбнувшись на шутку, ни к кому не обращаясь, коротко бросил:
– Оружия надо с собой больше брать. В бою все пригодится.
Борзята резко, словно услышал важную новость,  развернулся к другу:
– Откуда знаешь? – ехидная улыбка чуть скривила верхнюю губу.
Но Космята, не поднявший голову, понял вопрос серьезно:
– Так, опытные казаки говорили. Спроси хоть кого.
– И спрошу, – младший Лукин сделал пару шагов в сторону, очутившись перед задумавшимся Михасем:
– А, Михась, верно Космята говорит?
Тот лениво потянулся:
– Брешет.
Десяток снова захохотал.
К кострам подбежал старшина Головатый. Найдя взглядом Валуя, одобрительно кивнул:
– Добре устроились. Знатные костры получились, – подкрутив ус, подмигнул. – А что настроение хорошее – то на пользу. Может, завтра в бой, так, когда с весельем, оно сподручней.
– А что завтра точно в бой? – Дароня, сидевший спиной к старшине, развернулся всем телом. – На крепость пойдем?
Головатый качнул густым чубом:
– То мне не ведомо. Теперича, как атаманы решат, так и буде. А нам, станишникам, чаво бошку забивать? Наше дело маленькое – видишь ворога – пали, да саблей махай. А не видишь, спать лягай. Так что, давай, казаки, зараз закругляйтесь и на боковую.
– Оттого казак гладок, что наелся и на бок,– подхватил Михась Колочко.
– Точно так, – он повернулся уходить. – Добри начивания.
– Слава Богу, – ответили ему нестройные голоса.
Старшина подскочил к следующему костру. Станичники, послушав дельного совета старого вояки, начали готовиться ко сну. 

Глава 10
Утро разбудило казаков дымным ветром. Дохнув во сне распаленного воздуха, Валуй закашлялся и поднял голову. Вокруг просыпались товарищи. Со стороны степи порывами несло густые дымные полосы. Одна из них как раз накрывала лагерь. Десятский подскочил, шустро кидая через голову перевязь сабли. Рядом так же споро снаряжался Борзята. Пешка и Космята собрались быстрее.
– Я за лошадьми, – Космята крикнул уже на бегу, звеня зажатыми в руке уздечками. – Пешка, бери остальную сбрую и давай со мной.
– Хоросо.
Бойцы убежали к берегу, где, прижавшись к воде, тревожно переступали кони. Там уже суетились другие казаки, разбирая верных друзей. В небе набирали высоту сразу несколько орлов, среди них кружил чуть поменьше размером коршун. В стороне заходил на дичь сокол. Хищникам степной пожар – раздолье, из горящей травы, не помня себя от ужаса прямо в острые когти и клювы прыгали тысячи мышей, сусликов, байбаков , зайцев. Снова порхнуло дымом, и Валуй зажал нос, стараясь не дышать.  Над лагерем поднимался густой шум встревоженных голосов. В стороне у реки постепенно скапливалась тысяча, разбиваясь по ходу на сотни. Дым то налетал на казаков, и тогда нечем было дышать, и они кашляли, закрывая носы рукавами, то его относило порывами ветра в сторону. Нельзя было понять, откуда он берется и что же горит.
Прискакали Космята с Пешкой, удерживая в вытянутых руках повода остальных коней десятка. Разглядев на гарцующем жеребце в самой гуще бойцов Косого, Валуй запрыгнул на слегка волновавшегося каурого. Скомандовав казакам двигаться за ним, направился к атаману.
Ивана Косого осаждала внушительная толпа станичников. С трудом удерживая горячившегося коня, он отвечал одновременно всем, и оттого, наверное, его плохо понимали и переспрашивали. Наконец ему это надоело, и атаман приподнялся на стременах:
– Слушай мою команду. Полусотенные ко мне, остальным занять места по распорядку.
Казаки потянули чумбуры, разворачивая коней. Так и не узнав, в чем причина сполоха, повернул своего и Валуй. Только суеты сейчас не хватало.
По пути ему попался скачущий навстречу рысью Головатый. Кивнув друг другу, разъехались.
Десяток в составе сотни выстроился на дальнем от крепости участке поля, определенном загодя.  Валуй занял освобожденное братом место и отмахнулся от вопросов:
– Ничего не знаю, сейчас старшина вернется – расскажет.
Казаки затихли, неторопливо обсуждая версии происходящего. Все грешили на татар или турок, мол, это они подожгли степь. К счастью, ветер нес огонь на реку в стороне от стана, а тысячу накрывало самым краешком дымного облака.  Но и этого хватало, чтобы моргать покрасневшими глазами и сдержанно кашлять. 
В кустах колючего терновника и крушины, еще не охваченных огнем, мелькали заячьи по-весеннему серые спинки, рыжие метелки лисьих хвостов. Визжали в далеке, будто их режут, дикие поросята, несколько степных куриц – дроф, суматошно лавируя, пробежали прямо через лагерь и скрылись в густых зарослях.
Показался старшина. Одернув коня у полусотни, внимательно оглядел войско:
– То наши ночью траву подожгли. Рассчитывали, что на крепость пойдет, а ветер поутру сменился. Вот и тянет куда попало.
Нахмурились в рядах казаки-усачи. Понимали, что теперь рубиться с ворогом придется на ограниченном участке – на выжженные луга коней гнать - смертоубийство, да и тяжело там будет – гарью только дышать. Иные забеспокоились – а не сменится ли ветер еще раз – не пойдет ли пал прямо на них.
– Не хватало еще в собственном огне спалиться, – проворчал негромко Космята.
Пешка услышал и покачал головой:
– Не надо раньше бояться, время придет, тогда и будешь  в кусты головой лазить.
– Это кто боится? – воинственно выпятил грудь Космята, – и не думал даже. Так, мысли вслух.
Старшина приподнялся над гривой лошади, махнул рукой:
– Бой, казаки принимаем. На подходе тысяч шесть-семь татарского войска, ерунда для нас. Джан-бек Гирей ведет.  Остановить надо супостатов, иначе крымчаки в спину нашим, что сейчас у крепости ногаев и других татар рубят, зайдут.
Тысяча зашумела.
– А справимся ли?  – раздались голоса.
Старшина ожидал вопроса. Казаки, конечно, народ героический, но благоразумия не утратили.
–  Тот не казак, кто боится собак. Ничего, братки, бувало хуже. А тут-то справимся. К тому же с нами будет тысяча Осипа Петрова. Они по той стороне за чеканом готовятся.
Заулыбались казаки, повеселели:
«То, добре, Осип – знатный атаман, с ним, да не управиться?!
«Он и сам без нас шесть тыщ побьет».
Им ответили: «Наш Ванька Косой тоже не слабой».
«А разве мы что против говорим?» – шли на попятный первые казаки.
И тут за спиной старшины на расстоянии выстрела из самопала вынырнули из дымовой завесы  первые татарские всадники. 
– Татарва, глянь, – Прищурившись, Борзята потянул из ножен саблю. – Спас, не дай сгинуть.
Другие казаки тоже ухватились за рукоятки сабель, у кого самопалы – слезли с коней и, выстроившись цепью, приготовились стрелять с колена. Эти первые боевое крещенье примут. За ними в два ряда тотались кони пикников. Зажимая острые трехметровые пики под мышками, казаки сосредоточенно высматривали врага в дыму. Ветер пушил меховые оторочья шапок, волоски лезли на глаза, заставляя щуриться. Валуй знал, опытные казаки воюют пиками, похлеще, чем саблями. А враги боятся пикников до ужаса.
В третий ряд пробирались самые опытные «двурукие» бойцы – им вступать в бой сразу за пиконосцами. Выстроившись цепью, они, разминаясь, размахивали одновременно двумя саблями без гард , накручивая восьмерки.  Уже скоро, разворачивая перед собой взвизгивающие от нетерпения смертельные для врага цифры бесконечности, они врубятся в первые ряды татар, выкашивая перед собой головы, руки, тела, словно косари на покосе. Никто не подойдет к воинам ближе сабельного острия, пока не устанут бойцы, или не подкрадется к ним кто с сзади, и тогда предательский удар собьет станичника с коня. Но, чтобы не допустить этого, есть остальные казаки. Многие готовились к атаке, вооружаясь метательными ножами. Прежде чем сойтись с неприятелем в лобовую, эти казаки успевали метнуть встреч несколько ножей. И только потом доставали сабли. 
Нет для врага ничего страшнее казачьей лавы и особенно ее первых самых грозных воинов, которым, говорят, покровительствуют даже небесные древние силы и сам казачий Спас.
Тем временем татарские всадники развернулись и стремительно умчались в дымное облако. Их никто не преследовал – опасно, можно и на засаду напороться. Валуй незаметно покосился на татарчонка. Пешка слегка побледнел, но воинственности не утратил. Прикусив губу и опустив голову, он оглядывал исчезающих в дыму врагов из-под бровей. Десятский, устыдившись навязанной ему подозрительности, решительно отвернулся – нет, не предатель Пешка. Позади что-то быстро зашептал Дароня Врун.
– Ты чего? – Валуй обернулся.
– Богородицу прошу защитить – первый раз все-таки в бой, – закинув кистень на плечо, он нервно теребил в руках трещётку, одним своим свистом наводившую ужас на врага при сабельной атаке казачьей лавы.  Такие раздали еще давеча многим.
– Богородицу проси, но и сам готовься. Не зря нас почти месяц гоняли, много нового узнали, должно пригодиться.
– Должно-то должно, а все же.., – Дароня не договорил – из снесенной ветром дымной пелены саженях в трехстах вылетели вскачь татары. До ушей донесся дикий вой и крики – враги неслись галопом. Развевался на ветру татарский темный флаг – казаки не разглядели, что на нем – не до того. Знаменосец около атамана, развернув стяг, встряхнул его струящееся полотно. Казачий Спас сурово глянул на приближающихся врагов.
Валуй почувствовал, как от напряжения, защекотали спину тонкие струйки пота. Потела рука, сжимавшая саблю. Но лоб оставался сухим. Как и щеки, горевшие алым румянцем. Он крутанул пару раз клинком, проверяя, не выскочит ли из влажной ладони. Нет, держался. Вытирая ладонь о зипун, еще раз оглянулся на своих ребят. Все напряжены, но виду стараются не показывать. Один Михась деловито сосредоточен. Для него бой – не первый.
– Не дрейф, Лукин, – поддержал его Колочко. – Я, ежели что, завсегда рядом буду. Валуй сглотнул, не ответив. И так все понятно. 
Иван Косой поднял коня на дыбы:
– Сабли вон, пики к бою! Вперед, казаки! Покажем врагам, что есть воля казачья! – дождавшись залпа самопалов, выкосившего первый ряд татарской конницы, он первым бросил коня вскачь.
За ним с места в галоп с улюлюканьем и свистом погнали коней казаки. Зашипели, запели на разные голоса трещотки.  Валуй в первый же момент ослеп и оглох. Но испугаться не успел. Тряхнув головой, вдруг понял, что видит четче и слышит лучше. Мгновенно до болезненности обострились чувства. Он увидел каждого из товарищей, скакавших рядом. И понимал, что для этого не нужно оборачиваться.  Казалось, он сейчас сможет почувствовать вес комара, севшего на запястье, а зрачки зрят зависшего над затылком коршуна. И саблю ощутил, как продолжение руки.  И дикую первобытную силу. Силу предков, дедов и прадедов, что сейчас незримо, но ощутимо наливала крепостью руки, ноги, укрепляла ясностью рассудок. Он почувствовал, как сами собой расправились плечи под бешенные звуки криков и трещёток, и ушла без возврата неясная робость новичка-воина. Осознал себя частичкой этого огромного грозного организма – казачьей конницы. Увидел внутренним взором в себе ее мощь и ощутил ее, с того момента ничего больше не страшась. И с нетерпением ожидая встречи с первым татарином. Валуй неизвестно почему теперь твердо уверился: они победят любого.
Через несколько долгих мгновений две конницы сшиблись в лобовой смертельной атаке.
Ребята стояли в четвертых-пятых рядах строя, потому, и разогнав лошадей в рысь, вступали в бой последними. Как Валуй мысленно ни готовился к этому, но рослый татарин в зеленом зипуне и низко надвинутой на широко распахнутые глаза шапке оказался перед ним неожиданно. Десятский не увидел занесенного клинка, но тело, наученное годами тренировок, которые начинались у казака чуть ли не с младенческого возраста, само отпрянуло в сторону, пропуская кривую саблю над собой. Татарин проскочил мимо, на мгновенье показав закрытый меховой шапкой затылок. Этого оказалось достаточно, чтобы рука непроизвольно закончила движение, и сабля, почти не встретив сопротивления костей и кожи, снесла голову врагу. Он не успел осознать, что сделал – сбоку уже хрипел потными губами татарский жеребец, а из-за его головы вытягивалась рука с саблей.
Тело знало, что делать. Инстинкты, вбитые в голову накрепко, пробудились моментально. Единственное, что удивило Валуя, так это легкость, с которой он справился и со вторым врагом. И первое головокружение от кажущейся доступности побед чуть не сослужило ему последнюю службу. Вдруг что-то звякнуло над головой, и он машинально пригнулся.
– Не зевай, Валуйка, – Михась вытягивал клинок из бока оскаливавшегося от боли и уже заваливающегося татарина.
Десятский понял, что товарищ только что спас его от неминуемой смерти. Но благодарить некогда – рядом на Сёмку Загоруя насели сразу четверо врагов. Тот рубился яростно. Один татарин, получив скользящей саблей по голове, морщась, отъехал в сторону. И тут же упал, пронзенный казачьей пикой незнакомого казака. Сёмка вскрикнул – татарская кривая сабля прошлась по правому плечу, к счастью, не глубоко. Спустя мгновение, перехватив оружие в другую руку, снова кинулся в драку. Валуй занес саблю и резко вдарил коня пятками. И краем глаза заметил, как туда же спешит Борзята.
Бой продолжался до самого вечера. В какой-то момент Лукин сделал вывод, что  большинство татар рубятся довольно умело, но не выше  уровня среднего казака, пару раз прошедшего через тренировочные сборы. Многие татары владели саблей не хуже самого Валуя, а то и лучше, но, не зная казачьих хитростей рубки и родовых обманных приемов, которым казака обучают с детства, простодушно на них попадался.
Сам десятский впервые прибыл на другой конец острова в тренировочный лагерь, где молодых казаков на три месяца погружали в атмосферу битв, вылазок и риска, пару лет назад, еще пятнадцатилетним. За последующие годы тренировок он успел вырасти в хорошего бойца.
И как только Валуй это понял, с той секунды он уже дрался хладнокровно, как в тренировочном бою, не выпуская из поля зрения все фигуры врага, находящиеся в непосредственной близости, и бездумно выбирая следующий удар, которых у него на вооружении оказалось неожиданно много. В пылу битвы вдруг вспомнилось все, чему когда-то учили, показывали опытные мастера, и он методично отрабатывал навыки на врагах. Несколько раз пересекался с братом, так же, как и он, заляпанным чужой кровью, немного оглушенным и злым, и так же расходился, повинуясь драматургии боя. Раз спас Пешку от татарина, замахнувшегося на него со спины дубиной. Тот, свирепо рубящийся с врагом, этого  даже не заметил. Краем глаза видел Дароню, ошалело размахивающего кистенем. И татарина отлетевшего от него, словно выпущенного из гигантской рогатки. Успел подумать: «Добре получается», и вновь отвлекся на новых врагов. Только что Космята пулей пролетел мимо, пытаясь догнать пригнувшегося к гриве обезумевшего от страха татарина, без руки. И надолго исчез за спинами яростно рубящихся казаков.
Во время всей битвы десятский старался держаться недалеко от брата и ребят десятка, но в какой-то момент уже после проскочившего мимо Степанкова пропали в сутолоке рубки Дароня, потом куда-то запропастился Пешка, а незадолго до конца схватки он, оглянувшись, не нашел взглядом Борзяту. Зато увидел рядом Михася и еще несколько знакомых ребят. И в этот момент получил рубленый удар слабеющей вражеской руки по левому плечу. Успел сообразить, повезло – враг уже заваливался, сам раненный, закатывая глаза. Короткая невнимательность стоила ему первого ранения.
Валуй успел дернуть коня, выскакивая из-под удара следующего татарина. А развернувшись, увидел, как Сёмка охаживает врага саблей. На втором ударе тот начал медленно разваливаться на две половины – Загоруй рубанул через шею. Жутко улыбнувшись забрызганным кровью лицом десятнику, Сёмка стеганул лошадь, умчавшись к следующему врагу. Валуй, на ходу перетянув рану приготовленной тряпицей, не вышел из боя, а, чувствуя в себе силы и раж, продолжал летать по полю, махая направо и налево. И почти каждый удар находил цель.
Закончилась битва так же внезапно, как и началась. Вдруг в один момент он не нашел взглядом следующего врага и почему-то даже своих рядом не углядел. Хрипящий  татарских конь бился почти под копытами, норовя в смертельной агонии задеть фыркающего каурого. Остерегаясь, Лукин  потянул повод на себя, и жеребец чуть отступил. Порубанные трупы крымчаков, среди которых кое-где встречались и казачьи, устилали поле. Не сразу, разгоряченный боем, он сообразил, что татары бегут, и казаки мчатся за ними, рубя согбенные спины.
