Анюта - дочь крестьянская

И.В.МАСЛОВ. АНЮТА - ДОЧЬ КРЕСТЬЯНСКАЯ (повесть) Издана: Верхне-Волжское книжное издательство, г. Ярославль, 1968 год. Тираж 30 тыс. экз.



     Повесть Ильи Маслова «Анюта — дочь крестьянская» рисует жизнь глухой сибирской деревни в период Октябрьской революции и гражданской войны. В центре повествования крестьянская семья Бунаевых. С большой симпатией относится автор к Анюте Бунаевой, ее мужу Василию Горлову, одному из организаторов Советской власти в Таловке. В повести им противостоят лавочник Кривой Спиря, его сын Василий Сизиков, есаул Чмых, прапорщик Опарин — тот сброд, на котором держался колчаковский режим в Сибири. Жизнь постоянно сталкивает непримиримых противников: партизана Горлова и белогвардейца Сизикова. Колчаковский подручный Сизиков выслеживает партизана и жестоко расправляется с ним. Анюта с дочерью на руках убегает в ночную тайгу. Повесть кончается разгромом карательного отряда партизанами и восстановлением Советской власти в таежной Таловке.

     АНЮТА - ДОЧЬ КРЕСТЬЯНСКАЯ

     Повесть

     Глава 1

     У плотной закрайки леса прилипла к земле бревенчатыми избами деревня Таловка. С трех сторон ее надежно защищал от студеного дыхания ветров сосновый бор. И только с юга не было преграды ветровым потокам. Здесь, на открытых просторах, широко распластались равнинные займища. На солнечных кулигах мужики испокон сеяли хлеб. Урожаи ссыпали в закрома не ахти увесистые, но к соседям занимать не ездили. А вот в Таловку приезжали и за хлебом, и за мясом... и за орехами кедровыми.

     От пестрых мартовских проталин до осенних звонких заморозков таловцы трудились до упаду: сеяли, косили, молотили, овощи выращивали, ягоды собирали, грибы солили, дрова заготавливали, занимались охотой — «страдовали в тайге». Под вой пурги — отсыпались, грели бока на широких русских печках, ели горячие шаньги, обмакивая их в тягучий янтарный мед или густую сметану, пили хмельную брагу, справляли шумные свадьбы, иной раз неделю-две гуляли, пьяные дрались до полусмерти и тут же со слезами на глазах обнимались, целовались и клялись в верности. Всякое бывало.

     Толстостенный дом Бунаевых глазел на полдень. Стекла в рамах — родниковой чистоты. И в доме все блестело; полы, лавки, табуретки красились если не каждый год, то через год непременно. От двери в горницу бежала зеленая домотканая дорожка. В сенях и на крылечке пестрели толстые дерюжные пятачки, о которые вытирали ноги, прежде чем переступить порог. На окнах в горшках стояли цветы без единой пылинки на сочных листьях; каждую субботу их обильно обрызгивали теплой водой. Зиму и лето огненно цвела пахучая герань. Стыдливо опускал свои розовые колокольчики комнатный клен с бело-пестрыми листьями. Мясистый столетник держали для лекарственных целей.

*****

     Тонкие тюлевые занавески отражались в белобоких косяках. А какая посуда была у хозяйки Дарьи Ивановны — будто сейчас куплена!
     — Последнее дело, когда люди попрошайничают, — говорила она соседкам. — Купить не на што? О господи, не верю. Деньги на чугунок али на сковородку у доброго человека всегда найдутся!

     Новая шатровая крыша дома Бунаевых еще не успела почернеть от дождей: Тимофей Демьяныч обновил ее только в прошлом году. А ступишь на двор — ни соринки. Каждый вершок вылизан упругой метлой. Здесь уж сам Тимофей Демьяныч полный хозяин. Сарай, конюшня, хлев, курятник, погреб — все сделано прочно, надолго. За двором — огород, обнесенный высоким плетнем из толстых прутьев. К сараю примыкает сеновал с двумя прикладами душистого сена — лугового и степного. В дальнем углу — ток, синий и гладкий, как лед. В молотьбу здесь посвистывает бич, и потные в пахах лошади, помахивая головами, бегают по кругу.

     Золотая россыпь, отделяясь от широкой деревянной лопаты, летит вверх, тает, как дымок, тяжелые розовые зерна падают на ворох, а легкая полова оседает в стороне. В чуть приоткрытые хворостяные воротца лезут напуганные куры, кудахтая и наседая друг на друга. Хотя за огородом и протекала речка Олея — бурная весной и полноводная почти все лето — во дворе был свой колодец с журавлем. На одном плече его висела грузная, окованная железом бадья, на другом — старое колесо с камнем. У высокого сруба на рогатинах вытянулось широкое корыто, выдолбленное из цельного дерева. Три раза в день в это корыто наливали воду, и тогда вся живность — птица и скот — устремлялась к нему.

     По местным понятиям Тимофей Демьяныч жил ни бедно, ни богато. Собираясь в дальний путь, он обычно закладывал в возок пару лошадок. Коней он всегда держал молодых, резвых. Для пахоты имел пару быков — рога не достанешь. К ним — на передок — припрягал лошадей, и они легко тащили двухлемешный плуг. В теплом хлеву наливались жиром розовобокие свиньи. Одного кабана он колол при первых заморозках, другого — к рождеству. Резким блеянием оглашали двор по вечерам овцы, тесной гурьбой прибегавшие из стада. Гоготали гуси, крякали утки, пыжились сизоголовые индюки. Мычали гладкие коровы, выжидающе посматривая на крыльцо, когда хозяйка, подвязанная передником, выйдет с ведром в руках и вынесет им теплое пойло.

     Дарья Ивановна наравне с мужем ворочала вилами, граблями, косила, жала. По праздникам супруги Бунаевы любили выпить и попеть. И больше всего по сердцу им были песни: «Эй, баргузин, пошевеливай вал» или «Шумел камыш, деревья гнулись». Тимофей Демьяныч в таких случаях встряхивал кудлатой головой на короткой шее, хватался рукой за пышную бороду, теребил ее шершавыми пальцами и выводил песню на самых высоких нотах. Щеки его багровели, на шее вздувались синие вены — толщиной в палец, глаза заволакивались голубоватой дымкой.

     Дарья Ивановна пела еще голосистей. Лицо ее — маленькое, симпатичное, — делалось бледным, а глаза — большими и влажными. После каждой песни она вытирала рот платочком, совала его под тугой рукав кофты и приговаривала:
     — Тиша, ты шибко высоко не бери — голос сорвешь.
     А тот отвечал:
     — Сорвем, другой поставим! Долго ли нам, кузнецам да малярам.
     Любил Тимофей Демьяныч поохотиться, отмахать десятки верст по таежным распадкам в погоне за зверем. Ружье у него было с витыми стволами и такими же чистыми, как посуда у Дарьи Ивановны.

     И еще Тимофей Демьяныч любил удивить людей неожиданной выходкой. Однажды его чуть не разорвал пес лавочника Кривого Спири. Было это зимой. На улице, против открытых ворот двора лавочника, стояли мужики. Подошел к ним и Тимофей Демьяныч — подвыпивший ради праздника. Он был в черном полушубке, телячьей шапке, рукавицах-мохнашках. Волчок, задыхаясь от злобы, лаял на мужиков, и они посмеивались: вот, мол, какую лихую собаку завел лавочник Кривой Спиря, — злая, как сам хозяин.

     Тимофей Демьяныч выплюнул изжеванную цигарку, посмотрел на мужиков — эх, мол, вы, трусы! — и пошел к воротам, а потом все дальше, в глубь двора, к собачьей будке. Мужики закричали: «Вернись, Тимофей!» Но он шел, не слыша окриков. В нескольких шагах от собаки стал на четвереньки и пополз. Волчок перестал лаять, трусливо поджал хвост и, оглядываясь, поспешил к конуре. Тимофей Демьяныч, по-звериному рыча, грозно надвигался на собаку, подполз к будке и потянул за цепь. Волчок закрутил головой и вдруг набросился на смельчака. Мужики бросились отгонять разъяренного пса. В ход пошли палки и смерзшиеся комья навоза. А Тимофей Демьяныч, отряхивая с шапки снег и надевая ее, растерянно улыбался. Потом сказал, потрясая кулаком:
     — Погоди, пес собачий! Другой раз я тебе рот до ушей раздеру!
     После, когда протрезвел, виновато оправдывался перед женой:
     — Да я хотел загип... загип... тизировать его, черта, а он возьми да на меня...
     Вот тебе и загиб... Дарья Ивановна оттаскала супруга за длинные волосы, приговаривая:
     — Не делай больше так, окаянная душа! Не кичись своей дурацкой удалью! — поучала она.

     Глава 2

     У Бунаевых было две дочери — Прасковья и Анюта. Росли они трудолюбивыми и покладистыми. Родители радовались: таким сговорчивым невестам легко будет подобрать женихов. Но в жизни обошлось не так. Старшую, Прасковью, родители прочили выдать за своего же деревенского, Алексея Рогова, а она — возьми да и выбери себе жениха в городе.

     Алексей Рогов хотя и не первый год ходил на вечорки, однако был робким. Парни подсмеивались над его застенчивостью. Бывало, кто-нибудь из них пригласит девушку на танец — и тут же толкнет ее в руки неуклюжему Алексею. Такое не раз проделывали и с Прасковьей.
     — Ндравится тебе Бунаева? — спрашивали парни Алексея.
     — Гы-гы, — скалил он кривые крупные зубы.
     — Губа не дура. Давай, женись на ней!
     Прасковья злилась, ругала парней, а иногда и кулаки в ход пускала.

     Старика Рогова считали богатым в деревне. Он прочно обосновался рядом с домом лавочника Кривого Спири — построил большую избу, купил сенокосилку, жатку. Каждое лето накашивал много сена и торговал им. Спал — и во сне видел собственную лавку с красным товаром. В его лице Кривой Спиря предугадывал сильного конкурента и ненавидел. По каждому пустяку они ссорились и угрожали друг другу.

     Прасковья не любила Алексея, говорила, что он бука, не может трех слов связать, что он никогда не умывается с мылом и от него «несет, как от козла». Другой бы возмутился, что на него возводят такой поклеп, но Алексей молчал. Он любил Прасковью и все прощал ей. И когда по деревне упорно пошел слух, что Алексей скоро пришлет сватов к Тимофею Демьянычу, Прасковья постаралась перехитрить своих родителей и жениха.

     Однажды Тимофей Демьяныч повез в город продавать битую птицу, тушки баранов, три мешка пшеницы, прихватил и куль кедровых орехов. Обычно ездил на базар в уездный город — до него ближе, — но на этот раз отправился в губернский. Поехала с отцом и Прасковья.
     Бунаев остановился у знакомого — владельца ветряной мельницы. Сын мельника Антон с утра до вечера был занят делом и приходил домой весь в мучной пыли. Впервые увидев Прасковью, он изумился:
     — Ты это в кого такая рыжая?
     — В тебя, — смело ответила Прасковья.

     Антон усмехнулся.
     — Рыжие, говорят, счастливые. Правда?
     — Не знаю.
     — А кто знает?
     — Наверно, ты, раз говоришь.
     — А сколько тебе лет?
     — Все мои, сколько есть.
     — Языкастая... Не дай бог такую сосватать!
     — А ты не сватай!

     Поужинали. Тимофей Демьяныч с хозяином вышли на улицу к лошадям. Мельничиха скрылась в горнице готовить постели. Антон и Прасковья остались на кухне с глазу на глаз. Антон подмигнул девушке и больно ущипнул ее. Прасковья не вскрикнула, как обычно делают все девушки в таких случаях, а, плотно сжав губы и нахмурив брови, шлепнула Антона по плечу ладонью. Антон заулыбался и обнял ее. Другая бы начала сопротивляться, стыдить молодого человека, но Прасковья не сделала этого, она жарко шепнула ему:
     — Сейчас мать войдет... Бессовестный!

     И Антон отпустил ее. Утром Тимофей Демьяныч уехал, и задержался дома на целую неделю. За это время молодые успели влюбиться, и когда Бунаев вернулся, они бухнулись ему в ноги:
     — Тятенька, благословите...
     Тимофей Демьяныч так и ахнул.
     — То есть как? — спросил он.
     Ему показалось обидным, что дочь сама себе выбрала жениха, — да еще где? — вдали от родного гнезда! — и у него в глазах все поплыло.
 
     Но тут, весьма ко времени, подал голос сам мельник:
     — Али не радостно тебе, сват?
     Сват! Породниться с мельником — не так уж плохо, и Тимофей Демьяныч тряхнул головой.
     — Да я чо... Я ничо... Только вот как-то все... неожиданно.
     И Тимофей Демьяныч велел молодым подняться. Он положил правую руку на плечо Прасковьи, а левую — на плечо Антона, и сказал:
     — Дети, я не супротив... Но как мать?

     Прасковья озарилась:
     — Тятенька, лишь бы вы были согласные... А мамку мы уговорим.
     Польщенный такой лестью, Тимофей Демьяныч только и смог выговорить:
     — Имай вас леший! Так уж и быть!
     Прасковье повезло. Антон оказался любящим мужем и хорошим семьянином. Родители вскоре поставили молодым новый дом. Антон начал заводить «свое дело» — строить ветряную мельницу. Каждое лето молодые супруги приезжали гостить в Таловку.

     Глава 3

     И вторую свою дочь, Анюту, Бунаевы чаяли отдать за своего, деревенского парня, но и тут не обошлось без своенравия младшей...
     — Твоя дочка всем взяла — и красотой, и приветливым нравом, — всякий раз говорил Дарье Ивановне при встречах лавочник Кривой Спиря. — Такая не засидится в девках. Выбирай только, Ивановна, кафтан по плечу, — намекал он ей. Конечно, для матери была лестна такая похвала, и ей хотелось выдать дочь за богатого жениха. Но где их взять, богатых-то женихов?

     За Анютой ухаживал сын лавочника Василий Сизиков. Дарья Ивановна точно знала это. Но разве Анюта пойдет за Сизикова после того, как он опозорил себя на всю деревню, связавшись с Груней Шлеповой? Ни в жизнь! Анюта так и сказала родителям:
     — Лучше отдайте за вдовца, у которого полон дом детей... Или за старика, которому нужна не жена, а нянька, но только не за этого...

     Она даже не находила слов, как назвать Сизикова, так он был противен ей.
     — А ежели насильно отдадите — утоплюсь, а то и повешусь...
     — Никто тебя насильно не собирается отдавать, — успокаивал ее Бунаев. — И глупостей ты не говори, а то: «Утоплюсь!», «Повешусь!» И ты, мать, оставь свои советы. Они не нужны никому... Года ее ешшо не ушли. И печалиться о женихах рано...
     — А чем плох-то Василий Сизиков? — замечала Дарья Ивановна.
     — А чем он хорош? — вскипала Анюта.
     — Ты забыла про Груню?
     — С кем грех не бывает... И она тут виновата.
     — Помолчим! — обрывал разговор Тимофей Демьяныч и строго смотрел на жену.

     В деревне жила вдова Алена Шлепова с сыном Борисом и дочерью Груней. И хотя Борис был младше сестры, но успел давным-давно жениться, обзавестись детьми, а Груня все не могла выйти замуж.
     Еще грудным ребенком она выпала из люльки, и у нее стал расти горб. Лицом Груня была красивая, душой — добрая, но из-за болезни покривилась.
     Она ходила на вечорки, голосисто и звонко пела, но вот незадача — горб. Двадцать шесть минуло ей, а она все сидела в девках, тайно обливаясь слезами. Как сошелся с ней Василий Сизиков — никто не знал, только стали замечать: у Груни растет живот, по лицу пошли пятна и разводины.

     Мать подступила к дочери:
     — Кто опозорил?!
     Брат тоже басил, хмуря белесые брови:
     — А ну, скажи, кому салазки свернуть?
     У Груни горели щеки от стыда.
     — Никто меня не позорил. Сама виновата.
     — Ах, так! — и мать оттаскала дочь за волосы.
     Брат хотел поддать пинка.
     — Не сметь! — прикрикнула на него мать. — Это дело наше, женское. Разберемся.
     Брат даже побелел, закрыл глаза — позор ударил в самое сердце.
     — Нет, я не могу больше так!
     И ушел от матери, взяв в охапку детей.

     Родилась у Груни девочка. И все ахнули: вылитый Василий Сизиков! Бабам на полгода хватило разговоров. Все обвиняли Сизикова. Парни не давали ему прохода. А он скалил зубы и отделывался шуточками:
     — Вы чо ко мне пристали? Может, это ветер надул ей!

     Все знали крутой нрав Кривого Спири и ждали, что он жестоко расправится с сыном. Однако шло время, а Кривой Спиря молчал. И вот однажды на всю деревню раздались вопли. Василий чем-то не угодил отцу. Кривой Спиря толкнул его в амбар, плотно прикрыл за собой дверь, накинул толстый крючок, туго входивший в петлю, не торопясь снял с гвоздя новый ременный налыгач и начал учить сына, или, как он говорил, «добавлять разума». Стегал по плечам, спине, бедрам, приговаривая:
     — Это тебе за Груньку! Это, штобы не пил! Это, штобы родного отца слухал! Пакостник!

     Василий выгибался, хватал отца за руки. Парень чувствовал в себе достаточно сил, чтобы справиться с родителем, но сдерживал себя.
     — Тятька, перестань! Тятька, ну хватит!
     И вдруг с его языка слетело:
     — Я ведь тоже могу...
     Отец задохнулся от злости.
     — Ах, угрожать, стервец?!
     Сбил сына с ног и хлестал лежачего. Василий закрыл лицо руками, сжался в комок. Кривой Спиря надсадно ревел, ухал. Неповоротливая лавочница, едва передвигающаяся от полноты, тут, как рысистая лошадь, бегала вокруг амбара, хлопала руками по бедрам и кричала:
     — Ратуйте, добрые люди!

     Кривой Спиря, накинув на шею Василия налыгач, поволок его из амбара. Крик лавочницы перешел в визг и отчаянные вопли. Она ухватила тяжелые березовые грабли и двинулась на мужа; огрела его по спине тыловой стороной колодки. Кривой Спиря согнулся от удара, втянул голову в плечи и какое-то мгновение стоял с закрытыми глазами. Вдруг вырвал грабли у жены, бросил их на землю зубьями вверх и тяжелыми сапогами прошелся по колодке —  зубья, как сухари, захрустели. Подвернувшуюся жену толкнул кулаком в грудь, и она, взмахнув руками, плюхнулась в корыто, из которого кормили свиней.

     — Ирод! Кровопийца! — выдохнула она.
     С надрывным хрипом тащил Кривой Спиря сына через двор, в дальний угол, где были воротца, ведущие к речке. Сзади — пыль столбом. Все живое во дворе всполошилось: Волчок неистово лаял от своей конуры, куры кудахтали, телята, задрав хвосты и навострив уши, отбежали в сторону и удивленно смотрели, точно спрашивали — что же это делает человек над человеком? На склоне к речке слетел сапог у Кривого Спири. Неуклюже ступая на голенище, лавочник запнулся и упал.

     Пока отец вставал, Василий почувствовал, что на шее у него ослаб налыгач. Сорвав с себя петлю, сын вскочил и бросился на отца. Живым клубком покатились под уклон и — в воду. Окунувшись с головой, вынырнули порознь и снова сцепились — да так крепко, что, казалось, никакая сила не растащит их. То один упадет, то другой, то сразу оба скроются под водой.

     Наконец, Василий цепко ухватил отца за руку, и, зная, что тот не умеет плавать, упорно тащил его на глубокое место.
     — Не уйдешь! Утоплю!
     Кривой Спиря отчаянно отбивался, стремился к берегу и тащил за собой Василия. И только подоспевшие мужики разняли их.
     — Все одно женю тебя на этой горбунье! — не унимался Кривой Спиря после этого случая.
     — Ну и жени! Будешь горбатых нянчить.

     Кривой Спиря плевался и уходил подальше от сына. Все это настолько принизило Василия Сизикова в глазах однодеревенцев, что его начали презирать, смеяться над ним. Парни дали ему прозвище — «Груня».
     — Эй, Груня, куда пошел?
     — Груня, дай закурить!
     От злости Сизиков скрипел зубами и даже пытался пустить в ход кулаки, если дразнивший был слабее его.
     Девки стыдились даже разговаривать с ним. Анюта Бунаева возненавидела Сизикова.
     — Не подходи ко мне, — говорила она. — Я не знала, что ты такой мерзавец...
     — Нюра, я объясню тебе все.
     — Не надо мне твоих объяснений!
     Сизиков подумывал избить Анюту, но побаивался парней — они ведь тогда могут устроить ему «темную».

     Глава 4

     В жаркий августовский день, когда над тихими полями и густыми зелеными перелесками плыла золотистая паутина, в Таловку въехали переселенцы. Было их подвод пятнадцать. Заморенные лошаденки едва тянули скрипучие телеги. За ними устало плелись бородатые мужики в холщовых портах и рубахах. Обоз остановился на середине деревни, против лавки Кривого Спири. Было воскресенье, и несмотря на то, что уже началась жатва, многие таловцы сидели на завалинках у своих изб и домов.

     — Откуда мужики? — подходя к телегам, спрашивали они.
     — Из Саратовской губернии.
     — А далече едете?
     — Где хлеба поболе...
     — А как у вас?
     — Недород. Почитай, третий год все выгорает.
     — Давно в дороге?
     — Шестнадцатая неделя пошла.

     Таловцы удивленно переглядывались: добро — у них урожай каждый год, хлеба, почитай, полные сусеки, а люди вот бегут в поисках хлебных мест. И нынче вот урожай на славу.

     Переселенцы медлили, не уезжали. Некоторые сходили в лавку к Кривому Спире. Лавочник предлагал им товар, муку, чай, сахар. Они мялись, брали самую толику...
     — Можа, поработаете у нас? Хлеб поможете убирать? — спросил Кривой Спиря. — Я взял бы человек с десяток на поденную работу.
     — А какая цена?
     — Не обижу. И харчи мои...

     Начали уговаривать и другие: пока будут работать — кони отдохнут, бабы у ребятишек вшей повыведут.
     — А мне и троих за глаза. Умеешь косить хлеб? — обратился старик Рогов к рослому широкоплечему парню в ситцевой рубашке с распахнутым воротом.
     Парень смотрел на седую бороду Рогова веселыми насмешливыми глазами, от всей фигуры его дышало силой, здоровьем. Круглое лицо было покрыто густым загаром, короткие русые волосы словно кто по заказу завил.
     — Ишь, какой кудрявый, как ярочка. Всем девкам на загляденье. Нарошно чо ли кудри завил, али сами так растут? — полюбопытствовал Рогов.
     — Сами, — ответил парень с улыбкой, не спуская своих васильковых глаз со старика.
     — Ну так пойдешь ко мне хлеб жать?
     — Пойду.

     Кто бы мог подумать, что Василий Горлов, нанимаясь к старику Рогову на поденную работу, навсегда обоснуется в Таловке.

     Переселенцы, подзаработав хлеба, уехали дальше, а три семьи остались, в том числе и Василий с матерью Авдотьей Андреевной.
     — Сынок, будем здеся жить. У меня уже все кости болят от этой проклятой дороги, — сказала она.

     Попросились они на постой к Варваре Черенковой — вдове, жившей с малолетней дочерью и старухой матерью. Изба у нее была большая, на две половины; одну половину она и отдала им. Василий, заработав на зиму хлеба, оставил работу у Рогова.

     С Анютой Бунаевой Василий Горлов познакомился в пору, когда еще батрачил у Рогова.
     В один из воскресных вечеров Василий пошел на игрище. Девки сразу приметили его и зашептались:
     — Какой красивый.
     — Кто это?
     — Переселенец.
     И закрепилась за ним кличка: «Васька Переселенец».

     В деревне была одна гармонь — у Василия Сизикова, но по пьянке он сломал ее, а новую купить не успел.
    Василий Горлов пришел на игрище со своей саратовкой очень кстати.
     — А ну, дружок, садись вот сюда, — сказал Сизиков. — Сыграй нам чо-нибудь веселенькое. А то наши девки совсем скисли.

     Парень в фуражке, сидевший рядом с Сизиковым, не хотел освобождать место для гармониста. Сизиков крикнул:
     — А ну встань, падла! И ударил парня ребром ладони по шее. У того слетела фуражка и, как колесо, покатилась по земле. Парень молча поднял ее. «Другой бы огрызнулся, а этот — как воды в рот набрал, — подумал Горлов и перевел глаза на Сизикова. — Видно, силу имеет тут этот парень, коль так безнаказанно расправляется».

     Горлов сел на освободившееся место, поставил на колени гармонь и сыграл саратовские страдания.
     — А у тебя здорово получается! — похвалил Сизиков. — Давай пять. Как звать? Василием? О, тезка мой! Я вот куплю новую гармонь, подучишь меня.
     Горлов улыбнулся: «Друг какой нашелся. Еще посмотрим, стоит ли тебя учить». Тогда вот и приглянулся Анюте Бунаевой переселенец.

     Сизиков попросил у Горлова гармонь и заиграл польку. Парни и девки закружились. Горлов пригласил Анюту. Перекинувшись с ней несколькими словами, он узнал ее имя, потом спросил, с кем она гуляет. Она засмеялась, слегка откинула назад красивую голову, подумала и тихо ответила:
     — Ни с кем.
     — Не верю.
     — А я говорю — ни с кем. Нет у меня ухажера.

     И опять засмеялась. Второй раз она не пошла танцевать. Сидела и все смотрела на Горлова, и улыбалась. И закружила любовь в своем хмельном хороводе Анюту Булаеву и Василия Горлова.
     Когда расходились с игрищ и Горлов уводил Анюту домой, ему вслед кричали:
     — Эй, Переселенец! Мотри, паря, приедет Сизиков, переломает тебе ноги!   
     Горлов скрепя сердце ничего не отвечал, Анюта предупредила его:
     — Ты с ними не связывайся. Они все передадут Сизикову. Что и не говорил, скажут — говорил.

     Однажды Кривой Спиря послал сына в Омск за товаром. Василий проездил более месяца. Привез много мануфактуры, скобяных изделий. Себе купил белые бурки, шапку-кубанку с красным верхом, гармонь двухрядную и черкесский ремень, украшенный серебром и насечками. И пока он ездил, за это время Анюта Бунаева с Василием Горловым поженились. Свадьба была сыграна в первое воскресенье после покрова. Гуляли почти всю неделю, то у невесты, то у жениха, потом поехали в город, к Прасковье.

     Василий Сизиков рвал на себе волосы.
     — Эх, какой я дурак. Пентюх, проворонил! И все из-за тебя, старый черт! — набрасывался он на отца.
     — Не поехал бы за товаром — не было бы у них свадьбы.
     — А чо бы ты сделал? — Не допустил бы этого!
     — Ну и сказал. Она все равно за тебя бы не пошла. Потому што ты кобель, а не человек. А бабы, которые уважают себя и самостоятельные, гонят палкой от себя таких...

