Предисловие от того, кто написал все следующие строчки, если возможно применить ко мне данное слово – от автора.
Реинкарнация с латинского дословно переводится, как повторное воплощение. Идея переселения душ принималась такими древнегреческими философами, как Пифагор, Сократ и Платон. Вера в реинкарнацию присуща восточным, авраамическим религиям, греческой и римской философии, народам Севера. Так же данное представление существует и в некоторых современных языческих традициях, она принимается последователями спиритизма, некоторыми африканскими традициями, и приверженцами таких эзотерических философий, как каббала, гностицизм и эзотерическое христианство. Разбираться более глубоко в сущности реинкарнации как таковой, всех перечисленных учениях и религиях это право каждой личности, которым на данный момент я решила не воспользоваться, но которое, безусловно, есть у Вас. Но я верю, что бессмертная сущность живого существа (и даже не живого) перевоплощается снова и снова из одного тела в другое. Эту бессмертную сущность в различных традициях называют духом или душой, «божественной искрой», «высшим» или «истинным Я». В каждой жизни развивается новая личность индивидуума в физическом мире, но одновременно определённая часть «Я» остаётся неизменной, переходя из тела в тело в череде перевоплощений. Идея реинкарнации тесно связана с понятием кармы, влияния совокупности действий на следующие воплощения. Это как бесконечная конструкция из хрупких сосудов, чье содержимое переливается из одной ёмкости в другую. Ведь что есть жизнь, если не круг – когда в итоге мы всегда приходим туда, где только воспоминания. Да, можно верить, что существуют законы кармы. Что реинкарнация для совершенствования души. Для очищения. Для искупления. Что в этом есть смысл. На моём рабочем столе есть незамысловатая конструкция маятника – на металлическом полукруге с каждого конца голубые хрустальные дельфины. Я толкаю, и они качаются из стороны в стороны, будто бы снова и снова плывут по единственной волне. Есть ли в этом смысл? У маятника, вечного двигателя замысел один – в бесконечном движении. Так и мы можем перетекать из одной материи в другую. Например, из детеныша кошки в детеныша человека, как осмелилась попытаться описать я в этой истории… И далее, далее, и обратно… Но если бы мы помнили хоть часть своей прошлой жизни, смогли бы что-то изменить в нынешней? Если бы нашему сознанию было приоткрыто сознание прошлой судьбы, достаточно ли было бы в нас «человечности», чтобы изменить себя? Чтобы стать лучше? Если бы был шанс сделать нечто иначе… Что бы мы сделали?
А.
«Каждая жизнь - множество дней, чередой один за другим. Мы бредем сквозь самих себя, встречая разбойников, призраков, великанов, стариков, юношей, жен, вдов, братьев по духу, но всякий раз встречая самих себя»
Джеймс Джойс "Улисс"
«Нам дана возможность выбора. Но не дано возможности избежать выбора»
Айн Рэнд «Атлант расправил плечи»