А когда понял, правая рука неожиданно налилась неподъемной тяжестью, заныла рана на левой, а тело вдруг ощутило непомерную усталость. Валуй, с трудом попав окровавленным клинком в ножны, тронул коня, чувствуя, как с каждым шагом из него вытекают последние силы, как из дырявой корчаги . Каурый жеребец, одуревший от запаха крови, пытался соскочить на рысь, но Валуй крепко тянул чамбур, и жеребец, смирившись, осторожно перешагивал тела.
Тела, рубленные и стрелянные, скорченные и раскинувшиеся во весь рост,  лежали кругом. Позади, наконец, затих жеребец, но на окраине поля дико, предсмертно заржала раненная лошадь, пытаясь подняться, но без ноги не могла. Справа кто-то тихо звал сестричку. Сил обернуться не хватило. Неожиданно затошнило.  Склонившись, он вылил вчерашний ужин на вражеское тело без головы.
К реке Лукин добрался опустошенным. По берегу бродили лошади, потерявшие седоков, свои и татарские. Несколько казаков, присев у воды, обмывали кровь, другие здесь же перевязывали друг другу раны. С веток прибрежных ясеней и тополей, оплетенных густым плющом, равнодушно поглядывали на них несколько ворон.
– У, собрались, бисовы птицы, – ругнулся кто-то за спиной.
Оглянувшись, Валуй узнал старшину Головатого. Один глаз его был залит кровью, но второй блестел грозно. Он тоже узнал Валуя:
– Жив, хлопец. Гарный боец. Видел я, как рубился с ворогом. Грозный казак из тебя получится, – и вдруг, сморщившись, склонился к гриве лошади.
Валуй еле успел его поддержать. Подскочившие казаки, перехватив старшину,  бережно опустили на землю. Старшина, приоткрыв здоровый глаз, прошамкал окровавленным ртом – несколько зубов впереди отсутствовало:
– Ничего, братки, прорвемся, хуже бувало, – и уронил голову, теряя сознание.
Казак склонился над ним, слушая сердце:
– Стукает, – он выпрямился, и Валуй признал в нем еще одного знакомца – Ратку Иванеева.
Валуй сполз с коня. Чувствуя, как наваливается тошнота, попытался сглотнуть, но вдруг земля поплыла под ногами. Мягко заваливаясь на бок, с последней искоркой сознания придержал раненую руку. Глаза закрылись сами собой.

Глава 11
Валуй очнулся ночью. В темном небе, затянутом сизой дымкой, редкими вкраплениями блестели крупные звезды. Пахло потухшими углями костра. По-прежнему в воздухе носились дымные полосы, но, уже не такие густые. Повернувшись,  понял: кто-то заботливо подложил под голову седло. Слепой рукой ощупал рану. Она оказалась туго перевязанной. Рядом похрапывал Борзята. Еще дальше, закругляясь вокруг густого кострища, лежали остальные ребята десятка. Он хотел посчитать, но навалилась слабость. Почувствовав, как задрожала рука, на которую опирался, снова повалился лицом на жесткое седло. И замер, ощущая, как громко бухает сердце в груди. Дыхание медленно восстанавливалось. Немного подождав, он перевернулся на спину и закрыл глаза.
Второй раз он проснулся, услышав во сне смех. Кто-то знакомо и заразительно хохотал поблизости. Он приподнял веки. Утро разгоралось.  Рядом дурачился брат, отбиваясь от пытающегося его стукнуть Пешки.
– Я тебе ударю, – пыхтел татарчонок. – Ты у меня допросилси.
– Отстань, поганый, – ржал Борзята, выставляя руки и придерживая за плечи подпрыгивающего невысокого товарища. – Отстань, а то старшине нажалуюсь.
– А иди, жалуйся, – Пешка, наконец, улучив момент, крепко стукнул Борзяту по голове ладошкой. И сразу отступил. – Получил, сволось?
Валуй приподнялся и сел. Борзята, оборвав смех, склонился к брату:
– Как ты?
Тут же вокруг собрались остальные ребята десятка. Валуй огляделся. Вроде все на месте. Кроме Михася. Он почувствовал слабость, сил хватило только на кивок:
– Нормально, жить буду.
– Ну, ты даешь, напугал нас давеча. Пришли, а ты лежишь, как неживой. Думали, все. А Дароня над тобой поколдовал, и ничё. Старшина сказал, много крови потерял.
– А старшина где?
– Его в тыл отправили – без глаза Головатый.
– Жаль, хороший казак. А что наши, все целы, Михася не вижу? – Он с надеждой поднял глаза.
– Все живы, – улыбнулся брат. – И даже этот, Пешка который. Но ранены трое.  Самое серьезное у Колочко – ногу до кости располосовали. Его тоже вместе с Фроськой отправили. Ну, и у тебя хотели. Мы не дали. 
– Молодцы, что не дали, – он неудачно шевельнулся и еле удержался, чтобы не сморщиться от боли. – Значит, все живы. Здорово!  А что, вообще, наши? Победили же вчера?
– Да он ничего не знает.., – Космята Степанков оттеснил Борзяту. – Гнали верст пять татар – не вояки бусурмане, только визжать умеют и скопом из-за угла нападать, – он оглянулся на Пешку. – К тебе это не относится. Ты теперь наш, казак.
Пешка преувеличенно равнодушно отвернулся:
– Я татарский казак.
– Так вот, – продолжил Космята. – Почти всех положили вчера.  Может, немного уцелело тех, что в воду бросились. А в степи все полегли. Сам видел.
– Ты видел, а я наперегонки с ними бегал. – Борзята недолго терпел роль слушателя. – Загнали их в заросли, а оттуда стрелки Осипа Петрова самопалами как давай лупить. Что мы не добили, они закончили. Похоже, это атаманы так придумали, чтобы татар под пули подогнать. Головы!
Разговаривая с друзьями, Валуй понял, что слабость начала уходить. Словно он подпитывался их силой и дружелюбным теплом. Даже рана стала ныть меньше.
– Есть хочешь? – к нему склонился Дароня. – А то они тебя тут совсем заговорят скоро. Тебе выздоравливать надо, а сила сама не восстановится.
– Хочу немного. Не помню, когда ел последний раз.
Пешка досадливо взмахнул рукой:
– Что это мы, совсем забыл, – достав кресало из сумочки на кожаном поясе, он шагнул к костру.   
После завтрака, на который Пешка сумел раздобыть где-то знатный кусок кабанятины, к костру подъехал посланец от Ивана Косого.
– Лукин Валуй кто из вас? – он не стал спешиваться.
– Я, – десятский поднялся.
– Косой вызывает. Он на берегу, вон шалаш его.
Всмотревшись, Валуй увидел вдалеке остриё камышового сооружения, скрытого за кустами:
– Сейчас буду.
Посланец, повернув коня, так же неспешно уехал.
– Интересно, зачем атаман зовет? – Борзята оглядел товарищей вопросительным взглядом.
Ему никто не ответил. Быстро оседлав, Дароня подвел Валую коня:
– Осторожней там, руку береги.
– Справлюсь, – Валуй, уцепившись за луку седла одной рукой, неловко взобрался на круп. – Вы оружие пока проверьте, почистите… Мало ли чего атаман нам придумает.
– Не переживай, ступай себе с Богом, – Борзята и тут не удержался от смешка.
Валуй, показав ему кулак здоровой рукой с зажатым поводом, поворотил коня к видневшемуся в отдалении атаманскому шалашу.
Конь шагал как-то необычно мягко, словно чуя раненного хозяина, старался не растрясти рану. В чистом, ярком небе, накручивая круги, забирался на самый вверх, бесстрашный жаворонок. Еще выше застыл в поднимающихся потоках теплого воздуха, будто  уснувший буркут. Тенистую ближайшую сторону Азовской стены переваливал на безопасном расстоянии клин гусиной стаи. Валуй заметил, что по ним из крепости стреляли, но, похоже, не попали.
Стан уже проснулся. Десятский обратил внимание на обилие раненных казаков. В большинстве он видел неопасные колотые или резаные раны. Почти у каждого костра станичники занимались перевязками. Где-то завтракали, кто-то зашивал разорванную и располосованную одежду. У леса беглые мужики из городков копали в ряд могилы. От куч свежей земли поднимался легкий пар. Валуй начал считать выкопанные могилы и на третьем десятке сбился. Дорого далась победа.
От одного костра его окликнули:
– Эй, паря, погодь  малость.
Валуй оглянулся. Этого казака он не знал. К нему подошел коренастый станичник с густыми черными усами и длинной острой бородой:
– Я тебя думал сейчас идти искать, а ты вот он сам приехал.
– А чаво стряслось? – Валуй придержал коня.
– Поблагодарить хочу. Спас ты меня ноне. Не помнишь?
Валуй честно пытался вспомнить, но не получалось. Он отрицательно качнул чубом.
– То не важно, – он обернулся к казакам  у костра, внимательно прислушивающимся к беседе. – Я с одним рубился и вижу краем глаза – еще один с боку летит. А в сторону даже голову повернуть не могу – этот так и лупит своим ятаганом. И тот уже замахнулся. Ну, думаю, вот и карачун мой пришел. И вдруг этот вот паря, – он кивнул на Валуя. – Откуда ни возьмись: хлесть того татарина и располовинил. А я как раз со своим управился. Смотрю – татарин уже на земле, а этот херой, – он улыбнулся десятскому, –  уже дальше на кого-то кидается. Отчаянный парень, хоть и зеленый ишшо.
Валуй смущенно улыбнулся:
– Благодарствую за добрые слова.
Казак перебил его:
– Да не ты, я должон благодарить. Тебя как зовут-то?
– Валуй Лукин.
– Из каких ты?
– С Острова мы, юртовые. Брат у меня еще есть, близнец. Так, может, это он тебе помог? – пришла Валую неожиданная мысль.
– Не, твою ухватку ни с какой не спутаешь. Да и зипун я твой малиновый хорошо запомнил. А у брата какой?
– Серый у него.
– Вот видишь! Быть тебе характерником, попомни мое слово. И еще скажу. Зовут меня Пахом Лешик, десятский, из чигов, кубанских черкасов мы. Я теперь твой должник. Ты у кого в сотне числишься?
– Муратко Рынгач наш атаман, – Валуй не знал, кто такие чиги, но спрашивать постеснялся.
– Знаю, добрый казачина. Ты не против, если я с товарищами, – он обвел рукой казаков, согласно кивающих головами, – в его сотню попрошусь перейти? Очень охота поближе к таким богатырям воевати и за добро добром отплатить.
– Переходи, если так решил.
– Ну, и добре, – он оглянулся на внимательно слушающих товарищей. – Нас сюда пятнадцать пришло,  теперь меньше. Двоих потеряли, один ранен. Если б не ты, то трое на тот свет отправились, – казак отвесил глубокий поклон и посторонился, пропуская всадника.
Валуй, тоже слегка склонившись, тронул коня. По дороге Валуй вспомнил, что и он тоже должник. Сёмка же его спас. Сразу как-то и забыл про тот случай. Хорошо, Пахом напомнил. «Как только время будет, надо Загоруя отблагодарить как-нибудь».
В шалаше его ждали. Только он, склонившись в низком проеме, вошел, как Иван Косой, перевязанный белой тряпицей по бровям, кивнул ему через головы оглянувшихся казаков, среди которых десятник узнал Муратко, и махнул рукой:
– Заходи-заходи, Валуй. Присаживайся. Мы как раз о тебе говорили.
– А чаво говорили? – десятник, подтянув охапку сухой травы, присел в уголке по-татарски.
Косой, пальцем поправив повязку, уперся рукой в колено:
– Татаров мы хоть и побили, но и наших полегло немало. На войне толковые казаки быстро вверх растут, – он грустно покрутил ус. – Такие вот дела. Так что принимай полусотню Головатого. Он пока не боец, глаз потерял. И сразу забирай ее – пойдешь к крепости, – Поднявшись, Косой потянул полы кафтана вниз. – Татаринов просил казаков понадежней выделить. Вот мы тебя и решили отправить.
– Почему меня? – не понял Валуй. – Есть же другие, знатные казаки.
Атаман приблизился:
– Знатные есть, но таких везучих мало. Это ж надо через такое сражение пройти и из десятка всего одного потерять, да и то раненным, – он заметил повязку на рукаве Валуя. – Так тебя тоже зацепили? Чего не сказали? – он обернулся к Муратко.
– Так, и я не слышал, – он тоже привстал. – Как тебя, серьезно?
Валуй поднялся: неудобно разговаривать, глядя на атаманов снизу вверх:
– Ерунда, через пару дней заживет.
– Во, – Муратко заулыбался. – Я же говорю: херойский казак. Хучь и молодой.
– Казак молодой, а сноровка старая,  – подержал его пожилой седоватый сотник из Валуек Порфирий Лукаш. – Молодость, то не грех, грех – трусость. А он и его ребятки такого не ведают.
– Добрые казаки, – зашумели сотники. – Всем такими быть – поражений не ведали бы.
Атаман, вернувшись к своему месту, оглянулся:
– Ну, раз так, то решения нашего менять не будем. Возвращайся к сотне. Муратко тебя представит. И сразу же собирайтесь. Рынгач, проводишь ребят  потом до Татаринова. Он с утра ждет.
– Может, все-таки сотней пойдем, он же так просил.
Атаман посуровел лицом:
– Сотню не дам, и так треть почти потеряли от тысячи. Чем я татар встречать буду? Так Татаринову и скажешь. Пусть полусотней справляется.
Тот кивнул. Прихватив Валуя за здоровую руку, направился к выходу. Кони, привязанные у временной коновязи, заслышав хозяев, вскинули морды.
Пробираясь через лагерь, снова встретили Пахома Лешика. Увидев издалека Муратко с Валуем, он скорым шагом перехватил их по дороге.
– Здорово ночевали, атаманы.
– Слава Богу. Чего хотел?
Кубанец, кинув взгляд на приветливо улыбнувшегося парня, поймал Рынгача за стремя:
– Тут такое дело. Хотим десятком в твою сотню перейти. Возьмешь?
Атаман задумчиво почесал через густую бороду подбородок:
– Ты же у Лукаша валуйского?
– Ну, да, но мы чиги, сами по себе.
– Сами, по себе, говоришь.., – он оглянулся на людей Пахома. – Один я это решить не могу. Поговори сначала со своим атаманом. Если отпустит, я не против.
– Ну и добре. А с Порфирием мы договоримся.
Муратко, вытянув из-за голенища нагайку, приподнял ею шапку на лбу:
– А чего это к нам потянуло? Не все ли равно, где с татарвой рубиться?
Пахом снова переглянулся с Валуем:
– Да вот, хотим поближе с вашим везунчиком биться, да и должник я его. А долги надо отдавать.
– Ну, ты, Валуй, и шустрый, – Муратко взмахнул свернутой нагайкой. – Уже и тут поспел.
– А я чего? Я тут ни при чём…
– Конечно, тут только я при чём, – он обернулся к Пахому.
– В общем, так, если хочешь к Валую в полусотню, беги прямо сейчас до атамана. Через час их здесь не будет – уходят под начало Татаринова.
– Ух, ты, – искренне восхитился казак, – он уже и полусотенный. Ну, я же говорю – везунчик.
– Беги шустрей, а то пока туда-сюда будешь ходить, он уже и сотню поведет, с него станется.
Отпустив атамана, Лешик скорым шагом направился к шалашу.
– Да ладно тебе, Муратко. Какой из меня сотенный?
– То не тебе решать, – построжал Рынгач. – Скажут атаманы – будешь и сотенным. А если потребуется казакам, то и лягушкой заквакаешь.  Понятно?
– Ясно, чего не ясного.
Всадники почти одновременно тронули коней: надо поторапливаться, а то и так задержались с этим Пахомом. А кто такие чиги, Валуй решил обязательно узнать у  десятского, как выпадет подходящая минутка.


Как ни торопились, а в расположение Татаринова прибыли уже в потемках. И вроде старались побыстрей, но разные дела задержали. То у Валуя кровь пошла из раны, и Дароня, разорвав запасную рубаху из котомки, заново перевязал товарища. Потом, получив разрешение от атамана на переход в другую сотню, подъехал Пахом со своими. Пока обсудили всякие мелочи, тоже время прошло. После оказалось, что буланая кобыла Космяты захромала на переднюю ногу. Хорошо, Муратко еще не уехал. Отработанным движением ухватив копыто и крепко прижав к ноге, зачистил ножом. Как он и предполагал, лошадь словила шип – вокруг в траве полно колючек.
Пока выехали, пока добрались, да отыскали стан атамана, время и прошло. Оставив полусотню дожидаться в стороне от основного стана, Валуй и Муратко приблизились к шалашу Татаринова уже затемно.
Вдалеке играли бликами вершины угловых башен Азова. Турки жгли дежурные костры, опасаясь просмотреть ночной штурм. Шумел многолюдный лагерь, устроенный казаками за вытянутой полосой рощей, сквозь которую и проглядывали крепостные огни. Становище атамана в скоплении тысяч казаков и лошадей сами бы и за что не нашли. Но язык штука нужная – расспросили рассевшихся перед кострами  станичников. Муратко узнали и с готовностью подсказали путь. Вскоре подошли к невысокому шалашу, укрытому под разлапистым дубом. Часовой у входа, признав сотника, посторонился, пропуская внутрь. Три атамана сидели в центре на сене, разглядывая разрисованную карту крепости, разложенную здесь же. Качался неуверенный свет слегка коптящей лучины, атаманы тихо переговаривались.