     Подруги Анюты, часто встречавшие Василия Сизикова, передавали ей, как он ругал Горлова и ее.
     — Да, милая, так прямо и сказал: не я, грит, буду, штобы не отомстил этому переселенцу. Пущу их по миру обоих...
     Когда Василий Сизиков напивался — а это стало все чаще с ним случаться — на всю улицу кричал:
     — Где Васька Переселенец? Подайте мне его сюда! Я ему, подлецу, в лоб всажу картечь!

     После свадьбы Бунаевы и Горловы стали держать совет: где лучше жить молодым, а также свахе. Тимофей Демьяныч предлагал всем переехать в его дом.
     — Ну что вы будете по чужим углам таскаться? Когда ишшо свой-то будет! — доказывал он.
     Авдотья Андреевна не соглашалась.
     — Свой дом будем ладить.

     Зимой, уже великим постом, когда Василий и Анюта ездили в лес за бревнами для избы, Авдотья Андреевна ходила на Олею полоскать белье, поскользнулась и упала. Ее привели под руки и уложили в постель: на третий день она попросила священника исповедаться. Но пока ездили за ним в соседнее село, Авдотья Андреевна умерла.

     Как жить дальше? С таким раздумьем Василий и Анюта пошли к старикам Бунаевым. Тимофей Демьяныч предложил не «городить свои хоромы», а перебираться к ним и жить в готовом и теплом углу.
     — Нам со старухой много не надо, — сказал Тимофей Демьяныч. — Сегодня мы живы, а завтра — бог знает... Так что нечего тут раздумывать — переходите и живите!

     Так Василий Горлов оказался в примаках. Уже летом, поливая огород, Анюта встретилась с Василием Сизиковым. Перекинув через плечо узду и посвистывая, он шел по тропке, берегом речки, обходя ветлы и осины, и вдруг столкнулся с Анютой. Подоткнув подол юбки, она несла полные ведра. Увидев Василия, Анюта поставила ведра на землю и одернула юбку. Василий остановился на полшага от нее и пристально смотрел ей в лицо.

     — Ну как, красавица, не жалеешь, чо вышла за этого... голодранца?
     — Нисколько! — с некоторым вызовом ответила Анюта.
     — Эх, Нюрка! — Василий скрипнул зубами. — Выходила бы лучше за меня... Знаешь, как я люблю тебя? Из думок не выходишь. А как бы жила!
     — Пошел к черту!
     — Вот как перед богом! — И Сизиков перекрестился.
     — Хошь, стану на колени и дам клятву, никогда пальцем не трону? Хошь? Глотку перегрызу тому, кто посмеет тебя обидеть?
     — У меня есть защитник, — невольно усмехнулась Анюта.
     — Кто? Этот? — Сизиков матерно выругался.
     Анюта вспыхнула.
     — Эх, ты! — зло сказала она. — Я думала, ты поумнел, а ты все такой же... дурак!

     Подхватила ведра и хотела идти, но Сизиков сцапал ее за руку.
     — Прости, Нюра. — Он пристально смотрел ей в глаза. — Нюра, дорогая... Помни: есть на свете Васька Сизиков. Есть! Он никогда не забудет тебя...
     Она высвободила свою руку и, подхватив ведра, быстро направилась к огороду. Сердце ее трепетно билось: а вдруг кто-нибудь видел, что она с ним разговаривала? И даже подслушал его признание? Ох, и дура же она! Зачем остановилась?
     Сизиков уходил по тропке, оглядываясь на Анюту.

     Глава 5

     Сизиковы жили богато. Приехали они в Таловку лет десять назад, купили дом и сразу развернули торговлю. Но кроме торговли они еще занимались хлебопашеством. Иной год засевали десятин пятьдесят пшеницы. Держали годовых работников. За прилавком с утра до вечера стоял сам Спиридон Макарыч, обутый в подшитые валенки, сутулый, тонкий, в черной косоворотке с белыми пуговицами, на плечах — пиджак суконный, на голове — кепка блином, и за ухом — карандаш. Он смотрел на людей одним глазом, другой был прикрыт черным пятачком, вырезанным из суконки. Одну сторону лица сверху вниз рассекала черная тесемка, на которой держался пятачок. Здоровый глаз смотрел прозорливо, проникая в душу черной дробинкой зрачка и как бы спрашивая: «Чо тебе надо, паря? Я все могу сделать, лишь бы деньги были».

     Спиридон Макарыч работал аршином быстро. Еще быстрее подсчитывал. Счеты с крупными желтыми костяшками лежали справа, слева — железный аршин, размеченный маленькими черными насечками на шестнадцать ровных долей — вершков.
     По субботам и воскресеньям, когда был большой наплыв покупателей, за прилавок становился Василий. Но Василий торговать не любил. С лошадьми повозиться — его дело. Да еще с ружьем да собакой по лесу побродить.

     Любил еще Василий ездить в город за товаром. Тут он был сам себе хозяин. Находясь за прилавком, Василий проявлял недовольство:
     — Как каторжный — торчи тут!
     Отец буравил его одним глазом.
     — Отделю!
     — Ну и отделяй! Чо ты меня этим пужашь? Думаешь побоюсь получить твой пуд муки на лепешки да телку, которыми ты меня кажный раз пужашь?
     — А ты больше и не заработал.
     — Вот-вот. Это я уже сто раз слышал...
     — Замолчи! — свирепел Спиридон Макарыч.
     — А ты не кричи. Никто тебя не боится, — спокойно отвечал сын, чувствуя в себе силу и зная, что отец теперь не полезет на него с кулаками.
     — Тебя же люди и осудят. Скажут: «Был единственный сын у лавочника и того он обделил».

     В спор вклинивалась мать и начинала стыдить их, как она говорила, — «малого да старого». Кривой Спиря не видел «проку» в своем сыне, опасался, как бы еще при жизни отца он безумно не промотал нажитое.

     Спиридон Сизиков родился под Вяткой, в бедной крестьянской семье. Отец его в начале каждой зимы незаметно исчезал из дому. Мать говорила: «Тятька робить пошел». Летом, перед покосом и уборкой хлеба, он появлялся дома, но не надолго. Пожив месяц-два, снова исчезал. Дети выросли — а их было пятеро: два сына и три дочери — с матерью: она была их кормилицей и воспитателем.

     Спиридон был старшим. Он рано стал трудиться в своем хозяйстве, помогая матери кормить младших. Однажды, когда отец побывал дома и снова ушел «робить», мать посоветовалась со старшим сыном — что лучше купить на деньги, оставленные отцом, — лошадь или корову? Было то и другое нужно.
     Долго думали. Спиридон спросил:
     — А чо тятька наказывал?

     Мать безнадежно махнула рукой.
     — А, тятька твой! Ничо он не говорил! Ему все равно...
     Такое безразличие отца к нуждам семьи удивило Спиридона. Другой отец сам бы купил что следует, а потом бы шел снова на заработки. А этот... Спиридону было жаль маленьких сестренок и брата, и он посоветовал матери купить корову: хоть молоко будет. Но мать не согласилась с ним. И доводы ее были основательны:
     — Без молока мы обходимся, а вот без лошади — никак. Давай, сынок, купим лошадь.

     В первое же воскресенье Спиридон отправился в город. Тогда ему было восемнадцать лет. Взял он с собой младшего брата. Братья приехали в город и пошли на базар. День походили — не выбрали лошадь. Переночевали на постоялом и снова пошли на базар. И тут произошло то, что в корне изменило жизнь Спиридона. У него вытащили деньги. Спиридон взвыл прибитой собакой. Брат смотрел ему в рот и ничего не мог понять. А когда узнал — тоже завыл. На оставшиеся медяки купили черного хлеба и потащились домой пешком. За городом Спиридон повалился лицом в пыльную придорожную траву и проплакал весь день. Тут и заночевали.

     А утром, проснувшись, меньший брат не нашел возле себя Спиридона. Пришел домой один и рассказал, как было дело. С того времени Спиридон сгинул. Искали, но никаких следов. Решили, что он или в реку бросился с горя, или ушел в лес, затерялся и с голоду умер.

     А через двадцать три года Спиридон объявился в Сибири. Прислал письмо матери, которой к тому времени уже не было в живых. И отец давно умер, и брат уехал, одна только средняя сестра еще держалась. Она и получила это письмо. Спиридон сообщал, что он жив-здоров, живет хорошо, гоняет ямщину на большом сибирском тракте. Занятие это хлопотное, трудное, но он привык к нему. Живет в собственном доме, имеет три пары лошадей, упряжь, на летний и зимний сезоны — транспорт...
     А сбежал он тогда от стыда и позора.Одно утаил Спиридон Макарыч — почему он стал Кривым Спирей. А случилось это в ту пору, когда он был еще молодым ямщиком: дружки в лихой пьянке выбили ему глаз.

     Кривой Спиря сумел широко поставить торговлю. Товар он отпускал не только за наличные, но и в кредит. Под прилавком, в выдвижном ящике, у него лежала книга в малиновом переплете. В нее он заносил должников. И в лавке часто происходили такие разговоры:
     — Спиридон Макарыч, отпусти мне селедки, мыла и табачку маленько, — просил какой-нибудь бородач.
     — А ты мне должон?
     — Должон.
     — Сколько?
     — Кажись, рубль с чем-то...
     — Не могу. Уплати должок.
     — Да за мной не пропадет, Спиридон Макарыч.
     — Знаю: ты человек честной... Но у меня такое правило: больше рубля в долг не давать.

     Так он обходился с малонадежными плательщиками. Но если плательщик был состоятелен и аккуратен, Кривой Спиря говорил:
     — Ничо, и в должок можно поверить. Так, значит, вы дали мне пять рублей, а у меня взяли товару на семь с полтиной... Два с полтиной за вами запишу. Должок будет... Распишитесь вот тут.
     — Да я неграмотный.
     — Ничо. Крестики поставьте.

     Были и такие случаи:
     — Пиши, Спиридон Макарыч, на руб больше, на руб меньше — какая разница! Все равно платить. От тебя, как от попа, — никуда не уйдешь.
     Лавочник сверлил одним глазом такого покупателя и, медленно багровея, говорил:
     — Когда это я тебя обсчитал?! А ну, скажи, когда? Пошто ты мелешь своим поганым языком? Эвон сколько народу в лавке, могут и вправду подумать: Спиридон Макарыч обсчитывает людей! А он хоть бы лишнюю копейку с кого взял! Бесстыжие твои глаза!

     И покупатель был не рад, что затевал такой разговор.
     — Да я чо? Да я ничо! Я пошутил, Спиридон Макарыч. Ей-богу, пошутил.
     — Знаю я эти шутки! Шутить — шути, а глупостей не говори. А то ему одолжение делаешь, а он укоряет. Поезжай вон в Шаталово. Там дадут тебе в кредит.
     — А чо, думашь, не дадут?
     — Держи карман шире. Знаю я, как купцы Карандашовы дают.
     — Да хватит тебе, Спиридон Макарыч. Чуток не так скажешь, ты уж из себя выходишь. Нервный чо ли стал?
     — С вами будешь нервный, — ворчал лавочник, изучая записи в книге.
     — За тобой тута должок, Середкнн... Три рубля семьдесят семь копеек. Надо платить.
     Это означало: кредит Середкину закрыт.

*****

     После того как Анюта Бунаева вышла замуж за Горлова, Василий Сизиков начал пить сильней. Видя, что пьянки не приведут к хорошему, Кривой Спиря поспешил женить сына. Невесту ему выбрали в селе Шаталово, из богатой семьи. Ольга была пухленькой, застенчивой, и первые полгода молодые жили хорошо, но потом пошли нелады. Василий стал снова пить, по деревне покатились слухи, что он бьет жену. Ольга зачастила к родителям, и один раз прожила у них больше месяца. Над Василием начали смеяться, что от него убежала жена. Тогда он поехал к тестю, хотел привезти Ольгу, но тот выставил его за дверь. Сизиков больше недели не показывался дома. Уехал в город и там кутил с дружками.

     Тогда он и познакомился с вдовой купца Шихалева. Шихалеву знал весь город. Покойный муж ее содержал пекарню и имел несколько хлебных лавок. Самые лучшие сайки выпекались в булочной Шихалева. Они так и назывались «шихалевские сайки».
     Все также знали его историю женитьбы на старой купчихе, его головокружительную карьеру от простого пекаря до купца. Старая купчиха давно умерла, и Шихалев жил с ее дочерью. Любил он азартные игры, лошадей и охоту. По вечерам катал молодую жену на рысаке по городу. Умер купец внезапно: пришел из бани, выпил стакан водки и не успел посудину поставить на стол, как навалился грудью на столешницу и перестал дышать.

     Молодая жена вначале перепугалась, поплакала, сорок дней носила по супругу траур. Но как только сняла его — начала принимать женихов. И тут на ее пути встал Василий Сизиков. Первый раз он увидел ее в церкви, она стояла рядом с какой-то старушкой и усердно молилась богу. «Черт возьми, эх, какая баба!» — подумал Сизиков. Когда кончилась служба и люди повалили к выходу, напирая друг на друга, Сизиков шел сзади купчихи и сдерживал натиск:
     — Тише! Не толкайтесь! — говорил он. Купчиха взглянула на него и благодарно улыбнулась.

     Второй раз он встретил ее в большом магазине братьев Тумашевых, у которых отец брал в кредит товары. Она стояла у прилавка и выбирала кружева. Когда она уехала, приказчики сказали ему:
     — Это купчиха Шихалева. Хочешь познакомим? Ставь четверть водки!
     У Сизикова глаза засияли.
     — Братцы, для такого дела ведра не пожалею!
     На следующий день он появился у Шнхалевой под предлогом купить собаку и ружье. Однако больше болтал о разных пустяках, чем говорил о деле. Розовощекая купчиха мило улыбалась, рассеянно слушала его и думала: «Зачем он пришел? На меня смотреть или в самом деле покупать?» Молодой лавочник начинал нравиться ей.

     Глава 6

     В ладу и согласии жили Василий Горлов и Анюта. Первое время Анюта не отставала от мужа ни на шаг: он едет в поле — и она с ним, он собирается в лес — и она с ним. А когда настал сенокос — много дней прожили в шалаше.

     Тимофей Демьяныч каждый вечер ездил домой с маленьким возком травы, а молодые оставались в лугах. И каждый раз находили какую-нибудь причину: один раз им вздумалось ночью бреднем рыбу ловить в озере, другой — быков пасти. Дарья Ивановна, встретив мужа вечером одного, спрашивала, где Анюта, и, узнав, что та снова осталась на ночь, сердилась и ругала дочь.
     — Пусть ночуют, ежели им так хочется, — заступался за Анюту Тимофей Демьяныч.
     — Дома делов вона сколько, а она там прохлаждается! Сегодня огород не успела полить. Капуста засыхает.
     — Об чем разговор, — усмехался Тимофей Демьяныч. — Завтра на зорьке полью тебе капусту.

     Но Дарья Ивановна все равно ворчала. К зятю она относилась сдержанно: ни ласково, ни сурово. Уж год прошел, а она все присматривалась к нему, привыкала и не могла привыкнуть. Все он казался ей чужим, случайным человеком в их доме. Василий замечал это. Старался расположить к себе тещу, был с ней обходительным, называл мамой. В такие минуты и она была внимательна к нему, называла его Васей, за столом подсовывала самые лакомые куски.

     Совсем иначе относился к Василию Тимофей Демьяныч. Второй зять ему нравился больше, чем первый — Антон. Антон едва умел читать и писать, по зазнайства было — хоть отбавляй: сын мельника, сам имеет мельницу, завел хороший выезд, копил деньги на крупорушку! Василий любил шутку, веселые разговоры, никогда не врал и не терпел лгунов. Василий пришелся по душе Тимофею Демьянычу почти с первого взгляда. Тогда Горлов только приехал в Таловку, но уже успел познакомиться с Анютой.

     Старик Бунаев, будучи навеселе, заприметил Горлова с гармонью, повел его к себе в дом; парню было интересно посмотреть, как живет Анюта. Василий сел на лавку в кухне, поставил на колени гармонь, собираясь заиграть, но Тимофей Демьяныч, пошатываясь, взял его за рукав и провел в горницу.
     — Твое место вот здесь, а не там. Садись. Дарья Ивановна! — закричал он. — Дай нам что-нибудь закусить!
     На столе стояла початая бутылка водки. На тарелке лежали сочные малосольные огурцы, тут же — половинка вяленого язя.
     — Я хочу выпить с хорошим человеком...

     На пороге появилась маленькая сухонькая женщина с большими черными глазами. Она остановила свой взгляд на незнакомом молодом человеке, державшем гармонику в руках, тихо, сквозь зубы, процедила: «Здрасте!», потом перевела вопрошающий взгляд на Тимофея Демьяныча.
     — Закусить нам, Дарьюшка.
     Женщина, ничего не сказав, вышла. Вскоре она вернулась и принесла в большой эмалированной чашке холодец, подернутый сверху золотистым жирком. Молча поставила на стол и снова ушла. Василий понял, что это, видимо, мать Анюты: ждал, что вот-вот войдет и сама девушка.

     Тимофей Демьяныч начал угощать гостя, но тот отказывался пить водку, сидел как на иголках и все время посматривал на дверь. Тимофей Демьянович все-таки принудил его выпить с ним.
     — Какой ты мужчина, ежели водку не пьешь? — говорил Тимофей Демьянович. — Давай, держи! За наше знакомство! Всю, всю до дна! Это я понимаю!
     Потом Тимофей Демьяныч вышел на середину горницы и топнул ногою.
     — Вася, сыграй плясовую. Ух!
     Руки в бока — и пошел по кругу, выделывая такие кренделя, что только молодому под стать.
     — Ух! Ах!

     Любил поплясать Тимофей Демьяныч. Под конец встречи спросил:
     — На медведя пойдешь со мной?
     — Пойду! — горячо согласился Василий.
     — А не забоишься?!
     Василий «не забоялся». На охоте он показал свою удаль...

*****

     В семье Бунаевых строго соблюдали большие и малые праздники. На пасху пекли пышные румяные куличи с изюмом и белыми сахарными шапками, варили вкрутую яйца, раскрашивая их то в синий, то в красный, то в голубой цвета. Сложив в корзину куличи и яйца, везли их в церковь святить. Возвращались оттуда под утро и сразу разговлялись.

     Накануне рождества в сочельник Дарья Ивановна варила чугун пшеничной каши — кутью — и до сумерек держала ее в теплой печи, чтобы она не остыла. Тимофей Демьяныч приносил с улицы охапку холодного душистого сена. В теплой избе оно быстро нагревалось. Дочери устилали им пол, лавки и даже стол. Дом наполнялся ароматом луговых цветов. Затем Тимофей Демьяныч приносил с току не обмолоченный сноп пшеницы и ставил его в переднем углу со словами:
     — Коли рожь колосится, в закромах хлебу водиться.

     Когда зажигали свет, Дарья Ивановна ставила на стол кутью, мед в сотах и начиналась трапеза: ели кашу с медом, пили чай с мягкими булками; если была рыба, — жареная на постном масле, — ели рыбу. Это когда был последний день филипповок и можно было есть скоромное.

     Зато в святки разрешалось все. Начинались рождественские праздники. Стол в это время ломился от разных кушаний: тут были и пельмени, и домашние колбасы, и пироги, и жареное, и пареное. На масляной неделе со стола не сходили блины. Дарья Ивановна была великой мастерицей печь их. Блины получались пышные, румяные, круглые, как солнце, и вкусные до объедения. Обычно она ставила их на опаре, из нулевой крупчатки, подмешивая немного гречневой или пшенной муки. Каждый блин впитывал в себя столько масла, что было достаточно съесть полдюжины и — сыт по горло.

     Постились в семье все. За этим следила сама Дарья Ивановна. Постную пищу она считала для человека обязательной. Каждое воскресенье рано утром, позавтракав, Тимофей Демьяныч запрягал лошадей, и всей семьей ехали в Шаталово в церковь, к обедне. Этот порядок нарушался редко. Из церкви возвращались не сразу: у Дарьи Ивановны было обыкновение походить по лавкам или что-нибудь купить на воскресном базаре. Только после обеда они возвращались домой, празднично настроенные.

     Анюта искренне верила, что есть бог, что по голубому небесному простору летают невидимые ангелы-херувимы, которые якобы охраняют жизнь людей, и у каждого человека есть свой ангел-хранитель. А если человек умирает, то душа его улетит на небо и там живет вечно.
     — Мамка, а бог всё видит? — спрашивала она, расширив детские светлые глазенки и о чем-то сосредоточенно думая. Получив утвердительный ответ, она как бы не верила сказанному и снова спрашивала:
     — Всё, всё? И если бы я сметану съела, он тоже бы увидел?

     И она боялась всевидящего бога. Прежде чем сделать что-нибудь, за что ее могли поругать, она смотрела в угол, где висели иконы в тяжелых темно-вишневых рамах и думала: а как к этому отнесется боженька? А боженька был намалеван искусным художником-ремесленником так, что куда бы она ни пошла, он все следил за ней. Боязнь рождала страх, страх переходил в веру. За стол садишься — надо лоб перекрестить. Не сделаешь этого, мать ложкой треснет по «некрещеному лбу». Наелся, обязан сделать то же самое. Утром, после умывания, стать перед иконами и прочитать короткую молитву. А на сон грядущий должен опять помолиться, попросить своего ангела оберегать тихий сон.

     Василий Горлов был другого склада. Выросший под влиянием старших братьев, не веривших в бога и даже однажды судимых за богохульство, он редко молился, еще реже ходил в церковь и не задумывался над тем, есть ли бог?
     Когда мать была с ним, она сердилась на сына, что он — весь в отца — «басурман». Чтобы не огорчать мать, Василий изредка ходил в церковь и крестился перед иконами. Женившись на Анюте, Василий Горлов почувствовал как крепки здесь религиозные обряды и как слепо все верят в силу бога и молитвы. Это было для него непривычно, и он часто подшучивал над женой, повторяя известную пословицу:
     — Без бога — ни до порога, так, что ли?
     — А ты как же думал? — удивлялась Анюта. — Конешно.
     Василий усмехался.
     — А ежели я не перекрещу лоб, убудет от меня?
     — Не дури, — отвечала Анюта. — Смотри еще при мамке этого не скажи. И не забывай лоб крестить. А то прошлый раз вылез из-за стола и не помолился...
     — Я забыл.
     — Другой раз не забывай.

     В семье Бунаевых никто не умел читать. Не было ни одной книги, кроме поминальника. Лежал он на божничке и брали его оттуда раз или два в год. С появлением в доме Василия, разбиравшегося в грамоте, этот поминальник стали извлекать чаще.
     Однажды Василий разговорился с тестем про попов и религию. А причиной послужила поездка в церковь, где священник с амвона по случаю второй годовщины со дня смерти сочинителя Толстого предал его анафеме. От старших братьев Василий слышал, что Толстой — граф, но заступался за бедных и сильно не любил попов.

      — Редко так бывает, когда бары за бедных заступаются, — заметил Тимофей Демьяныч, дымя цигаркой.
      — Значит, человек совесть имел. По справедливости хотел жить... А попы, — он махнул рукой, — об них и калякать не приходится. Мужиков они и за людей не признают. Взяли арапники и гонят, куда захотят, как стадо баранов. Вона даже в святом писании народ сравнивается со стадом овец...

    Василий засмеялся, а Дарья Ивановна строго взглянула на мужа и как следует отчитала его за «длинный язык».
     — Ботало ты! А зачем ты тогда в церковь ходишь?!
     Тимофей Демьяныч усмехнулся:
     — Все так делают... А я чо?
     — Ой, съедят тебя черти на том свете.
     — Ничего не будет до самой смерти... А ты думать, кто святое писание писал? Те же самые попы. — Бунаев покачал головой, улыбнулся. — Недавно прихожу я к Роговым, а старик овечку собирается резать. Связал ей ноги. Овечка лежит на боку и безвинными глазами смотрит на хозяина. Сын таз подставляет, чтобы она не выпачкалась в крови. Рогов в одной руке нож держит, другой шерстку на шее овцы перебирает и со мной разговаривает. Этой овечке осталось жизни всего ничего, а она лежит и пучок травы жует. Никак не может расстаться с ним. Я посмотрел на нее и думаю: «Эх ты, животина! Тебе смерть сейчас будет, а ты все о своем животе заботишься, никак не можешь насытиться!» Так вот и мы, как эта овечка.

     Василий опять засмеялся, а Дарья Ивановна сказала мужу:
     — Хватит тебе голову людям побасенками морочить. Иди вона на улицу, буран перестал, снег от ворот надобно очищать...
     Василий вскочил и начал одеваться.
     — Не беспокойтесь, я пойду очищать, — сказал он. — Взглянув на Анюту, принесшую с улицы дрова и зарумяненную от мороза, он добавил с укоризной: — Ну зачем ты это делаешь? Я бы сам принес. Все торопишься. Вот надорвешься...
     — Не надорвусь! — весело ответила Анюта. — Потяжелее ворочать приходилось — и то ничего. А такое дело и комар осилит.

     «А старик здорово сказал про овечку... И про народ, — улыбаясь, думал Василий. — Его интересно слушать».
     Семья Бунаевых пришлась по нраву Василию Горлову. Испытав нужду и голод, долгие лишения и мытарства по белу свету в поисках более счастливой доли, Василий был рад, что ему наконец-то удалось зажить по-настоящему. Он был сыт, одет, над головой — теплый кров, под боком — любимая жена.

     Глава 7

     У дома старосты сидели на скамеечке бабы, празднично одетые, грызли каленые семечки и орехи. Была тут и Анюта.
     По улице шел Василий Сизиков, сильно покачиваясь. Анюта покраснела. Ей не хотелось встречаться с ним, особенно когда он был пьян, и сердце ее тревожно забилось.
     — Опять напился, — заговорили бабы.
     — Ольга-то с ним живет?
     — Да ну?! Кому интересно синяки носить да колотки получать. К матери уехала.
     О чем-то рассуждая с собою, Сизиков размахивал руками. Самая бойкая из сидевших, Варвара Черенкова, крикнула ему:
     — Василь Спиридоныч, ты пошто так рано нагрузился? Аль радость какая?

     Соседки зашикали на нее, зачем, мол, она связывается с пьяным, пусть идет своей дорогой. Но Варвара отмахнулась.
     — Наверно, за Олечкой соскучился и выпил?
     — Ну и репей, к кажному прилипат, — сказала пожилая женщина и осуждающе взглянула на Варвару.
     Василий Сизиков, тараща глаза, подошел к бабам.
     — Была собачья радость за Ольгой скучать. Провались она. Может, я за тебя выпил?
     — А пошто тогда мне не поднес? — не унималась Варвара.
     — Вот зараза, а ведь ты правду говоришь! Будешь пить?
     — От такого молодца пошто не выпить?