Я помню… Там, где я был первые дни царила темнота. Звуки вокруг сливались друг с другом, каждый тон срастался плотью с другим тоном, и всё это превращалось в плотное, тугое, но в то же время рыхлое и ничего не значащее эхо. Холод того мира, в котором я оказался, никогда не прекращался. Это был лёд, иней, растущий причудливыми узорами внутрь меня. И поэтому я искал тепло. Единственное, что я искал – это тепло. И я обретал его рядом с организмом, который создал меня. Я абсолютно не сознавал – и не нуждался в осознании – что подсказывало мне моего создателя. Это было вне объяснений и понимания. Вне этого мира. Вне всего. Я ненасытно питался этим организмом, проваливался в мерцающие бездонные озёра сна, а когда выныривал из них, то вновь приходил холод. И голод. И страх. Необъяснимый. Ничем не вызванный. Страх, пожалуй, этот исходил тусклым свечением из неизбежного факта моего существования. Того факта, что теперь я здесь - не там. Рядом были такие же создания, как и я. Они боялись так же, как и я. Их страх ничем не отличался от моего страха. Он вымещал всё, и поэтому мы не могли дать друг другу совершенно ничего. Спустя время я стал различать их голоса и голос большего организма рядом, который кормил нас, заботился о нас. Стали проявляться крошечные импульсы прочих чувств и ощущений. Летающие и развевающиеся субстанции, проникающие в мой нос. Да, теперь я знал, что у меня есть нос. Молоко матери обрело вкус, и теперь я насыщался им. Теперь я не всегда желал его. Да, у меня есть мать. У моей матери есть молоко. У меня есть братья и сестры… Мир вокруг раскрывался передо мной, и я внимал всякому его проявлению с полной уверенностью того, что понимаю всё именно так, как задумано, чтобы я понимал. Карта моего сознания внутреннего и карта всего внешнего разрасталась с каждым мгновением жизни. Всё новые и новые ответвления глубокими впадинами залегали в знаниях и памяти. И всё вокруг не казалось мне новым, удивительным, неразгаданным. Будто бы я был обязан принимать окружающий мир так, как задумано, чтобы я принимал. Обучение того, кто всего лишь немного позабыл материал, которому его обучали будто бы вновь.
А затем всё сломалось. Огненный дождь вспышек и неведомых сфер взрывался прямо перед моими глазами. Да, у меня есть глаза. И теперь они видели. Я видел грани, плоскости, формы, цвета… Но не понимал суть этих вещей. Я, словно выходя из двери, из которой выходил вечность - вновь и вновь - внезапно увидел за ней совершенно не то, что видел прежде. Неизвестность манила, звала, завлекала, как прекрасный образ ранее не виданной ни одними глазами красоты. Красоты и в то же время уродства, что поглощали друг друга, создавая нечто совершенно новое и безнадежно прекрасное. Разве, смотря впервые на мерцание леса под светом вмерзшей луны возможно не испытать необратимой грусти? Ведь всё прекрасное в этом мире напомнит о нашей смерти. И нечто внутри меня сжималось от неосознанного чувства утраты, что было намотано на мою душу, словно на веретено. Но вокруг меня сияла переливающаяся оболочка, в которой непрестанно перемещалось «где-то» и «что-то».
Однажды я взлетел так высоко, как только мог себе представить. Организм, что был на ощупь такой же теплый, как организм моей матери, но совершенно чужеродный, поднял меня. Я сжался, зажмурился, готовый умереть. Но внезапно я ощутил прикосновения, которые не причиняли боль. Затем, я открыл глаза и увидел такие же глаза, только немного больше. Увидел нос и рот, волосы и кожу. Хоть это создание было иным, я ощутил, что мы подобные друг другу.