– Надо еще один подкоп вести, – донеслось до Валуя, – чтобы сразу с двух сторон рвать… – Услышав шаги у порога, они подняли головы.
– А, Рынгач, – Татаринов легко подскочил и, остановился напротив, поправляя пистолет за поясом. – Заходи-заходи, кто с тобой?
– Здорово вечеряли, казаки.
–  Слава Богу, – отозвались сразу в три голоса.
– Валуй Лукин, – он пропустил молодого казака вперед. – Полусотней с нынешнего дня командует.
Валуй держался уверенно, хотя покрасневшие щеки выдавали легкое волнение. Он еще не привык вот так запросто разговаривать с самыми геройскими атаманами Великого Войска Донского.
– Не молод ли? – остановившись напротив Валуя, Татаринов взял его за плечи. Развернул к свету.
Муратко покачал головой:
– Отважный хлопец. Рубака, каких мало. И удачливый, с татарами бился – так из десятка только одного потерял, да и то раненного. Михася из Раздор. Подлатается и вернется через месяц.
– То добре, – отпустив еще более заалевшего щеками Валуя, он вернулся к карте. – Валуй, значит… Ну, знакомься, – палец указал на дородного старого казака со сморщенным коричневым лицом и живыми серьезными глазами, одетого в дорогой кафтан. На коленях лежала сабля, украшенная каменьями. – Дед наш, Черкашенин. Он воевал, когда еще ни тебя, ни меня в задумках не было.
Старик опустил голову, не поднимаясь.
– А это, – он кивнул на высокого, крепкого казака с мощной грудью и руками. – Каторжный Иван. Наш славный атаман. Он недавно от царя снаряжение привез и продукты. Слыхал, небось?
– Вестимо, слыхал, – оправившись от смущения, Валуй кашлянул. – Кто же про таких славных атаманов не слышал?
Иван Каторжный усмехнулся в усы:
– Разговоры разговорами, но пора и делом заниматься. Муратко, ты тут зубы нам не заговаривай. Говори – сотню привел, как просили?
Рынгач почесал вспотевший под шапкой лоб:
– Полусотню Иван дал. Больше, говорит, не может. Татары опять на подходе. Кто, мол, рубиться станет? И так почти третью часть потеряли с ранеными.
Татаринов, подойдя к карте, указал на нее нагайкой, свернутой в кулаке:
– А это, по его мнению,  игрушки все. Один он воюет, что ли? Нам с кем стены рвать? С мужиками?
Каторжный, недовольно нахмурившись, глянул на Черкашенина, явно ожидая поддержки. Тот примиряющее поднял руку:
– Не шуми, Михайло. Косому с Петровым сейчас тоже не сладко приходится. У них, почитай, весь татарский Крым на подходе. Тоже, поди, отбиться надоть. Как говорят, спаси нас Боже от папы Римскаго, да от хана Крымскаго.
–  Да уж…Ты, деда, давай ближе к делу. Чего заступаешься?
– Да не заступаюсь я. Его понять можно, говорю. А предлагаю вот чего. Пока не пороть горячку. Пусть завтрева начинают с полусотней. Пока и этого хватит. А потом, как основных татар атаманы отвадят, возьмем еще казаков в помощь. Косой верно говорит,  ту сторону тоже оголять нельзя.
Атаманы помолчали, обдумывая сказанное. Шумно галдели казаки у ближнего костра. Где-то заводил песню про атамана Ермака незнакомый рылешник . Зазвенели звонко струны донской рыли . Не менее десятка высоких голосов подхватили близкие казачьему сердцу слова, и над многотысячным станом полетела история об удалом атамане с подвижниками, перед тем как на Сибирь пойти, подсобившем Ивану-царю взять Казань. Валуй прислушался. Он еще не знал этой песни, но первая  же фраза сразу запала в душу.
Как проходит, братцы, лето теплое,
Настает, братцы, зима холодная.
И где-то мы, братцы, зимовать будем?
На Яик нам пойти — переход велик,
А за Волгу пойти — нам ворами слыть,
Нам ворами слыть — быть половленным,
По разным по тюрьмам порассаженным,
А мне, Ермаку, быть повешенным.
Как вы думайте, братцы, да подумайте,
Меня, Ермака, вы послушайте".
Ермак говорит, как в трубу трубит:
"Пойдемте мы, братцы, под Казань-город,
Под тем ли, под городом, сам Царь стоит,
Грозный Царь Иоанн Васильевич.
Он стоит, братцы, ровно три года,
И не может он, братцы, Казань-город взять.
Мы пойдем, братцы, ему поклонимся,
И под власть его, ему покоримся!
– Эко, как выводят! – Муратко постарался разрядить обстановку. – Чисто мастера!
Татаринов кивнул на карту:
– Как думаешь, Ваня?
Каторжный, тихо вздохнув, провел пальцем линию от небольшой рощицы, изображенной здесь в виде трех деревьев к стене крепости:
 – Ладно, может ты, дед, и прав. Пусть начинают полусотней. Если потребуется, пару десятков можно у нас набрать. Пока для начала должно хватить. Если пополам, то это казаков по тридцать за смену, – он поднял голову. – Справятся. Главный удар, уверен, надо именно сюда, на Ташканскую стену направлять. 
– Добре. – Татаринов устало потёр слезящиеся глаза ладонью, и Валуй понял, что атаман еле стоит на ногах. – Ну, вы пока располагайтесь, ночевайте. А  по утру подошлю к тебе, Валуйка, нашего мастера по взрывным работам. Как ты  понял, с утра начнете подкоп рыть. Работа серьезная, большая, отдохните хорошо. Завтра отдыхать будет некогда.
Валуй качнул густым чубом:
– Понял.
– Ну, а раз понял, то прощевай. До завтрева. Точнее, уже до сегоднева.
Поклонившись, Лукин вышел из шалаша. Муратко поспешил следом.
«Вот так оказия», – Валуй не знал, как отнестись к новости. То ли честь оказали, то ли наказали за что-то. Вот только прегрешений за собой он не находил. Валуй задумчиво потирал лоб на ходу. Муратко понял его настроение:
– Ты в голову не бери, а то, смотрю, задумался, мол, чем я перед Татриновым провинился. Так ажёж ?
– Ну, – Лукин неопределенно пожал плечом, мысленно удивляясь догадливости Рынгача.
– Вот тебе и гну. У тебя на лице все мысли написаны, – усмехнулся Муратко и тут же стал серьезным. – Вот что я тебе скажу.  На войне задание не ты выбираешь, а атаманы. А твое дело маленькое – выполнить все тютечка в тютечку. И чтоб ни шага в сторону. Не потому, что командиры этого не любят, а потому, что, ежели, каждый начнет своевольничать, то это не война получится, а казаки-разбойники какие-то. Тебе понятно, – он заглянул в опущенное лицо Валуя.
Тот распрямил плечи:
– Да я разве ж что говорю. Вот только думалось, воевать, это как давеча с саблей, да на ворога. А тут землю рыть.
– С саблей да на ворога любой смогет. А ты вот попробуй ход выкопать, да так, щоб казаки тебе апосля «благодарствую» сказали, да в пояс поклонились. А турки от злости кушаки свои поели. Дело-то тебе и твоим станичникам поручено самое, что ни на есть важное – в крепость ход прорыть, а потом взорвать ее к чертовой бабушке, казакам дорогу в Азов открыть, к победе.
– Да согласный я…
– Согласным мало быть, – перебил его невольно заволновавшийся Рынгач. – Треба нутром важность дела прочувствовать и своим бойцам объяснить, если потребуется. Ты думаешь, царь Казань наскоком взял?
Валуй, чувствуя, как пропадают последние сомнения, заинтересованно поднял глаза.
– Шиш там. Казаки ход прорыли и мину заложили. Еще и первыми в город ворвались. А так бы еще неизвестно сколько Иоанн там бы простоял. Ну, теперича понял всю важность задания?
– Да, понял, понял, дядька Муратко.
– То-то, – Рынгач удовлетворенно оглянулся. – А станичники как тянут! Ну, молодцы!
Уже в отдалении, позади, оставалась песня, звучавшая в сотни голосов. Но слова разбирались легко.   
… Заприметил там Ермак пороховую казну
И с тем вернулся он к товарищам.
«Да вы, братцы мои, атаманы-молодцы!
Да копайте вы ров под пороховую казну!»
Скоро вырыли глубокий ров донские казаки,
Как поставил там Ермак свечу воска ярого,
Во бочонок ли поставил полный с порохом,
А другую он поставил, где с Царем сидел.
И сказал Ермак Царю Грозному:
«Догорит свеча — я Казань возьму!»
Догорела свеча — в Казани поднялось облако!
Как крикнет Ермак донским казакам,
Донским казакам, гребенским и яиковским:
«Ой вы, братцы мои, атаманы-молодцы!
Вы бегите в город Казань скорехонько,
Вы гоните из города вон всех басурман.
Не берите вы в плен ни одной души:
Плен донским казакам не надобен!»
Ермак тремястами казаками город взял,
Город взял он Казань и Царю отдал,
Избавил Ермак войско Царское от урона,
За то Царь пожаловал Ермака князем
И наградил его медалью именною,
Да подарил Ермаку славный, тихий Дон
Со всеми его речками и проточками.
Как сказал Ермак донским казакам:
«Пойдемте, братцы, на тихий Дон, покаемся,
Не женатые, братцы, все поженимся!..»

Отдохнувшие кони шагали быстро. Старались двигаться от костра к костру, все какой-никакой свет. Вокруг полно норок, копыто провалится  – конь ногу сломает. По дороге подпевали про Ермака, и расстояние до своих пролетело незаметно. К тому времени, как песня закончилась, уже приближались к стану.
Казаки, не дождавшись атаманов, расседлали коней. Стреножив, пустили тут же меж догоревших костров. При подходе их окликнули, и Валуй порадовался, что не забыли выставить охранение. Вся казаки полусотни спали, завалившись прямо на холодную землю. Валуй и Муратко тоже не стали ничего придумывать. Кинув под головы приготовленные для них седла, улеглись. Тем более, что и весь лагерь, отшумев дружной песней, уже помалу затихал. Валуй заснул незаметно, еще раз обдумывая новое задание атаманов.
На рассвете Муратко выстроил всех казаков из полусотни Головатого. Туман облаками тянулся над темной водой, бардовый полукруг восходящего солнца просвечивал через редкие деревья прибрежной рощи. Казаки, позевывая, подставляли лица под редкие лучи, словно пробившиеся через дуршлаг пока еще не горячего светила, с наслаждением щурясь.
Валуй с интересом оглядел воинство. Все как на подбор: бородатые, в высоких шапках, глаза с прищуром: изучают, что за атамана им назначили. Многие Валую знакомы – те улыбаются по-доброму. Вот Ратка Иванеев, тот даже палец большой поднял, мол, рад за тебя. Пахом Лешик со своими пока держится обособленно: чиги еще никого не знают. Они сосредоточены и серьезны. Уже знают, каков атаман Лукин в деле, им доказывать ничего не требуется.
Кафтаны и зипуны у всех изрядно потрепанные, некоторые станичники  перевязанные. Но раз не ушли в лекарню, значит, к спросу готовы. Сбоку к ним пристроились парни Лукина. Такие же уставшие, но веселые. Пегий Борзяты, малость привыкший к лошадям десятка, на незнакомых косился недружелюбно. Если бы не хозяин, уже бы и подрался-покусался с кем-нибудь. А так лишь похрапывает недовольно, да уши прижимаются. Чувствуя себя малость не в своей тарелке под оценивающими взглядами старых казаков, Валуй придержал коня рядом с Рынгачом.
Муратко, собираясь с мыслями, нахмурился. Конь его, позвякивая уздечкой,  перебрал передними ногами. Есаул натянул повод.
– Казаки, – он не напрягал голос, но в гулкой утреней тишине его слышали и на краях, не хуже, чем в середине. – Вот вам новый атаман, – он указал рукой на пытающегося не смущаться Валуя. – Не смотрите, что молодой, он парень бедовый. Вам понравится.
– А ежели не понравится? – выкрикнул из строя пожилой казак с короткой обожженной бородой. 
Все оглянулись: кто таков? Муратко тоже повернул голову на голос:
– Ты, Лапотный не меньжуйся. Атаманы у нас с головами, кого попало не поставят. Ну а если уж, и верно, чего сразу не получится, так, а вы на что? Тольки саблями махать? На это кажный способен. А вот атаманить – тут талан нужон. Подмогнёте, по первости, а там он вытянет, – он оглянулся на Валуя. – Вытянешь?
Лукин набрал воздуха:
–  С Божьей помощью и вашей, братья-казаки. Тем более ход рыть много ума не надоть.
– Это точно, – уже прознавшие про приказ Татаринова, казаки зашевелились, догадавшись, что представление атамана  закончилось.
– Ну что, атаман? Первое приказание како будет? – Ратко Иванеев расплылся в щирокой улыбке
Валуй, еще волнуясь, отправил всех казаков, пока не прибыл взрывник, на Дон привести себя в порядок. После сражения с татарами станичники выглядели не самым лучшим образом. Казакам, судя по смешкам и веселым голосам, приказание пришлось по душе.
Рынгач, коротко попрощавшись с казаками, отправился назад к своей поредевшей полусотне. Оставив на месте становища дежурного, Валуй тоже повернул коня к реке. Надо было отмочить присохшую, пропитанную кровью повязку и заново начисто перевязаться.
Пока добирались, выглянуло радостное апрельское солнышко. Обсидев все окрестные деревья, щебетали птахи уже почти как в мае, задорно и без опаски, подчиняясь стихийному призыву к продолжению рода – тут уж не до скромности. Разгорался день 23 апреля 7145 лета или 1637 года.
Казаки, отъехав на полверсты от крепости, остановились в укромной алеваде на берегу. Выставив постового, тут же поскидывали одёжку. Повизгивая и охая, полезли в холодную воду, брызгая друг на друга. Бойцы дурачились и  негромко смеялись, словно и не было вокруг войны и это не они только что сходились в кровавой сече с врагами. Молодость и сила быстро зализывают душевные тревоги.
Рана на плече почти не кровоточила, лишь немного выдала тонкой, густой струйкой, когда Валуй слабо промочив повязку, грубо оторвал ее. Подозвав Дароню, попросил перевязать по новой. У Вруна это получалось лучше других, к тому же он охотно брался за врачевание, давно открыв в себе талант лекаря и шептуна. Валуй серьезно подумывал освободить Дароню от ратного дела, поручив ему раны и синяки казаков. Останавливало атамана лишь сопротивление Вруна. Уже ж предлагали, так отказался. Еще и возмущался потом: как же – все воюют, а он в тылу отсиживаться будет.
Вот и сейчас, вытащив из котомки какой-то мешочек, Дароня посыпал рану его содержимым – истолченной высушенной травой. Валуй, доверяя товарищу, даже не поинтересовался какой именно. И только он затянул повязку, как из-за деревьев на коне выскочил казак, оставленный на прежнем становище, и вместе с ним усатый, но безбородый немолодой казак с сероватым лицом и остро блестевшими глазами. Валуй догадался: прибыл взрывник.

Глава 12
Появившиеся перед крепостью казаки заставили Калаш-пашу перенести знакомство с новым мальчиком на более поздний срок, до появления соответствующего настроения. Кудеяр докладывал, что мальчишка ест нормально и постепенно поправляется. Однако за все время не сказал ни одного слова. Ни как его звать, ни откуда он, выяснить так и не удалось. Конечно, если бы уважаемый Калаш дозволил применить к нему более жесткие меры дознания, раб, наверняка, выложил бы все, что знает и даже то, чего не знает. Но раз паша не велит портить внешний вид мальчишки, то придется терпеть его наглую молчаливость.
Калаш вполне сознательно не давал власти над мальчишкой своим людям, зная по опыту, до что она может довести дерзкого раба. После всего нескольких часов пыток человек превратится в окровавленный ошметок мяса, который пашу уже не заинтересует. А терять такое сладкое юное тело он не желал. Есть и более гуманные способы сломить сопротивление раба. Многими из них паша владел в совершенстве. Он собирался лично поработать с нахальным мальчишкой, но немного позже. Как только уберутся с побережья Дона эти опостылевшие казаки. Он рассчитывал, что его верные янычары очистят окрестности Аздака в течение нескольких дней, в крайнем случае, недель. Не будут же донцы, в самом деле, бросаться с голыми руками на неприступные каменные стены крепости. Десятка три пушек, что они выкатили на прямую наводку перед крепостью, для ее каменных много саженных монолитов, что куриный чих. К тому же пара точных попаданий двухпудовыми ядрами из тяжелых орудий Аздака могут лишить казаков артиллерии напрочь. Не дураки же они совсем. Но все равно ситуация неприятная. Грозному турецкому гарнизону приходится прятаться за стенами от почти безоружных, безумных казаков. Нелепость какая-то. И ее необходимо исправить как можно скорее.
Когда утром ему доложили о полном уничтожении шести тысяч отборный войск Джан-бек Гирея и гибели или пленении восьми мурз и самого хана, Калаш в первый момент не поверил. Решил, что где-то на этапе передачи информации произошел сбой. Кто-то не так понял или выразился неправильно. И отправил вестника обратно уточнять неприятное сообщение. Но тот вернулся спустя всего полчаса в сопровождении Керим-аги, чорбаджи орты  грозных янычар, который и подтвердил информацию. Вот тут-то паша и задумался. Он дал знак своим людям не мешать ему. Присев на резное деревянное кресло, на котором обычно принимал высоких гостей и подношения от купцов и послов, он погрузился в размышления. Турки застыли изваяниями, отвернувшись в разные стороны, и не желая встречаться взглядами с хозяином Аздака – может принять за вызов. Ну его, от греха подальше.