     Василий Сизиков стоял боком к женщинам. Правый карман стареньких штанов, в которых он обычно ходил на охоту и которые еще ни разу не стирались, как их сшили, был сильно оттопырен, из него выглядывала бутылка с сургучной головкой. Сизиков лениво полез в карман. Бабы снова загалдели и замахали на Варвару руками.
     Анюта встала, собираясь идти. Но пожилая женщина, сидевшая рядом с ней, сказала:
     — Куда торопишься? Сиди.
     Бабы одергивали подолы. Шуршала ореховая скорлупа, ссыпаясь на землю. Анюта села.
     Василий Сизиков взглянул на нее тусклыми глазами, и пьяное лицо его заулыбалось. Он протянул руку и, слегка склонив вперед голову, твердо сказал:
     — Здорово, Нюра. Ну, давай лапу...

     Вспыхнув, Анюта сделала вид, что не замечает его протянутой руки.
     — Пошел к чертям!
     Сизиков хмыкнул, улыбнулся, покрутил головой и сказал:
     — Сильна стала! Мужик твой где?
     Анюта смолчала. Кто-то нарочно сказал, что он в город уехал.
     — Куда уехал? В город? Лапти повез продавать последние, чо ли? Так пришел бы ко мне, я по старой дружбе выручил бы. Так уж и быть — дам пару завалящих сапог. — Сизиков довольно захохотал.

     Анюта с ненавистью посмотрела на лавочника.
     — Голова большая, а ума — ни на грош!
     — Он расейский, всю жизнь в лаптях ходил.
     — Это тебя не касается.
     — А может, касается? Может, он, расейский, обижает тебя?
     — Чо ты к Анне пристал, как, прости господи, лист к одному месту? — сердито вступилась за бывшую свою квартирантку Варвара Черенкова.
     — И правда, бабы, гоните его отседова! — поддержали ее другие.
     Сизиков сунул руку в карман.
     — Давай, Нюра, выпьем, — сменил он тон.
     — Вот так здорово живешь, хотел меня угостить, а теперь другую нашел? — удивилась Варвара.Бабы хихикали.

     Сизиков хотел присесть перед ними на корточки, но не удержался и повалился на бок.
     — Штаны замараешь, Василий Спиридоныч! — закричали бабы. Подхватили его под руки, подняли с земли. Он опять сел на корточки, потом стал на колени.
     — Штаны — плевое дело, замараешь — выстирать можно, а вот душу запачкать — не выстирать... Эх, родные мои, перецеловал бы вас всех, да...
     — Чужих баб нельзя целовать, Василь Спиридоныч.
     — Можно! Правда, Нюра?

     Пошатываясь, Сизиков подступил к Анюте. Анюта насторожилась.
     — Вот, Нюра, хорошая ты баба, да дураку досталась...
     Он хотел взять ее за руки, но она с силой толкнула его в грудь. Сизиков повалился на баб, чем вызвал переполох среди них. Анюта, освободив себе дорогу, гордым шагом пошла прочь, не обращая внимания на окрики.
     — Погоди, Нюра! Я чо-то скажу тебе... Брось ты этого голодранца! — кричал вслед Сизиков. — Он твоей подметки не стоит... Я все равно изничтожу его!

     Из подворотни вылезла старая, костлявая, с длинной мордой собака, бросилась к Сизикову и лизнула его в лицо. Женщины засмеялись: «Вот твоя краля — лучше женушки целует!» Но Сизиков отстранил от себя собаку.
     — Василь Спиридоныч, ты пошто собаку не кормишь? Одни кости.
     — Даже срамно смотреть.
     — Пошла отседова! — прикрикнул Василий на собаку. Но собака завиляла хвостом и по выработанной охотничьей привычке села рядом с хозяином, с левой стороны; облизнувшись, она виновато смотрела на женщин, словно понимала, что про нее говорят, иногда опускала голову и конфузливо моргала.
 
    Кончив кричать вслед Анюте, Сизиков ласково потрепал собаку по шее, прижал ее голову к себе и сказал:
     — Пойдем, Стрелка, домой. К чертям собачьим всех этих бывших спмпатий. С ними одно только расстройство. Правда, бабы?
     — Правда, Василь Спиридопыч. Иди лучше проспись.
     И он ушел, бормоча что-то себе под нос. Заним поплелась Стрелка, зная, что из всех домашних только он накормит ее.

     Когда Василий Сизиков купил у купчихи Шихалевой собак и ружье, и с ними заявился домой, отец и сын снова поскандалили и чуть даже не подрались. Спиридон Макарыч тогда сказал сыну,что он его собак с голоду поморит, а ружье в речку забросит. И приказал жене и работнице не кормить «паршивых», а если он увидит, что они нарушают его сказ — голову отвернет. С тех пор Василий кормил собак сам.

*****

     Дома Анюта разревелась. Мужики были на пашне и приехали только вечером. Анюта рассказала Василию, как пьяный Сизиков приставал к ней. Она думала, что муж будет возмущаться приставанием к ней Сизикова, ругать его, однако Василий остался спокоен. Это вначале огорчило ее. Но потом Анюта подумала: хорошо, что муж не ревнив.

     Глава 8

     Осенью в Таловке начали строить церковь и школу. Лес заготавливали всем миром.Кирпич возили из города. В соседнем селе Шаталово хозяин лесопилки получил большой заказ на тес и доски. Мужики оживились, повеселели — появился заработок; нужно было только вывезти свою «пайку» — двенадцать десятиаршинных лесин бесплатно, после этого нанимайся возить за плату что хочешь, никто ничего тебе не скажет.

     Тимофей Демьяныч с зятем вывезли свою пайку первыми и подрядились доставлять кирпич из города. В неделю они свободно делали две ездки — лошади не уставали, и хозяйству было не в ущерб. Когда приехал подрядчик и развернулись плотницкие работы, Василий Горлов, посоветовавшись с женой и тестем, поступил в артель плотников. Подрядчик рассчитывался с рабочими каждую неделю. В первую получку Василий принес домой девять рублей, и все обрадовались — деньги-то какие! Месяц проработать — и корову можно купить.

     Для церкви был заготовлен кирпич, для школы — лес; вывели уже восемь венцов, до половины окон, и прекратили работу. Говорили: начальство приказало строить в первую очередь церковь. Но работа на строительстве церкви почему-то не спорилась: то одного не хватало, то другого, а тут еще подрядчик каменных работ попался такой, что его редко какой день видели трезвым. Приостановку работ он сваливал на отсутствие чертежей и ругал какого-то инженера, который только зря деньги получает и ни разу не удосужился приехать и посмотреть, что же делается здесь, на месте работ.

     Потом пошел слух, будто подряд на доставку кирпича из города взял Кривой Спиря и все работы теперь будут зависетьот него. Даже, говорили, подрядчик по каменной кладке будет новый, а этого пьяницу начальство убирает. И эти перемены были якобы вызваны теми новыми требованиями, которые предъявил, вернее выдвинул, Сизиков как поставщик кирпича.
     — Спиря выжмет сок из нас, — недовольно заговорили мужики. — Этот не даст лишнюю копейку заработать.
     Мужики потребовали от старосты скликать сход. На сходе выяснилось, что Спиридон Сизиков действительно хлопочет, чтобы отдали ему подряд на поставку кирпича. Особенно горячился на сходе Василий Горлов.

     — У нас так получается, — говорил он, — у одного — густо, у другого — пусто. К примеру сказать, у Спиридона Макарыча лавка трещит от товаров разных... Капиталов у него не то, что у нас. Да тут еще отдай ему наряд. А нам что? Мы тоже пить, есть хотим, Спиридон Макарыч! — Он повернулся лицом к лавочнику. — Нам тоже хочется заработать. Нет, мужики, не знаю, как вы, а я не согласен уступать наряд Спиридону Макарычу. Пусть он не гневается. Кирпич должны возить мы. Всем обществом...
     Его поддержали Пахом Середкин и Прокопий Молоканов. Даже старик Рогов был за то, чтобы подряд отдали обществу. Он сидел и радовался, что Сизикову, непримиримому его врагу, на этот раз не выгорело выгодное дельце. А Василий Сизиков из угла поглядывал на Горлова идумал: «Ужо погоди, я покажу тебе обчество!»

*****

     В это время по санному первопутку в Таловку забрел караван. Древний караванный путь с запада на восток лежал гораздо южней. По нему шли караваны из киргизо-кайсацких степей в Монголию и Китай, по пути заходили на ярмарку в Кяхту. А этот караван сбился с пути и оказался в Таловке. Все жители сбежались смотреть на караванщиков, на скрипящие двухколесные арбы, нагруженные чем-то тяжелым и укутанные серыми кошмами, на важных медлительных верблюдов с густой мягкой шерстью. Верблюды, кроме клади на телегах, были еще навьючены тюками.

     Караванщиков, пожилых желтолицых киргизов с голыми подбородками, впервые видели в Таловке и смотрели на них, как на диковинку. Киргизы были одеты тепло, в «купэ» (шубы) на верблюжьем меху, на ногах — остроносые сапоги с войлочными чулками (пайпаками), напоминающими ботфорты; на головах — лисьи малахаи, покрытые ярким бархатом. Шли караванщики за телегами степенно, с кнутами в руках, чаще всего сцепив кисти рук за спиной. Караван вытянулся чуть ли не на всю деревню.

     Караван-баши остановился против лавки Кривого Спири. Наступали сумерки. К караванщикам подходили люди. Подошел и старик Никифор Рогов полюбопытствовать что и как. В старой избе, стоявшей во дворе, он держал несколько квартирантов из артельщиков. Теперь эти квартиранты разъехались, и изба пустовала. Никифор был не прочь заработать лишний рубль и согласился пустить караванщиков.

     — Ай карош отца, — похлопывал его по плечу высокий чернобровый караван-баши. — Наша ваша будешь первый кунак-тамыр (гость). Шоп барма? (сено есть?) Самуар кирек (самовар надо). Ет (мясо) кушать надо. Шибко курсак (живот) пропал.
     Напившись крепкого чаю с молоком, караванщики попросили дров и большой котел, чтобы сварить мясо. В котел запустили половину бараньей туши и варили часа три. Сами сидели на полу, на разостланных кошмах, разговаривали.
     Навьюченных верблюдов завели во двор и оставили под открытым небом. Купили у хозяина сено и каждому животному дали по охапке.

     Уставшие верблюды сразу легли, и ели, не вставая. Вьюки с них не снимали.
     Вышел во двор Никифор. Подошел к верблюдам и пощупал вьюки. Они были туги и тяжелы.
     Срывался маленький снежок. Ночь наступала темная.
     Войдя в избу к караванщикам, Никифор спросил, будут ли они снимать тюки и затаскивать их в крытый двор. Караван-баши сказал, что они этого никогда не делают, а ночью выходят по очереди и проверяют, все ли в порядке. А тем более, у хозяина есть собака, и она, пожалуй, будет хорошим сторожем.
     Далеко за полночь караванщики съели сварившееся мясо, разлили по деревянным чашкам сурпу, подождали, пока она остынет, выпили ее, как чай, и легли спать.

     Ночью разыгралась пурга. Кто-то из караванщиков раза два выходил на улицу, но быстро возвращался, гонимый в тепло холодным ветром и снегом. Утром встали, кругом — бело. Снегом завалило верблюдов чуть ли не до самых горбов. Два верблюда, лежавшие ближе к воротам, поднялись и беспокойно смотрели на людей. На них не было ни вьюков, ни уздечек.
     Где вьюки?
     Кто украл?
     Следы были занесены снегом.

     Караванщики — к Никпфору Рогову, тот — к старосте Воробьеву. С понятыми пошли по дворам. Вместе со всеми пошел и Василий Сизиков. Он хорошо знал, кто обокрал караван, куда девались тюки. У него и сейчас еще гудели руки и ноги от усталости. С пьянчужкой Ларионом, отставшим от плотницкой артели, они похитили четыре тюка: два подбросили Рогову на огород, зарыв в снег под плетнем, другие два — Тимофею Демьянычу на ток, в солому.

     У Рогова на огороде пропажу нашли сразу, и народ сбежался смотреть, как из снега выволакивали тяжелые тюки, обшитые кошмой.
     Рогов так перепугался, что не мог слова произнести. Сняв шапку, он не чувствовал, как на его большую лысину пушистые снежинки падают и тают. От головы шел еле заметный парок. Кто-то сказал об этом Никифору и посоветовал падеть шапку. Он торопливо натянул ее на голову и тут, видимо, пришло к нему самообладание, он стал растерянно спрашивать:

     — Мужички, как же так? Да не может быть! Вот как перед богом клянусь!
     Пришел Кривой Спиря, презрительно взглянул одним глазом на Никифора, на его жалко кривящийся рот, бледные губы и громко сказал, чтобы все слышали:
     — Кто бы мог подумать! А ишшо святое писание читает и других учит, как жить. Святоша! Обокрасть постояльцев!

     Глава 9

     Василий Горлов и старик Бунаев находились дома, когда к ним пришли с обыском. Они не знали, что случилась кража, так как легли спать поздно и утром, встав, дальше своего двора никуда не ходили.
     — Мы к тебе, Тимофей Демьяныч, — почтительно сказал староста. — Всех подряд обыскиваем. — И чтобы не обидеть Тимофея Демьяныча, добавил: — Ну и у тебя посмотрим.
     — Ищите, — спокойно двинул плечом Тимофей Демьяныч. В это время пришел с улицы Василий и начал мыть руки под умывальником, хлюпая водой. У печки хлопотала Дарья Ивановна. Она затеяла на завтрак оладьи и уже испекла первую сковороду; по кухне разливался вкусный запах жареного. Опершись на сковородник, Дарья Ивановна заохала, призывая в свидетели бога и всех святых, уверяя в том, что они ни в чем не грешны. Из горницы вышла Анюта с веником в руках.

     — Что случилось? — встревоженно спросила она и, увидев народ, закрыла за собой дверь.
     — Да ничего, — вытирая полотенцем руки, ответил Василий.
     — Что-то потерялось... Пришли вот обыскивать.
     Мужики ждали, пока Василий неторопливо вытирал руки, и когда кончил, вместе с ним вышли на улицу. Пошел за ними и Тимофей Демьяныч. В амбарах и кладовых ничего не нашли. Сам староста вернулся в дом и с фонарем полез в подполье. Пахом Середкин побывал в сеннике, заглянул на огороды, занесенные снегом, вернулся во двор и сказал:

     — Ничего нет. Пошли, мужики, дальше!
     — Какой прыткий, — заметил Кривой Спиря. — А на току смотрел?
     — Смотрел, — не моргнув глазом, ответил Середкин, хотя он там и не был, только прошел мимо. — Ни лешего!
     — Ну и мы посмотрим. Пошли, Федор Лексеич, — обратился Кривой Спиря к старосте, когда тот вылез из подполья.

     К рыжей бороде старосты прилип кусочек серой паутины.
     — Тебе, как старосте, самому надоть кажный уголок посмотреть, — поучал лавочник. — Не найдешь пропажу, кто виноват останется? Ты в первую голову! И на обчество пятно! Надоть ладом искать, не верхоглядничать.
     Пахом Середкин обиделся на слова лавочника и сцепился с ним. На огород и ток он вновь не пошел. Народ тоже задержался на дворе.
     Кривой Спиря знал, где лежит товар, похищенный у караванщиков, и привел прямо к этому месту. Но с виду здесь было все в порядке: буран притрусил разворошенную солому и следы. Когда начали копать — наткнулись на мешки, а в них товар. Кто-то увидел со двора и крикнул:
     — Нашли!

     Народ повалил на ток.
     Тимофей Демьяныч и Василий Горлов не верили глазам своим.
     — Вот оно где! А мы ищем, с ног сбились, — произнес Кривой Спиря, почесывая за ухом. Обращаясь к Середкину, спросил:
     — Как же ты смотрел? «Ничего там нету!» — передразнил он.

     Василий Горлов повернул голову к подступившей толпе и взглядом нашел Сизикова Василия. Тот стоял в задних рядах, немного в сторонке, с кем-то разговаривал и покуривал папиросу. Все, что произошло, будто не касалось его. Но каждую секунду он был настороже, и следил за поведением Василия Горлова. Горлов побелел, сжал кулаки и двинулся к Василию Сизикову.
     — Подсунули, теперь радуетесь, подлецы!
     Его задержали.
     — Тут надо разобраться! — выкрикнул Середкин. — Тимофей Демьяныч не такой, чтобы пошел воровать.
     — А ты могешь ручаться за него? — спросил лавочник.
     — Могу!
     — И за зятька тож?
     — И за зятька могу. Это подстроено!
     — Правильно, — сказал Василий Горлов. — Подвох! — Самый настоящий! Ежели б я украл, разве стал здесь прятать? Посудите сами...

     Кривой Спиря прицепился к словам, сказанным Горловым.
     — Господа мужички, будьте свидетелями, чо он сказал. Ежели, грит, я бы украл, так не стал бы тута прятать... Значить, ты и до этого воровал? — обратился он к Горлову. — Опытный, видно, вор, не первый раз...
     Товар был переложен из тюков в мешки и завязан. Но мешки оказались гнилыми, и когда их тащили из снега — порвались, из прорех посыпались каракулевые шкурки, крашеные нитки в коробках, куски бухарского пестрого шелка, свернутого небольшими отрезами.
     — Могет, что потерялось? — спросил староста.
     — Мало-мало глазам смотри, — сказал караван-баши и заулыбался. — Ай карош отца! — похлопал он по плечу старосту.
     Оказалось, что не хватает много каракулевых шкурок,несколько кусков шелку и одного ковра, самого большого. Снова шарили на току, но ничего не нашли.
     Вернулись на двор к Рогову, там стали смотреть всюду, но поиски ничего не дали.

*****

     Накинув шубейку на плечи, Анюта вышла на крыльцо. Она знала, что ни муж, ни отец никогда не дотронутся до чужого. И все-таки было тревожно сердцу. Мало разве злых людей? Вдруг кому-нибудь захочется очернить их? Тот же Василий Сизиков, постоянно угрожавший ее мужу, может любую пакость сотворить, безвинно погубить человека. И когда закричали, что на току нашли что-то, у нее подкосились ноги, она охнула и ухватилась руками за перила, чтобы не упасть. Голова закружилась, и перед глазами поплыли зеленые пятна. Она хотела ступить и не могла. А по двору уже возвращался народ с тока, одни шутили и смеялись, другие громко ругались.

     — Тятенька! Вася! — выкрикивала Анюта.
     К ней подошел Василий, потом Тимофей Демьяныч. Оба они были растеряны. Тимофей Демьяныч забыл застегнуть полушубок и шел с распущенными полами. Василий подхватил Анюту под руку и сказал, посматривая на ее изменившееся лицо:
     — Ты не беспокойся. Разберутся добрые люди.
     Народ проходил в ворота и толпился на улице, поджидая Горлова и Тимофея Демьяныча. Нужно было идти к старосте составлять протокол, а Тимофей Демьяныч и Горлов медлили. Староста нетерпеливо позвал их, и они пошли со двора.

     Анюта, опережая отца и мужа, выбежала за калитку, догнала старосту и начала доказывать, что муж и отец ни в чем не виноваты, они ночью никуда не ходили.
     — Вот как перед богом! Мы не воры! Это поклеп!
     Василий успокаивал жену, просил ее не плакать, но она разревелась и сквозь слезы повторяла одно и то же.
     В тот же день Рогова Никифора, Тимофея Демьяныча и Василия Горлова увезли в волость. А караван снялся и, скрипя колесами, ушел дальше.
     Арестованных посадили в каталажку.

*****

     Полтора месяца длилось следствие; по делу было опрошено много свидетелей, в том числе староста Воробьев, лавочник Кривой Спиря, его сын Василий, понятые. Все допрошенные уличали арестованных в воровстве, хотя прямых доказательств не было. Лавочник всех подпаивал и учил, что нужно говорить на следствии и суде. Один только Пахом Середкин остался при своем мнении. Он говорил:
     — Они не виноваты. Даю голову на отсечение, ежели я вру.
     Суд приговорил Рогова, Бунаева и Василия Горлова к трем годам тюремного заключения.
     Василий Сизиков ликовал. Козырем ходил по деревне. А когда поехал в город — кутил там целую неделю, сватал купчиху Шихалеву, но она, как говорили, выгнала его из дому.

     Глава 10

     В уездной тюрьме таловцев посадили с уголовниками. Камера была большая, грязная. Параша убиралась только один раз в сутки, к ночи в камере было не продохнуть. По стенам ползали жирные мокрицы, от одного вида которых тошнило. Почти все заключенные курили. Единственная маленькая форточкаоткрывалась внутрь только на два пальца, а дальше решетка не пускала. Табачный дым застаивался надолго. Солнце сюда почти не заглядывало, если не считать два или три предвечерних часа. Бледные лучи тогда робко проникали в верхнюю часть камеры и едва освещали потолок и стены.

     Примерно раз в месяц, а иногда и чаще, Анюта ездила в город, возила мужу и отцу передачу. С ней обычно просилась дочь Рогова, а когда ехали Роговы — Анюта с ними.
     Возила она своим все лучшее, что было в доме: белый хлеб — кислый и сдобный, сухари, жареных кур и уток, колбасы, свиное сало, мед. Настойчиво добивалась свиданий. И подолгу, со слезами на глазах, простаивала на углу ближайшей улицы, повернув лицо к окнам тюрьмы — не увидит ли там отца или мужа. Но маленькие зарешеченные окна скупо отражали дневной свет, и никто в них не появлялся.

     Анюта стойко переносила все невзгоды. Были ли это трескучие морозы или промозглые осенние дни, весенняя распутица или палящая жара, Анюта запрягала лошадь и ехала в город. Сердце у нее болело, если она иной раз в срок не могла собраться.
     Тимофей Демьяныч сильно постарел. Что и говорить: он никогда не думал, что ему придется сидеть в тюрьме. И за что? За то, что какой-то подлый человек совершил кражу и все свалил на них. Это ли не обидно? Он точно знал, что это сделал Сизиков Василий, но не пойман — не вор.

     В бороде Тимофея Демьяныча прежде только кое-где блестели седые волосы, а теперь она сделалась сивой. Виски побелели, словно их куржак украсил, спина согнулась; горе высекло на крутом лбу новые глубокие морщины, кинуло грустную тень на отвисшие кошели под глазами. Одряхлел совсем старик. На жестком топчане он просиживал с цигаркой в зубах долгие дни и с тоской думал о доме, хозяйстве, охоте. Припоминал, как обыскивали его дом, провожали, как плакали, обливаясь слезами, жена и дочь, как потом судили. Больше всего удивил его мировой судья. Он верил показаниям только свидетелей. А то, что говорили подсудимые, пропускал мимо ушей. И тут Тимофей Демьяныч понял, что на свете нет правды — люди лживы, лицемерны...

     Василий Горлов спал по ночам крепко. После суда он успокоился. Простецкий нрав его позволил быстро перезнакомиться почти со всеми обитателями камеры. У него с языка не сходили шутки и прибаутки, он научился играть в шашки, сделанные из мякиша хлеба. Писал по просьбе многих письма их родным, а потом на самодельных конвертах, заклееных хлебом, карандашом выводил длинные адреса.

     Никифор Рогов на воле был бодрым стариком, а попав в тюрьму, — занемог. Розовая, во всю голову лысина — побелела. Он кутался в полушубок, обматывал шею шарфом, укрывался серым одеялом и стонал:
     — Ох, смертушка моя, где ты бродишь? Скорей бы хоть приходила за грешной душой...
     Но он лукавил. Умирать ему, конечно, не хотелось. Своими стенаниями он успел настолько надоесть окружающим, что однажды Тимофей Демьяныч разозлился и сказал Рогову:

     — Никифор, ты как лиса: хвостом то туда, то сюда...
     — А что такое? — не понял старик.
     — Пошто хитришь?
     Рогов начал спорить, что он не таков.
     — Не таков? Ой ли? — не выдержал и Василий Горлов. — Как есть — лиса.
     Рогов рассердился:
     — Я стар, а ты еще млад учить меня!
     — А я и не учу вас, а просто — говорю, какой вы есть.
     — Подбери сопли, потом указывай...
     Горлов обиделся на такие слова и сказал:
     — Лучше быть сопливым, чем...

     Горлов не договорил, как его выкликнул надзиратель на свидание с женой. Приезжая в город с передачей, Анюта каждый раз привозила какие-нибудь новости. Однажды она рассказала:
     — Вася, тятенька, ой, какое горе у нас случилось. У нас в деревне у Запрудновой Устиньи мужик помер иа той неделе. Сизиковым бревна возил, и его придавило лесиной. Три денечка помаялсяи помер. А Сизиковы — хоть бы что, даже на похороны ничего не дали. Устя осталась с одними ребятишками — полна изба, а сами знаете, как она живет. Дала я ей немного муки да малость мяса. За сеном ездила, помогла, вот и не приехала к вам вовремя...

     В другой раз Анюта сообщила, что в Таловке церковь иачали опять строить и в деревню понаехало много плотников и каменщиков, что Кривой Спиря все-таки взял подряд на поставку кирпича из города и что этим остались недовольны все однодеревенцы, особенно те, кто хотел хотя бы немного заработать на вывозке...

     И еще сообщила, что однажды Сизиков Василий напился пьяным, ходил по деревне и хвастал, что он все-таки упек своих врагов в тюрьму, и она догадывается — караван обворовал он, Сизиков.
     Василий побледнел.
     — Выйду, дам ему!
     — Вася, ты не связывайся с дураком. Подальше от греха, — посоветовала Анюта. — Он, Василий-то Сизиков, пить еще больше стал. Мужики идут наниматься к нему, и каждый старается угостить. Не проходит и дня, чтобы он не был пьян. Может, от вина-то скорей сдохнет!

*****
 
    Как-то душным летним вечером в камеру втолкнули маленького юркого человечка в больших темных очках. Человек быстро просеменил на середину камеры и грозно крикнул:
     — Встать!
     Такие приказания редко бывали и исходили обычно от начальства. Но тут начальства не видно было. Стоял совсем неприметный человек в штатском. Более из любопытства, чем подчиняясь грозному приказанию, арестанты начали подниматься с мест. Отворилась дверь, и в камеру просунулась голова с усами. Это был надзиратель Пал Палыч Шершень. Гремя ключами, он как можно строже сказал:

     — Груздев, ты здесь не командуй! В карцер посажу.
     Но Груздев не обращал на него внимания, подняв руку, он скороговоркой сыпал:
     — Я император Германии — Вильгельм Второй! Именем его императорского величества объявляю войну России!
     Арестанты переглянулись недоуменно: «Какая война?»
     В камеру важно ступил Пал Палыч, бесцеремонно взял Груздева за грудки и встряхнул. Тот сразу притих и сел на нары, а Пал Палыч помолился в угол и сказал:
     — Да поможет нам бог в этой войне! — и еще раз перекрестился.
     Так Горлов и Тимофей Демьяныч узнали о начавшейся войне.

     Надзиратель ушел. Новый арестант некоторое время посидел на нарах. Сняв очки, он оглядел безумным взглядом камеру. Воцарившуюся тишину вдруг нарушили его выкрики:
     — Знаете кто я? Граф Толстой! Я сочинил «Войну и мир».
     Потом он поймал одного арестанта за руки и пристально посмотрел ему в глаза:
     — Не верите? — И вдруг захохотал. — Сомневается! Клянусь именем матери, я — граф Толстой...
     Он просил курить; затягиваясь кашлял, мотал головой, на некоторое время затихал, обхватывая голову руками.

