(банные этюды)
Сознаюсь честно, в знаменитых Сандуновских банях в Москве мне приходилось бывать всего один раз. Это было в начале 90-х, когда у большинства людей денег не было не только на баню, но и на хлеб насущный. Ну разве что за исключением Чубайса с Гайдаром и их приспешников. Но они в Сандунах вряд ли мылись. Не до этого. Надо было срочно распродавать страну оптом и в розницу, отмывать упавшие, будто с неба, бешеные деньги. А Сандуны для этого никак не подходили.
Поскольку в те времена я ещё ходил в моря, моей морской зарплаты вполне хватало и на вояж в Москву, и на поход в престижную баню. Говорили, что в другие времена в неё так просто было не попасть. Желающих было всегда больше, чем пропускная способность самой бани.
Останавливались мы обычно у родственников, которые жили во 2-м Неглинном переулке, где когда-то протекала река Неглинка заключённая в екатерининские времена в подземную трубу. Дом был старый, когда-то доходный, т.е. квартиры в нём сдавались в наём, а в советские времена превратился в коммунальный, где в перепланированных и совмещённых квартирах с общей кухней и общим туалетом проживали иногда до десяти семей. Это считалось вынужденным «достижением» Великой Октябрьской революции. Постепенно, в связи со строительством нового хрущёвского жилья, квартиры эти расселялись, и в итоге к 1992 году наши родственники оказались в опустевшей коммунальной квартире, которую они полностью и заняли. Но к этому времени дочери повыходили замуж, привели в квартиру иногородних мужей, родили детей, и опустевшая было квартира вновь превратилась в коммунальную, но с жильцами, имеющими самые близкие родственные связи. Буквально все, исключая новорожденных детей, числились актёрами различных московских театров, водили в гости многочисленных своих коллег и поклонников, из чего можно заключить, что квартира больше походила на балаган с импровизированными застольями, песнями под гитару, алкогольными возлияниями и бесконечной суетой: походами в магазин, с жарками, парками, нарезанием докторской колбасы, печением пирогов, беляшей и приготовлением салатов и винегретов из того, что Бог послал.
Главой всей этой большой семьи негласно числился патриарх рижской и московской сцен Агрий Робертович Аугшкап, сын известного Красного латышского стрелка Роберта Яновича, актёр, родившийся в театральном хитоне и с заранее приготовленной ролью. Обладал воистину внушительной театральной внешностью, очень впечатляющей харизмой и хорошо прорисованной фактурой. Как сказали бы в старину – был очень авантажным мужчиной. Он стоял в ряду таких мастодонтов и зубров сцены, как Москвин, Надеждин, Щепкин, Качалов, Ильинский, Кторов и др. Кто их сейчас помнит? Однако никто его в этот ряд не ставил официально, но он явно туда вписывался, не замеченный никем гений. Его Хлестаков из гоголевского «Ревизора» был неописуемо хорош, это был непревзойдённый сценический шедевр, не говоря о его других сыгранных ролях.
И вот с этим гением театральной сцены мы решили посетить Сандуны, находящиеся в десятиминутном пешем переходе от места нашей дислокации: выйдя на Неглинную, идти вдоль бульвара до Звонарского переулка и сразу налево. В тёмное дореволюционное время Сандуны заявляли себя следующим образом:
САНДУНОВСКIЯ БАНИ
на Неглинномъ про;зд; в Москв;,
ОТВ;ЧАЮТЪ ВС;МЪ ТРЕБОВАНИЯМЪ ГИГIЕНЫ
РОСКОШНЫЯ ОТД;ЛЕНIЯ ВЪ 50 И 30 КОП.
съ ирландскими банями, бассейнами, разнообразными
душами и усовершенствованiями по посл;днимъ ука-
занiямъ науки
НОМЕРНЫЯ БАНИ
отъ 40 к. до 5 р.
(СЕМЕЙНЫЯ №№ ОТД;ЛЕНЫ).
