На перроне небольшого разъезда пахло железнодорожной гарью, смешавшейся с запахом последних осенних цветов, пожухлой листвы и сырости нескончаемого ненастья.Дождь еще не начался но по небу со страшной силой неслись , налетая друг на друга, тяжелые, темно-серые тучи. Ветер гнал их равнодушно и неотступно, словно жаждал сотворить над ними нечто такое, отчего бы они от горя и тоски пролились дождем. Утро давно наступило, но солнце словно бы и не заметило этого и продолжало в каких-то неведомых далях спокойно и безмятежно почивать...
От порыва слепого, безумного ветра люди, обреченные на ожидание опаздывавшего поезда, вынуждены были кутаться в воротники, подставлять холодному мучителю-ветру свои спины, чтобы он не хлестал по лицу. А он бился в эти спины с упоением, не щадя своей бесшабашной головы...
Особенно беззащитной в этой октябрьской стуже казалась совсем еще молодая женщина с младенцем на руках. Одеяло, в которое был завернут ребенок, она прикрывала полами своего плаща, стараясь спасти дитя от сырости и холода. На плече юной мамы висела огромная сумка. Но под беспощадной рукой ветра эта поклажа была похожа на лепесток цветка или пушинку одуванчика - так безжалостно он ее трепал.
Весьма странным казалось поведение молодого человека, находившегося рядом с женщиной. Холодное равнодушие на его лице было сходно с равнодушием ветра. Но девушка-женщина смотрела в этот ледяной омут мужских глаз с такой любовью, что казалось солнце в этот хмурый день живет в ее взоре. Улыбка не сходила с ее светлого лица. До меня долетали обрывки фраз молодого человека: "...за вещами я приеду позже...", " ...ехать нам сутки. Хватит ли пеленок?..", " ...белое платье и фата будут тебе к лицу..." Он смахнул с ее лица растрепанную прядь волос, поправил воротничок женского плаща. От такого внимания она стала еще светлее, словно не было вокруг для нее ни осени, ни холода и ни ветра, жестоко и цинично распластавшего на перроне желтую листву - отголоски прошедшего лета. Она словно и не замечала тяжести закутанного ребенка и болтавшейся на плече сумки. Он был рядом - большего счастья и не надо. Это было видно...
Спустя несколько минут над серым пасмурным разъездом раздался гудок паровоза. К перрону тихо подходил поезд. Народ засуетился, забегал, зашумел. Женщина с ребенком осталась в самом хвосте толпы. Измученные холодом и ожиданием люди забыли пропустить ее вперед, каждый был занят собой. Нырнув в теплый и сухой тамбур, я, что было сил, прижалась к стене, пропуская в вагон огромную старуху с корзиной, из которой торчали свертки, кульки и куриные ноги... Проходить в вагон я не стала: выходить через десять минут. Посадка продолжалась. Поезда на этом разъезде стояли не более двух минут, поэтому люди спешили. Женщину с ребенком оттесняли все дальше и дальше. Наконец она тоже подошла к подножке, я взяла ее сумку, протянула руку, помогла подняться. Мужчина стоял на перроне.
- Заходи же! - крикнула она ему. Он не шевельнулся. Поезд дрогнул, зашипел и медленно пошел. Не успев ничего сообразить, я только увидела зловещий ужас в глазах молодой мамы. Молча сунув мне ребенка, она дернула "стоп-кран". Состав затрясся, дернулся и остановился. Я растерянно стояла, держа плачущего малыша, когда женщина спрыгнула с подножки , добежала до мужчины, "наградила" его сочной пощечиной. Секунда - и она была уже снова рядом со мной. Взяв с моих рук ребенка, стала его успокаивать, отвернувшись к окну...
Колеса стучали зычно и мерно. Поезд бежал туда, где его также ждали и корили за опоздание. По стеклам текли дождевые реки. По щекам моей попутчицы бежали тихие слезы. Я вышла на своей станции, раскрыла зонт и побрела под проливным дождем...
...Вечерело. За моим окном лил все тот же равнодушный дождь. Я перебирала струны старой гитары, вслушиваясь в их стон и думала: наверно, у него горит щека от ее пощечины. От его незримой пощечины у женщины горит сердце. Вот только бы не сгорело оно дотла, смогло бы забыть обиду, боль и этот сумасшедший дождь...