     — Вы думаете, мы победим? — неожиданно спрашивал он, порывисто вставая с нар. — Дудки! Япошки нас разбили, и германцы поколотят. Вот наплюйте мне в глаза. А почему? Потому что у нас много предателей. Генерал Куропаткин кто был? Предатель! Армией некому командовать... Вы, конечно, народ темный. Ничего не понимаете в этих делах. На ваши глаза надели шоры, и вы думаете, так и надо?! Боитесь говорить правду. А вот я никого не боюсь. Я все могу... Царь — кровопийца! Жулик! Пусть меня на каторгу сошлют. Я все перенесу. Вытерплю. Но им скоро крышка будет!

     На другой день, когда его уводили, он задержался в дверях и крикнул, поднимая над головой руку:
     — Героя на суд уводят! До свиданья, братцы! — и запел: — Над седой равниной моря ветер тучи собирает...
     О своем звании и занятии Груздев ничего не сказал, хотя его спрашивали об этом несколько раз. Василий Горлов проникся к нему симпатией; даже в сумбурных высказываниях Груздева было что-то новое, волнующее.
     — Да-а, — твердил Тимофей Демьяныч, дымя цигаркой.

     Война стала темой повседневных разговоров в камере. Одни предсказывали, что она быстро кончится, и победа, конечно, будет на стороне русских, другие — наоборот. Василий Горлов в спорах твердил свое:
     — Ешь те корень! Кто затеял эту кутерьму — дали б его мне сюда!..
     Прошел слух, что по случаю войны будет амнистия.

*****

     Минуло два месяца. И вдруг осенним хмурым утром в камеру властно ступил высокий военный человек, опутанный ремнями и аксельбантами, в фуражке с кокардой, на ногах — звенящие шпоры. Его сопровождало тюремное начальство. Военный, обращаясь к арестантам, задавал только два вопроса:

     — Фамилия? За что?
     Беленький вихрастый писарь спешно отыскивал в толстой книге нужную запись и сверял ее с ответами. Если ответы совпадали с записью, писарь утвердительно кивал головой, если не совпадали — поправлял отвечающего. Военный, выслушав, резко говорил:
     — В контору!
     Или проходил мимо, ничего не сказав.
     Скоро заметили, что в контору он направляет только молодых людей призывного возраста.

     Дошла очередь до Василия Горлова.
     — А ты за что?
     — За крепкий сон, ваше высокоблагородие, страдаю.
     Начальник тюрьмы поспешил пояснить:
     — Караван обобрали... инородцев...
     Горлов покраснел, и бросил в сторону начальника:
     — Неправда, господин начальник. Это явный наговор. Мы ни в чем не виноватые...

     Военный махнул рукой в перчатке:
     — В контору! С вещами!
     Горлову стало жарко, он верил и не верил тому, что было сказано. Вдруг самопроизвольно у него вырвалось:
     — А как же отец? Ведь он тоже безвинно страдает!

     Военный остановился, посмотрел на Тимофея Демьяныча, на его седую бороду, белые виски, потом перевел взгляд на светящуюся лысину Рогова, снова посмотрел на Тимофея Демьяныча и спросил:
     — Здесь поседели?
     У Тимофея Демьяныча сперло дыхание. Хватая ртом воздух, он тихо выдавил из себя:
     — Здеся, ваше благородие.
     — Этих тоже! Безобразие — тюрьму превратили в богадельню!
     Начальник тюрьмы заметил:
     — У них скоро срок истекает.
     — Тем более!

     Так Тимофей Демьяныч, Горлов и Рогов оказались на свободе. Оглядываясь на тюрьму, они торопливо удалялись от нее. Им все казалось, что стража вот-вот окликнет их и снова поведет в камеры.

     Глава 11

     Анюта собралась ехать в город на свидание со своими, и вдруг они явились сами.
     Радости-то сколько! Анюта сперва обняла отца, потом мужа. Слезы заливали лицо, плечи вздрагивали; уронив голову на грудь, она крепилась, но не могла сдержать рыданий.
     В доме Тимофея Демьяныча дверь почти не закрывалась. Народ ходил туда-сюда, все поздравляли и говорили, понижая голос: «Правда, она всегда выплывет наружу, сколько ни топи ее», или «Бог видит правду, да не скоро скажет».
     — Какой тут бог, — недовольно морщась, отвечал на такие замечания Василий. — Ежели бы не война, мы и сейчас сидели.

     С ним соглашались, и все-таки твердили свое. Не обошлось, разумеется, без выпивок, угощений.
     — Мне теперь тоже не миновать солдатчины, — говорил Василий и тяжело вздыхал. Анюта смотрела на него с тоской и грустью.
     И на самом деле — не прошло и двух недель, как к ним заявился староста Воробьев. Усердно помолившись на киот, он весело поздоровался, разгладил бороду, прошел к столу и сел на лавку.

     — Вернулись? Вот и хорошо, — с нагловатой усмешкой сказал он. — Я еще тогда говорил куму: Спиридон Макарыч, не виноваты они, зря их судят. А он: «Не наше дело. Суд разберется — кто виноват, кто прав». Вот оно и вышло по-моему: люди оказались не виноватыми...
     Слушать его было противно. Все знали, что он был одним из зачинщиков, чтобы посадить в тюрьму Тимофея Демьяныча и Василия, а теперь оправдывался.
     Анюта, накинув на плечи пуховый платок, вышла, чтобы не слышать его.
     Дарья Ивановна сидела за машинкой, дошивала мужнину рубаху. Она даже головы не подняла.

     Мужики сурово молчали. Никто не смотрел на старосту. Тимофей Демьяныч, наклонившись так, что локти рук упирались в колени, курил и рассматривал цветную дерюжную дорожку, убегавшую из комнаты в кухню. Василий складным ножом строгал ручку для напильника. Чувствуя неловкое молчание, староста обратился:
     — Василий Иваныч, я пришел к тебе... Знаю, не с радостной вестью, не стоило бы с ней ходить, но чо поделаешь, моя служба такая, хошь не хошь — иди. — Он помолчал и продолжал вести разговор с той же замысловатой осторожностью, на какую обычно способны хитрые деревенские мужики. — Новобранцев, значить, надоть снаряжать в волость...

     Староста достал из-за пазухи рукавицы, рядом сложенные, разъединил их, посмотрел на лоснящиеся конусообразные большие пальцы и добавил:
     — Тебе, стало быть, тоже надоть собираться.
     Василий ожидал этого, и все-таки знобящий холодок волной прокатился по его спине, к лицу прихлынула кровь. И вместе с этим возникла мысль: еще бы хоть недельку оттянуть.
     — Новобранцев везти? — спросил он.
     Староста колко посмотрел на Василия.
     — Сухари, значить, придется сушить... бельишко собирать...
     Староста натянул на свои большие руки меховые рукавицы.    

     — Пойду... Ох, не жизня, а мученья одна пошла!
     Надел шапку и направился к порогу. Навстречу ему Анюта. По хмурым лицам она сразу догадалась, что произошло что-то неладное. Стала посреди избы, поправляя на плечах пуховый платок, переводя растерянный взгляд с одного на другого.
     — Чо случилось? — с тревогой спросила она, смутно догадываясь, что печальная весть, видимо, опять касается мужиков.

     Дарья Ивановна теряла над шитьем крупные слезы.
     — Василия забирают... в солдаты.
     — Я так и знала. Не успел придти — и уже в солдаты. Как им не стыдно! — И она, закрывая лицо концом платка, заплакала.
     Василий уговаривал ее:
     — Не реви. Слезами тут не поможешь. Давайте лучше поговорим, как дальше жить будем. Мы с тятенькой уже советовались. Теперь давайте все вместе.

     Анюта села, вытерла ладонью слезы на щеках.
     — У нас три коровы. Зачем нам столько? И двух за глаза хватит. Ту, которую я привел, надо продать и на эти деньги купить хлеба. А то не хватит до нового.  — Он отложил в сторону приготовленную для напильника ручку, смахнул с коленей мелкую стружку.
     — Придется также лес продать, что рубили на избу. Строиться не будем. Зря лежит. Гниет...
     — Смотри, сынок, сам. Делай так, как лучше, — ответил после некоторого молчания Тимофей Демьяныч. — Корова твоя. И лес твой. Чтобы потом обиды не было...

     Василий удивленно взглянул на него.
     — Я о деле говорю, а вы мне про какую-то обиду толкуете. Василию стало неприятно, что его вдруг посчитали за «чужого», это разделение на «мое» и «твое» обидело его, и он недовольно засопел.
     Наступила неловкая тишина. Никто не осмеливался говорить. Женщины ждали, когда опять выскажется Тимофей Демьяныч. А он молчал. Молчал потому что не хотел обидеть зятя, а получилось так, что обидел. Василий подождал немного и сказал:

     — Мое такое мнение, не знаю, как вы смотрите на это, — он повернулся лицом к тестю, — весной постарайтесь запахать и засеять тот клинушек, что за березовым колком. Там больше десятины будет. А на полосе, что сразу за землянкой, можно пустить просо и овес. — И, обратившись к жене, спросил: — Аннушка, ты чего тут сеяла?
     — Пшеницу.
     — Теперь, значить, надо просо или овес.
     — Так и придется, — подтвердил Тимофей Демьяныч.

     Дарья Ивановна отложила шитье и походкой, какой обычно ходят уже немолодые, засидевшиеся люди, пошла в переднюю. Вскоре там загремела посудой, потом позвала:
     — Идите обедать. Проголодались, поди...
     — Завтра суббота, поедемте в церковь. Помолимся, — сказала Анюта. Она посмотрела на мужа, ожидая его согласия, но Василий молчал, как будто это его не касалось.
     — Да, конешно, надо съездить, — поддержала ее Дарья Ивановна. — Помолимся, и, бог даст, все будет хорошо, — и тоже взглянула на зятя.
     Все это говорилось и делалось для него.
     — Когда вы сидели, мы тут с мамой по всей ночи молились, — призналась Анюта. — И бог услышал нашу молитву.
     Василий повернул голову и посмотрел на жену. Лицо ее просветлело и выражало глубокую уверенность в том, что она говорила.

*****

     Вся деревня вышла провожать новобранцев. Ребятишки бежали за взрослыми, забыв застегнуть шубенки. Молодежь, подвыпив, веселилась — танцевала и пела песни. Старики сбивались в кучи, галдели, вспоминая старое, лезли целоваться с новобранцами. Старший сын Пахома Середкина в одной руке держал распечатанную бутылку, в другой — чайную чашку. Расплескивая водку, он угощал родню и знакомых.
     На санях лежали тулупы, сумки, мешки, ящички.
     Василий играл на саратовке. Пальцы его отвыкли, и он часто сбивался. Но те, кто был под хмельком и пускался в пляс, не замечали, что он иногда фальшивил.
      Особенно перед Василием скакала, размахивая руками и повизгивая от удовольствия, дочь Пахома Середкина, Маша. Она пела, притопывала и кружилась, как юла.

     За околицей началось прощание. Анюта упала мужу на грудь и запричитала:
     — Родненький мой, на кого ты меня покидаешь! Как же я буду жить без тебя, голубок ты мой!
     Тимофей Демьяныч стоял рядом, заложив руки назад. Хмурый, подавленный, он отводил взгляд в сторону. Для него были мучительны эти последние минуты прощания. Он не переносил слез женщин и старался не смотреть на дочь. Дарья Ивановна обняла зятя за шею, поцеловала и перекрестила, потом торопливо сняла с своей груди маленький образок на медной цепочке и повесила его на шею Василия.
     — Спаси тебя господь!
     Василий незаметно усмехнулся и подумал, что если суждено умереть, то ни иконы, ни молитвы не спасут.

     Среди провожающих не было ни Кривого Спири, ни его сына Василия. Горлов знал, что Сизиков одногодок с ним и должен был уже служить в солдатах.
     — Вася, говорят, Сизиков больной, от докторов бумагу имеет, — догадалась Анюта, кого ищет глазами Василий, — и его по этой бумаге не берут в солдаты.
     — Интересно, какая же хворь в нем засела? Он же как бык здоров! — удивился Василий. — За деньги, значить, все можно сделать, даже от солдатчины откупиться.
     Василий Сизиков, зная свою вину перед Горловым и боясь, как бы он не избил его, не появлялся на улице.
     — Где же Сизиков? Где? — сейчас, вспомнив о нем, спрашивал охмелевший Василий. — Подлец, испугался!
     С отъездом Горлова на улице снова появился Василий Сизиков. Когда его спрашивали — где был, Сизиков отвечал:
     — За товаром ездил. Задержался.

     Глава 12

     После проводов зятя Тимофея Демьяныча потянуло в тайгу. Давно он не был в знакомых местах. Душа его стосковалась, изныла по свободе, по этим с детства роднымн милым уголкам. В тюрьме ему часто снилась тайга: то он бродил с ружьем по светлым полянам, залитым яркими лучами солнца, то спускался в распадки и долинки, на дне которых в зарослях журчали холодные ручьи, то ломился через плотную чащу, изредка останавливаясь и прислушиваясь, как гулко и шумно бьется в груди сердце; то забирался на кручи, с которых на многие версты видны были необозримые просторы тайги, подернутые голубой прозрачной дымкой.

     Часто он видел себя одетым по-зимнему — в полушубок, стеганые штаны, пимы, шапку-ушанку, и вдруг терял пим или оказывался без полушубка, в одном белье, и шел по заснеженной тайге, и ему нисколько не было холодно, но чувствовал себя неловко, стыдился; то плыл по широкой мутной реке, и волны чуть-чуть не захлестывали его. Он стонал во сне от кошмаров и видений, просыпался в поту и долго не мог уснуть. Спустив с нар голые ноги, сидел и думал: «Нехорошие сны».

     К походу в тайгу он готовился целую неделю: старательно чистил ружье, вдумчиво заряжал каждый патрон, осматривая его со всех сторон, точил топор и нож, обильно смазывал медвежьим жиром охотничьи лыжи. Каждое утро, выйдя на крыльцо и весь дымясь теплом, трепал по загривку ласкавшегося пса и разговаривал с ним:
     — Скоро, скоро, Туманчик, в тайгу страдовать отправимся. Нынче, бают, тьма белок. Ну, хватит, дурашка, хватит, все руки исслюнявил.
     Выносил собаке лакомые куски и кормил ее из рук. Собака от радости взвизгивала, становилась на задние лапы, подпрыгивала.

     Ясным утром, с легким морозцем, похрустывая подошвами по снежку, он вышел за околицу и направился на восток. За плечами торчало ружье — витые стволы, к спине прилип мешок, туго набитый харчами. Никто не перешел ему дорогу, никто зря не окликнул.
     Была у него избушка в глухом уголке. Жил в ней по полтора-два месяца. С утра до вечера бродил по песчаным холмам, откосам, гривам, распадкам. Иной раз забирался в такую глушь, что, казалось, и не выберешься из нее. И рядом с ним всегда был Туман, верный пес, добрый, ласковый. Если ночь заставала их в лесу, Тимофей Демьяныч снимал с одного плеча сумку, с другого — ружье и, обращаясь к собаке, говорил:

     — Ну чо, золотой мой Туманчик? До избушки нам седня иттить далече. Давай, паря, здеся заночуем. Вот под этой самой елочкой. Мотри, какая она дивная! Как шатер раскинулась. И тепло будет, и комарики не закусают, — с иронией заканчивал он.
     Тимофей Демьяныч располагался у дерева. Пес прыгал вокруг хозяина от радости, лаял на макушки деревьев, кружил по полянам, обнюхивал подозрительные места.
     Тимофей Демьяныч доставал из-за пазухи теплый коробок спичек, разводил жаркий искристый костер, набивал снегом котелок, кипятил чай. Если имелась куропатка, ощипывал ее, потрошил, надевал на острую палку и поджаривал на огне.

     — Ах, скусно! — говорил он, обгладывая косточки. — Надоть и тебя покормить, золотой мой Туманчик, поди, и ты проголодался, — обращался он к псу и отдавал ему остатки пищи, а то и целую куропатку. — Завтра мы с тобой в Широкую падь пойдем. Зайчишек там погоняем. Согласен?
     Пес помахивал пушистым хвостом, что означало: «Вполне», потом бросался к хозяину, целуя его в нос.
     — Но-но! — с добродушным укором говорил хозяин. — Вот уж я не люблю этих нежностей. Сиди, слухай!

     Поужинав, охотник устраивал себе постель прямо на снегу, у костра, набросав хвойных веток толстым слоем. Всю ночь поддерживал костер, подогревал то один, то другой бок. Когда пламя ослабевало и под полушубок пробирался адский холод, охотник оживлял огонь, подбросив сушняку. Сонмище светлячков-искр веером взрывалось вверх, в темную ночь. Тимофей Демьяныч грел у костра руки и опять ложился на мягкую постель. Около него, свернувшись в клубок, чутко дремал Туман. Навстречу шорохам в лесу он поднимал голову и настораживал короткие уши. В сиреневый рассвет охотник поднимался, ежился, дул на озябшие пальцы, подбадривал костер, грелся горячим чаем.
    
     Любил Тимофей Демьяныч встречать в лесу утренние зори, когда рассеивался ночной сумрак и верхушки деревьев золотил первый луч солнца, а зимний лес наполняла устоявшаяся тишина. Скрипел под ногами сухой рассыпчатый снег, повизгивающий Туман принимался за свое привычное дело — шастал, везде вынюхивал. Найдя что-нибудь, подавал голос. Охотник направлялся на лай, осторожно приближался к тому месту, где беспокоилась собака, вытягивал шею и с большим вниманием всматривался — что же такое заметил Туман. Если видел среди ветвей мелькавшую белку, снимал ее выстрелом.

     Тимофей Демьяныч больше всех отстреливал дичи и добывал пушнины. Не было зимы, чтобы он не убивал одного-двух сохатых. Приклад его ружья был обрызган пустыми пистонами — знак: убьет медведя — в приклад воткнет пистон, и как бы загорится искорка.
     Но на этот раз ему не повезло.
     Уходя в тайгу, Тимофей Демьяныч сказал, что вернется через две недели, от силы — через три. Но вот прошло три недели, пошла четвертая — его все нет. Дома забеспокоились. Дарья Ивановна каждое утро рассказывала сны, которые, по ее толкованию, ничего хорошего не предвещали.

     — Ох, господи, где же это Тиша? — вздыхала она. — Как сквозь землю провалился. Не беда ли с ним приключилась? Надо чо-то делать. К Федору Лексеичу сходить, что ли? Был бы Василий дома, давно бы смыкался в тайгу на лыжах...
     Она смотрела в окно на заснеженную улицу, покачивала головой и каждое слово произносила с щемящей тоской.
     Анюта гладила наволочки, расстелив на столе тонкое одеяло. Она взглянула на мать.
     — Был бы Вася дома, так, думаешь, сидел здесь? Как же! Вместе бы с ним пропадал в тайге. В жисть бы не отстал.

     Дарья Ивановна все смотрела в окно. По стеклу скатилась крупная прозрачная капля, как скатывается слеза по щеке: на улице потеплело и окна начинали «плакать».
     Дарья Ивановна взяла чистую тряпку и потянулась к окну.
     — Чото Паша с Антошей долго не едут. Обещались, а все нет. Хоть бы письмо прислали.
     — Антону, наверно, некогда, вот и не едут, — сказала Анюта. — А может, дети болеют.
     — Паша написала бы...

     Дарья Ивановна собралась к старосте. Было это во второй половине дня. Погода стояла пасмурная, и трудно было понять — то ли уже вечер надвигается, то ли просто хмарь сгустилась.
     Прикрыв за собой тяжелую дверь, снаружи обитую сеном и дерюгой, а изнутри черную, как чугун, и запотевшую от тепла, Дарья Ивановна остановилась у порога, усердно перекрестилась в угол и поздоровалась с хозяйкой.
     — Федор Лексеич дома? — спросила она.
     — Отдыхат.

     За синей ситцевой занавеской на печи раздавался сочный храп. Старостиха, лениво повернувшись дородным телом, зычно сказала:
     — Хведор, вставай! Пора скотину убирать на ночь. Разоспался!
     Дрогнула занавеска, потом взметнулась вверх, и с печи выставилось бородатое лицо с заспанными глазами. Староста сладко потянулся, зевнул и начал спускаться, ставя по очереди босые ноги на припечек, где сохли шерстяные чулки и варежки.
     Федор Алексеевич сел на лавку и, почесывая кудлатую голову, попросил пить. Старостиха подала ему большой темный ковш, блестевший от влаги. Староста припал к нему и пил долго, без роздыха, как пьют приморенные быки или кони на водопое. Жена приняла от него ковш и отнесла в угол, где стояла высокая кадка, закрытая желтым кружком.

     Староста вытер ладонью усы, бороду, взял с припечка кисет и закурил. Между тем Дарья Ивановна рассказала о своем горе, всплакнула, по женской слабости, вытирая раскрасневшиеся глаза концом платка.
     — Слыхал, — коротко сказал староста и нахмурился, напуская на себя важность. — Мужик он умный. Не должон зазря пропасть.
     Порасспросив, далеко ли построил Тимофей Демьяныч избушку в лесу и как туда дойти, он обещал помочь: послать молодых парней на розыски и поставить в известность власти.

     Дарья Ивановна шла к старосте и была не уверена — поможет ли он ей? После суда, где он выступал свидетелем по обвинению Тимофея Демьяныча, и с каким удовольствием он объявлял о мобилизации ее зятя в армию, — трудно было ждать, чтобы этот человек сделал добро. И вдруг он обещал помочь, разыскать Тимофея Демьяныча!
     Придя домой, Дарья Ивановна передала свой разговор со старостой Анюте, но та горько усмехнуласьи сказала:
     — Врет он. Мам, я ни на грош ему не верю.
     — Он баил — пошлет парней искать Тишу. Властям, грит, заявлю.
     — Все это он для отвода глаз делает. Чтобы с него потом пе спросили... Ежели Антон не приедет, я сама пойду тятеньку искать.
     — Чо ты! Рехнулась? Самой потеряться?!
     — Не потеряюсь! Места мне знакомые...
     И пошла бы Анюта сама на розыски отца, если бы в тот вечер не встретилась с Василием Сизиковым.

     Глава 13

     Анюта возвращалась домой — была у Марьи Середкиной, просила лыжи, да пришла неудачно: один из сыновей Марьи ушел на заимку осматривать петли и еще не вернулся. Анюта ждала его и не могла дождаться.
     — Приходи завтра, — сказала Марья. — Непременно дадим. Одна не боишься? Смотри, дева. А то возьми моего Ванятку. У него есть свои лыжи, да не хочет, дьяволенок, ремни налаживать.
     Из окон, не закрытых ставнями, струился на улицу жиденький свет. Анюта бежала домой с конца деревни. Попадая в светлые полосы, она на мгновенье останавливалась и как будто задумывалась.

     По мерзлой земле шуршали густые волны снега, обтекая на своем пути все препятствия. Колючий снег хлестал в лицо, жалил в шею, забираясь под воротник. Порой у Анюты захватывало дыхание, и она, подставив ветру спину, останавливалась, чтобы отдышаться. Потом медленно шла спиной против ветра.
     Кто-то обхватил ее сзади и прижал к себе. Она замерла от неожиданности, охнула, с силой рванулась в сторону. Кто-то выпустил ее из объятий, но удержал за руку и рассмеялся.
     — Напугалась?

     Анна узнала Сизикова.
     — Черт! — выкрикнула она и ударила его ладонью по голове.
     — Знашь, какая у тебя чижолая рука? — рассмеялся Сизиков. — Ты так можешь и человека убить.
     — Ну и черт с ним, с человеком.
     — Напрасно злобишься. Он, может, этот человек — хороший, и пригодится тебе.
     Сизиков потянул ее за руку в сторону. Она напугалась.
     — Пусти! А то людей кликну!..

     — Полно! Не трону я тебя. — А сам все тянул ее в сторону. — Вот клянусь богом... Скажу шибко важное для тебя...
     Анюта не заметила, как они оказались в углу: с одной стороны был высокий забор, с другой — глухая стена дома. Сверху тихо порошил снежок. Сизиков раскрыл полы полушубка и хотел ими прикрыть Анюту.
     Он посмотрел ей в лицо, обдал теплым дыханием. К ее удивлению, сегодня Сизиков был трезв — от него пахло сушеными фруктами.
     — Ну что ты хотел сказать? — оказавшись во власти этого удивления, совсем спокойно спросила Анюта.

     Сизиков еще ближе привлек ее к себе.
     — Люблю... Нюрочка...
     Анюта мигом наполнилась прежней злобой и силой.
     — Не дури! Пусти! — высвободила она свои руки.
     Сизиков рухнул на колени и обнял Анютины ноги. Лицом своим он ткнулся ей в живот: Анюта внутренне сжалась — вот уж такого она никак не ожидала от себя. И где-то, в самой глубине души, что-то натянулось и сработало, как пружина.
     — Встань! — крикнула она.
     Он покорно и медленно, с опущенной головой, поднялся на ноги и заплакал. Опять мелькнул миг, когда Анюта могла простить ему все.
     — Я не могу без тебя... Не надо мне ни богатства, ни жены...

     Повернув Сизикова от себя лицом, она легонько подтолкнула его в спину.
     — Иди домой. Потом поговорим. — И у самой дрогнул голос.
     — Ты приходи в лавку, — перестав плакать, упавшим голосом говорил Сизиков. — Что тебе нужно будет...
     Он опять взял ее за рукав шубейки.
     — Я слыхал — отец твой ушел зверовать и еще не вернулся...
     — Ага...
     У Анюты мелькнула мысль: вот кто может помочь их горю!
     — Мы уж и не знаем, чо и делать, — произнесла она. — Ждем-ждем, а его все нет... Я сама собиралась идти искать, за лыжами вот ходила.

     Настал момент, когда Сизиков почувствовал свое мужское достоинство.
     — Брось ты, это не женское дело — шляться по тайге. Я завтра ребят сманю.
     — Давно бы так.
     — Мы быстренько смотаемся. Человек, может, заболел.
     Анюта весь день находилась дома. Пурга не унималась. А вечером пришла Варвара Черенкова и рассказала, что она своими глазами видела, как Василий Сизиков с парнями стал на лыжи и ушел в тайгу.
     — Знашь, Нюра, зачем? Баял — пошел на розыски твоего тятьки, — таинственно сообщила она.
     — Чо это ему вздумалось? — удивилась Дарья Ивановна. — А может, староста послал его? Пойти спросить?
     — Не надо, — ответила Анюта.

     В доме Бунаевых поселилось нетерпеливое ожидание, и лишь на второй день, к вечеру, наступило разочарование: парни и Сизиков вернулись ни с чем. Они побывали в избушке охотника, обшарили далеко окрест тайгу — Тимофея Демьяныча не нашли. По всем приметам, он много раз ночевал в избе, о чем, по рассказам искавших, свидетельствовали зола в печи, заготовленные дрова, запасы пищи, несколько беличьих шкурок и две лисьих, порох в банке и дробь в мешочке.