И вновь новые, еще более яркие вспышки, которые прежде проскальзывали через прозрачные миры того места, где я жил. Нечто невесомое парило и медленно опускалось откуда-то сверху. Это нечто зарождалось так высоко, что взгляд мой не доставал, и я знал – никогда не достанет. Мороз. Не холод. Холод этого мира отступил. Вскоре организм вновь принёс меня туда, где тепло, и спустил со своих высот. Там были и другие организмы, как он. Больше, меньше. Они, как и предметы вокруг, имели разные цвета, размеры, формы и плоскости, но в действительности же некой своей сутью ничем не отличались ни друг от друга, ни от меня. Но, как и предметов, их сути я тоже был не в силах понять. У меня появился дом. Дом, теперь я знаю, что это такое. Спустя время я знал каждый угол, каждый шаг жилища. Он был знаком и потому безопасен, и благодаря этому назывался домом. Я продолжал есть, спать, двигаться, познавать. Однажды я проснулся, и перед моими глазами расползлась белая пленка. Где-то она была толще, где-то почти прозрачная. Мой нос перестал распознавать нити запахов, и из него сочилась вязкая жидкость. Мне не хотелось больше бегать, играть, даже питаться. Мне хотелось постоянно спать. Я понимал, что со мной что-то не так. Мне было стыдно и обидно. Ведь я больше не чувствовал, что те организмы, с которыми я жил, нуждаются во мне, что я им интересен. Я чувствовал лишь, что раздражаю, утруждаю их, а ведь, пожалуй, у таких больших организмов и так крайне много больших забот. Мне становилось хуже. Иногда я уже не различал кто я и где. Я слышал сквозь забытье голоса, но в них часто теперь было что-то такое, что пугало меня. Тот лёд и холод, которые я почти не вспоминал. Раньше, когда они прикасались ко мне, брали на руки, и я слышал их голоса – они были наполненные, как плацента, наводненная теплой жидкостью и чем-то невообразимо бесценным. Теперь эти голоса были пустые, как мёртвая плоть. Спустя время меня внезапно взяли на руки, когда я спал. Я ощутил мороз, а незнакомые запахи пробивались сквозь слизь в моём носу. Глаза мои теперь уже совершенно не видели. Меня совсем недолго куда-то несли, а затем поставили на шероховатую, влажную и промозглую поверхность. Я услышал звук быстрых удаляющихся шагов. Не знаю, сколько я провел в этом месте. Иногда, в бреду, я думал, что уже умер. Ведь здесь не было ничего, кроме земли и холода. Впервые я испытал одиночество. Это тягучее, как мёд, вязкое, как деготь чувство в груди. Пчела надежды шевелила лапками, но крылья её прилипли. Иногда я не мог дышать и вовсе не из-за своей болезни, а из-за сдавившего мой череп чувства одиночества. Одиночества, исходящего из некой черной дыры, одной из триллионов, из самого небосвода, из умершей звезды. Из самой вселенной. Одиночества, что было целой вселенной, в которой бег времени всегда был медленнее или быстрее, чем в жизни. Но с прикосновением одиночества, я понимал, что прежнего мира более не существует, и оттого мне жаждалось отвернуться от него.
Сначала я метался по кругу, из стороны в сторону, падал, врезался в шероховатые, склизкие стены. Затем, испуганно ступая на обессиленных конечностях, искал хоть кого-нибудь. Я звал тех организмов, что заботились обо мне. Искал дом. Но всё здесь было чужое, и родным, безопасным никогда не смогло бы стать. На ощупь, едва удерживаясь, чтобы не рухнуть, я опорожнялся. Старался найти то, что утолило бы мой голод, который превратился в вечную, дикую слабость и безразличие. Но находил только немного воды, смешавшейся с грязью и моими отходами. Я кричал и кричал. Кричал, потому что больше ничего не оставалось. Потому что я не мог не кричать. К боли, к страху, к отчаянью нельзя быть готовым. И когда тебе больно или страшно, ты не в силах не кричать.
Шаги. Я услышал голоса, которые прежде не слышал. Они причитали, звали… Когда из последних сил я побежал к ним навстречу и, ослепший, уткнулся в возникшую руку – прохладную снаружи, но источающую позабытое мною тепло – эти голоса удивились. Может быть, они удивлялись тому, как я выжил здесь, такой беззащитный, больной и слабый. Но отчего-то я понял, что изумило их то, что после всего, я могу испытывать любовь к подобным созданиям. И тогда я подумал, что это мне странно, как выживают они, если полагают, что у любви есть предел.
Мои последние дни я постоянно находился в тепле, со мной всегда был кто-то рядом, заботился. Я питался так разнообразно и необычно, что не мог насытиться. Вскоре я умер. Быстро и тихо. Мирно. В любви. В забытье. Просто провалился в очередное тёмное и мерцающее озеро.