За крепость Калаш не волновался – ее казакам не взять даже собери они вдвое большие силы. Тревогу вызывал сам факт присутствия казачьих отрядов у стен Аздака. Сколько эти дикари собираются тут простоять? Если они вдруг вдохновятся первой победой над татарским войском и начнут думать, что силы, дружественные великой Турции можно одолеть, то, не исключено, их ватаги задержатся надолго.
В результате тщательной подготовки к возможной осаде сюда завезли продуктов, пуль, пороха, снарядов минимум на полгода боевых действий. Потом же придется туго. Аздак может продержаться и дольше, но янычары не привыкли к трудностям, голоду, лишениям, они будут недовольны. А это чревато бунтом. К тому же султан, занятый войной с Персией, вряд ли сможет прислать подкрепление к устью Дона. Наверняка, в ответ на такую просьбу он посоветует обходиться собственными силами. А потому нечего и пытаться просить. Рассчитывать придется только на тех бойцов, что сейчас в его распоряжении. Надо признать, янычары – хорошие воины. Собранные со всех подвластных Турции земель, в основном славянских, еще мальчиками, большинство как девширме – «кровный налог» с христиан и воспитанные безжалостными искусными бойцами, они наводили и до сих пор наводят ужас на всех недругов солнцеликого султана.  Янычары должны без труда справиться и с казаками. С этим необученным сбродом, возомнившим о себе невесть что.
«Нельзя давать казакам послаблений, – решил Калаш. – Пока они в полной мере не осознали значения победы над нашими союзниками – татарами, необходимо в один из ближайших дней, рано утром, лучше до  первых петухов, отправить, скажем, тысячу янычар на короткую вылазку. Легкая победа, а она, несомненно, будет легкой, потому что казаки не ждут нападения из крепости, укрепит боевой дух ее защитников и покажет нападающим, что крепость взять гораздо труднее, чем они ожидали. Да, – паша стукнул себя по коленкам. – Именно так и следует поступить».
Легко поднявшись, кивком подозвал Керим-агу и личного  гонца, все это время терпеливо ожидающих решения. Приблизившись, ага склонил голову в легком поклоне:
– Слушаю тебя, Калаш-паша.
Управляющий крепостью, чуть скосив на него глаза, важно вытянул руку. Вообще-то с неглупым и простым, как большинство вояк, Керимом можно было обойтись и без театральщины, но натура, склонная к эффектам, взяла свое:
– Дня через четыре, когда казаки совсем расслабятся, с рассветом отправь на вылазку тысячу лучших янычар. Пусть они незаметно подберутся к лагерю казаков и перебьют там как можно больше дикарей, – опустив руку, подошел поближе, играя теперь роль заботливого командира. – Следите внимательно, я потом спрошу. Как только казаки организуют хоть что-то похожее на сопротивление, сразу отзывайте их назад. Держите у ворот побольше людей, чтобы они могли быстро распахнуть створки и прикрыть отход основных сил. Нельзя, чтобы погибли славные воины империи. Я этого не допущу! – помахав перед лицом аги пальцем, глянул на гонца. Тот подобострастно улыбался.
«То, что надо». Довольный собой, Калаш перевел взгляд на спокойное и будто неподвижное лицо Керима. И мысленно вздрогнул. На миг ему показалось, что этот солдафон чуть-чуть усмехнулся, самым краешком губ. Он вперил в его лицо внимательный взгляд, но тот стоял не двигаясь, с полуопущенным лицом, как и полагается стоять перед одним из самых важных чиновников великой империи. Решив, что ему показалось, Калаш приблизился к чорбаджи, и сразу стало заметно, насколько тот выше. Строгое, слегка  вытянутое лицо с аккуратно подстриженными густыми усами и гладко выбритым немного удлиненным подбородком возвышалось над ним, словно высеченное из камня. И вся его подтянутая фигура, в которой даже невнимательному взгляду виделась взрывная сила, мощные руки, переплетенные тугими жилами, толстая шея борца, создавали такое ощущение превосходства, что Калаш спинным мозгом ощутил свое несовершенство в сравнении с ним. И это впечатление  вдруг испортило все тщательно создаваемое у самого себя ощущение мудрого, заботливого управителя. Ему так захотелось вспылить, наорать на этого по большому счету ни в чем не повинного  офицера, что паше пришлось с хрустом сжать зубы, чтобы удержать в себе рвущийся наружу вопль и несколько раз отмахнуться рукой, обрывая посещение. Посетители по-разному: один отвернувшись с вытянутой в струнку спиной, другой – ее не разгибая и задом, вышли.
Насилу дождавшись, пока они покинут зал и закроются входные двери, Калаш, выпустив воздух через так и не разжатые зубы, устало опустился в кресло: все-таки руководить городом-крепостью, тем более находящемся в осаде – тяжелый труд. Но, к счастью, хорошо оплачиваемый. Взгляд упал на последние подарки, только что принесенные слугами: дорогой персидский ковер, развернутый на полу, саблю с запаянными каменьями в рукоятке и шелковый халат с набитым вычурным узором в виде непересекающейся змейки. Калашу понравилось все. «Откуда этот неизвестный доселе купец, как его там? – кажется, Наум, узнал о моих вкусах? Догадался? Если так, то у него поразительная интуиция. Впрочем, нет. Скорей всего дело обстоит гораздо проще – за несколько монет о предпочтениях управляющего крепостью любой из его подчиненных и не такого расскажет. Надо будет как-нибудь пригласить его на прием – поболтать. Купец будет счастлив и, наверняка, еще чего-нибудь подарит – не придет же он во дворец с пустыми руками? Людям, умеющим уважить, Калаш симпатизировал.
Еще некоторое время бездумно разглядывая подаренную саблю, он вдруг понял, чего хочет. Ему просто необходимо сейчас выместить на ком-нибудь накопившееся неудовлетворение и казаками, и этим тупым раздатчиком похлебки, и этим… непослушным мальчиком.  Звонкий хлопок в ладоши эхом разлетелся по внутренним помещениям. Дождавшись, когда на пороге появится слуга, паша приказал позвать Кудеяра.
Распорядитель явился почти тот час, как будто ожидал вызова  в конце коридора. Чуть склонив голову, он остановился у двери, поглядывая на пашу все тем же бессмысленным глазом. Если бы Калаш точно не знал, что у этого человека есть и второй глаз, скрытый сейчас за нависшей тканью тюрбана, он бы усомнился в его наличии.
– Чего изволите? – Кудеяр склонился ниже.
Задумчиво взглянув на дверь, ведущую во внутренние покои, он почесал пальцами жидкую бородку. Толстые губы прошамкали:
– Как поживает новый мальчик?
Кудеяр огорченно покачал головой:
– Молчит, упрямый. Как будто не  слышит. Уж не знаю, что с ним и делать…
– Он поправился? Как, вообще, себя чувствует?
– Начал поправляться. Кормим же с твоего стола, как велел. Скоро  такой круглый станет, у себя дома таким, наверное, не был.  Все для уважаемого паши. Стараемся.
Калаш, заложив руки за спину, прошелся от стола к окну:
– Насколько скоро?
– Думаю, недели две еще подкормить. И тогда уже точно все места станут мягкими  и нежными, как ты любишь…
– Две недели.., – задумчиво повторил паша. – Ну, что ж. Подождем. Да и не до него сейчас. Что-то не хочется. Казаки под стенами. Вот прогоним, тогда и займусь им вплотную. Он у меня не только заговорит – запоет. А что у нас новая наложница? Как она себя ведет? Готова ли предстать передо мной?
Распорядитель сладко и понимающе улыбнулся, чем невольно вызвал у повелителя легкое раздражение:
– Вот уже несколько дней, как готова, уважаемый паша. Прикажете позвать ее?
Калаш подавил назревавшее раздражение: не дело срывать его на преданных слугах, в это тяжелое время найти новых непросто:
– Зови. И сам больше не возвращайся, – он резко отвернулся, чтобы не видеть слащавой улыбки распорядителя, почему-то сейчас показавшейся неприятной.
Услышав скрипнувшую дверь, Калаш медленно отвернулся от окна. Пару секунд прислушивался к внутренним ощущениям. Наконец, сообразив, чего хочет, ускоряясь,  приблизился к противоположной стене. Здесь почти незаметный, слившийся с разукрашенной красками стеной, скрывался вход во внутренние покои. Выйдя через вторую дверь, не замечая дежурного поклона евнуха,  быстро прошагал по коридору. Толкнув дверь в спальню, откинул тяжелую занавесь. Здесь было привычно сумрачно, единственное окно, выходящее во двор, прикрывалось ставнями. Плюхнувшись на кровать, скинул через голову шелковую рубаху. Собрался было стянуть с ноги сапог, но в последний момент передумал.
Наложница, закутанная в полупрозрачную вуаль, явилась через несколько минут. Похоже, чья-то невидимая рука втолкнула ее в распахнувшуюся дверь, и девушка, заскочив в комнату, нерешительно застыла на пороге.
– Подойди!
Наверное, она ничего не видела со света в темном помещении. Услышав голос, она вздрогнула и робко двинулась вперед.
– Ближе, не бойся.
Девушка шагнула еще, потом еще. Упав на локти, Калаш вытянул ногу:
– Снимай сапог.
Раздался глухой стук – упав на колени у кровати, наложница послушно взялась за пятку сапога.
Когда она стянула оба, Калаш молча поднялся. Выпрямившись перед стоящей на коленях девушкой, он вдруг с силой стеганул ладонью по ее бледному лицу. Наложница вскрикнула и упала, закрываясь рукой. Неожиданно паша почувствовал облегчение. С удовлетворением сообразив, что это именно то, чего он хотел с того самого момента, когда неприятный чорбаджи покинул резиденцию, паша упал на подушки.
– Эй, ну ты где там? Давай, люби меня,

Глава 13
Первые сажени прошли быстро. Верхние слои земли поддавались лопатам легко, сырой песчаный грунт рассыпался, и казакам оставалось только кидать его в корзины и привязывать к ним веревки. Сильные руки станичников вытягивали  землю наверх. Дальше дело прошло трудней. Ход, углубившись саженей на пять, теперь продвигался медленней, чем хотелось бы. Грунт осыпался, несколько раз потолок, который еще не успели укрепить, обваливался полностью,  и казакам приходилось повторно расчищать те же участки. Через пять дней напряженного труда подземный ход увеличился до двадцати саженей. Это был только первый шажок огромного, важнейшего для казаков дела. До Ташканской стены, по прикидкам мадьяра Ивана Арадова, оставалось еще около ста семидесяти саженей.
Извлеченную землю высыпали прямо здесь же, за входом в тоннель, строя одновременно высокую насыпь, на которой планировали разместить пушки. Чтобы у противника не возникло ненужных подозрений, на виду у янычар копали траншеи и выносили грунт на насыпь еще четыре сотни казаков. Насыпь поднималась быстро и, пожалуй, могла бы быть закончена недели за две, если бы не пристрельный огонь защитников крепости. Дождавшись, пока искусственный холм поднимется саженей на пять-семь, они брали ее в прицел крупнокалиберных пушек, и землю разносило взрывами по полю вместе с не успевшими скрыться донцами. Казаки, похоронив убитых и перевязав раненых, стиснув зубы, упрямо начинали сначала.
Валуй Лукин, не смотря на ранение, с самого начала старался работать, как все. Одной рукой, конечно, накапывал меньше товарищей и уставал быстрей, но друзья просто меняли его чаще, чем других, и Валуй не ощущал неполноценности. Рана мешала, от резких движений поначалу кровила, но старший Лукин не давал себе послаблений. Иной раз вылезал из подкопа вовсе без сил. Тогда брат помогал добраться до речки, Дароня срочно перевязывал наново, и Валуй, чувствую поддержку товарищей,  постепенно возвращался к жизни. Видя такое радение атамана, и другие казаки трудились на износ. Авторитет его рос быстрее углублявшегося хода. Через неделю рана уже меньше беспокоила Лукина. И хоть он по-прежнему копал одной рукой, но, так, без опасений раскровить порубленное место, работалось легче. Да и втянулся.
Выбравшись из норы, которую только что вместе с взрывником Иваном Арадовым укреплял деревянными стояками, Валуй оглянулся назад: из темного провала, по которому можно было пробраться только на коленях, отплевываясь и покряхтывая, выбирались остальные казаки: Борзята, Дароня и Пешка. Рядом уже счищал грязь со штанов Космята Степанков. Развернув штанины, расстроено втянул воздух через зубы: опять новые прорехи. Ему нонче достались корзины. Несколько часов на коленях, и штаны стираются до кожи, а ноги сбиваются в кровь. Атаман переживал: кожа – Бог с ней, новая нарастет, и болячки казак стерпит, но вот штаны! За смену уничтожались в прах, словно армия моли потрудилась. Никакие накладки не спасали. И хоть есаул Муратко Рынгач, вняв просьбам казаков, выделил копателям по паре запасных татарских шароваров, проблема оставалась.
Вдохнув свежего вечернего воздуха полной грудью, Валуй через силу покрутился в разные стороны, разминаясь. Там, под землей, тело затекало, словно, в него десяток пик всаживали.
Дождавшись, когда из хода выберется последний казак основной пятерки, на смену ребятам в нору тут же шустро нырнули бойцы из следующей, во главе с Пахомом Лешиком. Валуй устало опустился на пригорок. Больная рука ныла, суставы отказывали сгибаться, а спина, казалось, хрустела при движении, как песок на зубах.
– Ниче, остальным не легче, – успокоил себя атаман, оглядывая развалившихся прямо у входа в нору замученных казаков. – Война – дело такое.
Арадов установил распорядок по пятеркам. В норе одновременно помешались друг за другом три казака: один копает, второй отгребает, третий – кидает в корзины. Еще двое на подхвате – им выносить грунт. Это основная пятерка. Другая, перехватывая корзины у входа, поднимает землю на насыпь. Третья пятерка – в охране, заодно присматривает за лошадьми. Еще две в дальних рощах заготавливают лаги и жерди для перекрытия. Дерево доставляют к подземному ходу на телегах. Остальные отдыхают, чинят протертую до дыр одежду, или лихачат на конях вблизи стен крепости вместе с другими сотнями. Но таких немного, самые главные любители – младший Лукин с другом Космятой. 
А то уходят без лошадей. Атаман Татаринов распорядился связать из прутьев двойные щиты. Пространство между ними заполнили землей. Готовые конструкции поставили на колеса, и казаки, прикрываясь ими, как щитами, подходили к стенам на пару десятков сажень. Из пушек по ним не попадешь – слишком близко, мортиры тоже не отличались особой точностью. И рыскари к вящему неудовольствию защитников крепости, охотно вступали в перестрелки с выглядывающими над стенами янычарами. И иной раз не без успеха. Валуй не одобрял друзей, но и запрещать не хотел: сами взрослые. Хоть и устают не меньше других, но пока сил на баловство хватает. Надолго ли?
А вот стрельба из фальконетов врага не впечатляла. Слабая казачья артиллерия ничего не могла противопоставить мощным каменным сооружениям. Турки смеялись, показывая на казаков пальцами, пушечные обстрелы не приносили им существенного вреда. Иногда поддразнивали, поругивая сверху казаков безголовыми и бесштанными мужиками и обещая надрать им задницы. Казаки отвечали в еще более крепких выражениях.
Турки злились, над стеной появлялись ручницы  или кремневые карабины – новое удобное оружие. Казаки палили в ответ. Но намного реже. Так, чтобы много припаса не тратить, но и чтоб совсем уж не расслаблялись. У станичников тоже недавно  появились карабины – Каторжный привез из Москвы пятьдесят штук. Ими вооружили лучших стрелков, но те пока не участвовали в перестрелках. Нужды не было. Припас следовало беречь до решительного штурма. Это у турок его на пол года, если не больше. А у станичников пули и порох по счету. Конные казаки тоже старались лишний раз не доставать самопалы, а просто отъезжали подальше, не расстояние недоступное пулям.
Атаманы, руководствуясь старой истиной: «Смеется тот, кто смеется последним», особо по этому поводу не переживали.  По задумке Татаринова, станичники создавали у противника впечатление бестолковости казачьих приготовлений. Чем меньше те будут ожидать от осадников эффективных действий, тем неожиданней станет атака, подкрепленная взрывами стен.
Оголив плечо, Валуй скосив глаза на рану. Вчера он даже снял повязку. На месте сабельного удара зарубцевался свежий, еще розовый, но уже довольно крепкий шов. «Как на собаке заживает», – посмеивались ребята из полусотни. И были правы. Парень и сам не ожидал, что рана, наспех зашитая Дароней нитками и иголкой не особой чистоты, может зарубцеваться так быстро. Но факт оставался фактом. «Грешили» на Даронины заговоры. Ну, так, если оно на пользу общему делу – да ради Бога. 
Космята, наконец, более-менее очистил штаны от налипшей грязи. Сдернув кусок тряпки, присохший к разбитым до мяса коленкам, поморщился. Внимательно оглядев кровившие ранки, повернувшись к товарищам, устало разлегшимся на куче свежевыкопанной земли. Пробубнил недовольно:
– Нет, не так я представлял осаду крепости.