     Слушая такие рассказы, Анюта с нетерпением ждала самого Сизикова. Она была убеждена, что он придет сам и расскажет. Но его все не было.
     Наконец, не выдержав ожидания и теряясь в догадках, она сама пошла в лавку.
     Встретил Анюту Кривой Спиря. Он стоял за конторкой и, мусля во рту палец, листал книгу должников.
     Заметив Анюту, не отрываясь от дела, произнес:
     — Знаю, чо пришла! Да тольки понапрасну... В город послал я Василия. Дурак: два дня ни к чему потеряны.

     Неожиданно приехали Антон и Прасковья. Они удивились и даже обиделись, что им ничего не сообщали про отца. Антон тут же поехал в волость, привез урядника и начались поиски. Однако и они оказались безуспешными.

     И только весной, когда начал таять снег, в Лохмановском логу, в двенадцати верстах от избушки, охотники из другой деревни случайно наткнулись на труп Тимофея Демьяныча. Тут же валялся и Туман. Недалече, застряв в камнях, лежал матерый медведь.

     Пока не привезли тело Тимофея Демьяныча из тайги, Анюта никак не могла поверить, что ее отец — смелый и опытный охотник — мог погибнуть. Не один десяток медведей убил он. В лесу бывали у него встречи пострашней этой, и все кончалось хорошо. А тут...

     Глава 14

     После похорон отца много дней с Анютой творилось неладное: шла коров доить — плакала, давала сена скоту — плакала, чистила в сарае или носила дрова — плакала и даже заговариваться начала. Но однажды, случайно заглянув на себя в зеркало, встрепенулась:
     — Господи, совсем старуха!
     Это было сказано так громко, что Дарья Ивановна не могла не обратить внимания на Анюту.
     — Доченька, живому - живое. Погляди вот: я уже очухалась... А у тебя ведь Василий есть.

*****

     Мужики поговаривали, что война из-за земель идет. И затевают ее, войну, будто бы одни цари да короли, которым кажется, что у них земель мало. «У, ненасытные, — размышляла Анюта, — сколько свободной земли, век не перепашешь, а они заставляют людей друг друга убивать!»
     — О, господи, вот пришла жизнь!
     Анюта становилась на колени перед иконами и подолгу молилась: бога нельзя забывать, в трудную минуту он поможет! И наконец, как она думала, голос ее услышал всемогущий — письмо пришло.

     Серенький конверт по краям обтрепался. Написанный простым карандашом адрес был чуть заметен. Анюта побежала к писарю, Ивану Терентьевичу. Он молча развернул листок и долго водил глазами, всматриваясь в каждую строчку. Потом посмотрел на Анюту и сказал:
     — На позиции их повезли. Пишет, чтобы не беспокоилась. И еще пишет, чтобы ты не сеяла много хлеба, а только на пропитание, и чтобы в супряжь с кем-нибудь вошла...

     Анюта тут же упросила писаря написать ответ. Иван Терентьевич, как обычно, ссылаясь на занятость, отказывался, потом взял лист бумаги, ручку. Анюта рассказывала, а Иван Терентьевич слушал и писал. Потом прочитал, и солдатка удивилась: она говорила беспорядочно, путанно, а у него получилось складно и красиво.
     Краснея от радости, Анюта поблагодарила, выложила десяток яичек за труды и пообещала еще принести сала.

     Впервые за много недель Анюта уснула крепко и глубоко. И только уже под утро приснилось: Василий в чистой рубахе сидит за столом и читает ее письмо. Она подошла к нему, желая обнять, но вместо ответной ласки Василий вдруг толкнул ее в живот. Это было так неожиданно, что она проснулась. Удар повторился. Приложив руки к животу, она поняла — быть ей матерью!
     — Господи, и тут мои молитвы дошли до тебя!

     Время подоспело пахать и сеять.
     Анюте надеяться не на кого было, самой надо выезжать в поле. Уговорилась она с Устиньей Запрудновой пахать эту весну вместе, помогать друг другу.
     Устинья обрадовалась, когда Анюта предложила вступить с ней в супряжь. Эта супряжь для нее, Устиньи, была во всех отношениях выгодна: она имела только одну лошадь, Анюта — лошадь и пару быков; Устинья семян совсем не имела, Анюта могла засеять хоть пять десятпн и в долг дать. И разговоров, не будет: свяжись с мужиком — сплетни пойдут.

     Сев они закончили хорошо и решили убирать сено тоже вместе. Устинья трудилась споро и проворно. Анюта завидовала ей — самой становилось все труднее, тяжелела с каждым днем. И вместе с этим все чаще вспоминала мужа. И вдруг прошел по деревне слух — Василия Горлова убили.
    
     Мужики говорили, что они слышали это от шаталовского пастуха. Анюта, бросив все дела, запрягла лошадь, поехала в Шаталово. Всю дорогу ревела; как видно, не даром последнее время ей было так тяжело, думала — вся тяжесть и тревога от того, что готовится матерью стать, а оказывается — это болело сердце-вещун: Вася убит!
     Знала, что сына шаталовского пастуха забрали в армию вместе с Василием. И когда приехала, своими глазами увидела письмо с фронта. Ей прочитали: «...Вчерась собственными глазами я видал, как несли на носилках мертвого солдата... А когда я спросил — кто это? — мне сказали: «Васька Горлов».

     Анюта не помнила, как села в плетеный коробок, стоявший на легких дрожках. На полпути к дому повстречала старого солдата Ивана Семеновича Парахина.
     — Ты чо глаза луком натерла?
     — Натрешь, небось, — всхлипывая, ответила Анюта и рассказала о письме сына шаталовского пастуха.
     — Брешет он, а ты поверила!
     — Собственными, грит, глазами видел.
     — Ну и чо? На войне не такое быват! Ты бумагу получала?
     — Какую?
     — От штабных.
     — Не.
     — Значит, не тужи. Жив твой мужик... Когда мы стояли под Мукденом, так у нас был случай...
    
     И Иван Семенович в который раз рассказал, как без вести пропавшие солдаты оказывались живыми.
     Анюта горевала, и все же хотелось больше верить старому солдату, чем сыну пастуха. К тому же, размышляла она, ведь и не так много времени прошло после последнего письма от Василия.

*****
 
     В доме Бунаевых давно кончился керосин, зажигали теперь жирник: нальют в глиняную плошку топленого сала, скрутят из холстины фитиль, и коптит он целый вечер.
     Анюта вспомнила, что Василий Сизиков приглашал ее приходить в лавку, если что нужно будет. Теперь в доме во всем нужда. «Пойду», — решилась Анюта.

     Василий Сизиков уже собирался закрывать лавку на обед. Увидев Анюту, он расплылся в радостной улыбке и стал выгонять зазевавшихся мальчишек.
     — Кыш отседова! Сейчас я вам перцу в штаны насыплю.
     Ребята убежали. Василий накинул на дверь крючок и подошел к Анюте. Глаза его маслились.

     — Слухаю тебя, Нюра.
     — Мне бы керосинчику...
     — Пожалуйста, хоть пуд. Только его здеся нет, на складе.
     — А мыло?
     — Тоже там. Такой товар мы тута не держим. И уже давно им не торгуем... А можа, и сахару тебе надо?
     — Если есть...
     — Для тебя все есть. И даже селедочку для тебя найду, — сказал он,скосив глаза на ее большой живот.
     — Скоро-то потомство ожидаешь?

     Анюте показалось, что Сизиков душевно расположен к ней. Ее тронуло, что он начал расспрашивать — как она живет, почему не видно матери, не болеет ли она, есть ли от мужа письма.
     Сизиков показался Анюте необычно добрым. Его участливость в ее нужде подняла ответное чувство, и она разоткровенничалась. Ответив на его вопросы, в свою очередь спросила — почему не видно Ольги? Сизиков с горестной задумчивостью сказал, что они опять не живут вместе, что он измучился, имея такую неладную жену.
     — Чего ей надо? И не пью уже...

     Разговаривая, Сизиков наклонился над пузатой бочкой, из крапивного мешка насыпал в кулек комкового сахару. Не вешая, подал Анюте.
     — Сколько? — спросила она.
     Василий промолчал. Посапывая, он закрыл крышкой бочку.
     — А за керосином придется в амбар идтить.

     Он подождал, когда она выйдет нз лавки. Повесил замок и пошагал через широкий двор к складу.
     Анюта спустилась с крыльца, посмотрела на занавешенные окна дома. В дальнем углу двора залаяла собака. Сизиков повернулся к Анюте.
     — Не бойся, это Волчок. Он привязан.
     Вернулся к Анюте и вместе с ней дошел до большого амбара. Снял два замка, распахнул внутрь дверь.

     Она никогда не бывала на складах Сизикова и теперь, перешагнув порог, удивилась обилию товаров. Тут все было: и мануфактура, и галантерея, и бакалея, и фрукты, и разная хозяйственная посуда. От низу и доверху полки были забиты. Вот это богатство! Но где керосин? Бочек что-то не видно. Анюта обратилась к Сизикову, но он молча закрывал за нею дверь и приветливо улыбался.
     — Так же темно будет! — удивилась она.
     — А мы свечечку зажгем...
     — Нет, на самом деле...

     Сизиков оставил небольшую щель и вплотную подошел к Анюте. Она повернулась к нему лицом. Пользуясь ее растерянностью, он охватил Анюту руками и начал валить на прилавок, где стояли весы с гирями.
     — Ты чо, бог с тобой? Очумел?
     Бидон выпал у нее из рук. Она уперлась Василию в грудь руками. А он, совершенно теряя голову, шептал горячие слова и все крепче прижимал ее к себе. Анюта с силой толкнула его, он отлетел к стене и сел на фанерный ящик, соскочил и снова метнулся к ней. Анюта схватила с весов гирю и замахнулась.
     — Не подходи! Голову размозжу!
     — Я же пошутил...
     — Хорошие шутки!

     Анюта смотрела на него пристально и зло. Руки ее дрожали. Она обратно бросила гирю на весы, подхватила бидон и выскочила из склада.
     Рассматривая штаны, порванные о гвоздь, Сизиков ругался:
     — Ну и стерва! Припомню я тебе. Подумаешь — какая цаца!
     У ног его валялся кулек с сахаром, брошенный Анютой.
     Прибежав домой, Анюта прошла в горницу, где стояла ее кровать, упала лицом в подушки.
     Пришла Дарья Ивановна и спросила:
     — Ты чего ревешь? Али обидел кто?
     Анюта не отвечала. Мать в недоумении развела руками.
     — Ох, уж эта война! Всех баб с ума свела!

     Глава 15

     Дни стояли жаркие, горячие.
     Анюта возила с поля снопы. Ей помогала Устинья со своим сыном Гришухой. Они договорились: пока стоит хорошая погода — всё свезти с поля, потом начинать обмолот. Сегодня заканчивали возку снопов с полос Анюты. Завтра начнут возить Устинье. В мажару была впряжена пара лошадей.
     Наполнив мажару до половины, женщины переезжали на другую полосу, пересекая едва заметную полевую дорогу. Им встретилась на телеге Ксения Горбунова с дочерью. Баба громко крикнула:
     — Вот те раз! Она тут прохлаждается, а там ждет мужик! Право слово.
     И захохотала, показывая плотные крупные зубы, выпиравшие подковкой. Она была великой мастерицей почесать язык.
     Слова ее Анюта приняла за шутку и отмахнулась:
     — Теперя не шибко скоро дождешься наших мужиков.

     Ксения остановила рыжую мохнатую лошаденку.
     — Нет, я окромя шуток. Василий твой пришел! Чичас я проезжала мимо вашего двора и своими шарами видела.
     Сердце у Анюты гулко забилось.
     — Ты только со двора, а он на порог. Поезжай скорей!
     Устинья, сидевшая в передке, тут же завернула на дорогу и погнала лошадей. Мажара загремела колесами. Гришуха поднялся на ноги, принял от матери вожжи. Взмахивая над головой концами, он лихо посвистывал.

*****

     Когда Анюта вошла, Василий сидел у стола, на лавке, и разговаривал со старым солдатом Парахиным. На муже она увидела гимнастерку, вылинявшую от солнца, пропотевшую и запыленную. Но больше всего ее поразил вид загипсованной руки.

     Анюта метнулась к мужу, неловко обняла его, склонила голову ему на плечо и заплакала. Когда прошла первая минута радостной и взволнованной встречи, Василий посмотрел на свою раненую руку, пошевелил кончиками синих отекших пальцев.
     — Дохтора говорят, отойдет.
     — Ну и слава богу! — воскликнула Анюта, не спуская глаз с руки Василия. — Ты что же не писал?
     — Не до этого было.
     — Здорово садануло! — заметил Парахин. — Снарядом?
     — Да... Там такое делается — страшнее, чем в аду... Земля горит. Небо содрогается, как начнут пушки садить...

     Дарья Ивановна возилась у печки, гремя ухватами и чугунами.
     — Чего стоишь? Собирай на стол. Мужика надо кормить с дороги, — сказала она Анюте. — У меня уже яишница готова.
     — Надо бы вина, — крякнул старый солдат Парахин. — В таких случаях: без вина, конешно, не встреча...

     В доме становилось шумно: заходили соседи.
     — А ну-ка, девки, бегите в лавку! Вот вам от меня...
     Анюта запротестовала и дала свои деньги.
     Когда все выпили и закусили, Анюта взяла на руки проснувшуюся дочурку, потютюшкала ее, поднесла к мужу и сказала:
     — Пока ты воевал, у тебя вот какая дочь!
     Василий хотел взять ее на руки, но маленькая Клавдюша дичилась и зарывала голову в кофту матери.

     Ночью долго не спали. Все разговаривали. Василий встал закурить. Он ловко слепил здоровой рукой цигарку и спросил:
     — Ты говоришь, Сизиков ходил искать отца?
     — Ага.
     — А не кажется тебе, что смерть отца — это дело его рук?
     — Что ты, Вася! — ужаснулась Анюта. — Тятеньку медведь задрал. Он переломил ему спину, ребра помял и кожу содрал на щеке...

     — Это все мог подстроить и Сизиков... Думаю так: он выследил, когда отец обложил берлогу и убил зверя, а потом взял да убил отца... Проделал с отцом все, что мог сделать медведь, и ушел. Так оно, наверно, и было.
     — О господи! — вздохнула Анюта. — Чо только делается на белом свете!
     — Но теперь не докажешь.
     — Ты, Вася, про свои подозрения хоть никому не говори. А то пойдут разговоры. Сизиков еще больше обозлится на нас. Ну его к черту!
     Василий промолчал. Он долго сидел на табурете, прокалывая темноту огоньком папиросы.

     Глава 16

     С каждой новой мобилизацией в Таловке становилось все меньше и меньше мужиков. Война коснулась почти каждого дома. Горлову дали отсрочку.
     Кривой Спиря по-прежнему проворно работал аршином. Хотя и сетовал он, что товаров мало и трудно доставать их — все подорожало и нет расчета заниматься торговлей, однако, лавку не закрывал. Сына за товарами не посылал, сам ездил. Василий Сизиков стал меньше пить, сошелся с женой и каждое воскресенье возил ее к матери в Шаталово.

     Год провела Анюта в труде, заботах и постоянной тревоге, что мужа могут снова забрать в солдаты. Правда, большую радость доставляла маленькая Клава. Девочка росла спокойной, крепкой, веселой. Все говорили, что она походит на отца: такие же голубые глаза, русые волосы, крутой лоб — ни дать ни взять —  отец. Анюта гордилась этим.

     У Василия рука поправилась, и он после уборки хлеба долго возился с утеплением сарая; заново поставил две плетневые стены. Навозил камышу, увязывая его в тугие и длинные снопы, которые ставил плотно один к другому и пришивал тонкими поперечными жердочками к плетням.
     А во второй половине февраля ездили в город. И привезли они оттуда весть: царя не стало!
     Василий возбужденно рассказывал, сверкая глазами:
     — Войну-то, грят, сам царь затеял. А теперя, может, и войне — конец.
     — А как же без царя? Кто народом править-то будет? — недоумевали некоторые.   
     На это Василий не мог ответить.

     Начались догадки. Мужики собирались, чадили цигарками, думали, спорили. А спорить было не о чем. Все видели, что жить стало хуже. Война разорила многих, осиротила семьи. Вот тогда и сказал Пахом Середкин:
     — Поживем — увидим. Была бы голова, а шапка найдется.
     Все рассмеялись.
     — Как это понимать, Пахом Иваныч?
     Середкин почесал густую с проседью бороду (он поседел на фронте), с прищуром посмотрел на мужиков и ответил:
     — Вы говорите про царей. Вот я и сказал. Только царь нам ни к чему. Романовы триста лет управляли державой. Попили кровушки из народа. Хватит. А вот как теперя пойдет дело — увидим...

     Летом в окрестностях Таловки начали появляться беглые солдаты. Их называли непривычным словом «дезертир». На одного наткнулись бабы, ходившие по ягоды.
      В то же лето вернулись с фронта многие таловцы — Иван Безруков, Прокопий Молоканов, братья Пискуновы (Артем и Андрей), Павел Федоренко, Егор Мордвин и другие. Некоторые в сумках принесли патроны, «лимонки» — показать родным, чем они воевали.
     А Прокопий Молоканов привез даже винтовку, обрезав ей ствол и разобрав по частям. — Хотел царю сдать, а его уже нет! — смеялся он. — Так я прихватил с собой. Волков буду стрелять.
     — А чо своему генералу, Прокопий, не сдал?
     — Побоялся, как бы он не заставил до «победного конца» воевать.

*****

     Где-то по городам и селам создавались Советы, а в таежной Таловке стояла глухая тишина. Староста Воробьев притих. Он теперь не ходил по домам, не скликал людей на сход, не отправлял мобилизованных в волость.
     Василий Горлов, управившись по хозяйству — хлеб был давно убран, сено подвезено, дрова заготовлены, — ушел в тайгу зверовать. И пробыл он на охоте почти два месяца. Когда вернулся, в деревне уже был создан Совет.

     Председателем Таловского сельского Совета — Совдепа — был избран Пахом Середкин. Его имя на собрании было названо первым: бедняк, бывший фронтовик, человек смелый и неподкупный. У Пахома была большая семья, жена часто болела, сыновья подрастали и должны были идти в армию.
     Через неделю Середкин уехал в уездный город на первый учредительный съезд Советов. Вернувшись оттуда, он объявил запись в красногвардейский отряд.
     В отряд записались многие фронтовики и большая часть молодежи — от шестнадцати лет и до призывного возраста.

    На первом организационном собрании, которое открывал и проводил сам Пахом, командиром отряда выбрали Василия Горлова. И когда он, придя домой, сказал об этом Анюте, она напугалась:
     — Зачем это тебе нужно? Иди и сейчас же откажись.
     — Уже поздно...
     Анюта смотрела на мужа с укором и сожалением. Взгляд ее серых грустных глаз говорил: «Эх ты, Вася, Вася! Все тебе надо, во все ты начал совать свой нос! Лучше бы дома сидел и занимался своим хозяйством. Или на охоту ходил».
    
     Небольшой отряд, под командованием Горлова, целый месяц занимался строевой подготовкой. Это были самые интересные дни в жизни таежной деревушки. Люди, вооруженные дробовиками и деревянными ружьями, маршировали по улице, бегали по задворкам, ложились, ползали, шли в «наступление» с криками «ура». Некоторые настолько увлекались, что забывали про дом. Матери ругались, отцы угрожали посрывать с груди банты, с шапок — красные ленты, деревянные ружья переломать и пожечь. Имя Василия Горлова склонялось в каждом доме. Подростки завидовали его умению четко, энергично командовать, где нужно — прикрикнуть, а где — ласково, с юмором поговорить. А старики и бабы возмущались:

     — Неуемный, с панталыку тольки сбиват молодежь...
     Закрыв лавку, по вечерам за ворота выходил Kpивой Спиря. Смотрел на раскрасневшихся от ходьбы и бега красногвардейцев и брюзжал:
     — Ну-ну, — маршируйте... Скоро до вас доберутся. Шомполов не пожалеют на ваши красные ж...
     Многие стали замечать, что лавочник отпускает товар прежде всего тем, кто с издевкой относится к новой власти, и в последнюю очередь или отказывает совсем — кто с Горловым «связался». Прокопий Молоканов просил отмерить на штаны прочной ткани — «чертовой кожи».

     — Нет у меня такого товару!
     — А это чо лежит? — указал Прокопий.
     — Уже продан.
     — Не говори напрасно, Макарыч. На том свете в рай не попадешь.
     — Я попаду, а вот ты попадешь ли со своей Красной гвардией?
    Прокопий свистнул.
     — Ежели не будут архангелы пропускать — с оружием пробьюсь. Отпусти, Макарыч, а то ей-богу портки износились...
     — Без порток походишь!
     Это возмутило Прокопия, он разругался с лавочником и прибежал в Совдеп с жалобой.
     — Ежели вы не найдете на него управу, я пристрелю этого гада, тогда судите меня!
    
     В Совдепе задумались: как быть с лавочником? Одни предлагали открыть свою торговлю на паях — кооперативную, другие — конфисковать лавку, этим самым покончить с местной буржуазией. Последнее предложение было заманчивым, по рискованным: Си-зиков свою лавку так не отдаст, может разыграться кровавое побоище.
     Поручили Пахому Середкину поехать в город, к высшим властям, и посоветоваться.
     Пахом вернулся веселый: ему предложили организовать свой кооператив, даже обещали помочь, а над лавкой Сизикова установить общественный контроль.
     Прокопий Молоканов протяжно сказал:
     — Спасибо вашему батьке! Это мне ходить без штанов и ждать, когда гарнизуется ваш капиратив?
     Пахом Середкин ответил ему:
     — Зачем ждать? Вот мы тебе и поручаем организовать кооператив. Не будешь тогда ходить без штанов.

     Проводить подушный раздел земли было поздно: все отсеялись, наступал сенокос. Луга обычно делили, как и землю, — по душам мужского пола, а Совдеп решил сенокосные угодья разделить по едокам.
     Кривой Спиря поднял крик:
     — Неправильно! Баб своих сеном будете кормить?
     — Хотя бы и так! — выступил Середкин.
     — Но будут они есть не сено, а молочко, которое дадут коровы.
     — Надо им сперва коров заиметь!
     — И коров будут иметь. Советская власть поможет.
     Сход принял предложение Совдепа — разделить луга по едокам.

     хватало!» — и вышла в сени, оттуда — на улицу. Вслед за нею, будто по делу, просеменила Дарья Ивановна. Анюта сказала:
     — Я сейчас позову Прокопия. Как бы они драку не затеяли.
     Начал Сизиков довольно миролюбиво:
     — Здорово, комиссар! Ты думал, я не приду к тебе? А вот и пришел. И не один, а с другом, Кузьмой Иванычем. Ты знаешь Кузьму Иваныча? Это голый пролетарий... Самый чо ни на есть справедливый человек на свете! Правильно, Кузьма? Вот у него награды. Крест. Солдатом был,как и ты. Кровь проливал. А почему вы не записали его в Красную гвардию? Плохой он человек, да?

     — Мы не всех записываем...
     — По выбору, значить?
     — Не по выбору, а по желанию.
     — А вот он жилат быть в Красной гвардии, чо ты на это скажешь?
     Василий Горлов передернул плечами.
     — Ежели желает, пусть придет в Совдеп, там и будем разговор вести. А тут не место.
     — Нет, место! — настаивал Сизиков. — Я ж-жылаю с тобой выпить.
     — А я — нет.
     — Пошто так?.. А меня... ты примешь в свою гвардию?
     — Зачем тебе в гвардию?
     Сизиков захохотал. На пороге появился Прокопий Молоканов. С тех пор, как Прокопию поручили организовать потребительскую кооперацию, словно кто подменил его: он стал самым активным совдепщиком и говорил, что не он будет, если не закроет лавку Кривого Спири.

     Дома он находился мало, все в разъездах. И сейчас куда-то собирался ехать, но Анюта задержала. За Прокопием показалась в сенях Анюта, и Горлов догадался, что она ходила за ним.
     Сизиков притих, попытался угостить самогоном Прокопия, но тот тоже отказался. Поднялся, взял за горлышко четверть, сунул ее небрежно под мышку и направился к двери.
     — Черт с вами! Не пьете — не надо! Подумаешь, цацы! Плевать я хотел на вас!.. Так ты помни наш разговор, комиссар, — обратился он уже с порога к Горлову. — Запиши Кузьму в свою гвардию... иначе — ыии-ии! — и он заскрипел зубами.

     Вечером того же дня, не протрезвившись, Сизиков задумал поупражняться в стрельбе. Мать хотела отобрать у него ружье, но он так цыкнул, что она, крестясь и хватаясь за грудь, шаром укатилась в дом.
     Нарисовав жирным углем мишень на дощечке, Сизиков сунул ее в ручку дверей амбара и от дома нацелился в кружок. Возле него, как ординарец, стоял Кузьма. Сизиков, целясь, несколько раз опускал ружье, рассуждая:
     — Подумаешь, цаца! «Я совдепщик, не хочу с вами пить!» Зараза, погоди, ты еще попляшешь у меня!
     Три заряда он всадил в ступеньки, которые вели в амбар, а два по бокам двери. Кузьма отобрал у него ружье, уговаривал идти спать. Сизиков сердился, отталкивал его от себя.

     Открылись ворота. Во двор въехал работник с возом травы. Мелкая трава сыпалась, а за телегой оставался зеленый след. Подбирая траву, во двор вошел пестрый бычок.
     Василий сузил пьяные глаза.
     — Этта чей? А ну дай ружье! — потянулся он к Кузьме. — Я научу его, как чужую траву есть!
     Кузьма отвел ружье за спину. Сизиков побежал за ним и оказался рядом с телегой. Вырвав у работника ременный бич, он поймал бычка за хвост и, вытаращив глаза, несколько раз со всего плеча огрел скотину.
     Бычок с ревом вынес его за ворота. Тут стояли бабы.
     — Василий Спиридоныч! Да разве так можно? — обратились они к нему. — Скотина-то бессловесная, зачем обижать?
     — Чей этта бычок? Пораспускали! Убью! — кричал Сизиков.

     Бычок оказался Горловых. Бабы погнали его к дому хозяйки. И рассказали, как было дело, не жалея красок: обыкновенный бич превратился в их передаче уже в оглоблю.
     Василий Горлов был дома. Он сорвал со стены ружье и, загоняя в ствол патроны с картечью, бросился к выходу. Анюта вцепилась мужу в плечо, умоляя образумиться.
     Василий остановился и удивленно посмотрел на жену. Руки его впаялись в ружье — не вырвешь.
     — Пусти!
     И он оттолкнул Анюту. Она бросилась следом. Горлов пробежал у дома Сизиковых — туда и обратно, толкнулся в калитку, но она была заперта. Во дворе лаял Волчок.
     Василий выстрелил вверх и тут же столкнулся лицом к лицу с Пахомом Середкиным.
     — Командир, ты чо?!
     — Кота хотел убить...
     — И так далеко гнался за ним?.. Дай сюда ружье. Завтра разберемся.