А затем всё сломалось. Было темно. Звуки вокруг сливались друг с другом, превращаясь в ничего не значащее эхо. Холод того мира, в котором я оказался, никогда не прекращался. Это был лёд, иней, растущий причудливыми узорами внутрь меня. И поэтому я искал тепло. Единственное, что я искал – это тепло. И я находил его рядом с организмом, который создал меня. Я не сознавал – и не нуждался в осознании – что подсказывало мне моего создателя. Это было вне объяснений и понимания. Вне этого мира. Вне всего. Я питался этим организмом и был ненасытен. Я проваливался в мерцающие бездонные озёра сна. А выныривая из них, вновь приходил холод. И голод. И страх. Необъяснимый. Ничем не вызванный. Страх, пожалуй, этот исходил тусклым свечением из неизбежного факта моего существования. Того факта, что теперь я здесь - не там. И я плакал. А когда открывал глаза, то видел смою мать и своего отца. Они были теми большими организмами. Но теперь я знал, что они были людьми. Я был человеком. По началу мои осязательные, визуальные чувства и физические ощущения были идентичны тем, что я помнил… Сознание развивалось несколько иначе, быть может быстрее или медленнее, в ту или иную сторону. Но всё крутилось вокруг единого солнца. То сознание, что было у меня тогда, и зарождалось сейчас – оно всегда знало одну и ту же цель. И в самом нём всходило одно и то же зерно. Но отныне меня ждала человеческая жизнь. Я смотрел с тех высот, каких прежде страшился. И взгляд мой доставал до самых небес. Я рос и развивался, становясь в чем-то сильнее, в чем-то слабее. Я практически увидел всю свою жизнь от колыбели до могилы. Столько всего… И ничего. Я стал человеком. Или изначально был создан им? Я жил, как самый обычный человек, о котором не пишут историй, который не оставит что-то в этом мире, кроме своего семени. Я взрослел и суть моя становилось сокрытой клочками полотен, будто смоченных в жидком гипсе. Одна за другой она создавала человека, которым я стал – первые боль, пощечина, болезнь, похоть, шалость, грех, общество, попытка принять или осознать себя, разочарование, смирение, страсть, нежность, деньги, алкоголь, работа, унижение, тихий бунт, отчаяние и первое безразличие. Затем всего этого и всего прочего было не счесть. И куда теперь я пришел? К чему я пришел? Я прожил половину человеческой жизни. Женат. У меня есть сын. Я мужчина.
И сейчас, сидя в ванной, я наполняю раковину водой, заткнув её тряпкой для обуви. И прямо сейчас, держа в сжатых ладонях существо, я вспомнил всё. Вспомнил всё! Это накатило, как отчётливый и разборчивый текст, но отступило, как необъяснимое и пульсирующее чувство дежавю. Прилив, омывающий заливы моих незримых внутренностей. Не шторм, выбрасывающий нечто из глубин чего-то. Нет, всего лишь волна, что уплыла в никуда, а след на песке вскоре размылся.
Я слегка расцепил пальцы, опустил взгляд на крошечного, рыже-белого котенка, который родился вчера у нашей кошки. Его глаза ещё представляли собой два влажных, тёмных надреза. Череп был немного неестественной формы и великоват для тонких конечностей и дистрофичного тельца. Требуя любви, он издавал слабые, но уверенные звуки. Розовые губки растягивались в возгласах и смыкались в умиротворении.
Кошка родила двоих котят. Одного из которых согласилась взять своему сыну коллега жены. А на второго у нас не было ни времени, ни денег, ни желания. Я глядел на него, слушая шум желтоватой воды, от которой исходил затхлый запах горького лекарства… Смотрел, не моргая.
И всё понимал. Как в горячке с натянутой тетивы сорвалась распаляющаяся мысль о миллиардах перевоплощений моей души и невозможности прекращения этого круга.
Дрожащими губами я коснулся мягкого, теплого темени существа. А затем сомкнул руки и опустил в раковину с водой, вспомнив о том, что давно хотел поменять смеситель.