Иван Арадов неторопливо сел. Почесал рукавом запылившийся нос:
– А как ты представлял? С саблей наголо и вперед на стену? Так что ли?
Космята слегка смутился:
– Ну, не совсем так. Но что в земле, как кротам, копаться придется, не думал.
Борзята подтянул колено под подбородок, ковыряя палочкой присохшую к подошвам сапог глину:
– Война, брат, дело тяжелое, тут одной удалью не обойтись. Хитрость нужна.
Валуй приподнялся на локтях:
– А ты откуда знаешь, вояка? Или опытом богат?
– Ну, пока не богат. Но слышал, старики сказывали.
– Правильно сказывали, – поддержал его взрывник. – Без хитрости войны не бывает. Здесь тоже сражение идет: кто кого перехитрит, тот и на коне.
– И что, вот в этом копании много хитрости? – не утерпел Космята.
Губы Ивана слегка поморщились, но ответил спокойно, рассудительно:
– Молодые вы еще, а потому ершей в заднице два пуда сидит. А хитрость здесь не малая. Пока они насыпь разрушают и думают, что мы совсем из полена деланные, мы тем временем вот так, тихой сапой, до стены докопаемся и порох заложим. А если удастся стену разрушить, считай, полдела сделано – вот тогда уже на коня и в открытые ворота или в пролом, а там кто кого осилит без всяких выкрутасов.
– А правда, что Ермак с казаками вот так же, взрывом, и Казань помогай царю Ивану сломить? – высморкавшись, Пешка встрял в разговор. – В песне так слышал.
Иван усмехнулся:
– Истинная правда. У нас вот дед Черкашенин есть, так он еще мальцом участвовал в том походе. На едальне помогал. Он балакал, что царские войска несколько месяцев не могли город взять. Воеводы нос высоко задирали, к казакам за советом не ходили, а зря. Нашим надоело без смысла у неприступных стен топтаться, они и предложи подкопаться. Воеводам деваться некуда, согласились. Казаки за месяц ход выкопали. Заложили порох, свеча на бочке  прогорела,  и рвануло. И сами же первые в пролом кинулись. Стрельцы царские уже за ним шли. Так вот и победили.
– Мои тоже так говорил, – Пешка закивал головой. – Мол, если б не казаки, не за что Русь Казан не взял.
– Ничего, и Азов наш будет, дайте только время, – поднявшись, Иван стряхнул с колен песок. – Ну что, Валуй, отправляй людей мыться, отдыхать. Скоро снова за работу. И снаряди, наверное, еще одну пятерку на перевозку крепи. Как стемнеет, так и отправь. А то чего-то мало дерева.
– Добре, – Валуй поднялся. – Борзята, найди мне Гришку Лапотного-бороду паленую, нехай он отрядит пяток человек до меня.
Брат, упершись руками в поясницу, с трудом распрямился. Поднимаясь, закряхтел старым дедом:
– Уже иду. Слышь, а, может, мы за крепями отрядимся? Тут казаки с мозгами требуются, а?
– Я тебе отряжусь! – Валуй показал брату кулак. – Нам завтра к утру в подкоп лезть,  и никаких. Как под крепость баловать, так силы есть.
Борзята невинно развел руками, мол, и пошутить нельзя. И тут же, пока братец еще чего не припомнил, ушел.
Валуй, не долго думая, подтянул к себе седло с оружейной сумкой, уложенные в сторонке от лаза. Запахнувшись в подбитый мехом общинный армяк  – подарок Муратки, улегся. Пока дежурные готовят ужин из только что выловленных икристых осетров (запах ухи от котла долетал и сюда), он урвет пару часов сна.

Рассвет накатился на становище казаков неожиданными криками и стрельбой где-то у стен крепости. Небо, еще густо усеянное звездами, только-только начинало светлеть над башенными выступами.  Крепость угадывалась в предутреннем сумраке густым рельефом зубчатых стен. Валуй суматошно подскочил, ничего со сна не понимая. Уже стоя, бездумно кинув через плечо перевязь сабли, запихнул за пояс заряженный пистолет. «Это что? – мелькнула мысль. – Я и ужин проспал, и не разбудил ни один? Ладно, после выясню». Рядом уже толпились ребята из полусотни.
– Янычары!
Мимо промчалась казачья ватага. Валую крикнули, чтобы не мешкал. Он и не собирался. Вытянув шею, приподнялся на цыпочки:
– Казаки, по коням! – и поймал за плечо рванувшего было к пасшимся неподалеку лошадям брата. – А ты куда?
– Где тревога, туда казаку и дорога, – хищно оскалился десятский.
– Обойдешься, – бесцеремонно оборвал старший Лукин. – Оставайся с десятком – отвечаешь за тех, под землей.
Борзята, недовольно глянув на Валуя, усилием воли потушил рвущееся возмущение. И уже деловито крякнул:
– Понял. Дароня, казаки, все сюда.
События разворачивались уже вне атаманской воли. Казаки знали, что делать и без подсказок. Седлать не успевали. Спешно заведя между зубов удила, прыгали прямо на крупы. Лошади, словно дикие скакуны, бешено уносились прочь в густеющую воплями, стрельбой и сабельным звоном темноту. Валуй, торкнув коня пятками, на скаку выхватил пистолет. Решил для себя: сначала выстрел, потом саблей…
Незаметно казачья лава густела, как прокисшее молоко, становилось тесновато. Валуй с удивлением заметил, что большинство  верхоконных, видневшихся впереди, скакали в полном сборе, в тщательно завязанных зипунах и кафтанах, с поясами, а в руках сабли и ружья, видать, заряженные. И кони под седлом, из-под которых выглядывали тщательно уложенные потники. Понял – казаки готовились к вылазке янычар, ждали. А что же их не предупредили? «Значит, нужды не было, – понял Лукин. – Справились бы и сами. Но раз не гонят, видать, и подмога не помешает».
Спины в зипунах внезапно притормозили, и он, еще не сообразив, что находится в гуще боя, повернул коня в обход. Потолкавшись с казаками из полусотни и разглядев рысий оскал над обожженной бородой (Гришка Лапотный), вдруг выскочил на здорового янычара в красном кафтане и высокой белой шапке, с ложкой, закрепленной на лбу. Валуй узнал моментально: в плену насмотрелся.
Тот вскидывал пику, снизу вверх, целясь парню в горло. Ну уж нет. Не задумываясь, Валуй направил пистолет в перекошенное лицо, и гулкий выстрел мгновенно оглушил. И будто ослеп. И так еще не рассвело толком, а тут еще пороховой дым забил глаза. Гремели выстрели, кричали, не пойми что. Кое-как разогнав клубы перед собой, он разглядел, что рядом крутятся еще трое пеших янычар, выискивая противников. Один заметил Валуя. Одним прыжком подлетев к стремени и, громко «хакнув», кинул на казака занесенную кривую саблю.
К этому моменту Валуй, как советовали старшие товарищи, постарался полностью отрешиться от мыслей, с головой погрузившись в стихию боя. Уже не думая, на одних инстинктах, отбил сильнейший удар первого янычара и, уклонившись от тычка пикой второго, подобравшегося с другой стороны, рывком накренился. Первый – с саблей, самый опасный, сначала с ним. Рука сама подбила клинок, резко выкидываясь вперед, и достав-таки. Не разбирая, куда попал и насколько удачно, продолжая движение, отмахнулся назад и почувствовал на клинке тяжесть пики второго: сабля отбила оружие янычара. Глухой стук клинка пояснил направление повторной атаки. Валуй развернул каурого в противоположную сторону и, от души стеганув нагайкой, заставил прыгнуть с места. Враг не ждал этого. Он уже тыкал пикой в казака, как вдруг перед ним стало пусто. Пока он сокращал расстояние, подбегая, Валуй налетел сбоку, крутя саблей «восьмерку». Немного растерявшийся янычар, опешивший от такой прыти дикого казака, успел отбить три или четыре выпада, но следующий стал для него смертельным.
Валуй заторможенно проследил, как заваливается на бок уже мертвый враг. И тут суматошный крик «сзади» вернул его к действительности. Он бездумно нырнул вперед, почти ложась на гриву, и… пропустил над собой мощный кривой ятаган, дохнувший смертельным упругим воздухом. Чтобы не попасть под него снова, полусотенный, как учили, свалился с коня. Тут же, оттолкнувшись ногами, вновь влетел на круп задом-наперёд, в прыжке разворачиваясь и очерчивая саблей круг. Он не столько увидел, сколько почувствовал, что зацепил и, судя по тому, как крепко дернулось острие, зацепил глубоко. «Есть, еще один. Кто же меня предупредил?» Пока никто на Валуя не нападал. Воспользовался паузой, он быстро огляделся. Везде, куда хватало взгляда, звенела металлом жестокая сеча. Похоже, казаки наседали, ни одного янычара, не связанного битвой с соперником-казаком, он не увидел, а кое-где товарищи атаковали врагов даже по двое. Валуй перекинул ноги, усаживаясь, как положено. И кинул коня к ближайшему отбивающемуся турку, с удивлением узнав в станичнике, махающем топором, Борзяту. Янычар на мгновение отвлекся, увидев приближающегося полусотенного, и этого брату хватило, чтобы рубануть врага по плечу. Тот начал клониться под копыта коня. Пегий, словно брезгуя турецкой кровью, подкинул передние ноги, и копыто обрушилось на еще живого врага. Голова хрустнула, как орех, и мертвый враг успокоился на веки.
– Ты как сюда? – Валуй тоже вздыбил коня, разворачиваясь.
– Казаки из лаза выскочили, как шум услышали. Тоже все здесь.
Про топор спрашивать не стал. Явно янычарский.
Где-то у ворот крепости тонко и пронзительно, как гнусавый голос муэдзина, запел рог. Гулкое эхо далеко разлетелось над сечей и залитой кровью землей. Утренний полумрак уже отступал, и сквозь него проглядывала картина битвы. Шагах в десяти со здоровенным белолицым янычаром рубился Пешка. По сравнению с маленьким татарчонком-конником, турок в широком красном халате – даларме и высоком колпаке, хоть и стоял на ногах, казался огромным. Он с уханьем опускал тяжелую секиру, пытаясь попасть по плечу Пешки, но тот всякий раз успевал увернуться, постепенно отступая. Умный конь послушно шагал назад, понукаемый рукой всадника. Почему-то враг его не трогал, сосредоточив все удары на татарчонке, может, не желал понапрасну губить животину. Что ж, сам виноват. Валуй толкнул бока каурого пятками, и тот одним прыжком подскочил к Пешке, но чуть не успел. Незнакомый казак на всем скаку смахнул янычару голову и хрипло выматерился. Когда он обернулся, выискивая следующую жертву, Валуй узнал Тихона-батюшку. Вот те на! Оказывается, наш Тихон не только кадилом махать умеет! А ажеж казаки говорили, но он как-то внимание не обратил, думал, приукрашивают для красоты.
Несколько соседних янычар, словно по команде, отступили от казаков, оставив в промежутке несколько свободных сажень. Пока станичники, подтягивали каблуки к конским бокам, враги, закинув на плечи секиры и подхватив полы длинных кафтанов, со все ног рванули к крепости. Кони, подгоняемые пятками, мгновенно перешли в  галоп. Янычары пригибались и уворачивались, но недолго. Какой пеший в здравом уме соревнуется с конным казаком в скорости? Похоже, янычары переоценили свои силы, за что сейчас и расплачивались. Легко, в несколько конских махов, настигая врагов, станичники с оттягом рубили согнутые спины и шеи.
В пару саженях справа – Валуй скосил глаза – за испуганно оборачивающимся янычаром мчался Космята. Он дико округлял распахнутый в крике рот, занося окровавленный клинок и пытаясь дотянуться до врага. Впереди атаман углядел еще пару ненавистных спин, дергающихся в  такт прыжкам.  Пришпорив коня, он поднял саблю. Рядом ухнул знакомый голос и Лукин, бросив короткий взгляд, узрел Дароню, яростно размахивающего окровавленным кистенем. Еще мелькнула мысль: «Молоток, мужик-лапотник», и стало не до Дарони.
Со стен по казакам ударили пушки. Горсть дымных разрывов рассыпалась на подступах к крепости. Ржали кони, кричали раненые, уже не один казак упал с коня, увлекшись погоней. В ответ грохнули казачьи самопалы, не расстрелянные в сабельной атаке. Близкий разрыв бросил в лицо Валуя комья земли, и он резко остановил жеребца. Мимо просвистел в погоне Космята Степанков. Валуй только проводил его глазами.
– Отходим, братцы, – знакомый голос Ивана Косого долетел, как через ватную прослойку. В ушах звенело после близкого разрыва.
«Где-то на другом краю», – определил Валуй.
Под копыта попались два янычарских трупа, упавшие крест-на крест, и каурый, присев на задние ноги, длинно перепрыгнул через них. От неожиданности Валуй чуть не соскользнул с потного крупа. Почувствовав, как охолодило страхом сердце, он выправился. «Надо же, испугался. Когда на янычар спешил, даже не вспомнил, что бояться можно. Как понять? То ли смелый, то ли дурной?»
Оглядевшись, понял, что тоже подобрался слишком близко к стенам. Снова ударили пушки, два казака прямо перед Лукиным вздыбились на окровавленных лошадях и рухнули вместе с ними. Испуганные лошади без седоков уносились прочь от взрывов к Дону. Дым застил пространство перед крепостью. Придерживая тревожно переступающего коня, и уже готовый отступать, Валуй еще обернулся. Уцелевшие янычары затаскивали раненых в открытые ворота. По бокам распахнутых высоченных створок десятка три турок, опустившись на колени, стреляли по сдерживающим лошадей казакам. «Пора уносить ноги». Поймав за удила лошадь Борзяты, потянувшуюся рысью мимо него к воротам Азова, потянул за собой. Брат не сопротивлялся, только оглядывался и весело скалил зубы.
– Уходим, быстро, – склонившись ниже, Валуй бросил жеребца в галоп.
Рядом мчались и другие казаки.
У лаза он одним движением спрыгнул с коня и, придержав его, оглянулся. От крепости, замедляясь по мере удаления от ее опасных стен, возвращались казачьи сотни. От них отделялись свои станичники и, улыбаясь, направляли коней к окраине насыпи. Полусотенный тревожно оглядывал товарищей: все ли вернулись? Арадов, единственный не принимавший участие в бою, завистливыми глазами встречал забрызганных вражеской кровью казаков:
– Эх, везет вам, станичники! А что у меня за работа? Татаринов лично прибить обещал, если я на какие дела отвлекаться буду.
Валуй понимающе покивал:
– Он правильно запретил, мы и без тебя турок в лапшу покрошим, а вот крепость подорвать – это вряд ли.
Рядом спрыгнул брат. Погладив разгоряченного жеребца по шее, обернулся к казакам:
– Ах, красавец! Хороший коняга, в бою сам нужным боком поворачивается…
– Борзята, собери наших. Посчитаемся.
Ведя лошадь в поводу, к Валую приблизился Пахом Лешик:
– У меня один погиб, – Пахом остановился, и лошадь опустила морду на его плечо. – Остальные, вроде все на месте.
– Никуда не уходите.
Птицы уже вовсю кричали в ветках ближайшей рощи. В туманной реке била хвостами поднимающаяся на нерест голодная и бесстрашная  рыба. Казаки медленно собирались у лаза. Одни обтирали коней, другие водили питомцев по кругу, остужая. Некоторые показывали товарищам окровавленные клинки сабель. Верхоконный Пешка, несмотря на перетянутую тряпкой кровоточащую рану на ноге, что-то весело рассказывал Дароне и Космяте, сопровождая рассказ жестами.
– Пешка, давай сюда, – Валуй махнул рукой.
Татарчонок не спеша тронул коня. Атаман кивнул подбородком:
– Что там у тебя? Серьезно?
Пешка опустил голову, словно только первый раз углядел ранение:
– Ах, это. Да ерунда…
– А ну давай, слезай, Дароня, подсоби. 
Татарчонку помогли спуститься – сам он уже не мог. Аккуратно придерживая, уложили на землю. Пешка с недоумением поглядывал на товарищей, еще не понимая, почему у него кружится голова. Дароня склонился над раненной ногой. Ухватив за края располосованной штанины, резко рванул. Ткань затрещала и поддалась. Валуй подошел ближе, заглядывая через плечо. Пешка с каждым мгновением наливался бледностью. Захватившая его горячка боя, в которой парень не обратил внимания на рану, отпускала и вместе с возвращением в обычное состояние приходила боль. Вскоре его уже била крупная подеруха . Татарчонок приподнял голову:
– Что у меня там?
– Лежи уже, не дергайся, – Дароня обернулся к атаману. – Надо в тыл его, хорошо рубанули, я не справлюсь.
– Перевяжи пока, сейчас соберем всех раненых и гуртом отправим, – он заметил прискакавшего последним Космяту. – Собирайся, в тыл казаков повезешь.
Тот живо спрыгнул с коня:
– Ладно, воды дайте испить.
– Что, того янычара догнал али не успел? – Валуй протянул ему кувшин с водой.
Сделав несколько крупных глотков, Космята вытерся рукавом:
– Догнал вражину. Уже на мостках. Он прыти убавил, выдохся, наверное, я его и рубанул от души.
– А как же ты ушел, там же турки кругом с ручницами?