Соблюденiе вс;хъ санитарныхъ требованiй устра-
няетъ возможность зараженiя въ баняхъ.
В 90-е такой таблички или рекламы не было. Всё держалось на старом авторитете бань. Недаром их называли ещё царь-банями. Сандуны – это бренд, как сказали бы в наше время, и рекламировать его не надо. Хотя в описываемое мной время этот бренд переживал упадок и обветшание. Можно было наблюдать только приметы былой роскоши и расцвета. Всё, созданное руками человеческими, энтропирует вместе с бегущим куда-то временем и требует постоянной реставрации, инновации, поддержания в подобающем порядке искусственно созданного. Это только петроглифы сохраняются без изменений десятки тысяч лет, и то, когда распадётся камень, на котором они высечены, исчезнут и петроглифы. Всё переваривается нашей планетой и космосом.
Но пока этого переваривания не произошло, мы стоим в кассу. Очереди почти нет. Берём билеты. Входим в храм омовений, релаксации и правильного отдыха. Внутри лабиринты из занавешенных мятой материей кабинетов и из чёрных кожаных (или дерматиновых?) диванов с высокими спинками, обтянутыми той же кожей-дерматином и резьбовым верховым орнаментом из дерева, покрытого чёрным же лаком. Диваны расставлены в три ряда, как по ранжиру. Между смотрящими друг на друга диванами – небольшие, но явно не журнальные, столики, на которых то здесь, то там выставлена нехитрая снедь, пиво в классических пол-литровых кружках, вяленая рыба, иногда водка. Всё это потребляется посетителями, собравшимися в свои компактные компании в перерывах между заходами в банные помещения основного храма пара и мыла.
С Агрием Робертовичем мы без особых поисков занимаем просторный диван, вешаем на крючки одежду. Мимо, взад и вперёд прохаживается известный по Мосфильму Семён Фарада. Боковым зрением, как ворон, и похожий чем-то на ворона, посматривает на сидящих по обе стороны прохода. В глазах и поджатых под чёрные усы губах фирменная ирония. Узнаваем сразу.
– Семэн! – сильным театральным голосом вскричал мой визави. – Помнишь, как мы с тобой в Барнаул в одном купе на гастроли ездили?
Фарада повернул голову и сделал на лице выражение, как будто что-то вспоминает.
– Мы ещё тогда бутылку спирта с тобой приговорили из моих домашних запасов.
Лицо Фарады стало проясняться и разглаживаться.
– Да-да-да, вроде припоминаю… Из какого театра?
– Из Пушкинского.
– Пушкинский театр! Конечно, помню. Тогда в каждом купе угощали. Это не то, что нынешние времена. А у вас, я смотрю, вообще голый васэр: ни выпить, ни закусить.
– Мы сегодня с племянником паримся без всяких прицепов. Так даже здоровее.
– Это да, – подтвердил Фарада, – кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт.
А сам поворачивал свой красивый еврейский нос в сторону, где выпивали и закусывали. Но никто его не приглашал. Или не узнавали, или делали вид, что не узнают, или самим было мало. И на его вечно ироничном лице медленно проступала маска сарказма и лёгкого презрения.
Агрий Робертович объяснил мне, почему тянет актёров именно в Сандуны, а их он повстречал здесь немало. Всё дело в том, и об этом мало кто знает, что названы они в честь построившего их Силы Сандунова, тоже актёра, работавшего при дворе Екатерины II. По слухам, его игрой и талантом его жены, певицы Елизаветы Урановой, императрица была восхищена так сильно, что принимала непосредственное участие в жизни супружеской пары. На свадьбу она подарила Елизавете украшения, благодаря продаже которых и были построены бани. А Шаляпин? – был завсегдатаем этих бань. Не обходили стороной Сандуны и известные люди писательских профессий, особенно поэты, начиная с героя Отечественной войны 1812 года Давыдова, Пушкина, и заканчивая Маяковским. Видели здесь и Чехова с Рахманиновым, и Гиляровского. Да всех и не перечислишь.