*****

     Поступок Василия Горлова разбирался на заседании Совдепа. По предложению Середкина его освободили от обязанностей командира местного отряда, а выбрали Ивана Безрукова.
     Горлов тяжело переживал. Он понимал, что сделал глупость — с ружьем побежал отыскивать Сизикова, тем более — стрелял. Анюта уговаривала мужа забыть все, не думать о случившемся.
     — И лучше, чо тебя сняли, — говорила она.
     — Ничего ты, Анюта, не понимаешь, — вздыхая, говорил Василий. — Мне обидно не то, чо меня сняли... А то, чо гад этот теперя смеяться будет.
     Так оно и вышло. Сизиков торжествовал.
     — Ага, достукался? Слышали, Горлова-то турнули с комиссаров! — потирая руки, говорил Сизиков. — Не будет больше порядки наводить. А то думать, если ты комиссар, так тебе все можно? Цаца! Придет еще время, я натяну твою шкуру на барабан.

     Глава 18

     По утрам наливались зори. Искрились росы. Грибной прохладой тянуло из темного леса. И вот уже какой день Василий с Анютой выезжали заготовлять дрова.
     Расположившись на пеньке точить пилу, Василий снял с себя рубаху, обмотал ею голову и взял напильник. Анюта ломала сухой хворост для костра. Рыжая Венерка лежала в холодке под телегой. Вывалив язык, она щурила карие глаза и поводила ушами. Вдруг собака залаяла и бросилась через поляну. На опушке показалась телега, в ней сидели Пискуновы — сам старик, седой, бородатый, его младший сын Андрей и внук-подросток. Подъехав к Горловым, они сошли с телеги и поздоровались.
    
     — А мы смотрим, чо за народ. А Кирюшка говорит: «Дядя Вася». Узнал вас по лошадям и собаке. Дровишки готовите? Хорошо. Мы тоже. Да вот малость припоздали, — говорил старик, держа за спиной бич. — В деревне такое деется — не приведи господь!
     — Пожар, что ли? — спросил Горлов.
     — Хуже! — Переворот, Василий Иваныч, в городе произошел! — опускаясь на одно колено рядом с Горловым, проговорил Андрей. — Давай закурим...

     Василий отложил в сторону пилу, вытащил кисет из кармана штанов. Свертывая цигарку, Андрей начал рассказывать, как утром, когда поднялось солнце, он вышел запрягать лошадь и увидел вооруженных конников, подъехавших к лавке Кривого Спири. Конники спешились, а их командир — офицер с погонами и кокардой на фуражке — вошел во двор к Сизиковым и сейчас же вернулся в сопровождении лавочника. Спиря что-то говорил, показывая вдоль улицы. Андрей подумал, что тот указывает дорогу, но вышло не так. Солдаты сели на коней и поскакали к сборне, где теперь размещался Совдеп; часть из них свернула к дому и остановилась, другая поехала дальше. Не прошло и пяти минут, как послышались винтовочные выстрелы, зацокали копыта. Всадники заметались по улице. Забегали люди. Где-то раздался вопль. К лавке стали сгонять связанных по рукам совдепщиков и красногвардейцев. Привели и Пахома Середкина — без фуражки, в изодранной рубахе, со связанными назад руками. Андрей смекнул, что дело плохо, и побежал в огород, в конопли. Спустя время, когда выловили всех совдепщиков, находившихся в это время в деревне, вооруженные конники уехали. Они гнали перед собой арестованных, избитых плетьми и шомполами. С уходом конников в деревне все затихло. Кирюшка сказал: «Дедушка, они уехали». Старик Пискунов второпях заложил лошадь в телегу, послал внука на огород за Андреем, сам взял пилу, топор, харчей и выехал за околицу.

     — Вот такие дела творятся на белом свете, — закончил Андрей Пискунов.
     Он хотел закурить, но никак не мог зажечь трут от кресала. Цигарка раскрутилась. Табак высыпался на колени. Андрей взял новый клочок бумаги.
     — Счастливый ты, Василий, чо уехал по дрова. За тобой ведь тоже приходили...
     Анюта взглянула на мужа округлившимися от страха глазами.
     — Что случилось? — спросил Василий. — Почему всех арестовали?

     — Я же толкую: пе-ре-во-рот власти произошел, — ответил Андрей. —  Я огородами вышел за деревню, а папаша по улице ехал. Лавочник остановил его и говорит: «Слава богу, опять старая власть возвернулась! По-моему вышло. Как я говорил — так оно и есть...» Ведь так он говорил, папаня?.. А вчерась я видел шаталовского мужика,знакомого, он был в городе, водил телку продавать, да не продал. «Пошто?» — спрашиваю. — «Базар весь разогнали, никто не торгует. Бой, говорит, — произошел между чехами и красногвардейцами». Чехи, значит, ехали на восток со своим оружием, их домой отпустили, а ихнее командование подбило на восстание солдат своих супротив Советов. Чехов поддержали русские офицеры и казаки. Бой был всю ночь. В городе Совдеп разгромили и всех большевиков половили». Я не поверил, говорю: «Ты врешь!» А выходит, он правду резал. Утром к нам прискакал отряд казаков, и вот всех тоже поарестовали... Плохие наши дела. В лес надо подаваться, переждать. Я вот харчей захватил. Пойду в свою охотничью избушку. Ежели хочешь — составляй компанию. Вдвоем веселей. Пока скрыться с глаз надо, а там видно будет.

     Они проговорили до вечера.
     Пискуновы отпрягли лошадь и пустили ее на траву. Собаки косились друг на друга и ворчали. Андрей крикнул на них и выругался.
     — Тоже, как люди, — готовы друг другу глотку перегрызть!
     Решили так: Андрей и Василий ни в коем случае не должны показываться в деревне, пока все не успокоится. Сейчас они отправляются в охотничью избушку Пискуновых, находящуюся в двенадцати верстах. Анюта и старик с внуком едут домой. Через три-четыре дня встречаются здесь: одни якобы приезжают на обычную заготовку дров, другие — приходят с промысла. Тут тогда и решат — как быть дальше.

     Горловы выезжали в лес на утренней заре, когда солнце еще не всходило. Теперь Анюта возвращалась тоже при заре, но уже вечерней, когда солнце зашло за лес и край неба полыхал яркими малиновыми красками. Над деревней стояла тишина, курились дымки во дворах — хозяева готовили ужин, никто по улице не ходил, не перекликался. Даже собаки — и те приумолкли.
     Анюту встретила Дарья Ивановна, тютюшкая на руках Клаву. Кто-то под навесом доил корову. В сумерках Анюта отворила ворота и въехала во двор.
     — О господи, я уже думала не приедете, — присматриваясь к дочери, сказала мать. — Никак, одна? А где Василий?

     Анюта промолчала, опасаясь, как бы не услышали ихразговор посторонние и посмотрела под навес — кто там? Дарья Ивановна поняла ее и сказала:
     — Настю я попросила.
     Когда кони были поставлены к бричке с травой и сбруя убрана, Анюта подошла к матери и тихо спросила:
     — Ну, как тут?
     — Бог миловал, — так же тихо ответила Дарья Ивановна. — Ох и натерпелись мы тут страху!
     Анюта узнала страшную новость: убит Пахом Середкин по дороге в город. Сыновья и дочь поехали за ним и вот еще не вернулись.

*****

     Хоронили Пахома Середкина на второй день. Все жители деревни — от мала до велика — перебывали в его доме, чтобы посмотреть на председателя. Речей не говорили, салют из ружей не давали. Ездили в Шаталово за попом, он собрался, но когда узнал, что надо хоронить совдепщика — не поехал.
     Начали возвращаться из леса разбежавшиеся мужики. С оглядкой они прокрадывались домой, ночевали, а рано утром уходили в лес или, спрятавшись, сидели дома.
     Время шло. Никто их не искал.
     Кривой Спиря трепал языком, что расправится с большевиками. Староста был настроен мирно.
     Вернулись домой Андрей Пискунов и Василий Горлов, но старались меньше быть дома — уходили то в поле, то в лес.

     Глава 19

     За неделю до жатвы староста Воробьев созвал сход и зачитал циркуляр временного сибирского правительства.
    В циркуляре говорилось: «...призвать к исполнению воинской повинности всех, коим срок призыва 1919 и 1920 годы».
     Мужики призадумались.
     — Это как же понимать? Еще не настал срок, а уж ищо берут? И сразу два года?.. Мало — уже десять возрастов забрали, а тут — отдай и малолеток?
     Начали по пальцам перебирать — кто же должен идти на службу. И насчитали тринадцать человек. Много! И все молоденькие — восемнадцати и девятнадцати лет.
     Матери, тоже пришедшие на сход, заголосили.
     Над толпой поднялся старик Парахин — кряжистый, седой.
     — Тиша! Разревелись, коровы! — зыкнул он.

     У Парахина в армии служил сын, взятый еще при царе. Теперь надо было собирать внука. В доме из мужиков оставался один старик.
     — Я так думаю, миряне... Супротивничать властям нельзя. Всякая власть, как вам известно по писанию, дана от бога, если она даже и вре-мен-ная. По-моему, новобранцев надо послать. Хоша нам шибко жалко их — молодых. Но поделать мы тут ничего не могем. — Он покосился на старосту. — А сходу надо записать в бумагу: такую ми-бли-за-цию мы считаем не по-божецки... Несправедливой, вот! Разве можно брать в солдаты таких мальцов?
     — Верно!

     Первую часть его речи слушали настороженно, с недоверием. Но когда он сказал, что мобилизация сделана не «побожецки», зашумели.
     — Пусть нас призывают, стариков!
     — Мы покажем им!
     — Нам только ружья подай в руки!
     — Не давать новобранцев!
     — След с другими деревнями стакнуться, чтобы они тоже не давали новобранцев!
     Староста растерянно переминался с ноги на ногу, руками перебирая листки циркуляра.
     — Это же бунт... Неподчинение властям! — наконец бросил он в толпу.
     — Мы сами — власть!
     — Иван Безруков приехал! — крикнул кто-то, и многие повалили на улицу.

     Высокий, смуглолицый, в истоптанных сапогах и не первой свежести гимнастерке под ремень, Безруков стоял среди толпы, придерживая за повод оседланную лошадь. Лошадь вскидывала голову, с губ ее срывалась пена.
     Накануне переворота Безруков уехал из дому к бакенщику, чтобы посмотреть как нагуливают жир две его телки. Возвращаясь, узнал о перевороте в городе и об аресте людей в своей деревне. Пробравшись ночью домой, он выслушал жену, которая рассказала ему, что произошло в Таловке, и, не переседлывая коня, уехал в соседнюю волость, где жил его двоюродный брат.
     — Народ волнуется, товарищи! — рассказывал он сейчас. — В Черном Доле крестьяне подняли бунт. Не хотят давать новобранцев временному правительству. Они вооружились ружьями и пошли на Славгород. Разгромили земскую управу, убили городского начальника и взяли власть в свои руки. Восставшие создали штаб рабоче-крестьянской власти и призывают последовать их примеру. Вот послушайте, что они пишут...

     Он снял картуз, из-за околыша вынул лист серой бумаги, начал читать. В воззвании говорилось, что крестьянско-рабочий штаб призывает всех «товарищей крестьян и рабочих сплотиться в единое целое, по примеру других восставших волостей, и свергнуть ненавистное офицерство, чиновничество и прочих прихвостней временного правительства, которое хочет восстановить старое романовское время».   
     — Под первыми лучами новорожденной свободы спасем нашу жизнь и великую свободную Россию! — закончил читать Безруков.

     Кто-то крикнул:
     — Надо присоединяться!
     — Выборных послать для связи!
     — Безрукова! Он уже был у пих.
     — Товарищи, а в случае каратели?
     — По лесам разойдемся!
     — Надо опять отряд создавать! Для охраны порядка.
     — Вот это дело!
     — Безрукову поручить!
     — Мужик боевой! Снова пусть сорганизует!
     Староста Воробьев сидел в помещении, не показываясьпа улицу. Подойдя к божнице, он торопливо шептал молитвы и крестился.

*****

     Через неделю стало известно, что чернодольское восстание разгромлено. В Славгород прибыли войска под командованием атамана Анненкова наводить «порядок»: ловили, пороли, вешали, расстреливали, сжигали целые деревни.
     Таловцы опять притихли. Многие снова ушли в тайгу. Всю осень и зиму не показывались в деревне Иван Безруков, Андрей Пискунов, Василий Горлов, Прокопий Молоканов. И только весной, когда нужно было готовиться к пахоте и севу, стали наведываться в деревню. Узнав, что здесь тихо и спокойно, выезжали в поля. Работали и оглядывались — не появится ли колчаковская милиция или карательный отряд.

     Глава 20

     По проселочным дорогам пляшут конские копыта, развеваются густые гривы, машут коротко подрезанные хвосты.
     В глубоких кавалерийских седлах, поскрипывая новой кожей, качаются всадники. За спинами — новенькие карабины, на одном боку — шашка, на другом — плеть; посасывают толстые трубки, чубы полощет ветер. Одни смотрят на мир сытыми глазами, у других они закрываются от хмельной услады.
     Но почему они так странно одеты? Гусаров и кирасиров давно уже нет, а на них — одежда черного и голубого сукна; на брюках — широкие лампасы, как у генералов, на рукавах — нашивки: треугольники с белыми черепами и двумя скрещенными костями. Такая же эмблема — на темно-вишневом бархатном знамени, и надпись: «Сим победиши».
    
     Верховный правитель Сибири адмирал Колчак, которому временное сибирское правительство передало всю полноту гражданской и военной власти, — и тот даже в личной охране не имел таких нарядных солдат.
     И бежала молва по деревням и селам:
     — Анненковцы!
     Атаман Анненков с прииртышскими казаками, не пожелавшими перейти на сторону Советской власти, присягнул Колчаку служить верой и правдой. Адмирал не послал его на западный фронт сражаться против Красной Армии, а поручил наводить порядок в тылу.
     — Атаман, создавайте карательные отряды и действуйте по своему усмотрению. Не жалейте ни патронов, ни шомполов, ни плетей. Надо с корнем вырвать большевистскую заразу в тылу.
    
     И атаман усердствовал.
     Таловцы часто обращались к богу с просьбой помочь им, спасти от бед и несчастий, удержать их слабые души от греховных соблазнов и падений. Вся надежда была на бога. И когда в деревню вступил один из карательных отрядов атамана Анненкова, они ещё больше взмолились.
     При въезде в деревпю каратели перестреляли всех собак, бросившихся им навстречу, и проследовали до лавки Кривого Спири.
     — Где тут староста? — сдерживая под собой горячего коня, спроспл у женщин, столпившихся у лавки, чубатый черноусый есаул.
     Женщины бросились к дверям.
    
     Вышел Василий Сизиков, одетый в новенькую форму колчаковской милиции, взял под козырек.
     — Здравие желаю, господин есаул!
     Всадники и есаул немало были удивлены появлению в такой глуши милиционера. Но Сизиков поспешил объяснить:
     — Мы только вчерась приехали, господин есаул.
     — Кто это—«мы»? — жестко, с недоверием спросил есаул.
     — Милиция... Насчет борьбы с самогоном.
     — А-аа! Слышал. В уезде говорили. Та-аак... Значит, бороться с самогоном будете, — многозначительно произнес есаул. — Сейчас не время этим заниматься, молодой человек. Есть дела поважнее, чем самогон. Вам понятно? — строго спросил он и тут же миролюбиво добавил: — Разыщите мне старосту.

     Скоро перед есаулом стоял заспанный и лохматый староста. После обеда по обыкновению Федор Воробьев любил сладко уснуть где-нибудь в прохладном и темном месте. И этот раз он так крепко спал, что не слышал ни лая собак, ни выстрелов.
     — Вы староста? — не здороваясь, спроспл есаул.
     Маленькие черные глаза старосты беспокойно забегали по незнакомым лицам людей.
     — Кажись, я, — робко ответил Воробьев.
     Всадники засмеялись.
     — Очередной указ о новой мобилизации людей в армию и о поставке лошадей для фронта получили?
     — Так точно.
     — Доложите, как выполняете!

     Староста замялся, и маленькие глаза его опять забегали по лицам людей. Все молчали, посматривая на старосту. Один только есаул, раздувая широкие ноздри, курил и смотрел в землю.
     — Дык как, господин начальник... Третьего дня тольки получили. Народ еще не собрался...
     — Не собрался? — вспылил есаул и со зла хлестнул плетью по сапогу, до блеска начищенному. — Ты заспался здесь, бездельник! Где люди? Где кони? Где хлеб и фураж? Родина истекает кровью, помощи требует, а вы здесь спите и проснуться не можете. Собирай народ!

     Староста виновато моргал глазами.
     — Одних баб чо ли собирать?
     — Как это баб? — насторожился есаул и обвел глазами народ. Среди собравшихся поглазеть на нарядных анненковцев были, действительно, только одни бабы да подростки.
     — А куда мужики девались?
     — В том и загвоздка... господин... Куды они девались — богу одному известно.
     — Но-но! Поменьше бога вспоминай, да побольше делай. Собирай!
     Воробьев, опираясь на высокую бескорую палку, пошагал по деревне, скликая людей на сход. Конники расквартировались в нескольких домах, стряхивали со своих красивых мундиров пыль, чистили лошадей, умывались, пили чай.

     Василий Сизиков пригласил есаула к себе, насыпал его коню в колоду овса, на стол поставил семейную сковороду с глазуньей и четвертную бутыль самогона.
     — Реквизировал у населения, господин Чмых, — подмигнул есаулу Сизиков.
     После второго стакана языки развязались. Есаул Чмых и Сизиков начали высказывать друг другу любезности. Есаул курил трубку, Василий старался угостить его папиросами.
     — Господин Чмых, бросьте вы этого рогатого черта, ишь какую противную рожу он корчит, — тыкал Сизиков пальцем в трубку гостя, изображающую лицо Мефистофеля. — Угощайтесь моими. Первый сорт. Самые душистые... Вот, значит, мы и живем так, папаша помаленьку торгует. Сами знаете, какая теперя торговля... Горе одно, а не торговля... Я вот служу. Послали, значить, меня сюда. Поезжай, мол, Сизиков, в свою волость... пошерсти там самогонщиков. Я и поехал. Давайте еще по одной пропустим.

     — Пожалуй, хватит. Сходка впереди.
     — Плевали мы на эту сходку, господин Чмых. Этим мужикам, паразитам, шомполов бы горячих всыпать, тогда бы они знали, как не подчиняться высшим властям и начальству. А то они, сиволапые, ничего не хотят признавать...    
     Прищурив один глаз от дыма, Чмых спросил:
     — Вот вы — местный житель... Скажите, каково настроение мужика на данный момент?
     Глаза есаула весело засветились, и он приготовился услышать весьма важное для себя. Сизиков, прежде чем ответить, поважничал — отквасил нижнюю губу, откинул голову назад, как это делают при глубоком раздумье, передернул плечами и сказал:

     — Ежели откровенно — хреновое... Вы далеко в тайгу не забирайтесь. Могут быть плохие последствия. Я и то боюсь дальше Кузьминок ехать, хотя знаю здесь каждую тропинку.
     — Почему нельзя?
     — Волков много развелось этот год, господин есаул. Матерых, злых.
     — С двумя ногами? — ухмыльнулся Чмых.
     Сизиков посмотрел на него внимательно. Глаза есаула не мигали.
     — А дезертиры есть?
     — Сколь хочешь.
     — А почему их не ловите?
     — Господин есаул, это не входит в наши функции. Нас послали, говорю ж вам, на борьбу с самогонокурением.
     — Понятно. И как ваша борьба идет?
     — Как видите. — Сизиков пощелкал ногтем по бутыли. — Истребляем до основания. — И развязно расхохотался. — В каждой деревне уничтожаем самогонные аппараты, а это — увозим с собой.

     — Скажите, Василий Спиридонович, а Совдеп здесь был?
     — Был.
     — И отряд Красной гвардии при нем существовал?
     — Существовал.
     — Интересно, интересно, — крайне оживился есаул. — Это даже весьма интересно. И вы знаете совдепщиков?
     — Их всех повыловили. И даже одного убили. Середкина.
     — Всех? — изумился Чмых.
     Сизиков значительно посмотрел на него и улыбнулся.
     — Всех... Вот и староста пришел.
     В дверях стоял Воробьев.
     — Ну что, народ уже собрался? — спросил есаул.
     — Да можно сказать — есть, — уклончиво ответил староста.

     Глава 21

     Все дни стояла жара, но сегодня с утра небо закрылось плотной пепельной мглой. К обеду с севера наплыли низкие серые тучи. С каждым часом они все больше темнели. К вечеру на закраек выползла черная громадина. От нее несло холодом. Туча пронизывалась беззвучными молниями. Они освещали каждый бугорок, каждую травинку. Издалека катился нарастающий шум...
     На сборню пришли одни бабы.
     Есаул Чмых в сопровождении старосты, милиционера Сизикова и двух казаков пришел на сход, приосанился. Все притихли: одни с интересом рассматривали голубые и черные мундиры казаков, другие глазели на Сизикова — гляди, мол, как вырядился, словно генерал! Подавив в себе беспокойное чувство, есаул Чмых небрежно поздоровался и обратился ко всем с вопросом:
     — Позвольте вас спросить, женщины, почему сегодня вы одни? Где ваши мужья? Братья? Отцы?.. Почему они не пришли сюда вместе с вами?
     Говорил, смотрел им в глаза и думал, вспоминая свой разговор с Василием Сизиковым: «Волки — в лесу, а волчицы — здесь».
     И как бы почувствовав педобрые мысли есаула, женщины безмолвно застыли. В каждом лице — лишь строгость, замкнутость, отчужденность.

     —Ну, что молчите? Где ваши мужья? — повторил Чмых, повышая голос. — Я вас спрашиваю — где мужья? — уже выкрикнул он.
     Черная туча все ниже спускалась над деревней. В отдалении послышались раскаты грома.
     — Буря идет, — послышалось изтолпы.
     — Надо расходиться...
     Одна из солдаток — жена Теленпева, убитого на фронте еще в шестнадцатом году, оставшаяся с тремя ребятишками мал-мала меньше, громко сказала:
     — Вам лучше знать, где наши мужики... В земле! Война взяла их. Вот мы пришли одни. Кабы были мужья — с ними пришли бы!
     — Ай да Матрена! — подбодрил кто-то. —Режь правду-матку!
     — Пужать нас нечего!
     — Для детишек оставьте козьи рога!

     Есаул поднял руку с плетью.
     — Не допущу беспорядка!
     И вдруг опустил плеть.
     — На то война, бабоньки, — с притворной умиротворенностью проговорил Чмых. — Я тоже был на позициях. Но бог миловал. Вернулся вот живым.
     Из задних рядов донеслось:
     — Лучше бы не возвращался!
     И заиграли желваки на красном лице есаула. Но он тут же подавил в себе гнев и обратился к женщине средних лет, стоявшей к нему ближе всех:

     — И твой муж, наверное, вернулся? Вернулся?!
     — Ежели б вернулся, а то там же сложил кости, где и Матренин мужик, — указала та на Телепневу.
     — А твой?
     — У меня внук в солдатах. Совсем молодой. Недавно взял этот самый... Фу, ты... Толчак!
     Кто-то фыркнул. Есаул не подал виду, что услышал насмешку.
     — Вот что, бабы, — тихо заговорил он. — С вами ссориться и воевать я не собираюсь. Но знаю: ваши мужья скрываются в лесу. И сыновья тоже... Скажите им, чтобы они завтра утром, не позднее десяти часов, были здесь — на сборне. Ежели не явятся, пусть пеняют на себя. Я человек военный и люблю во всем порядок.
     Порыв ветра закружил сухую листву, клочки сена, перья, ударил в глаза пылью. Толпа охнула и кинулась врассыпную. Начиналась буря.

     К десяти утра никто не явился к сборне. И тогда каратели пошли со двора на двор. В первую очередь они заглянули к тем, кто, по их сведениям, был призван в белую армию, но дезертировал. Заглянули и в дом к Анюте.
     Дарья Ивановна вышла на огород. Клава еще спала.
     Анюта, отогнав утром в стадо своих коров, вернулась домой, повязала темный ситцевый передник поверх платья, вымыла руки и принялась месить тесто. Ее полные руки работали ловко и проворно. Кулаками она так сильно нажимала, что тесто пищало. Муки оказалось мало, она взяла сито и пошла в сени, где стоял высокий ларь. Перегнувшись, набрала муки и тут услышала топот копыт, доносившийся с улицы. А когда выглянула в открытую дверь, увидела, как к сеням от ворот через двор шли старики, староста и с ними вооруженные люди.

     От страха Анюта чуть не выронила сито с мукой. Широколицый казак, куривший трубку, выпуская изо рта струйки сизого дыма, спросил:
     — Сам-то дома? — и как хозяин уверенно прошел мимо Анюты в сени, потом в дом. За ним шел второй казак. Старики остались на дворе, тихо переговариваясь и свертывая цигарки. Второй казак, проходя мимо Анюты, движением плеча, будто невзначай, оттер ее от входа. Она пошатнулась и едва удержалась на ногах.
     — Сам-то где? — повторил казак с трубкой уже из избы. Анюта с трудом перешагнула порог. Казак с трубкой выкрикнул:
     — Мужик твой где?
     Этот окрик вывел ее из оцепенения. Она почувствовала прилив смелости, а больше всего злости и гнева — почему он кричит на нее, какое имеет право, и она может на него крикнуть. И она, действительно, крикнула:

     — Воюет! Чтоб она пропала, эта война. Кто ей рад?
     — Староста, иди сюда, — спокойно сказал казак.
     Воробьев вошел.
     Маленькие черные глаза его забегали по лицу.
     Казак спросил:
     — Скажи, староста, где ее мужик? Вот она говорит — воюет...
     Староста замялся.
     — Дык он недавно дома был. Грит, пришел на побывку. Я просил документы показать, а он послал меня... к чертовой матери.
     — Значит, сбежал? Не хочет служить?
     Казак привстал на носки широких сапог, весь вытянулся и со всего плеча огрел плетью Анюту.

     Она вскрикнула и присела. Казак еще раз опустил плеть. Анюта вцепилась в голубую гимнастерку казака.
     Каратель рванул женщину на себя, затем с силой оттолкнул. Анюта упала.
     — Чо стоите? — крикнул каратель остальным казакам. — В гости чо ли пришли! Соломы! Спалить!
     Казаки засуетились.
     Старики бросились со двора.
     — Ой, люди добрые! — кричала бегущая с огорода Дарья Ивановна.
     — Мамочка моя! — вопила Анюта.

     И понеслись эти вопли далеко по Таловке. На другом краю деревни в небо уже подымался высокий столб дыма. Спалили бы и добротный дом Кунаевых, если бы не Василий Сизиков.
     Он появился на коне неожиданно. В самый момент, когда дом уже был полностью обложен соломой и оставалось лишь поднести спичку.
     Сизиков соскочил с коня, на бегу выдернул из ножен шашку и, грозно размахивая ею над головой, бросился к казаку.
     — Не сметь! — крикнул он.
     Казак пошел на него.
     — Господин есаул приказал не трогать!
     Казак отступил.
     А в деревне подымались все новые столбы дыма. Горели дома и избы.