– А они меня, видать, поначалу не заметили. Сумрачно же, да и дым от зелья кругом стелется. А когда уж разглядели, поздно было. Палили, да не попали. Дай бог Буланке моей здоровья, – он погладил взмыленную лошадь по влажной щеке. – Вынесла, родимая.
После построения Валуй подвел первые итоги внезапной ночной стычки. Полусотня недосчиталась трех бойцов. Сейчас их тела уже, наверняка, вытягивала с поля боя санитарная команда. Еще семеро оказались ранены в разной степени тяжести. Тяжелые ранения получили трое: Пешка и двое из добавленных десятков: Илья Кислый и Васька Беспалый. Их тут же погрузили в пригнанную телегу и в сопровождении Космяты отправили в лазарет.
Остальным Валуй приказал заниматься по распорядку. Янычары янычарами, а подкоп никто не отменял. Им с Арадовым предстояло ставить новые крепи.

Глава 14
Лазарет раскинулся в удалении от крепости, верстах в пяти вверх по реке. Дорога проходила через диколесье. В тех местах казаки не держали постоянных застав, и по слухам, было неспокойно. Вообще, татарские отряды шалили по всему побережью. Вражеские ватаги периодически вычищали, но они появлялись вновь, собираясь из остатков разгромленных тысяч.
Перед выездом Космята Степанков вооружился, чем только мог: повесил саблю через голову, на плече ручница, два кинжала, само собой, на поясе, туда же сунул два заряженных пистолета. Мало ли что. Хоть Борзята Лукин и утверждал, ехидно кривя губы, что, ежели чего, с таким вооружением Степанков в легкую справится с сотней бродячих татар,  тот невозмутимо собрал по товарищам еще три самопала – по числу бойцов, способных держать оружие, (посчитал и Пешку). Следом, вызвав тихие смешки друга, в солому зарылось  небольшое ядро с фитилем, начиненное рубленными гвоздями. Такие «гранаты» казаки использовали в ближнем пешем бою.
Добавив к оружию от себя несколько сушеных рыбин и курдюк с водой, атаман велел смотреть по сторонам внимательно. Космята только улыбнулся в ответ. Мол, и чего переживать – дорога-то по тылам. Да и оружия вон сколько – нехай рискнут. Лукавил белгородец – коли бы так и думал, не захватывал бы столько, а тем более два лишних пистолета, от которых только неудобство и тяжесть.
Наблюдавший за сборами Ратка Иванеев поддержал Степанкова:
– Чего ты на него бузишь? На себе не тащить, кидай Космята больше. Не пригодится, назад привезешь.
Лапотный, теребя чешущуюся обожженную бороду, бросил, будто невзначай:
– Атаман молчит, а этот, младшой, вечно лезет поперек батьки.
Борзята примирительно улыбнулся:
– А я чего? Да нехай берет. Жалко чё ли?
Валуй поправил под бледным Пешкой солому:
– Ты там держись. А как поправишься, куда возвращаться знаешь.
Татарчонок, сглотнув тягучую слюну, кивнул.
– И вы поправляйтесь, – атаман повысил голос.
– Поправимся, дело такое, – отозвался Васька Беспалый, прижимая к груди обрубок руки.
– Ага, а то копать некому, – Борзята смотрел серьезно, но в глазах играли бесенята.
– А ну тебя. Запрыгнув боком в телегу, Космята поднял вожжи:
– Погоди, – младший Лукин вдруг подскочил к Пешке. Быстро наклонившись, что-то шепнул на ухо. Никто не заметил, как татарчонок крепко зажал круглый предмет в кулаке. 
Космята кинул кнут мимо лошадиных спин, но те, ученые, команду поняли. Развернувшись к дороге, две общественные лошадки потянули воз с раненными.
Перекрестив спину друга, Валуй беспокойно качнул головой: «Молодой, горячий, как бы не натворил чего». В этот момент он и забыл  – они с Космятой одних лет.

Двигались неторопливо. Хорошо, погодка стояла не капризная: с неба светило, под ногами не хлюпало. Лошадки весело помахивали хвостом. Космята шагал рядом с телегой, придерживая вожжи. После нудной работы под землей такая поездка казалась парню легкой прогулкой. Раненые притихли. Илья, получивший пулю в плечо, то сидел на краю, то соскакивал и шел рядом – он чувствовал себя лучше других. Васька Беспалый,  поглаживая укороченную на кисть правую руку, морщился.
– Эх, отвоевался, – переживал он.
Космята успокаивал:
– Ты и одной левой смогешь. Научен же?
– Ну, научен.
– И че переживаешь? А что янычар не порубишь, так на наш век этого добра хватит. Не здесь, так в другом месте. Татар-то вокруг скоко? В телеге у нас и то есть, – и смеялся, скаля белые зубы.
Тяжелей всего приходилось Пешке. Парень потерял много крови, и всю дорогу его знобило. Товарищи иногда тревожно трогали лоб татарчонка. К счастью, он оставался сухим и не горячим.
На берегу Великого Дона в эти дни было тесно от казачьих войск. Космяте то и дело приходилось съезжать с торгового тракта, пропуская отряды, перемещающиеся то  в одну сторону, то в другую. Лишь ближе к лазарету дорога опустела. Версты за две до конечного пункта телега въехала в густой смешанный лес, уже слегка зеленеющий. По веткам прыгали желтоватые зеленушки, заполошно стрекоча, будто кузнечики, задорно посвистывал серый в крапинку почти незаметный на ветках лесной конёк,  наполняли заросли весенним переливчатым писком яркие иволги. Прохладный ветерок забирался под запылившийся зипун, студил оголенную шею. Космята морщился и ёжился:
– Вот тебе и весна: и солнце светит, а большого тепла нет.
В лазарете стоял гул из протяжных стонов, бессознательных, пронзительных криков, доносящихся из шалаша лекарей, и разномастных голосов раненых, пристроившихся вокруг кто где, прямо под открытым небом.
Оставив товарищей на телеге, Космята отправился искать кого-нибудь из местных. По пути он не удержался и заглянул в один из шалашей, что рядком выстроились вдоль берега. Почему-то около него раненных сидело и лежало больше, чем у трех остальных вместе взятых. Лучше бы он этого не делал. На деревянном помосте трое здоровых казаков держали дергающегося и тихо хихикающего бойца, а четвертый, в нем парень с удивлением узнал ведуна Гриньку, утирая пот, пилил ножовкой ногу по белой кости.
Космяту передернуло. Как-то не вязалась ножовка в кости и смех раненного. Что за ерунда? Пот выступил под шапкой, и как-то дурновато сделалось в животе. Парень рывком отвернулся. Задержав рвотный позыв усилием воли, собрался уходить. Тут его окликнули. 
– Эй, братка, чего здесь ищешь?
К нему приближался тонконогий хмурый казак в линялом кафтане нараспашку, из ворота выглядывала затертая серая рубаха.
– Так, лекаря ищу, раненых привез.
Незнакомец оглянулся на дорогу, по которой прибыли казаки:
– Это вон на той телеге, что ли?
– Ага, на ней.
– Шибко побитые есть?
– Татарчонок токо, ногу распорол до кости, руды потерял много.
– Давай его ко мне, остальные в общую очередь, – повернувшись, незнакомец зашел в соседний шалаш. Навстречу ему спешил голый по пояс казак с белым лицом, придерживая окровавленную повязку на плече.
– Ты куды, Воловичёв? – собеседник остановил казака.
Тот опустил глаза:
– Никуда, подышать хотел.
– Какое подышать? Бегом на стол, я же сказал, счас приду.
Тот обреченно развернулся. Космята, не желая видеть, что будет происходить дальше, споро шагнул прочь.
У своей телеги еще издалека он углядел стройный женский стан и симпатичную головку в белом платочке. Приобняв татарчонка, незнакомка помогала тому опуститься на траву. Космята ускорил шаг – девка же! После освобождения парни мало пожили в станице и на девок еще не насмотрелись, а поговорить-то тем более не довелось.
Вокруг нее суетились раненные казаки, не столько помогали, сколько мешали. С ходу Космята подхватил бледного Пешку под другую руку. Девка глянула на него одобрительно, а парень чуть заволновался. Узнал. Это же она тогда в станице попалась им навстречу с коромыслом на плече. И Дароня чуть не грохнулся, засмотревшись.
Пешку усадили рядом с телегой, привалив к колесу. Он тяжело дышал, не открывая глаз. Девка перекинула светлую, тяжелую косу обратно на спину.
– Помоги отвести его к лекарю, совсем плох.
– Зараз помогу, – склонившись к татарчонку, он аккуратно перевалил его через плечо, как мешки носят, и, чуть охнув, выпрямился. 
– Куда ж ты один? – она хотела придержать татарчонка за ноги, но Космята решительно остановил:
– Не трогай, справлюсь.
Она послушно опустила руки.
Отдав казакам команду дожидаться здесь, Степанков направился к видневшемуся шалашу лекаря-ведуна. Он решил, раз к нему больше всего очередь, значит, не зря. Люди просто так сидеть не будут. 
Пешка громко дышал, в очередной раз потеряв сознание. Ноги его болтались словно у неживого и стукали по коленкам. Идти неудобно. Тут Пешка не легенький на плече, и еще кругом лежат и сидят раненные. Чуть не углядишь – и на руку наступишь. Внимательно всматриваясь под ноги, Космята отгонял грустные мысли. Выдержит татарчонок, не такое уж и страшное ранение. Почувствовав, что начал уставать, он повернул голову к семенящей сбоку девушке. Захотелось сказать что-то. Так ведь и расстанутся, а он потом жалеть будет. Да, с девками пострашней, чем в атаку на татар ходить. Вздохнув, Космята наконец, сообразил, о чем можно поговорить:
– А я тебя знаю.
Она склонила голову, вглядываясь в лицо парня, но, видать, не признала:
– А откуда. Я тебя что-то не припомню.
Космята чуть улыбнулся:
– А помнишь, в станице, когда Круг был, мы – бывшие невольники с галеры мимо тебя проходили. А ты с водой шла навстречу.
Девка тепло улыбнулась:
– А.., до войны еще. Помню, как же. Такие смешные, худющие… А один тогда чуть не свалился, белобрысый такой. Все на меня смотрел, – опустив взгляд, будто невзначай поинтересовалась. – А он где ныне, с вами, нет?
Космята мысленно вздохнул. Ну не хотелось ему сейчас говорить о друге, совсем другие мысли в голове витали. Но что тут сделаешь?
– С нами, у крепости ла… воюет, в общем.
Космята и сам не сразу понял, почему себя одернул. То ли из соображений секретности, у девок слово легкое, вылетит – не заметят, то ли неудобно как-то было – другие и верно, воюют, а им копать, вон, выпало. Но удержался и ладно. Так вышло.
– Смешной, – протянула девка, теребя тонкими, но крепкими пальцами косу. – А звать-то его как?
Пешка вздохнул. Нет, не о нем у девки мечты лазоревые. И что она в этом Вруне нашла? И ответил скупо:
– Дароня он.
Девка хмыкнула:
– И имя у него смешное.
– Ничего смешного, – Космята смахнул с виска каплю пота. – Обычное…
Они остановились у шалаша, откуда доносилось равномерное хихиканье. Космята снова почувствовал тошноту, резко поплохело. Память услужливо выдала картинку с пилой. И он понял, что потеет еще больше. Крепко сжав зубы, Степанков осторожно при помощи девушки свалил Пешку на залитую кровью траву между двух потеснившихся раненных. У одного наискосок грудь перехвачена тряпкой, густо пропитавшейся красным. Другой поправлял повязку на горле. Космята прислушался. Пешка дышал громко, грудь рывками поднималась в такт неровному дыханию. Девушка заглянула в шалаш.
– Подождать придется. А ты иди. Сама управлюсь.
Космята потоптался.
– Что с нашим-то? Пешка он, татарчонок. Борзый казак. Жить-то будет? – он поднял полный надежды взгляд, не решаясь продолжить.
– Будет, никуда не денется. У нашего ведуна и не такие оживали.
Кивнув, Космята неловко потоптался. И вдруг понял, почему никак не уйдет: Дароня не простит, если он сейчас не спросит. Грудь раздалась от набранного воздуха:
– А звать тебя как?
Она кинула серьезный взгляд:
– Мила я.
– Милая, – глупо улыбнувшись, повторил Космята.
– Не милая, а Мила. Иди уже. Нечего тут мешаться.
В шалаше раздался особенно громкий смех, будто человека щекотали гуртом, а, может, оно так и было, и густой мужской голос поинтересовался: «Мила, следующий готов?»
– Готов, готов, – она чуть толкнула замешкавшегося Космяту.
Тот, еще раз глянув на тяжело дышащего татарчонка, развернулся. Мила, позабыв про него, склонилась над Пешкой. Космята не удержался. Присев около одного из казаков, придерживающего перетянутую тугим жгутом руку, тихо поинтересовался:
– Слашь, браток, а чего это он там, – кивок на шалаш, – смеётси? С ума сошел чё ли?
– Сам ты с ума сошел, – беззлобно отозвался казак. – Ведун боль заговаривает, и болезному кажется, будто его щекочут.
– Ух ты!
– А ты думал, чего мы тут все у его шалаша собрались. Просто так?
– Ясно, – почесывая затылок, Космята выпрямился. – Ну, ты это, браток, выздоравливай.
– С Божьей помощью оклемаюсь.
Приложив руку к бровям, он выпрямился. Яркое солнце слепило. Сколько виделось, телеги нигде не обнаруживалось. Пошел на угад и только шагов через сто углядел своих казаков, привалившихся к колесу в тени первых деревьев леска. К тому времени от обилия крови и открытых ран, его уже не на шутку мутило. Последние сажени он откровенно торопился. Больно не хотелось на виду у всех проявить слабость. 
Усадив Илью и Василия, уже занявших очередь к ведуну среди раненых,  прямо на траву рядом с другими, и наскоро попрощавшись, Космята рывком запрыгнул на телегу. Кнут не больно упал на круп гнедой кобылы. Сообразительное животное, не дожидаясь повторного более крепкого удара, с ходу взяло крупным шагом. Вторая лошадка охотно поддержала скорость. Похоже, и животным не шибко нравилось здесь, среди крови и раненых.
Парень чувствовал, что еще немного и его точно вырвет – все вокруг, даже, казалось, сам воздух, так пропитался запахами разрубленных ран и проникся ощущением чужой боли, что ему с каждым мгновением становилось все хуже и хуже. Набиралась тяжесть в животе и начинала кружиться голова, да еще тошнота эта. «Нет, пусть уж лучше сразу карачун, чем сюда попасть», – Космята без всякого лукавства понял: ему и верно смерть сейчас казалась  предпочтительнее мучительного лечения.
Лошади сами выбрались с травы на тракт, и там малость прибавили, перейдя на мелкую рысь. Крупные ветки старых деревьев смыкались над узкой дорогой, блаженная тень, прерываемая кое-где жаркими пятнами света, поплыла над дорогой. 
В алеваде начало понемногу отпускать. Припекающее на открытых участках солнце заставило парня скинуть шапку. Повозившись с палочками-пуговицами, потные пальцы не сразу расстегнули  зипун. Вытирая взмокший лоб, прислушался к лесным звукам. Шуршал ветерок в зеленеющих ветвях, перепархивали птахи с дерева на дерево, старательно выводя весенние трели. Пустынная дорога тихо пылила за телегой. Поскрипывало правое колесо (надо будет сказать, чтоб смазали), мирно гудел надоедливый комар над ухом. Парень прихлопнул его ладонью и даже не глянул – попал, нет.  И так хорошо. Странно, но даже мысли о том, что Мила никогда не будет его, парня сейчас не сильно огорчали. Подчас определенность, пусть и не шибко приятная, наводила на душе порядок почище любой самой приятной надежды. К тому же он вез хорошие новости другу Дароне. Все знали, он всерьез запал на девушку. «Пусть хоть ему повезет», – Космята тихо вздохнул.
На войне редки минуты одиночества и потому особенно приятны. Космята расслабился, улыбка слегка сдвинула обычно сжатые губы.  Мысли сами убежали в безоблачное, как казалось, прошлое, домой, на Белгородчину.
Хуторок Зябликовых-Степанковых – двух дружеских родов, после возведения по соседству засечной черты, или «Засечки», как говаривали местные жители, остался на татарской стороне. Рода, хоть и дружили, но держались разных корней. Зябликовы – справные мужики от прадедов и до ныне. Степанковы – народ казачий. За годы прижились, набравшись друг от друга и обычаев, и ухваток. Но главные заветы дедов держали строго. Казак, значит сабля в руках чуть не с пеленок. Старики крепко блюли традиции, не давая молодым спуску. Летом, конечно, особо некогда саблей махать и в игры всякие военные биться, но как только урожай сгружали в закрома, тут уж, извини-пожалуй на казачий сбор. Старшие казаки с женками дела доделывают, а молодежь с утра до вечера с коней не слезает, постигая военную науку. Как и полагается, в поте, а бывает, и в крови случайной. Казаки, есть казаки, им негоже мужикам сподобляться.
Глядючи на товарищей-сверстников и иные мальчишки-мужички просились к старикам в ученики. Те, как правило, не отказывали. На хуторе ни одна сабля не лишняя.
