В Афгане каждый слетал с катушек по-своему: кто-то жрал самогонку чаще обычного, другие начинали подчинённых мордовать почём зря, третьи принимались за орденами-медальками гоняться, четвёртые – наркотиками увлекались; ну а иных, самых чокнутых, начинали терзать любовные страсти, при условии, что женщин у нас в бригаде было очень и очень мало, преимущественно в медицинской роте.
И был у нас прапорщик с Западной Украины – Вася Якубяк. Глава семьи. Муж. Отец двух малолетних детишек.
И закрутил наш Вася отчаянный рОман с одной очень развязной девицей из медроты...
Да так закрутил, что вознамерился в итоге ехать в отпуск разводиться с женой, чтобы, значит, потом на нашей потасканной медсестричке прямо в Афгане, в посольстве советском в Кабуле, бракосочетаться.
А надо сказать, что наш советский парень Вася Якубяк воспитан был в своей крестьянской семье и деревенской общине прежде всего так, что слово отца – это закон, причём не просто закон, а ЗАКОН, приговор в последней инстанции, который обжалованию нигде и никогда не подлежит.
И в том месте, где рос и воспитывался Вася, в этой горной деревушке, затёртой горами, как он сам нам рассказывал, порядки были суровые: старый отец за любую провинность великовозрастного сына-детину кнутом хлещет, а тот, стоя навытяжку, лишь талдычит безостановочно:
– Дякую, тату, за велику навчання... (В переводе на русский: «Спасибо, папа, за великую науку».)
Хотя сынок – косая сажень в плечах, батяню своего мог ухайдокать навеки одной правой. Но нет, стоял, как юный пионер, и смиренно удары принимал, голову покорно склонив.
Представляете, с какими чувствами летел в Союз Вася Якубяк, чтобы в первую очередь о разводе именно суровому бате сообщить и получить у него, так сказать, благословение на второй брак. Мрачнее зимней горной афганской тучи был наш прапорщик перед отъездом и темнее самой подлой промозглой зимней местной ночи.
Все мы, безусловно, ждём Васю обратно, попутно гадаем, насколько сильно отоварил папаня своего сына непутёвого и не задержится ли Якубяк в отпуске по причине серьёзного нарушения целостности организма.
Но нет, возвращается наш горемыка живым-здоровым, водку-сало привозит да в придачу – прекраснейший домашний самогон.
Садимся выпивать за приезд прапорщика, и Василь нам, сгорающим от нетерпения, так как новостей особых в бригаде всё равно нет, рассказывает:
– Приезжаю, значит, я к бате. Он, так как был вдовец, на стол сам всё накрывает. Самогон ставит. Едим, выпиваем и закусываем. Я о разводе ему рассказать должен. А не могу. От ужаса всё сводит, так как в роду у нас никто и никогда не разводился. Да и вообще – в районе нашем не было такого слова, как «развод».
Выпиваем, значит, по второй, третьей, пятой, и тут я осмелел и бате про любовь свою великую стал говорить. Про то, что люблю я эту женщину, а жену и детишек хочу оставить. Но по-доброму так оставить: с квартирой, которую мне за Афган дали, с машиной, которую после Афгана куплю, и деньгами, которые я стану им на алименты отдавать.
Говорю, значит, а сам от ужаса сжимаюсь, думая, что батя сейчас вытащит меня во двор и оглоблей начнёт хреначить. Да так будет бить, что месяц не встану, до семьи не доеду, не успею развестись.
А батя мой послушал так меня внимательно, посмотрел на меня так пристально, усмехнулся так легонько, самогон по стаканам гранёным разлил, чокнулся и спокойно так, плавно говорит: «А шо, сынку, мисли, шо наикрайше жинку виднаходи, наикрайше, шо е?» (В переводе: «Что, сынок, думаешь, что лучшую жену нашёл? Лучше, чем уже есть?»)
Верите, мужики, если бы он меня убивал во дворе, то я бы непременно женился. А так, после его этих слов – как отрезало. Р-р-раз – и отрезало. Навсегда отрезало.
Не стал я разводиться. Действительно, с чего это я взял, что новая жена будет лучше прежней?