     К вечеру на пепелищах тихо курились белесоватые дымки. Страшно было подходить к тому месту, где недавно еще стоял дом, двор, жили люди, а теперь — пепел да обугленные бревна и печи с высокими черными трубами.
     Лишившиеся крова устраивались в банях или шли к соседям. Минувшие беду однодеревенцы несли им еду, что-нибудь переодеться, постелить. Шепотом передавали, как охальничают в деревне казаки.

     — Кузьму-то Лукина совсем было захлестали шомполами. И все лавочник с сыном показывают на всех, кто был в этой самой... Совдепии и кто с ружьями ходил. Ох, горюшко, народ-то как страдает! Пришли к старику, к Кузьме Лукину, и говорят: «Ты должон лавочнику двадцать рублев?» — «Должон». — «Почему не отдаешь?» — «От-дам, когда деньги будут». Они давай хлестать его шомполами. Ой, горюшко! А к Авдотье Пинигиной забрались в погреб. «Это чо у тебя в кадушке?» Ей бы, дуре, молчать, а она ляпнула: «Сало свиное». — «Ого, как много!» — забрали и ушли... У Парахина лошадь увели. Он ехал по улице, они стащили его с лошади и говорят: «Нам тоже лошади нужны».
     Слушали, облизывая сухие губы.

     Глава 22

     Плеть казака оставила кровавые следы на спине Анюты. Первое время даже платье прилипало к иссиня-багровым полосам; ночью нельзя было лечь на спину, а когда полосы немного подсохли, Дарья Ивановна смазывала их растопленным несоленым маслом.
     За эти дни женщины много передумали. Вот оно как обернулось дело! Василий Сизиков был самым ненавистным человеком, можно сказать, врагом их семейства — и вдруг в самую грозную и страшную минуту, когда от беды были на волосочке — он спас их. Значит, искра добра еще не угасла в его сердце. Анюта, конечно, не могла открыто отблагодарить его за это (муж узнает — бог знает что может подумать!), и женщины решили: ничего не говорить Василию Горлову. Да, были, мол, у них каратели, вон как избили Анюту, а что хотели дом спалить — этого не было. И Сизиков в их доме не был, не заступался за них.

     Василий Горлов продолжал скрываться в лесу, иногда по ночам приходил домой за харчами, рассказывал, что таких, как он, много собралось по старым заимкам и охотничьим избушкам, скоро они собьются в отряд, вооружатся и ударят по белякам. Но приходить домой последнее время стало опасно. Василий условился с Анютой, чтобы она побольше брала с собой пищи, когда будет «ехать в лес за дровами».
     — Мамка, завтра я поеду в лес, — сказала Анюта. — Давай испечем хлебы и постряпаем что-нибудь.
     Дарья Ивановна знала, что значит «поеду за дровами». Провозившись со стряпней, женщины легли спать поздно. На рассвете, еще не доили коров, их разбудили заливистые колокольчики. Анюта выглянула в окно на дорогу и увидела подкатившую к воротам пролетку.

     — Мамка, Паша приехала! — крикнула она и бросилась к дверям. Навстречу шла старшая сестра Прасковья — белолицая и румяная, с блуждающей улыбкой на устах. Сестры обнялись. От разгоряченных лошадей шел пар; они нетерпеливо перебирали ногами.
     Поправляя шлею на буланом кореннике, спиной к женщинам стоял высокий стройный военный, на боку — оттопырилась желтая новая кобура. Анюта не сразу признала в военном мужа сестры, Антона.
     — Значит, богатые будете, — заулыбалась она.

     Дарья Ивановна встретила дочь и зятя со слезами радости. Подбитые морщинками, ее старческие губы слегка вздрагивали. Она смотрела на дочь влюбленно и долго.
     — Это вы всю ночь-то и ехали? И не спали?
     — Да, мама. Сейчас только ночью и ездить. А днем опасно. Когда с дороги умылись, Прасковья спросила:
     — Ну, как вы тут живете? Что нового у вас?
     — Новостей много. Все сразу не расскажешь, — ответила Дарья Ивановна. — Вы-то как там? Дети живы-здоровы?
     — Растут.
     — Давно я их не видела. Соскучилась. — Дарья Ивановна кивнула головой в сторону зятя: — Антон в солдатах чо ли служит?
     — Да, мама. Никак не смог отвертеться. Черт ей рад, этой службе... Антошу хотели послать на фронт, да он схитрил. — Она посмотрела на мужа доверительно. — Ты, Антоша, не сердись, что я своим все наши секреты выдаю. Родным можно... Сунул одному, другому — и его оставили при канцелярии. Антоша отпросился на два денька. Вот мы и поехали сюда.

     — И хорошо сделали, — поддержала ее Дарья Ивановна. — Паша, я так соскучилась по твоим ребятам, — повторила она. — Во сне даже вижу их. Недавно приснился Ваня, будто залез мне на колени, целует, обнимает...
     — Вот, мама, и поедем к нам в гости.
     — А как же Анюта с Клавдюшкой?
     Прасковья посмотрела на сестру, подмигнув ей, сказала:
     — А мы и их заберем. Правда, Аннушка?
     — Нет уж.
     — Ну ладно. Мы об этом после поговорим, — постаралась переменить разговор Прасковья.

     — Вы когда обратно-то? — спросила Дарья Ивановна.
     — Нам гостить долго нельзя, мама. Сегодня же в ночь и поедем. Анюта сдалась на очень настойчивые и горячие уговоры сестры и зятя отпустить маленькую Клаву с Дарьей Ивановной на недельку в гости к ним. Дарья Ивановна, не мешкая, начала собираться в отъезд. Она тут же нагрела воды, постирала для себя и Клавы, высушила на солнце и, раскалив утюг, выгладила все. Затопила печь, чтобы состряпать что-нибудь на дорогу.
     Маленькая Клава удивленно поглядывала на взрослых и сосала леденцы, которых так много дали ей сегодня.
     Перед заходом солнца Антон запряг лошадей. Коричневый чемодан, значительно убавивший в весе, снова уложили поперек пролетки, под ноги. Прасковья села справа, держа на руках племянницу, Дарья Ивановна слева. Анюта взяла на руки дочь и прижала ее к груди:
     — Давай я тебя еще разок обниму и поцелую...

     Клавочка обхватила мать за шею и не хотела отпускать.Она вдруг заупрямилась и не пошла ни к тетке, ни к бабушке. Такой порыв вызвал у матери слезы.
     — Нет, Клавочку я не отпущу, — дрогнувшим голосом сказала Анюта. — Ей только два годика, и она скучать будет без меня.
     — Что ты, Анна! У нас она не будет скучать, — уговаривала сестра.
     Анюта решительно качнула головой и еще сильней прижала к себе дочь.
     — Нет. Я без нее не могу.
     Гости уехали, увозя с собой Дарью Ивановну. Анюта осталась с дочерью.
    
     На другой день она запрягла лошадь, посадила на телегу Клавочку, взяла с собой полную сумку харчей и отправилась в лес.
     Василий не пришел.
     Она весь день провела у своей поленницы и вернулась домой поздно вечером — усталая, расстроенная. Уложив дочь спать, вышла на крыльцо и увидела Василия Сизикова. Он шагал от ворот прямо к сенцам.
     «Господи, как же это я калитку не закрыла?» — подумала она и мелко закрестила грудь.

     Сизиков был в милицейской форме, при нагане, сабле, на сапогах звенели блестящие шпоры. Он подошелк крыльцу, стал перед Анютой по стойке «смирно» и отдал честь.
     — Что так смотришь?
     — Еще бы! Такой нарядный!
     Сизиков громко захохотал, запрокидывая голову и показывая крупные белые зубы.
     — Василий Иваныч дома? — спросил он деловито. —Нет? А где же? Вчерась как будто я его видел...
     — Это зять приезжал. Из города.
     — Ах, вон оно чо! Пошто мы тут стоим? Почему не приглашаешь в дом, в гости?
     Анюта покраснела и в смущении ответила:
     — Спасибо тебе...

     Звеня саблей и шпорами, Сизиков поднялся на крыльцо и решительно направился в дом.
     — По секрету что-то скажу, — небрежно бросил он через плечо. — Не бойся.
     — Кто знает, может...
     — Кто старое помянет, тому глаз вон.
     И опять засмеялся.
     — Ты пьян?
     — Выпил маленько. Но это никакой роли не играет.
     Сизиков сел к столу и начал болтать разную чепуху.
     Недовольно слушая его, Анюта встала на скамеечку, достала с печки ступу с пестом. Ссыпала в чашку соль, сушившуюся на широкой доске, поставила ступку на лавку и принялась толочь.
     — Брось ты... этой ерундой заниматься, — сказал он. — Нашла время. Давай лучше выпьем. Я кто? Гость? Так угощай!

     Он вытащил из кармана бутылку мутного самогона и поставил на стол.
     — Нечем у меня угощать. И ты не кричи. Дочь разбудишь.
     В ее душе все повернулось на старое, и она подумала: «Черт тебя принес. Был бы Василий дома, ты бы не пришел».
     — Счастливая ты, Нюра. У тебя дите есть, а у меня — никого.
     Ей не хотелось с ним говорить, и она, чтобы он отвязался, ответила:
     — Ты хотел что-то по секрету сказать. Так говори. А то мне завтра рано вставать...
     — А ты не торопись. Мы с тобой еще выпьем и поговорим по душам... Дай чо-нибудь закусить.
     — Нечего у меня давать.
     — Врешь, — повысил он голос.

     Сизиков налил до краев чайную чашку самогона и выпил. Быстро захмелел и полез обниматься. Упав на колени, стал умолять Анюту — последний раз, как он говорил — бросить мужа и выходить за него замуж.
     — Дите нам не помеха. Будем жить, знаешь как?!
     — Уходи! А то скоро муж придет.
     — А я не боюсь твоего мужа, пусть приходит. Твой муж у меня в руках. Хочу — помилую, хочу — шлепну!
     Анюта смотрела на него горящими глазами.
     — Ах ты, гад! Вот тебе, вот!
     Мгновенно осмелев, она ухватила его за волосы и стала трепать.
     — Сейчас же уходи из моего дома! Навязался на мою голову!
     И заплакала.
     Хлопнула дверью, ушла.

     Сизиков, облокотившись о край стола и понурив голову, долго сидел один.
     — Испортил все дело. Эх-хх! — Он поднял голову, посмотрел помутившимися глазами перед собой и заскрежетал зубами.
     — Вот так мы и коверкаем жизнь один другому... Думаем одно, а выходит другое...
     Он опустил голову еще ниже, задремал.
     Утром Сизиков мыкался на коне по деревне и что-то кричал. Анюта вышла за ворота. Он увидел ее, придержал коня, привстал на стременах и зло крикнул:
     — Ну, жена совдепщика, прощай!
     Лошадь вынесла Сизикова за деревню на полном карьере.

Глава 23

     Отряд анненковцев расправлялся теперь с крестьянами соседней волости. Однако есаул Чмых пообещал, что он не забудет и непокорную Таловку.
     Милиция вылавливала дезертиров и вела борьбу с самогонщиками. Начальником отделения, находившегося в небольшом волостном селе Крутино, был прапорщик Опарин — низенький и плотный офицер. Он носил дымчатые очки, предпочитал не милицейскую форму, а свою — офицерскую, любил часами лежать на кровати, курить, смотреть в потолок и думать. Выловленных дезертиров он не допрашивал, хотя по инструкции должен был делать это; рапорты не принимал, а приходил в милицию для того, чтобы подписать бумаги и снова удалиться на квартиру.
 
    К Опарину должна была приехать жена из России, но военные действия на Урале осложняли проезд. В ожидании жены Опарин скучал. Неустроенная жизнь тяготила его.
     Милиция занимала большой дом с пристройкой во двор, в которой находилась каталажка. В каталажку можно было заходить с двух дверей: из помещения милиции и со двора. На дверях висел большой замок, и стража тут не стояла. Дежурный был один и сидел у дверей, через которые ходили все: и посетители, и личный состав.
     Каталажка была забита арестованными. Здесь сидели и дезертиры, и самогонщики, и конокрады. Выпускать их не торопились. Сидели они по нескольку дней, ожидая допроса. Местным носили передачу, а к тем, кто был из отдаленных сел н деревень, приезжали на подводах родственники сразу по нескольку человек и весь день проводили у ворот милиции.
     Многие арестованные обовшивели, так как в баню водили редко. Когда по какой-нибудь надобности открывали внутреннюю дверь, высокий, лохматый, с большими чер-ными глазами дезертир по прозвищу Гвоздь соскакивал с нар и кричал:
     — Чо вы нас держите?! Выпускайте, а то каталажку разнесем!
     — Ты не ори, горячих схватишь! — предупреждал его дежурный. — Начальство знает, что делать.
     Гвоздь не унимался. Однажды даже застучал кулаками в дверь. Дежурный двинул его прикладом по загорбку. После этого Гвоздь не подходил близко к двери.

     Личный состав милиции больше находился в разъездах по деревням, чем в волостном селе. Тут милиционерам нечего было делать, а в деревнях хлопот хватало; одних самогонщиков развелось столько, что поставь еще взвод — не управились бы. Бывали случаи, когда наряд милиции проедет по какому-нибудь маршруту, отберет все аппараты, поломает их, накажет виновников, — будто все в порядке, с самогонокурением покончено, а возвращается обратно по этому же маршруту — еще больше находит самогонных аппаратов.

     Опарин, занимаясь борьбой с самогонокурением, не знал, что в его волости организовалась боевая дружина и готовится к нападению на милицию, чтобы захватить оружие. Разведчики из дружины Ивана Безрукова, бывая в милиции якобы по своим личным делам, все высмотрели и изучили: распорядок дня и дежурств, где хранится оружие, кто остается ночью в помещении. Даже набросали план. Штаб боевой дружины, в который входили, помимо Ивана Безрукова, Прокопий Молоканов, Василий Горлов, Андрей Пискунов и сын Пахома Середкина — Иван, тщательно изучил донесение и назначил день операции.

     Василия Горлова загримировали под прапорщика Опарина. По своей фигуре он больше всех подходил для этой роли. Надели на него шинель с погонами, хромовые сапоги со шпорами, фуражку с кокардой, достали дымчатые очки.
     В помещении милиции в ту ночь было двое дежурных. Один сидел у дверей при входе, другой охранял дверь в каталажку. Перед дежурным у входа стояла на столе белая непроливашка и на листе газеты, покрывавшей стол, валялось несколько тоненьких ученических ручек с длинными широкими перьями. Молодой дежурный милиционер в фуражке с кокардой сидел за столом и на «Сибирской речи» старательно выводил забавные девичьи головки с толстыми косами. Другой дежурный у двери в каталажку, — уже пожилой, — сидя на табурете, прислонился плечом к стене, сладко дремал.

     Василий Горлов в сопровождении двух вооруженных солдат смело вошел в помещение, быстро разоружил молодого дежурного, который открывал ему дверь, потом дежурного, охранявшего каталажку. Милиционеры ошалело смотрели на него, не пойимая, в чем дело. Но когда догадались, что это не Опарин, — было поздно: им скрутили руки, кляпами заткнули рты и спустили в подполье.
     Склад с оружием находился в угловой комнате с зарешеченным окном. Новенькие английские винтовки стояли по шесть штук в пирамидах и отдельно — в углу; два ящика с патронами были раскрыты, на полу валялись стружки, оберточная бумага, рогожа, мешки, концы упаковочного шпагата. Два небольшнх ящика, по краям скрепленные проволокой, зацепленной за шляпки гвоздей, оказались нераспечатанными. Тоненькая проволока сейчас же лопнула, как только ее поддели штыком. Приподняли промасленную прокладку.
     — Братцы, наганы! — воскликнул Андрей Пискунов.
     — Ищите сабли! — приказал Василий Горлов. — Должны быть и сабли.

     Нашли и сабли, они были в самом углу, под мешками. Арестованных освободили в последнюю очередь. Гвоздь первым изъявил желание присоединиться к людям, освободившим его.
     — Вы кто такие, братцы? Против белопогонников?
     — А ты думал как? Стали бы мы тебя освобождать.
     — Тогда и я с вами. Родненькие, дайте мне винтовку! — умолял он. — Где дежурный? Я счас его, гада, решу!
     Ему приказали молчать и быстрей забираться в бричку.
     Молодая розовощекая хохлушка, с большими черными косами, свисавшими почти до колен, бросилась к Василию Горлову со слезами на глазах, обхватила его сильными руками за шею и поцеловала в губы.
     — Дядичко, який же ты гарный, — воскликнула она, — ось тоби, ось!
     Горлов даже растерялся от такой благодарности. Девушка, укутавшись в черную шаль, побежала со двора и сгинула в темноте.

*****

    Давно не было такого богатого стола: гуси жареные и пареные, молочный поросенок с хреном, полная сковорода жареной стерляди, залитой яичницей, всякие разносолы и маринады — огурцы, грузди. Все это было добыто Василием Сизиковым.
     Накануне он принес в мешке поросенка и пару гусей, уже обделанных и выпотрошенных.
     — Груша, вот тебе! — сказал он дородной хозяйке с белесыми ресницами. — Жарь и парь. Вечерком подойду. А самогон пшшо есть?
     — Есть. Ты где так долго пропадал?
     Подбоченясь, хозяйка смотрела на него влюбленными глазами и ждала, когда он поцелует ее. Василий покрутил головой и сказал:
     — Пропадаешь! Служба, моя дорогая. Ничего не поделать. Только чичас вернулся из волости.

     После того, как Сизиков поступил в милицию,он окончательно разошелся с женой и решил больше не жениться. В Крутилино у пего была любовница, Груша, он похаживал к ней. Но сегодня он затащил сюда и прапорщика Опарина. Груша кликнула свою подругу — и начался пир.
     Рюмок не было, стаканов тоже, пили самогон из чайных чашек. Опарин сразу же захмелел. Его положили на кровать. Он соскочил, хотел сесть за стол и свалился на Сизикова, в обнимку сидевшего с хозяйкой. Груша подняла затуманенные глаза и ровным голосом спросила:
     — Ты чо, бог с тобой? Земля уже не держит?
     Опарин молча опустился на стул, закурил и долго ни с кем не разговаривал. Окутывая себя дымом, он слегка покачивался из стороны в сторону и мыслями был где-то далеко.
     Сизиков пил и не пьянел. Наклонившись в Груше, трогал ее грудь и, прикладываясь к губам, целовал.

     Начал трезветь и Опарин. Он увидел возле себя женщину в белом платье. Она сидела, немного наклонившись к столу. Русая слабозаплетенная коса спускалась по ее широкой спине, и плечи были открыты до половины. Прапорщик тихо и слегка дотронулся губами до нежной кожи. Женщина не обернулась. Двигая сжатыми маслянистыми губами, она сдержанно улыбнулась и погрозила ему пальцем.
     — Какие хорошие глаза у вас, — сказал он.
     — А я разве плохая? — И она весело засмеялась.
     — Ну что вы! Вы не так меня поняли.
     — Я поняла вас. Вы хотели сказать: женщину глаза красят...
     — Совершенно верно.
     Она повернулась к нему лицом, пристально посмотрела в темные очки и попросила папиросу.
     — Вы разве курите? — удивился Опарин. — С полным удовольствием, — и раскрыл перед ней серебряный портсигар. Она курила не затягиваясь, пуская дым прямо ему в лицо. Он что-то начал ей рассказывать, она слушала и хохотала. Потом он дал ей чашку и сам взял.
     — Выпьем?
     — Выпьем.

     Он выпил, но она медлила. Тогда он стал настаивать, чтобы и она выпила.
     — Что ты к ней прилип, как смола? — грубо сказала хозяйка, высвобождаясь из объятий Василия. Она встала, поправила на себе платье, подошла к Опарину и сзади оплела его горячими руками за шею. Обращаясь к своей подруге, сказала:
     — Ты с ним смелей обращайся. Вот так. — И повалила Опарина со стула на пол.
     Сизиков и подруга хозяйки засмеялись.
     Лежа па полу, прапорщик ухватил Грушу за ноги и не отпускал.
     — Чо ты делаешь? Куда заглядываешь? — крикнула хозяйка и подобрала юбку.
     Опарин вскочил.
     Женщины бегали вокруг стола, а мужчины ловили их.
     — Хватит озоровать, ребятушки, — наконец сказала Груша. — Садитесь за стол. Вася, наливай всем по полной!
     Пили всю ночь.А под утро узнали: кто-то выпустил всех арестованных из каталажки, забрал оружие, а дежурных милиционеров связал.
     Опарин стоял белый, с дрожащими губами. Яростно размахивая руками, Сизиков кричал:
     — Я догадываюсь, кто это сделал! Найдем сукиных сынов!

     Глава 24

     Теплая тихая ночь. Кругом лес — непролазная чащоба. Под ногами хрустит сухой валежник. Иногда в низине чавкает вода или на увале утекает непрочный песок. Лошади, навьюченные кладью, тяжело взбираются на кручи и с боязливой осторожностью спускаются вниз. Люди шагают налегке. За спинами их покачиваются стволы винтовок, ружей.
     Отряд Дмитрия Русанова, куда влился со своими людьми отряд Безрукова, менял стоянку, уходил в более отдаленные места. Предстояла серьезная операция по освобождению деревень и сел от карателей, поэтому нужна была безопасная база. Русанов шел во главе колонны.

     Когда немного замешкались у пересохшей Олеи, взбираясь на крутые берега, поросшие густым тальником, к Русанову подъехал Василий Горлов и попросил разрешение отлучиться на полчаса.
     С ним рядом стоял другой дружинник, гораздо моложе Василия и тоже на лошади.
     — Куда тебе? — недовольно спросил Русанов. — Домой забегу. Тут недалеко. Всего версты три.
     — А у Безрукова отпрашивался?
     — Так точно, товарищ командир.

     Русанов не любил, когда бойцы отлучались из отряда по личным делам, и всегда выискивал какую-нибудь причину отказать, поэтому он продолжал расспрашивать:
     — Вы откуда?
     — Из Таловки.
     — Я тоже из Таловки, — похвалился молодой дружинник, стоявший рядом с Горловым.
     — Земляки,значит.
     — Ага, — враз ответили всадники.
     — А вы знаете о том, что Таловка занята карателями?
     — Знаем, товарищ командир. Это было два дня назад. А сегодня там нет ни одного карателя. Уехали.
     — Откуда у вас такие сведения? — разозлился Русанов. — Все они знают! А милиция? Там почти безвыездно живет этот... сын лавочника.
     — Сизиков, — подсказал Горлов.
     — Да, да — Сизиков.
     — А мы не боимся его! — выпалил молодой дружинник.
     — Подумаешь, какой герой! — воскликнул Русанов. — Ты тоже туда собрался ехать?
     — Ага, — ответил тот, удерживая нетерпеливого коня за поводья. — Мы ведь не надолго, товарищ командир. Повидаем своих и вернемся. Догоним.

     Из дальнейших расспросов Русанов узнал, что с ним разговаривает сын убитого белыми совдепщика Пахома Середкина, и сразу сменил тон, так как Середкина он уважал и даже распорядился помочь его семье чем можно.
     — Отлучку разрешаю. Только смотрите, будьте осторожны, — напутствовал Русанов. — Узнайте попутно, куда уехали каратели. Не мешало бы поймать этого милиционера Сизикова. Да сейчас не дело этим заниматься. Не стоит пугать ворон... Горлов, ты, как старший, не бросай Ивана.
     — Что вы, товарищ командир!
     Всадники ударили поконям и скрылись в темноте.

     В Таловке стояла тишина, когда они подъехали к околице. Но как осторожно они ни вели себя, собаки почуяли их и залились тревожным лаем. Сперва тявкнула одна, потом вторая, третья...
     Горлов подъехал к Ивану и тихо сказал ему:
     — Нас учуяли.
     Они задержались немного у поскотины и поехали в объезд, к огородам.
     Стояла густая темь; земли под ногами не было видно. С лугов тянуло сыростью, отцветающими травами.

*****

     Анюта еще не ложилась спать. Поставив на теплую печь квашню, она сняла с себя передник, запачканный мукой, встряхнула и повесила на гвоздик.
     «Что-то еще я хотела сделать? Ах, да — лучины нащепать!» — И она начала искать нож. Посмотрела в посудном шкафу — нет, пошарила в ящике стола — нет. Под руку попала помятая розовая тряпочка. Вспомнила, что она когда-то завязывала в нее арбузные семена, теперь их нет. «Вот озорница, это Клава вытаскала». — И посмотрела на кровать, где спала дочь.
     Клава, как была одета в синее ситцевое платьице и зеленые ботиночки, так и уснула. Перед сном девочка раскапризничалась и не дала снять с себя ботинки — подарок тети Паши. Анюта смотрела на дочь теплыми глазами. «Сейчас, доченька, я раздену тебя, вот только лучин нащепаю. Где же нож?» — И снова принялась искать.
     Вдруг во дворе громко залаяла собака и тут же перестала, радостно повизгивая, ласкаясь к кому-то. Стукнула дверь в сенях, Анюта вздрогнула — не чужой ли?
     — Кто там?

     На пороге стоял муж, с винтовкой за плечами. На нем была его старая солдатская шинель, фуражка, сапоги, в руках — вещевой мешок.
     — Вася! — бросилась Анюта к нему.
     Горлов, закрыв за собой плотно дверь, приложил палец к губам:
     — Тссс!
     — Ты откуда?
     Он ответил и посмотрел на окна, хорошо ли закрыты ставни.
     — Я занавешу.
     Большой черной шалью закрыла окно. На другое повесила детское одеяло.
     — Я не надолго отпросился, — сказал Василий, держа жену за руки. — Со мной еще приехал Ваня Пахомов. Он будет ждать меня у речки.
     — Ты, может, есть хочешь? — заботливо спросила Анюта. — Я быстро что-нибудь приготовлю.
     — Нет, не надо. Дай мне пару чистого белья... А сало есть у нас? Сало надо взять. И хлеба. Ты готовь пока, а я в кладовке свинец поищу. Он мне нужен.

     Он увидел на кровати спящую дочь и, прежде чем идти в кладовку, нодошел к ней, заулыбался и поцеловал в щеку.
     — Выросла как. Спрашивает про меня?
     — С языка не сходит: тятя мне то купит, да тятя мне другое привезет. Ботиночки Паша подарила, так она говорит: «Тятя мне еще сапожки купит!»
     Только теперь она заметила у него на носу, почти у самого глаза, подсохшую ссадину.
     — Где это ты? — нежно спросила она, как бывало спрашивала в первые дни, когда они поженились, и как будто эта пустяковая ссадина была главным предметом их разговора при такой короткой встрече.
     — Веткой поцарапал.
     — Мог бы глаз повредить. Ты смотри осторожней в лесу.