Из импровизированных кабинетов-раздевалок мы попадаем в само помещение банного дворца. Кафельный пол на отдельных участках выкрошен или заложен другим, уже советским, кафелем белого или голубого цвета, диссонирующим с общим рисунком. Причём старый кафель совершенно не скользит, а на новом очень легко поскользнуться и упасть. Посетителей встречает шикарный по своей архитектуре и внешнему виду бассейн, метров 15 в длину, в римском стиле, окружённый четырнадцатью некогда белоснежными колоннами с лепными капителями. За колоннами по периметру – прогулочная полоса, ограждённая по внешнему контуру стенами из красного италийского мрамора. Бассейн пуст. Вода в нём холодная, без признаков подогрева. Агрий Робертович настоятельно рекомендует перед парной окунуться, потому что, по его словам, там будет жарковато, так как уже видел в бане фирменных парильщиков, которые держат пар на очень высоком максимальном градусе.
После бассейна, действительно, захотелось сразу погреться. Парное помещение было огромным, с крутым, поднимающимся под высокий потолок полком. Верхний ярус был выполнен в виде небольшой беседки с П-образной скамейкой. Чтобы до неё добраться, надо преодолеть ряд высоких ступеней-ярусов, с каждым маршем поворачивающих направо. Такое хитроумное расположение полка я видел впервые. Народу на этой вавилонской лестнице было довольно много, все они располагались, как дозревающие фрукты на ветвистом древе, готовые вот-вот сорваться и упасть вниз. Некоторые так и делали, а их места занимали другие. Шла почти молчаливая, но фатальная ротация кадров.
Вдруг в парной появились четыре здоровенных волосатых мужика в войлочных банных шапках а’ля Наполеон. У каждого под мышкой по дубовому венику. Один из них специальной кочергой энергично приоткрыл железную дверь печного зева, а двое его напарников стали по очереди набирать в тазики горячую воду из расположенного в стене крана и закидывать её на раскалённые камни печи. Камни шипели и изрыгали перегретый пар, который, согласно законам физики, поднимался вверх. Люди, находившиеся в верхней беседке полка, посыпались из неё, как горох, прижимая уши и ругаясь чуть ли не матом. Вошедших мужиков это нимало не смущало, и они только продолжали своё дело. Причём при каждом очередном вбросе порции воды из тазика, тот, что с кочергой, ритмично закрывал-открывал железную дверцу печного зева, создавая тем самым своего рода вентиляцию, которая способствовала более эффективному и скорому выходу добываемого таким способом жара.
– Сейчас, ребята, – комментировал четвёртый из этой группы, махая веником над головой, – ещё пару бросков и можно будет по-человечески париться. А то сидите, как варёные мухи.
Варёные мухи сползали всё ниже и ниже, а некоторые пулей вылетали из парной, где жар становился действительно невыносимым. После холодного бассейна мы ещё как-то держались с Агрием Робертовичем. А я даже попытался подняться в беседку. Подняться достойно мне так и не удалось, я вполз в неё буквально на карачках, придавленный неимоверным адовым жаром, идущим от печи. Сколько так можно продержаться, я не ведал. Решил на счёт одиннадцать уходить с позиций. На счёт шесть я уже чувствовал опалённые плечи, а на счёте девять стал ощущать, что уши начинают сворачиваться в трубочку. Волосы превратились в керамику, передержанную в муфельной печи. На счёте одиннадцать, уже не осознавая, что вообще происходит вокруг, я по инерции сполз с полка и галопом побежал в бассейн. Вот теперь только я понял, зачем в бассейне такая холодная вода. Я с шипеньем охлаждаемого металла бухнулся с головой в этот римский бассейн, лёг спиной на его кафельное дно, открыл глаза и увидел сквозь холодную прозрачную воду уходящие в небо белые колонны. Поскольку потолок над бассейном был стеклянным, то видение было близко к реалиям.
