Нина Ганьш. Проба пера. Написано в 1975 году.
Этот рассказ о своём доме, о своих родителях и родных, о себе...
В высоких чистых тонах заголосил петух. Сквозь зыбкую дремоту Анка услышала тихий голос матери:
-- Ну-ко, стой, Малютка!
-- Да стой ты! Сейчас вот подою дак и пойдёшь в поскотину... - следом раздались звоны тугих молочных струй, ударивших в дно подойника.
Окончательно проснувшись на своей "вышке"(комнатка под крышей), Анка выпрыгнула из-под тонкого лоскутного одеяла, когда-то сшитого матерью, и стремительно сбежала по крутой лестнице на поветь.
Внизу во дворе мать разговаривала с коровой, услышав дочкины шаги, спросила:
-- Пощо ты так ранёхонько? Вот неволя-то какая, - спала бы да спала...
-- Что ты, мама, разве можно спать в такое утро? Я сбегаю на реку...
А утро на самом деле было не рядовое... Вчера Анка приехала домой после окончания учёбы. Радостно-волнующие мысли не давали ей покоя.
Выйдя за ворота, Анка посмотрела вверх. По голубому полотну неба рассыпаны серебристые чешуйки перистых облаков. Выплывшее из-за леса солнце, совсем ещё розовое и скупое на тепло, подкрасило верхушку корявого одряхлевшего соседского тополя, скользнуло по потемневшей кирпичной кладке трубы, из которой прямым столбом к облакам-пёрышкам тянулся лёгкий светлый дым, обещавший большое вёдро...
С полотенцем в руке, не забывая по старой памяти поглядывать под ноги, чтобы не растянуться со всего маху зацепившись за хитрые травяные петли, завязанные с вечера деревенскими ребятами, Анка вприпрыжку, как когда-то в детстве, бежала по мокрой тропке, вьющейся сквозь голубую от обильной росы траву.
Над рекой клубится белесый пар, очертания дальнего ивняка сквозь его густую пелену едва намечались, а кроны высоких деревьев были свободны и светились изумрудом под лучами недавно взошедшего солнца, казалось, в воздухе плывёт зелёное облако.
-- Привет тебе, реченька! Вот и я... Давненько не видались!
Аня опустилась на берёзовое брёвнышко, улыбнулась, сама не зная чему, и вдруг ей вспомнилось далёкое-далёкое детство, те по-особому радостные дни...
Анютка появилась на свет в первую послевоенную осень в маленькой северной деревеньке, со всех сторон окружённой лугами и полями, за которыми сразу начинается бескрайний дремучий лес...
Деревня невелика, дворов двадцать с небольшим будет. Дома большущие, плотно стоят по обе стороны просёлочной дороги, заросшей травой-муравой, как пеньки, всеми корнями в землю вросли. У каждого огородец с картошкой да с житом (ячмень), две-три грядки с наливающимися кочешками капусты, с репой, морковью, турнепсом, чёрной редькой, луком-чесноком да огурцами...
Неподалёку колодец со студёной водой. Ох, и вкусна водичка! Набегается маленькая Анютка до упаду, взлетит по крутому крылечку в сенцы, по местному мостом зовутся, припадёт к отпотевшему ведру...
Мать бранится:
-- Отступись-ко давай от холодянки-то, похитишься с поту, али с самовара линь нацедить!
Нет! Тёплая вода из медного пузатого самовара – ничто, в сравнении со свеженькой - колодезной.
Рядом обязательное и непременное дополнение к сему – русская банька: у кого топится по-чёрному, у кого по-белому. Много потерял тот, кто не имел удовольствия попариться в ней...
Слыхала Анютка от отца, что в некоторых районах области в печах моются. Вот уж не мытьё в такой тесноте, вывозишься в золе с ног до головы, хотя, нет, - всю золу дочиста выметают, споласкивают водой, вытирают досуха и стелют солому.
Да чего там, не залезешь туда - подумала Анка. Чудеса, да и только! Отец пояснил:
-- Как не залезешь? Трудного тут ничего нет!
-- Залезешь внутрь, поместишься вместе с ведром с нагретой водой да ещё и с деревянной шайкой... - закурив "беломорину", отец продолжил:
-- Бывало не раз приходилось и мне мыться: в таких печах устье широкое, свод высокий и внутри просторно... В печи жарко, сидишь на соломе и паришься берёзовым веником.
Аннушкин дом самый большой и самый старый в деревне, ему уже больше века: под крышей на потемневшей потрескавшейся мощной балке, украшенной объёмным красивым завитком-резьбой, аккуратно вырезана дата – 1848.