     Ему показалось смешным это предупреждение, но он, взглянув на ее серьезное и озабоченное лицо, не засмеялся, а только улыбнулся, притянул ее к себе и долго-долго целовал.
     Потом пошел в кладовку. Принес оттуда плитки свинца и завернул их в тряпку. И только тут заметил, что дома не все.
     — А где же мама?
     — Разве я тебе не сказала? — спохватилась Анюта. — Паша ведь с Антошей приезжали. День гостили у нас. Больше не могли. И мама к ним уехала, в гости. — Она засмеялась и добавила:
     — Про главное-то я и забыла сказать тебе в этой суматохе...
     Пока он ходил в кладовку, Анюта приготовила ему белье, свернула и положила в сумку.

     Ни Анюта, ни Василий не знали, что за их домом следят. Слежку эту установил Сизиков. Он подговорил соседа, пьянчужку Лариона, того самого, который помог Сизикову обворовать караван.
     Когда через огороды Василий Горлов пробирался к дому и собаки лаяли по деревне, Ларион лежал в бурьяне неподалеку от дома и прислушивался к каждому шороху. Услышав легкий треск плетня и шуршание картофельной ботвы, он бросился к огороду Горловых. Неясный силуэт человека проплыл совсем близко от него. Ларион махнул к лавочнику.
     Василий Сизиков, а с ним еще два милиционера часто бывали в разъезде по деревням. Но на ночь они обычно возвращались в Таловку. Иногда приезжали вполночь, иногда под утро.

     Ларион застал их в тот момент, когда они, вернувшись, сидели за ужином.
     — Пташка прилетела, — выдохнул Ларион, ощерившись в улыбке и посматривая на стол с объедками.
     — Торопитесь, а то как бы не упорхнула.
     Ему вылили остатки первача из темной бутылки.
     Ларион, закусывая на ходу огурцом, поспешил за милиционерами, прихватив по пути трехрожковые вилы.

*****

     Иван Середкин прощался с матерыо. Стояли они во дворе. Высокий заплот, глухие ворота и темная ночь скрывали их от ненужного взора. Иван, одетый как таежник и с ружьем за плечами, держал в поводу лошадь. Маленький упитанный Серко за его спиной дохрустывал пучок травы. Мать обняла сына за шею и склонила неповязанную голову ему на грудь.
     — Ваня, береги себя, сынок, — всхлипывала она. — Не лезь, куда не надо... А то отца убили, да не дай бог еще тебя лишусь — чо я тогда буду делать?
     — Мамка, не говорите такие слова... Я не маленький, знаю, чо делаю, — волновался Иван, стараясь не повышать голоса. — А за тятьку я век не прощу этим белопогонникам. Ты тут как-нибудь одна управляйся, с Машей вона... — Иван еще больше понизил голос: — Мамка, дак офицер ихний, который был с солдатами, уехал? А куды?

     Об этом он уже не раз спрашивал мать и получал неизменный ответ:
     — Уехали, сынок, а куда — бес их знает. Ни дна им, ни покрышки, анчихристам.
     Иван торопливо коснулся сухими губами мокрой материнской щеки, легко бросил молодое тело в седло и выехал за ворота. Копыта погружались в мягкую придорожную траву.

*****
 
     Анюта укладывала в сумку хлеб, сало, а Василий уже одевался, застегивая на себе шинель и затягиваясь ремнем, когда во дворе яростно залаяла собака, отбиваясь от кого-то.
     Схватив винтовку, Василий Горлов бросился к порогу, но в дверях появились милиционеры, держа наготове наганы. Василий сделал шаг назад. Он понял — безвыходное положение. Единственное, что оставалось сделать, — броситься в другую комнату, в горницу.

     Вскинув винтовку к плечу и не целясь, он выстрелил в милиционеров. Пока дым рассеивался, Горлов успел выбежатьв горницу и там, заскочив на лавку, сапогом ударил в раму. Стекла вылетели, но ставень не открылся. Он еще раз ударил ногой. В этот момент в горницу вскочили милиционеры, раздался выстрел из нагана. Ноги Горлова уже были за окном. Падая назад, спиной на подоконник, он успел крикнуть:
     — Анна, беги!
     За окном, прижавшись спиной к стене, стоял Сизиков. В руке у него был наган. Услышав в доме выстрелы и крики, он весь подобрался, готовый в любую секунду разрядить оружие. И когда Василий Горлов наполовину выбросился в окно, Сизиков выстрелил — раз, второй, третий...
     Анюта бросилась к дочери, схватила ее на руки, прижала к себе. Из горницы донеслись слова мужа: «Беги!», и только тогда поняла, что нужно спасаться.

     Дверь в сени оказалась открытой, и она выбежала во двор. Перебежала его, остановилась у хворостяных воротцев, ведущих на огород. Впопыхах трясущейся рукой сняла витое таловое кольцо, скреплявшее два столбика и не дававшее воротцам открываться, побежала между грядок. Под ногами хрустели, отламываясь от кочанов неубранной капусты, сочные листы. Открыла вторые воротца и оказалась на берегу Олеи, у мостика, с которого брали воду и полоскали белье. Бросилась в воду, чтобы перейти речку вброд — на том берегу был луг и лес.

*****

     В дом вбежал Василий Сизиков и, увидев, что Анюты нет, закричал:
     — Где баба? Убежала? И с руганью выметнулся на улицу — искать.
     В сенях с вилами наперевес попался Ларнон.
     — Ищи Нюрку! — крикнул ему Сизиков.
     Они выскочили на огород и услышали плеск воды на речке.
     — Догоняй! — закричал Сизиков и подтолкнул в плечо Лариона. Тот метнулся под откос.

     Вскоре Сизиков услышал, как Ларион плюхнулся в воду, выругался, перебрел речку и полез на противоположный берег. От выпитого самогона у него ослабли руки и ноги, он выронил вилы и начал их искать, сознавая, что ему не догнать убегающую женщину — сильную и здоровую. Не утерпел и во все горло крикнул:
     — Айй-ююю! Держи ее!
     С высокого берега, со двора Горловых, кто-то выстрелил. Пуля свистнула над головой Анюты. Это еще больше подхлестнуло ее.

*****
 
     Середкин ждал Горлова в условленном месте — в конце деревни, на берегу Олеи, в узком проходе меж огородными плетнями. Здесь стояли две высокие ветлы, и за ними удобно было скрываться. Конь тянулся к веткам и позвякивал удилами.      
     — Стой! — тихо зашипел на него Иван и дернул поводья. Конь нервничал и не хотел стоять на месте.

     Собаки продолжали лаять. На берегу в отдалении послышались голоса. Кто-то проскакал на лошади галопом по улице. Дворняжки еще больше подняли гвалт. Потом неожиданно раздался свист. За ним последовал короткий отчаянный визг. Кричала женщина. Снова топот копыт, затем резко ударил винтовочный выстрел, второй, третий.
     Конь под Середкиным еще больше заволновался, рванулся и вынес его из укрытия. Иван направил его через речку, сдерживая, чтобы не шумела вода. По скошенному лугу конь шел легко и без шума. Деревня осталась в стороне. Была глубокая ночь, и ни в одном окне не светился огонек. Лаяли собаки и доносился какой-то невнятный шум.
     И вдруг он увидел взметнувшееся над деревней пламя.
     — Кто-то горит! Кто?
     Мысль работала быстро, приходили догадки одна за другой. Вернуться обратно под ветлы? Опасно. Шибко даже опасно. Где же они теперь встретятся с Горловым?

*****

     Анюта бежала через луг к лесу. Днем ей всегда луг казался ровным, а сейчас что ни шаг — кочка, ямка. В редколесье она остановилась. Подкашивались ноги, тяжело дышалось. Привалившись плечом к сосне, Анюта слышала только стук собственного сердца. Повернулась и увидела на небе яркое зарево; деревни не было видно, только зарево.
     — Господи, да это наш дом горит! — вырвалось у нее. И сердце замерло от боли и горя. — Успел ли Василий убежать?
     Заворочалась на руках Клава, захныкала.
     — Не плачь, маленькая, — уговаривала Анюта. — Не плачь, доченька.
     Вдруг ей показалось, что совсем близко затрещали кусты, будто кто-то лезет и тяжело дышит. Лихорадочно заработала мысль: ее преследуют, погоня так близка!

     Вскинув повыше дочь и придерживая ее обеими руками, побежала. Ветки хлестали по лицу, но она почти не чувствовала боли, только на мгновение закрывала глаза.
     Одежда цеплялась за сучья, трещала кофточка. Анюта, часто запинаясь за корневища и пеньки, падала на колени, поднималась — и снова бежала.
     Лес кончился.
     Анюта остановилась, прислушалась. Тихо. Шагнула вперед — и оказалась на лугу: ноги колола травяная стерня. Начала искать копну... Вот она.
     Расслабленно опустилась на колени. Когда поняла, что она, уже можно сказать, вне опасности, что тут можно перевести дух и собраться с мыслями, вдруг так остро ощутила обиду и горечь от сознания того, что на нее обрушилось большое несчастье, что из глаз ее, до сих пор остававшихся сухими, разом хлынули слезы.

     Клава обняла мать за шею горячими руками, прижалась к ней всем телом и тоже заплакала. Прошло немало времени, пока они успокоились. Клава уснула на руках. И Анюта легла удобнее.
     Но что такое! Когда бежала, не чувствовала боли, а теперь икры ног словно кто крапивой ожег. Провела рукой — кровь, царапины. Чтобы не было холодно, она поджала ноги и укрыла их сеном, на плечи тоже положила сена, дочь прикрывала своим телом, чтобы ей было теплее. Сама все плакала, вытирая платком глаза.

     На востоке посветлел край неба, полоска все больше и больше наливалась розовыми красками. Можно уже различить ближайшие предметы: вот еще одна копна, за ней вторая, третья, далее темнел густой хвойный лес. Он был кругом. А справа, откуда она вышла, лес подступал вплотную высокими тихими соснами и молодым густым подлеском. Из-за лесной кромки поднималось большое горячее солнце, медленно взбиралось ввысь.
     Анюта еще раз подняла голову и осмотрелась. Да, она на Синюхннском лугу! Далеко забежала. Если идти на восток, тут где-то дорога на Крутино, а еще дальше — большая река...

     Глава 25

     Первой проснулась Клава. Она села, протерла кулачками заспанные глаза. Что такое? Где они находятся? Какоето сено — как повернешься, оно шуршит; лес, совсем недалеко, можно рукой достать, и потом еще лес — дальше; солнце поднимается, ах, как хорошо греет, небо голубое, и по нему белыми кучечками облака плывут, а рядом мама лежит, спит.
     Клава сердито обирала с себя сено, оно мешало ей. Потом с мамы убрала сено. Вот так лучше. И заметила в сене сухой синий цветочек величиной с ноготок. Взяла его, а тут подвернулся другой, уже розовенький — и его взяла.
     Клава осмотрелась вокруг — в сухом сене цветов больше не видно, но на лугу, рядом с копной, много их — и синих, и желтых, и белых.
     Клава шагнула, оглянулась на маму — не заругается ли она. Мама тихо спала.

     Клава сошла с копны и занялась цветами. Ноги ей не колола стерня, она была в ботиночках.
     Девочка заметила, что цветов больше всего там, где стоят низкорослые сосенки, в прогалинах между ними, и она направилась туда.
     Ах, какие чудесные цветы! Она рвала их и все время посматривала на маму, чтобы не потерять ее из виду. Еще этот сорву. И вот эти оставить нельзя.
     Клава хотела обойти кругом куста и, выйдя из-за него, увидеть маму. Но, обойдя куст, она не увидела маму. Побежала обратно. Вот, кажется, здесь стояла, было видно, а теперь — нет.
     Девочка растерялась.
     — Ма-мааа! — закричала она, углубляясь в лес. — Маа-мааа!

     Но мама не откликалась на ее голос.
     Девочка заплакала, размазывая кулачком слезы. Она останавливалась — в лесу ни звуков, ни шорохов. В траве трещали и скрипели кузнечики, стоило сделать ей шаг, они брызгами разлетались в стороны. Девочка еще сильней закричала:
     — Ма-аа-аа-ма-ааа!
     Запнулась, упала, ободрав себе руки и щеку.

*****

     Из лесу выехали вооруженные всадники. Их было трое. Новенькая суконная форма на них не успела еще запылиться и поблекнуть на солнце. Похрустывали ремни, перекрещивая грудь и спину; на рукавах нашита эмблема — треугольник, а на нем белый череп с скрещенными костями.
     Всадники ехали по закрайке леса, едва приметной дорогой, которой крестьяне пользовались раз в год, когда убирали сено.
     Сытые нетерпеливые кони вырывали поводья из рук. Запотевшие паха влажно темнели. Бряцало оружие.

     Вчера есаул Чмых послал этот небольшой отряд на ближайшие заимки проверить, не прячутся ли там дезертиры. Каратели побывали на трех заимках — дезертиров не нашли, а нашли самогон, напились, закусили крепко, набрали с собой самогону и поехали дальше.
     Каратели смеялись, вспоминая, как они сегодня утром делали обыск на заимке шаталовского богатея Егора Потапова. Самого Потапова они не застали, из женщин тоже никого не было, видимо, разбежались, завидев приближающихся вооруженных людей.

     В доме был глухой старик, отец Потапова, — седой, как лунь. Опираясь на палку, он сидел у окна и грелся на солнышке.
     Каратели спросили его, куда девался народ; не может быть, чтобы дома никого не было. Старик не слышал, а ефрейтор Зенков, казак из прииртышской станицы Ямышево, подумал, что он не хочет с ними разговаривать и ударил его по уху. Старик свалился и разбил нос.

     Каратели все перерыли в доме, побили посуду, саблями распороли подушки, изрубили сундук.
     В погребе нашли самогон в бутылках, стоявших под перевернутыми кадками, а в печи чугун с жареной телятиной. Забрали все это и уехали.
     При отъезде ефрейтор Зенков под общий хохот остальных карателей помочился на старика, целясь попасть в ухо и нос.

     Каратели приближались к тому месту, где спала Анюта на копне сена.
     Лошади помахивали головами, отгоняя надоедливых паутов. Позвякивали удила. На солнце поблескивали граненые штыки.
     — Фу, жарко как, — сказал Зенков, вытирая вспотевший лоб. — И есть хочется. Давайте тут где-нибудь в холодке пошамаем?
     С ним согласились и стали выбирать место, глазея по сторонам.
     — Гля, баба, — осаживая коня, тихо сказал один из всадников, приподнимаясь на стременах.
     — Где? — спросил сосед.
     — Да вона, слепой, чо ли?

     И все посмотрели по направлению его руки.
     — Правда. А ну-ка, тише.
     Всадники остановились. Кони рвали поводья, жадно тянулись к траве.
     Зенков соскочил с седла, передал повод другому, а сам, прижимая к боку саблю, пошел через луг к копне.
     Он подкрадывался, как охотничья собака. Остановился и, обернувшись, погрозил пальцем остальным — молчите, мол, ни звука!
     Зенков остановился за копной. Вытянув шею и поднявшись на носки, с любопытством рассматривал женщину.
     Анюта лежала на боку. Он видел ее красивое утомленное лицо, черные волосы, заплетенные в две косы, платок, лежавший на груди.

     У Зенкова забегали глаза. Он повернулся и помахал рукой другпм всадникам — идите, мол, сюда, но осторожно. А сам, все так же пружиня на носках, обходил копну.
     Когда подошли остальные и остановились в нескольких шагах, держа за спиной в поводу лошадей, тянувшихся пощипать траву, ефрейтор уже стоял перед Анютой. Он одернул на себе френч, самодовольно улыбнулся и, легонько трогая носком сапога молодую женщину, сказал:
     — Красотка, пора вставать. Солнышко уже высоко.
     Анюта проснулась и вскочила. Перед ней стояли вооруженные люди, точно такие, какие недавно бесчинствовали в их деревне — выгребали хлеб, отбирали скот, пороли людей, жгли дома.

     Она рванулась с места, но тут же остановилась и холодеющим голосом спросила:
     — А где Клава? Она тут...
     Анюта бросилась к копне. Упала на колени и начала ворошить сено.
     Всадники еще раз перемигнулись между собой, дескать хитрит баба! Ефрейтор Зенков медведем насел на нее сзади и повалил на сено.
     — Держите ее, ребята. Глядите, штобы она, сука, не укусила. В случае чего в зубы ей!
     И начал сбрасывать с себя винтовку, саблю...
     Анюта с трудом подняла голову. Был уже вечер, садилось солнце, озаряя луг и лес красным печальным светом.

     Первой мыслыо было — где ее дочь? Ведь она была с ней. В голове все путалось, в ушах звенело, в затылке чувствовалась тупая боль, на руках и груди вздулись кроваво-сизые полосы; одежда изорвана.
     Анюта с усилием поднялась на ноги. Меж кустов был виден луг. Вот здесь где-то копна, на которой они спали. Но где копна? Неужели эта седая груда золы и есть копна? А где же тогда дочь? Кла-ва? Куда она делась?
     Осмотрелась — на лугу никого. Неужели увезли эти, как нх... Нет, нет! Не может быть! Она не могла поверить в это...
     Превозмогая боль во всем теле, собрала остатки сил и прошла дальше, к сгоревшей копне. Стала на колени, опустила руки в чуть теплую золу.
     Тишину рассек леденящий душу вопль. С деревьев на опушке даже птицы вспорхнули.
     — Доченька!

     А Клава тем временем уходила все дальше и дальше в лес.
     — Ма-мааа! — кричала она.
     Над девочкой кружились и стрекотали сороки.
     Ночью разразилась гроза.
     Анюту хлестал холодный ливень. Она тяжело поднялась и поплелась к лесу. Думала найти пристанище под ближайшим деревом, но не успела шагнуть, как запнулась и упала.
     — О господи! За что ты наказываешь меня? В чем я грешна перед тобой? Или я неправдой жила? Или мать и отца не почитала? Или людей обманывала?..
     Страшная чернота неба давила землю. Шумел дождь. Холодные ярко-белые зигзаги молний освещали вокруг — и синий затуманенный лес, и свинцово-пепельный небосвод, набухший дождевыми облаками, и желтую щетину луга.

     Анюта стояла на коленях, прижав руки к груди и устремив в небо взор. По ее груди и рукам серыми ручьями стекала вода, смывая золу, изодранная одежда намокла и прилипла к телу, волосы растрепались.
     — На, убей меня, о господи, ежели тебе мало смерти одной моей дочери! Срази громом и молнией! Все едино помирать!
     И вдруг притихла: все, что сейчас говорила, ей показалось кощунством, святотатством, и она, крестясь, взмолилась:
     — О господи, прости меня грешную!
     Но тут же злоба и ожесточение снова нахлынули на нее, и она в отчаянии выкрикнула:
     — Пошто тебя почитать, ежели ты не заступаешься за нас? Разветы не видишь, что делается?!
     Дождь безжалостно хлестал ее.

*****

     После ливня на листьях и хвоинках блестели хрустальные капельки воды. Тенькали желтогрудые синицы. Толстый полосатый бурундук, пробегая по стволу поваленного дерева, внезапно остановился, вернулся к сучку, который он только что миновал, поднялся на задние лапки и обнюхал.
     В густом лесу, бестропьем, пробирался бородатый человек, с ружьем за плечами — разведчик из отряда Русанова. На поясе болталась подстреленная пара серых куропаток. Впереди бежала собака.
     — Верный, вернись! Я кому сказал? Иди рядом.
     Но собака все норовила забежать вперед.

     Человек притомился, хотел пить. Солдатская фляжка, обшитая серым шинельным сукном, болталась на боку; она давно была пуста. По крутому откосу человек спустился в овраг, прошел по дну его — родников не было. И воды дождевой не было в лужицах. Песчаная почва без остатка выпила влагу.
     Разведчик пошел дальше. Брел долго, петляя оврагом. Начались кудрявые заросли тальника. К самому оврагу подступали высокие стройные сосны с желтыми оголенными стволами. В одном месте обнажилась красная глина, и ниже пошла густая трава.
     И вдруг человек заметил мочажину. Осмотрел ее. Родник скрывался где-то в глубоких слоях. На дно оврага стекала теплая ржавая вода.

     Разведчик постоял, посмотрел кругом и пошел дальше, не теряя надежды, что найдет еще хорошую воду. И вскоре среди тальников блеснула темная лужица. Он попробовал: вода была холодная и чистая. Черпая широкими пригоршнями, человек напился. Потом долго и с большим наслаждением умывался, шурша рукой по жесткой бороде и усам. Посидел, набрал флягу и выбрался на крутой откос.
     Человек с ружьем шел и внимательно смотрел по сторонам, изредка поднимал голову и оглядывал вершины деревьев. Местность была песчаная и неровная — попадались то гривы, то увалы, то маленькие полянки причудливой формы. Между деревьями в глубине леса воздух казался синеватым и густым. Солнце, прорываясь сквозь плотные кроны деревьев, пронизывало воздух золотистыми нитями лучей.

     Верный залаял где-то далеко впереди.
     Человек пошел на голос собаки. «Опять, наверно, бурундука нашел».
     Верный бегал вокруг корневища старого поваленного дерева и возбужденно лаял. Разведчик подошел. На сыром песке, у самого корневища, увидел девочку. Платьице на ней было мокрое, ботинки выпачканы в грязи. Русые волосенки спутаны; к ним прилипли травинки, побуревшие иголки хвои. Лицо девочка прикрывала руками.    
     — Жива! — удивился человек.

     Человек всего мог ожидать в лесу, даже встречи с медведем, но такого — никогда. И он перекрестился:
     — Господи Иисусе Христе, это чо же такое?
     И даже немного оробел: не наваждение ли это, не померещилось ли ему?
     Верный терся мордой о сапоги хозяина.
     Разведчик взял девочку на руки и торопливо пошагал.

     Глава 26

     Середкин Иван всю ночь прождал Горлова в лесу, вблизи дороги на Кочурово. По его предположению, Горлов должен был здесь проехать из деревни. Но его не было. «Неужели с Василием Ивановичем случилась беда? — думал он. — Не верится. Когда мы въезжали в деревню — никого не было, ни дозорных, ни патрулей. И Василий Иванович не такой, чтобы мог в ловушку попасть».
     Зарево, которое он видел ночью, шум и выстрелы в деревне крайне беспокоили его. Ему не терпелось узнать, что же произошло в деревне, и он, держась ближе к дороге, ждал утра.

     Когда начало светать, Иван увидел подводу. В телеге ехали две знакомые таловские бабы и мальчик с ними. Он догнал их и, придерживая коня, расспросил, что произошло ночью в деревне. Бабы, утирая слезы, поведали обо всем, что случилось. Иван молча огрел коня плетью, круто повернул и ускакал в лес...
     Нахмурив густые выцветшие брови, Русанов молча выслушал путаный рассказ Ивана Середкина.
     — Погостили, значит? — произнес он сурово. — Один там остался, другой едва ноги унес! Так, выходит?
     — Да разве мы знали...
     — А разве я не предупреждал вас? А вы?
     Он скрипнул зубами и выругался.
     — Где сейчас есаул Чмых? — обратился он к Ивану Безрукову.
     — В Таловке был... с утра.
     — Сколько у него человек?
     — Одиннадцать.
     — А какое вооружение?
     — Походное. И есть пулемет.
     Русанов задумался.
     — Пулемет, говоришь? Нам пулемет вот как нужен! — и резанул себя по горлу рукой. — Пойдем, поговорим.
     Они отошли в сторону.

*****

     Ночью в Таловку ворвались конники из боевой дружины Дмитрия Русанова. Они зарубили трех милиционеров и пять карателей, остальных взяли в плен. Есаула Чмыха и Василия Сизикова застали сонными, в постелях.
     Накануне вечером эти два «начальника», как уже стали называть их в деревне, изрядно нагрузились самогоном, обнявшись, пели песни, а потом заснули за столом. Лавочник Кривой Спиря с женой растащили пьяных по кроватям. Тут и настигли их дружинники.
     В Таловке снова установилась Советская власть. Рано утром на сходе Русанов объявил, что в деревне создается военно-революционный комитет и что Василия Горлова, погибшего в борьбе с врагами трудового народа, надо похоронить со всеми почестями.
     Тут кто-то крикнул:
     — А где его жена, Анюта?
     — И дочки нет...
     — Самой Дарьи Ивановны тож не видно!
     — Она в город уехала. К другой дочери.
     Выслушав эти разговоры, Русанов сказал:
     — Надо поискать. Может быть, у кого-нибудь из соседей она сидит. Напугалась женщина и теперь боится показаться.
     — Да нет ее ни у кого! — снова раздались голоса.

*****

     А Горлова Анюта тем временем брела по лесу. Задыхаясь, она кричала прерывистым голосом:
     — Кла-аа-ваа! Доо-чка-ааа!
     Лес стоял угрюмый.
     После того как она пришла в себя и убедилась, что дочка не могла сгореть в копне сена, она побежала искать ее. Анна спешила. Хотелось пить, губы сохли, и в горле першило. Местность незнакомая, глухая. Один раз она заметила, как впереди стриганул заяц, словно серое облачко покатилось, да раза два с вершин высоких деревьев неожиданно спархивали огромные черно-золотистые глухари. Думая о смерти дочери, она не думала о себе, о том,что может заблудиться и погибнуть в лесу. Ей теперь было все равно. Она нисколько не жалела себя. В груди поднималась жгучая ненависть к тем, кто поставил ее в такое ужасное положение. Она точно не знала, погиб ли ее муж, когда начал в избе обороняться и отстреливаться от нападавших милиционеров, давая ей возможность уйти, скрыться, или попал в плен к этим извергам, и они теперь издеваются над ним... А дом... А хозяйство... Издали она сама видела огромное зарево над деревней. Наверное, все сгорело — и дом, и скот, и птица. И все добро, с таким трудом наживаемое годами... И вот теперь дочь. Неизвестно еще, найдется она или нет. Эх, если бы ей сейчас кто-нибудь вложил в руки ружье, она бы, ни минуты не раздумывая, пошла на врага. Уничтожать его! Уничтожать до единого всех белопогонников! И первого бы она убила Василия Сизикова.

     Вдруг течение мыслей оборвалось. Анна всем телом прильнула к ближайшему толстому дереву и на мгновение замерла, в страхе прикрывая ладонью рот. По лесу, в глубоком молчании, ехали вооруженные люди. Их было много, и ехали они как-то беспорядочно. Лошади под ними еще не устали, и некоторым всадникам приходилось сдерживать их нетерпение.
     Отряд приближался. Уже можно было различить лица. Конечно, это свои. Среди ехавших много было таловцев. Она узнала Безрукова, Молоканова, одного из братьев Пискуновых и безусого Ваню Середкина.

     Анна вышла из-за дерева. Отряд остановился, люди стали спешиваться. Оставив свою лошадь, к ней направился Иван Безруков, пытливо всматриваясь в знакомое лицо и не веря себе, что это Анюта.
     — Ты как сюда попала?
     Анюта молчала, смотрела на него. Глаза ее наполнялись слезами. Безруков перевел свой взгляд на волосы женщины.
     — Да ты ведь совсем седая, Анна! — вдруг добавил он. Партизаны тихо подходили к ним, образуя большой плотный круг. Безруков кивнул головой Ване Середкину, и тот подвел Анне оседланного коня.

(Конец)

*****