Воевода Белгорода Тургенев  предлагал переселиться под защиту Черты, но казаки и мужики, посовещавшись, решили остаться на старом месте. Уж больно не хотелось бросать обжитые места: узенькую – переплюнуть можно, но прозрачную и богатую рыбой Везелку. Добротные избы, возведенные из крепкого и вечного дерева – дуба. Хозяйственные постройки, что у каждого рода насчитывалось до десятка. Скромненькие, но родные. Луга бескрайние, где трава выше человека родилась, если не успевали какой закуток вовремя оприходывать. Пашни, вольно раскинувшиеся на равнине перед Сторожевым холмом, к осени выгоравшим до седины.
Да и выгода показалась сомнительной. Только за последние лет пять то татары, то литовские черкасы раза три осаживали Белгород, до тла выжигая посады и окрестные пашни. А народ, попадавшийся им под руку, резали или уводили в полон. Время нелегкое, непонятное. Пользуясь слабостью и плохой защищенностью окраин, лихие  людишки, почти не боясь ответа, норовили урвать кусочек побогаче от обширного русского пирога. Крепостям на пограничье доставалось поболе всех. Года не проходило, чтобы кто-нибудь не подступал под Корочу, Хотмышль, Белгород – городки-крепости по границе дикого поля. 
Вот и пойми, где надежнее отсидеться, под защитой городских стен, обреченно наблюдая с ее зубчатых площадок, как гибнут и уничтожаются твои хоромы и хозяйство в посаде, или в тиши укромного хутора, куда не ведет утоптанных дорог и татары если и смогут найти, то случайно. А могут и не отыскать вовсе. А литвины сюда, за Черту, не ходят. И слава Богу.
Холм не зря назывался Сторожевым. На нем издавна стояли казачьи посты, караулившие татарские отряды. С холма виделось далеко, в ясную погоду до двадцати верст. А там поля, луга, болото, ивы над речкой. Открытых мест хватало, успевали вовремя врага засечь. Последние годы, с появлением Засечки, пост упразднили за ненадобностью. Разведчики, иной раз, поджидая неприятеля,  хаживали туда по старой памяти, а в остальное время покачивающаяся от старости вышка пустовала.
Мужики договорились восстановить пост, отрядив на Сторожевой дежурных по жребию. На что надеялись? На удачу, да на то, что татары редко стали появляться в этих краях, крепко защищенных почти непроходимой для лошадей линией из высокого земляного вала и острых кольев, на внешнем склоне. Да диких кленовых завалов. Но в том-то и дело, что почти. Завалы – самое слабое место Черты. Высохшие, они вспыхивали от первой искры. Случалось, татары сжигали, разок то ли молния, то ли так, случайная рука подпалила. Так и не выяснили тогда. Но здесь, напротив хутора, завалы пока держали границу.
Последний раз лето назад умудрились татары как-то попасть на нашу сторону. Много бед успели натворить, пока казаки и черкасы на помощь подоспели. Почти сотню русского люда увели. Уходили спешно, путая следы, отвлекая заслонами. Не догнали наши. Про хуторок тогда враги не прознали, переходили засечку в стороне. Дай Бог, и другие не прознают.
С той поры стоит на белой от меловых оползней земле тишина. Белая земля, от края и до края, покуда видать, меловая. А еще и потому Белая, что вольная. Тут казаки и другие русские люди издавна селятся. А последние годы, как на Окраине заварушки с ляхами, да с теми же крымчаками участились, и черкасы все чаще сюда перебираются. Здесь – воля, здесь поспокойней, понятней, что ли, чем  у них там. У Руси за пазухой, как-никак. Хоть и в дырках и заплатках зипун государственный, а все же лучше, чем под ляхами и татарами.
В то же лето, когда звал воевода, разомлевшую от зноя тихую улицу хуторка огласил сумасшедший крик малолетки Гаврилы из Зябликовых, пасшего коров на холме, а заодно и присматривавшего за пустынной далью.
«Татары!»
Он несся оглашенным под горку, суматошно размахивая руками, чудом удерживаясь от падения на пузо.
«Татары!» Вопль мгновенно разбудил сонный хутор. Мужики, хоть и велели мальчонке наблюдать на Сторожевом, но до конца не верили, что татары доберутся до родного уголка.  А вот же надо, добрались. И что теперича делать? Куда бежать? Кого спасать? Вообще-то, бежать куда знали: по соседству поднималась кряжистая дубовая и ясеневая роща с глубоким оврагом, выходящим уже перед засечкой. По дну балки обычно и перебирались на свою сторону. Нарочно оставили секретный проход. Да и не полезут татары в чащу, не любят они с коней слезать, а там по-другому не проберешься.
Но как бросать хозяйство? Скот-то по буреломам не уведешь. Хорошо, догадались детей и баб, не слушая возражений и причитаний, сразу  отправить в лес. Оба младших брата Степанковых, бабушка, мать и две сестрички Космяты спешно ушли, жалостливо и беспокойно оглядываясь. Он видел, как последними убегали другие мужики и подростки. Кто-то кричал Ермолаю Степанкову: «Бросай ты все, на тот свет за собой не утащишь». Но тот, словно не слышал. Задержались, пытаясь хоть что-то успеть припрятать. Отец, по мужицки прижимистый и малость скупой, не желал оставлять врагу даже мелочи. Скотина, Бог с ней, ее не спасешь и в кусты не схоронишь. Постарались, конечно, разогнать по дальним урочищам и коней, и коров. Понимали, что татары – народ ушлый, большинство животины все одно отыщут. Надеялись на их спешку, и на то, что местность плохо знают. Может, какой буренке или лошадке повезет и вражеский взгляд пронесет мимо. А вот утварь кое-какую утаить можно.
Космята – старший сын в семье вместе с отцом тянули здоровый четырех ведерный котел в лопухи на конце огорода, когда на хутор въехали на уставших лошадях мокрые от пота татары. Казаки, последним движением забросив котел в высокую траву, сами нырнули следом. 
Они не торопились. Лениво покачивались в поскрипывающих седлах, по-хозяйски оглядывая замерший и обезлюдевший хутор. Из-под копыт с возмущенным кудахтаньем вылетали запоздавшие куры, запрыгивая лапами на плохонькие плетни, заливались лаем оставленные для охраны собаки (авось побрезгуют заходить). Космята с ужасом выглядывал из зарослей, чуть раздвинув лопухи. Отец опустил тяжелую руку на затылок, прижимая сына к земле. Оба замерли, боясь пошевелиться. Татары тяжело сползали с коней, расседлывались. Похоже, они собирались тут остановиться. Во дворе загоготали встревожено гуси, почуяв чужих. Из-под крыльца на врагов истошно лаяла беспородная Тоська. Кто-то из татар швырнул в нее чем-то тяжелым, и собачонка с визгом рванула на конец огорода под защиту хозяев.
Степанковых вытащили из травы спустя пару минут. Космята помнил замораживающий холод, разливающийся от ключиц в низ, к паху. Потные ручейки сползающие по щекам. И животный страх! Самое сильное чувство, испытанное им к своим 14 летам. Он изо всех сил старался не показать боязни, но руки дрожали не зависимо от его желания и только сумасшедшим усилием воли Космата удерживался от того, чтобы не заскулить, не завыть по волчьи от безысходности, от осознания близкой смерти. И еще из-за отца, замершего рядом со связанными за спиной руками, с бешенным, непокорным взглядом, присущим казачьему племени, и его последним «Прости» перед тем, как низкорослый татарин, прыщавый и отвратительный, походя, отрубил ему голову.
Космята очнулся только через несколько часов, наверное, от тряски. Он лежал поперек крупа вонючей лошади, вышагивающей в середине уходящего на юг татарского отряда. Хотелось скрипеть зубами от безысходности случившегося. Кричать и биться головой о камень. Но не находилось рядом поверхности, прочнее кожаного стремени, и, что там греха таить, верилось в удачу. Несмотря ни на что. Молодой крепкий организм не соглашался признать плен вечным состоянием тела идуши.Космята по невинности и по наивности четырнадцати лет не мог поверить и принять нынешнее унижение. Разум цеплялся за последнюю призрачную надежду на побег. А, значит, надо жить.
Тот поход, как Степанков узнал позже, сложился для татар неудачно. За неделю мытарств они так и не смогли одолеть засечную черту. И, надо же было такому случиться, единственным успехом  татарской сотни стал оставленный жителями богатый хутор. В избах много чего полезного насобирали. По окрестностям наловили немного скота.  А из главного хабара – людей, за которыми и ходили, поймали лишь одного мальчишку. Пожилого казака, захваченного с ним же, пришлось казнить на месте. И старый уже – много на базаре не дадут, и больно взгляд непокорный. Такого еще ломать и ломать. Да и сломаешь ли еще? Проще, голову долой. Мальчишка тоже слабый какой-то оказался: потерял сознание, когда на его глазах, по пыльной земле покатилась отцовская голова. Его решили поберечь: хоть что-то выручат в Кафе.

Неожиданно выбивающийся из радостного весеннего звучания шум привлек внимание Космяты. То ли недалеко всхрапнул жеребец, то ли глухо стукнул приклад о ствол дерева. Или и то и другое прозвучало одновременно? Насторожившись, на всякий случай достал кресало, рука опустилась на пистолет. И тут хрустнули ветки под копытами пока невидимых коней. В голых зарослях разглядел силуэты татарских всадников в лохматых шапках, быстро приближающихся к дороге. Похоже, враги уже видели его. 
– Попал, – мелькнула мысль, а руки  уже действовали самостоятельно, словно и не его. 
Он ударил кресалом, и – повезло – первая же искра зацепила фитиль, повиснув на нем шипящей звездочкой. Татары уже вываливались из леса. Не спуская с них глаз, он запрыгнул на телегу, в напряженном воздухе особенно тревожно свистнул кнут, опустившийся на круп кобыл. Cразуумудрился захватить оба отливающихся на солнце сиренью мускулистых зада. Лошади поочередно вздрогнули. И с ходу понесли галопом. Татары завизжали, повода натянулись, лошади начали разворачиваться.
– Стой, урус, – крикнул кто-то. – Куда ты? Мы просто говорить.
«Человек двадцать, – прикинул Степанков, поддавая жару кобылам. – Сейчас.., поговорим, как же».
Усевшись в громыхающей и подпрыгивающей на ухабах телеге задом наперед, он вытянул из-под сена первый самопал,  мысленно считая до тридцати – время горения фитиля. Враги пока не стреляли. «Да они не хотят шуметь, – догадался парень. – Наши в полу версте, не больше. А мне-то сам Бог велел не стесняться». Приободрившись, он ухватил свободной рукой шипящее ядро. Шершавое, оно удобно легло в ладонь. Размахнувшись, парень зашвырнул его, как мог далеко назад, в самую гущу всадников. И тут же выстрелил в ближайшего татарина, наяривавшего коня уже саженях в пяти от телеги. «А не лезь поперек батьки в пекло». Следом грохнула граната. От взрыва заложило уши, а дым временно скрыл картину происходящего.
Но не надолго. Первые всадники один за другим уже выныривали из облака дыма, азартно надсаживая лошадей. Парень выдернул из сена следующий самопал и замер, выбирая мишень. Телега быстро удалялась, а позади сквозь сизую завесу постепенно проявлялись силуэты остальных врагов. Свежий ветер быстро уносил дым к лесу.
Семь или восемь лошадей, вместе с татарами повалившись на дорогу, бились в кровавых лужах. Трое уцелевших бойцов, успевших спрыгнуть с падающих коней,  сейчас вытаскивали из седельных сумок оружие. Еще один враг дико кричал, вытягивая раздавленную ногу из-под мертвого животного. Какая-то лошадь кружилась на месте с перебитой шеей, татарин пытался ее удержать, но кровь заливала ему лицо и руки, и он растерянно оглядывался на товарищей. Но и им не до него. Несколько всадников, не попавших под гранату, бестолково кружили на месте, натягивая повода. Кто-то кинулся на помощь товарищу, придавленному лошадью. Молодой татарин, чем-то похожий на Пешку, одной рукой с усилием удерживая дергающую шею лошади, медленно заваливающуюся, другой оторопело вытирал ладонью залитое кровью лицо. Его сосед, совсем подросток, вдруг спрыгнув с лошади, бросился к ближайшему кусту, на бегу выпуская рвотную струю. Все это Космята разглядел в долю секунды.
Остальные враги, не попавшие под взрыв, быстро догоняли телегу. Худой татарин, со злым круглым лицом, в дорогом халате, подпоясанный шелковым кушаком, уже вытягивал саблю, саженях в трех. В него-то и разрядил парень второй самопал. Враг вскрикнул и медленно приткнулся к гриве – попал. Пятерка врагов от выстрела, словно опомнилась.  Разом ударив пятками лошадей, они развернулись веером, на сколько позволяла не широкая дорога. Разогнавшаяся телега подпрыгивала на кочках, как сумасшедший танцор под дудочку скомороха в праздничный день.  Погоня приближалась неотвратимо.
Третий выстрел пришелся в «молоко», телега как раз подскочила. Космята бросил бесполезный ствол на сено, выдергивая из-за пояса пистолеты. Лошади, не понукаемые человеком, тем временем сбавили ход, и татары стали нагонять еще быстрей. 
«Хотите поближе, значит. Ну давай, раз охота», – Космята, прищурившись, спустил курок. Ближайшего татарина, уже заносившего саблю в двух саженях от телеги, смахнуло с седла, словно ветром. Парень  тут же выстрелил еще раз. И снова  удачно, хоть и не так, как хотел: на спину откинулся дальний боец. Неуправляемая лошадь, заворачивая, понесла его тело в сторону леса. А вот следующий татарин уже зацепился рукой за телегу, готовясь на скаку перепрыгнуть в нее. Этого Космята допустить не мог. Сабля легко скользнула из ножен. Вражеская рука, намертво вцепившись побелевшими пальцами в край, повисла на  телеге. Ее хозяин, с ужасом глядя на хлеставшую из плеча кровь, быстро отставал.
Оставалось двое. «Теперь повоюем». Удерживая равновесие, Космята вскочил на ноги. Напуганные запахом свежей крови, лошади снова наддали. Удержав равновесие, подпрыгнул. Телега понеслась прочь, а он мягко опустился на пыльную дорогу. И сразу повернулся, извлекая левой рукой нож. Проскочившие всадники тоже разворачивали коней. «Ну, давайте, бараньи шкуры, посмотрим, кто  из нас лучше рубится».
Похоже, мгновенное уничтожение всего отряда одним казаком обескураживающе повлияло на врагов, лишив их возможности соображать здраво. Иначе бы они обязательно кинулись одновременно с двух сторон, и тогда Космяте пришлось бы туго. Но татары приближались по очереди. Один почему-то осадил коня, наблюдая, как второй, матерый татарин, промахнувшись первым ударом, подставил казаку спину. Космята не стал ждать, пока он развернется. Одним прыжком заскочив на круп за спину врагу, невидимым движением обнял его. Тот не успел ничего понять. Скинув мертвое тело с лошади, Космята вдарил пятками.
Второй татарин, сообразив, что остался один на один с врагом, уже улепетывал по дороге, низко пригнувшись к гриве. Парень шлепнул татарскую лошадь саблей плашмя. Та, словно прыгнула с места, рванув размашистым галопом. Все равно догонять телегу. Общественные лошадки, хоть и сбросили скорость до легкой рыси, но пока уверенно двигались, постепенно выбираясь из леса на открытое пространство у реки. На рубеже зарослей и луга казак догнал татарина. Они уже оставили позади телегу, впереди проблеснула сквозь деревья синяя полоска Великого Дона. Татарин до того напугался, что когда парень, пристроившись на скаку рядом, замахнулся на него саблей, он лишь зажмурился. В следующий момент голова врага покатилась по дорожной пыли.
Космята остановил разгоряченного татарского коня. С губ почти загнанного животного сползала пена. Оглянувшись, он проследил за падающим на бок телом врага. Дождавшись пока оно свалится на весеннюю траву, потянул чумбур. Прежде чем возвращаться, парень наклонился. Не слезая с жеребца, вытянул из-под обезглавленного тела татарина ножны от сабли. Саму саблю кое-как выдернул из крепко зажатого кулака. Другого оружия у врага не увидел. Рваный, затертый халат и простенькая сабля подсказывали ему, что особого навара здесь не найдешь. Он даже слезать не стал, рассчитывая на добычу у других татар, остававшихся за спиной. А если кто еще жив, то им же хуже.
По дороге он пересел в телегу, замершую на обочине. Кобылы, еще чутко пофыркивая на кровавые запахи, тянулись к траве. Последнюю татарскую лошадь привязал к задку телеги. Развернувшись, дернул вожжи. Лошади послушно переступили копытами.
На месте взрыва уже хозяйничало воронье – единственные живые существа на дороге. Жирные наглые птицы садились на трупы людей и животных и никак не реагировали на появление человека. Неубитые татары, если они и оставались после короткого боя, предусмотрительно покинули место сражения. Залитая кровью полевка парила в нагревающемся воздухе. Снова светило солнце, а Космята вдруг почувствовал, что его начинает мелко колотить. Напялив поглубже шапку, плотнее запахнул зипун. Надо еще собрать оружие и посмотреть по кошелям. И собрать все штаны. Нынче в подкопе портки – самый дорогой товар.  Практичный парень не сбирался бросать в лесу законную добычу.
Вдалеке нарастал гул множества приближающихся копыт. То казаки спешили на помощь.