Потом уже, в помывочном отделении, Агрий Робертович рассказал мне, что это и были упомянутые им фирменные сандуновские парильщики. Кто их знал, уходил из парной заранее.
– Когда ты скатился с полка и, как угорелый, выскочил за дверь, – стал продолжать рассказ мой латышский дядя, – они всей гурьбой забрались на самую верхотуру, на которой ты не выдержал и десяти секунд, и стали хлестать друг друга своими кудрявыми дубовыми вениками с таким остервенением, что я уж подумал, что могут эдак и забить себя, если не до смерти, то до инфаркта с миокардом точно. Продолжалась эта экзекуция минут десять. Теперь в парную можно не ходить, они меньше пяти-шести ходок не делают. Там, как в преисподней, сейчас. Правда, грешники все разбежались.
После бассейна мы решили взять тайм-аут и, завернувшись в простыни, отсидеться в предбаннике на мягких кожаных диванах. Мимо опять продефилировал Семён Фарада. В этот раз он был в меру пьян, и на лице у него появилась маска полного благодушия. Похоже, что кто-то его всё-таки узнал. По всем статьям было видно, что ни париться, ни мыться он уже не собирался.
– Пушкинский театр, говоришь? – почти пропел Фарада. – Барнаул? – Помню. А вот как спирт пили, скажу честно, не помню.
– Память нужно тренировать, – наставительно заметил мой напарник по бане, – и закусывать не огурцом, а чёрной икрой.
– Ролей больших не дают, – пожаловался Фарада, – а на маленьких разве память разовьёшь. Да и гонорары не под чёрную икру калькулированы. Уже восемьдесят ролей на себя примерил, и только две главные. Я больше – артист эпизода. Но характерный! – добавил он, подняв вверх указательный палец.
– Это точно! – заметил я.
– Во! – обрадовано воскликнул наш собеседник. – А Вы из какого театра, простите? Что-то не припомню… Внешность заметная. Не из Ленкома, случайно? У Марка Захарова не мог Вас видеть?
– У Захарова его дочь служит, – поправил я, указывая на Агрия. А я – у Марка Исааковича Рабиновича.
– Кто таков? Не слышал ни разу? Какой-нибудь районный театр, наверное.
– Да, именно районный, – подтвердил я. Район ЦВА.
– И где ж такой? – Не припомню.
– Центрально-Восточная Атлантика.
– Что, и там играют? – не понял Фарада.
– Ещё как играют! Особенно в Мавританской зоне. Трал закинут, через час – сорок тонн скумбрии. Успевай только шкерить.
– А Рабинович при чём тут? – удивился Фарада.
– А он у нас капитаном.
– А-а-а! Так Вы моряк?! Моряков ни разу не играл. Фактура не та. Хотя, вот, Рабинович же моряк. А я чем хуже?
– Сё-ёма! – послышалось из ближайшего к нам кабинета, завешанного тёмно-синей материей – пропускаешь! Мы уже за твою Таганку выпили. Теперь давай за Любимова, а потом и за тебя.
Сёма сделал губы буквой v, извинился и, пробурчав «затянули, гады, не хотел, теперь приходится отдуваться, вот оно – бремя славы!», быстрым боковым шагом юркнул в кабинет, откуда были слышны голоса и звон посуды. Потом все дружно запели:
Уно, уно, уно, уно моменто,
Уно, уно, уно комплименто…
Мы с Агрием Робертовичем под аккомпанемент этой песни пошли на последнюю запарку. Как он выразился – «чистым паром». Это когда без веника, с коротким заходом и после окончательной помывки. Потом – холодный душ и пол-литра пива.
Фарада уже из кабинета не выходил, слышен был только его голос. Пиво было кислым, с быстро осевшей пеной и недостаточно холодным. За занавеской что-то говорили про Высоцкого, про Караченцова, про Горбачёва и Ельцина. Всё у нас было ещё впереди.