Глава 15
Подземный ход постепенно удлинялся. Казаки с утра до вечера пропадали под землей, даже обед им приносили туда, чтобы не теряли времени. Однако работа шла медленнее, чем задумывали. После тридцатой сажени напоролись на каменную глыбу. Гранитная громада не поддавалась ни киркам, ни лопатам. Посовещавшись, решили уводить лаз в сторону, вправо. Наверное, это было неверным решением, но менять его на повороте тоже посчитали неверным. В результате только через пять дней сумели обогнуть камень. И лишь на седьмой крепость снова начала опять приближаться.
Космята после того памятного боя  с татарским отрядом два дня приходил в себя – его и тошнило, и рвало, и голова кружилась от слабости.  Дороня так и не понял, чем же он заболел. Вроде, уже пару раз плотно рубился с татарами. Не новичок. Но то же вместе со всеми. А тут один. Решили, что шибко переживал, даже с опытными бойцами такое случалось.
В первый же вечер Космята нашел момент, когда рядом никого, кроме Вруна, измельчавшего в ступе какую-то очередную травяную смесь, не было, и, сделав над собой усилие, собрался рассказать тому о встрече с Милой. Царапина на сердце, появившаяся после ее невольного от ворот поворота, еще саднила. Разговаривали под навесом, где обычно обедали. Космяту из-за плохого самочувствия на работу в этот раз не взяли, побоявшись, что потеряет сознание прямо в лазе, и он помогал дежурному казаку на кухне.  А после тяжелой смены под землей, пятёрка парней разбрелась, кто куда, Врун же занялся любимым делом – готовкой лекарства. В этот раз он обещал за один день вылечить Космяту.
Усевшись напротив через стол и малость помявшись, Степанков, прокашлялся. Повертев головой и никого рядом не увидев, начал сложный для себя разговор. Зашел издалека, и друг не сразу понял, куда он клонит. А когда сообразил, спина выпрямилась, и он упёр восторженный почти немигающий взгляд в подбородок друга. Так и сидел, не шевелясь. Только рука автоматически помешивала траву. Когда он закончил говорить, и с сознанием выполненного долга облегченно выдохнул, Врун отставил горшок в сторонку, и, постепенно заливаясь краской, потер переносицу. 
– Значит, нашел, говоришь? – он снова взял горшок. – А ты чего сказал?
– Больше ничего не говорил, – Космята с легким удивлением глянул на друга: он ему только что почти слово в слово передал весь разговор с девушкой.
– Ага, – Дароня отставил горшок. – А до лекарни далеко?
Парень пожал плечом:
– Да нет, коли надо, провожу.
Дароня словно очнулся:
– Я тебе провожу, – схватив горшок, начал яростно толочь содержимое. –  Сам доберусь как-нибудь. Вот, посвободней будем, – взгляд его стал мечтательным. – И съезжу.
Космята, посчитав дело выполненным, поднялся. Дароня даже не заметил ухода друга.

Еще неокрепшего его приехали поздравлять главные атаманы.  В полусотню Валуя выбрались Михаил Татаринов, Алексей Старой и Иван Косой, даже дед Черкашенин пожаловал, желая лично взглянуть на героя. Атаманы, что помоложе, неспешно сползли с седел. Валуй с Борзятой,чуток волнуясь, встречали гостей.
Степанков выглянул  из шалаша. Догадавшись по чью душу суета, поплевал на ладонь. Сняв шапку, пригладил взъерошенные волосы. И снова напялил островерхий, как у всех казаков, головной убор. 
Утро разгоралось светлое, ясное. Нежно зеленая листва тихо покачивалась на легком ветерке. За спинами товарищей Космята не видел прибывших, но наперед не спешил, полагая, что когда понадобится, позовут. Вокруг, поправляя кушаки, толкались казаки, свободные от работы, человек двадцать. Еще давеча из главного шалаша приезжал гонец с новостью, и все уже знали, что за нужда привела атаманов. Валуй коротко рассказал, как идет подкоп: награды-наградами, но о главном в первую очередь. Черкашенин, сверху поинтересовавшись здорово ли ночевали, окинул взглядом столпившихся станичников.  Ему не в лад ответили «Слава Богу», и старик-атаман, не торопясь, сполз с кобылы. Растолкав расспрашивающих о делах атаманов, попросил указать на Космяту. Казаки дружно расступились, открывая взглядам покрасневшего Степанкова. Десятки глаз остановились на парне. Космята, невысокий, хоть и широкий в плечах, на богатыря явно не тянул. После перенесенного недомогания он осунулся и вроде как потемнел лицом.
– Да.., – протянул Татаринов, – а с виду и не скажешь.
– А наш брат, казак, на лицо хоть  и неказист, зато внутри стержень, как лом, – не согласился Старой.
Дед Черкашенин, пробравшись вперед, оглянулся на Валуя:
– Кто тут Степанков?
Лукины одновременно протянули руки, выцеливая пальцами друга.
Космята покраснел еще пуще. Темные впалые щеки пошли густыми красными пятнами.
– Не дрейфь! – приободрил Иван Косой, подмигивая. – Дед у нас только с виду суровый, а так добряк добряком.
Атаманы дружно засмеялись. Старой пригладил усы:
– Нашел добряка! Да он за свою жизнь столько ворогов перерезал, сколько казак таранок не съел.
Приблизившись, дед подслеповато прищурился:
– Это и есть богатырь? 
Космята, стесняясь, неловко переступил:
– Никакой я не богатырь.
Старик усмехнулся:
– То верно, на богатыря ты не похож. Ну, так мы с голозадых времен ведаем: Бог не в силе, а в правде. Так ведь, казаки? – он обернулся к атаманам. Те важно закивали. – Казак не плечами силен, а удалью и храбростью. Скольки живу, стольки и убеждаюсь, – подтянув к себе несопротивляющегося парня, крепко обнял. – Все бы так воевали, татар не осталось.
– И турок, – добавил Татаринов, вежливо отодвигая расчувствовавшегося старика и тоже обнимая парня. – Так и держи. Молоток! А это, – он повернулся к сопровождающему казаку, держащему на вытянутых руках саблю в дорогих ножнах, украшенных золотой росписью и каменьями, – тебе. Владей и бей супостата также геройски.
Космята, растроганно приняв саблю, замер, не зная, что с ней делать. На выручку пришел Валуй:
– Давай подержу.
Тут же  парень попал в крепкие руки Ивана Косого:
– Видал, какие у меня казаки,  все как один херои! –  хлопая смущенно улыбающегося Космяту по плечам, оглянулся на остальных казаков Валуйской полусотни. – А ты их – землю копать! Да им воевать, как нам с тобой кулеш лопать – больше пользы принесут.
– То мы обсудим, – пообещал Татаринов.
– Может, мне их отдашь? – Старой в свою очередь поздравил вконец засмущавшегося парня. – Мне такие нужны.
– Ха, держи карман шире. Своих воспитывай, – Иван Косой шутливо оттянул от Космяты крепко обхватившего его и не желающего отпускать Алексея. – Он один мне в тысячу два десятка сабель поставил, а у тебя такие есть?
Старой озадаченно почесал затылок, припоминая, и добродушно развел руками.
– Нетушки.
– То-то же.
Михаил Татаринов оглянулся на поднимающееся над дальними деревьями солнце:
– Ну все, поздравили казака, пора на службу. А то он еще слабый, гляди упадет.
– Не упаду, – прогудел счастливый Космята.
Атаманы забрались на лошадей. Дед Черкашенин покряхтел, возвращая на место съехавшее седло, даже охнул малость, словно примеряясь. Дароня было двинулся помочь. Но старик, неожиданно молодо подпрыгнув, уже из седла смешливо оглянулся на приближающегося казака.  Врун в первый момент смутился, а потом широко улыбнулся:
– Ну, ты, дед, силен!
Тот лишь усмехнулся в седые усы. Атаманы поочередно подняли руки, прощаясь. Натянулись, разворачивая лошадей, повода. Станичники, широко улыбаясь, в ответ тоже вскинули руки.
Только они отъехали, как Космята бессильно сполз спиной по столбу. Казаки бросились к нему. Парень побледнел, на лбу выступила испарина.
– В халабуду его! – скомандовал Валуй.
Несколько пар рук подхватили героя и понесли. Пахом Лешик, только что выбравшийся из лаза, вытянул за собой корзину с землей. Углядев процессию, глянул в след казакам с легкой завистью: он к атаманам не успел.

Рядом говорили. Слова разобрать не получалось, сквозь муть, застилавшую мир, доносился неразборчивый бубнёж. Почувствовав на лице холод, Космята очнулся.
Рука Дарони поправляла тряпицу, пропитанную водой. Капли, стекая по щекам, убегали за шиворот. Он повернул голову. В шалаше собрались ребята из пятерки, кроме раненного Пешки. Борзята внимательно слушал атамана, натирая полотно кинжала о кусок войлока. Валуй, заметив движение Космяты, улыбнулся:
– Ну, наконец, очухался. А то мы уже переживать начали.
Подскочил и пересел поближе Борзята. Поправив сено под головой, с самым серьезным видом склонился к уху:
– Саблю дашь поносить?
Приподнявшись, Космята уперся рукой:
– А вот шиш тебе. Сперва столько же татар угробь.
В шалаше засмеялись.
– А что тоже, как ножи, вторую саблю на пояс повесишь? – невинным голосом поинтересовался младший Лукин.
– А вот то не твое дело. Захочу и повешу.
В шалаше снова засмеялись. Борзята усмехнулся: 
– Огрызается. Значит, жить будет. А ты чего это вздумал в обморок валиться? – Борзята подхватил съехавшую тряпицу.
Поднял перед собой, встряхивая. Неловко примерился положить обратно. Вытянув руку, Дароня перехватил повязку у младшего Лукина:
– Слаб он еще, не понятно что ли? Думаю, завтрева совсем оклемается. Это как перед рассветом, самая тьма. Так и тут – перед выздоровлением самый тонкий момент – вот и свалился от переживаний.
Валуй подполз на коленях:
– Ты давай вставай – а то без тебя работа не идет. А теперь и без Пешки, кого-то к нам забирать придется.
Космята смущенно  отмахнулся:
– Завтре точно оклемаюсь. Врун знает, чего говорит.
Вход в камышовый шалаш загородила чья-то фигура. Все дружно обернулись.
– Ну и чего тут наш херой? – Пахом Лешик присел у края халабуды. – Очухался?
Космята мотнул головой:
– Очухался, кажись. Больше не буду.
– Конечно, не будешь, Дароня обещат. Да, Врун?
– Истинный крест, – он перекрестился двумя пальцами.
За тонкой стенкой халабуды раздался громкий голос Арадова, отправлявшего следующую смену под землю. Тихо переговариваясь, казаки собирались у лаза.
– Мы апосля них пойдем, – Борзята разгладил кожаную накладку  на коленях и сжал зубы: тряпица оторвалась от засохшей корки. Кровь тонкой струйкой сползла по ноге.
– Я с вами, – Космята скинул труху с шеи. – Я уже могу.
– Ага, – отозвался Дароня. – Не хватало, что бы нам вместе с землей еще и тебя оттуда тащить.
– Да ну, братцы, я…
– А ну замолчь, – оборвал его атаман. – Завтрева, может, пойдешь. Как себе чуять будешь.
– Так, меня возьмите, – Пахом Лешик,  обернулся к Валую. – Моя смена еще не скоро, а нынче я с вами спокойно могу.
Валуй недоверчиво покосился на Пахома:
– А завтра за тебя кто?
– Сам. Зачем за меня? Я дюже здоровый.  Три смены зараз отработаю, не то, что две.
Дароня покачал головой:
– Ох, и тяжко будет…
– Ничого, – Пахом показал белые здоровые зубы. – Мне не в первой. Мы – чиги, привыкшие.
– Ну, не знаю, – засомневался Валуй. – И верно, уж больно тяжко, подряд две смены. Ты же только что из-под земли.
– Не сумневайся, атаман. Мое слово твердое. Сказал – не отговоришь.
– Ладно, – сдался Лукин. – Разок сходишь, пока Космята слабый. Но только раз.
– Сколько надо, столько и схожу, – улыбаясь, Пахом подтянул кожаные наколенники. – А наш гроза татар нехай выздоравливает.
На улице стихли голоса. Смена копателей ушла под землю. Валуй задумался. Спросить или не спросить. Сколько вместе с Пахом уже воюют (пока в основном, кротами), а так и не нашел момента выспросить. Пахом продвинулся от прохода вглубь шалаша, и уже о чем-то беседовал с Дароней. Валуй решился. Подсев поближе, тронул товарища за руку.
– Слышь, Пахом, все спросить хотел. 
Тот обернулся. Заметив сомнение атамана, подбодрил:
– Спрашивай, ну, чаво?
– Ты вот из чигов, говоришь. Не обессудь, слышал обзывают северных по Дону чигами голопузыми, а кто такие, не знаю.
Пахом не удивился вопросу. Грустно вздохнув, уселся поудобнее:
– Не ты один не знаешь. Старички про нас ведают еще, а кто помоложе – те и не слыхали.
Валуй заметил, что в шалаше умолкли разговоры, парни замерли, прислушиваясь к неспешному говору Лешика.
– Казаки – черкасы Украины – наши сродственники, – продолжил Пахом негромким голосом. – Потому что с Кубанских земель туда пришли. Давно уже, лет сто, поди, как. А жили тогда широко: до Пятогор городки стояли. И в горах, и по Кубани, и в лиманах наши обитали. Наших тогда греки с Тавриды джанайцами кликали. Там еще наших помнят.
Потихоньку шибко тяжко на кубанских землях стало. Адыги с одной стороны бьют, шапсуги с другой, татары и ногаи наведываются – это с третьей. Наши прапрадеды до сорока тысяч войско выставляли супротив ворогов. Времена золотые были. Храмы по всей Кубани стояли, и в Тамани. Свой патриарх сидел, с Москвой, с Константинополем связи держал.
Апосля переселения на Днепр, деды уже – не больше пяти-десяти тысяч выставить могли. И начали они нас теснить помаленьку. То одну станицу разорят, то другую. А когда отцы власть имели – мор прошел по нашим землям. От татар, вроде бы, завелся. Мало людей выжило. Вот тогда, пришлось тем, кого зараза не одолела, дальше в горы и леса уходить. Часть в лиманах закрепились, те рыбари, они уже войско не выставляют. Больше на то, что на островах не достанут, надеются. Часть тогда же на верхний Дон переселилась. Вот их по старой памяти и дразнят чигами голопузыми. Перебирались-то без казны особой. Оружие только и унесли с собой.
А нас сейчас уж совсем мало осталось. Мы в предгорьях жили. Горцев в кулаке держали. Но сейчас уже не то, что раньше. Лет десять назад наша да соседняя станицы, последние уж, ушли в кубанские плавни. Так что мы теперь там осели.
Адыги про наше место новое уж прознали, да как захватить не ведают – больнее дорога к нам топкая, да дикая. Но пытаются. Двести сабель осталось. А супротив нас – тыщи. Потому и сюда под Азов не смогли прийти все, кто хотел. Атаман два десятка отпустил только. И то не хотел. Насилу уговорили. Его понять можно – каждый боец на счету. Враги-то не успокоятся никак. Все ищут, как бы до нас добраться. Нет-нет, отлавливаем лазутчиков. Думаю, рано или поздно, найдут они к нам дорогу и тогда.., – он опустил голову, не договорив.
В шалаше стало тихо. Валуй услышал, как Борзята выдохнул:
– Да, дела..
Космята наклонился вперед:
– А чего ж вы тоже куда-нибудь не переберетесь, к сродственникам там, или к нам, на Дон? Со своими завсегда лучше отбиваться.
Пахом преувеличенно бодро выпрямился:
–  Старики говорят, ежели и мы уйдем, то Кубань насовсем нерусской станет. А потом, когда царь-батюшка опять ее заселить захочет – кто ему поможет? Верим, дождемся этого времени. Вот и держимся изо всех сил. А надолго ли нас хватит, то одному Господу известно. 
В этот момент от едальни прозвучал гулкий голос готовника: «Кушать, казаки!», и все вдруг зашевелились, заулыбались. Валуй положил руку на плечо Пахома:
– Ты на нас, ежели чего, надейся. Подсобим.
– Добро, – не стал отнекиваться казак.
От едальни крикнули еще раз, громче, и станичники поспешили на выход. 

Глава 16
Днем на противоположном берегу протоки разгорелась жаркая сеча с ногаями. Туда только давеча перебрались полутьма туркменов и две сотни казаков, и вот сразу бой. Казаки собрались на берегу Дона и, тихо переговариваясь, пытались разглядеть, что там происходит. Прибрежные кусты и ивы загораживали сражение, и казаки старались  угадать по звукам. Оттуда глухо доносились людские крики, ржанье лошадей и звон сабель. По слухам туркменам и казакам противостояли две тысячи всадников. Валуй порывался собрать своих ребят и переправиться через Дон, но Иван Арадов остановил его, пристыдив: «От нас подземный ход ждут, а не геройских подвигов, одного Космяты хватит покеда». Казаки с тоской проводили взглядами станичников, не приставленных к строительству лаза, торопливо грузящихся в струги. Вздохнув, копатели снова занялись делом.
Валуй ухватил вязанку толстых жердин. Собираясь потянуть их за собой в темный лаз, перекинул завязь через шею. И вдруг услышал топот копыт. Всадник приближался, будто на пожар торопился. «Опять чего случилось»? –  атаман почувствовал, как на сердце шевельнулась тревога. Подняв голову, увидел незнакомого казака, осадившего коня рядом
– Кто здесь атаман Лукин?
Весь текст можно прочитать в книге "Ворота Сурожского моря".