Добротно строили прежде, брёвна все крепкие да матёрые, ни едино не погнило. Секрет видно знали в какой час дерево срубать, не то что нонешние дома, хоть и опушены тёсом да нарядно выкрашены, а хватает только-только лет на двадцать.
Крепко стоит дом на земле! Сколько холодных ветров да хлёстких грозовых ливней и снегов принял на себя за свой век, сколько под его крышей родилось, выросло и ушло на небеса народу, свидетель скольких горестных и счастливых дней...
Немало чужих людей глубокой полночью стучавшихся в кольцо ворот гостеприимно принимал, кормил-поил и давал тёплый ночлег.
Всё помнит дом: если бы он смог заговорить, - поведал бы историю жизни всех, что когда то жил здесь...
Никогда он не забудет жуткого причитания Анюткиной бабушки, получившей в самом начале войны две похоронки на своих младшеньких сыночков, не забудет грустного взгляда и твёрдо сжатых губ Анюткиной матери, замешивающей тесто из толчёной травы черевушника с боровым мхом и мякиной (отруби), не забудет и громких всхлипываний детей, вечно мающихся животами.
Горя хватало, да и без счастья не обошлось: под его крышей мать последнего своего сыночка Алёшеньку рожала... Никогда ему не забыть этих долгих мучительных часов, отчаянного крика матери и долгожданного, звонкого победного детского плача новорождённого.
А свадьбы да пирушки, - разве их забудешь? Весёлые искромётные: кажется, что пол гнётся от русской разудалой пляски, стёкла в оконницах звенят от весёлых припевок, пиво деревенское горькое да хмельное – рекой!
Одного боялся дом, - не дай Бог, какой-нибудь разгулявшийся мужичок заронит ненароком не потушенную цигарку или спичку в укромный уголок – вспыхнет, как порох сухое дерево и конец его жизни.
Стоит дом, как крепенький древний старичок, весь изрытый глубокими щелями-морщинами – не столкнёшь. Стоит себе, и будет стоять...
Вон в то лето бородатые ленинградцы - собиратели местного фольклора, кинокамерой да фотоаппаратами со всех сторон снимали и восхищались Анюткиным домом...
После мать в избу их зазвала, накормила жареной картошкой с грибами-маслушками, напоила чаем с топлёным молоком да с шаньгами...
Парни всё с отцом разговаривали о красоте природы, о ягодах-грибах, о воздухе, о деревенских жителях, о церквях, иконах и фресках. Отец слазил на избицу, достал несколько старинных икон и подарил ленинградцам.
Сильно любит Анка свой огромный дом, впитавший в себя вековечный дух сложенного на повети сена, со всеми его бесчисленными тёмными углами и закутками, таинственными шорохами, звуками еле слышимых каких-то странных шагов и тихих вздохов на избице под самой крышей, пугающими до замираний в сердечке...
Анкина мать уж сколько годов на свинарнике работает, поросят выращивает. Анка – первая помощница, сейчас в семье она самая старшая, обе сестрички по очереди (разница два года) в четырнадцать лет поуезжали в чужие края и ей теперь «слоняться да голову загибать недосуг».
После школы изо дня в день прибегает к матери на работу помочь воду почерпать из колодца - не менее полусотни бадеек вытянуть надо. Кончится вода в колодце - подождёт пока скопится и... снова, - того да того! Руки «гудом гудят», тяжеленько ей, уж больно мала в свои-то одиннадцать-двенадцать годов...
Летом с утречка пока роса в траве, едет в поле на лошади, запряжённой в телегу, молодую гороховину накосит, привезёт - поросяток угостит... Поросята все матёрые да обиходные (ухоженные).
Дел разных много: пора выпускать поросят на прогулку на весь день... С радостным хрюканьем, перегоняя друг друга, они бегут вниз по горке к речушке, что течёт откуда-то из лесу.
Теперь надо веником подмести деревянный пол в клетках, соломку постелить. Поросята - самые чистоплотные животные: они спят рядком по трое-четверо на свежей соломе, по нужде все ходят в один уголок, убирать за ними очень легко.
Почему у людей создалось ошибочное мнение о свиньях?
Отец пояснил:
-- Чтобы не получить солнечные ожоги на коже, любят принимать грязевые ванны, раскапывая сырую землю, а ещё таким образом защищаются от насекомых и паразитов...
Мать устаёт, а отдыхать некогда, ребятишек накормить надо, лопотину (одежда) состирнуть и починить, дома со скотиной обрядиться. Вот такая битва каждодневно до поздней ночи. Забудется коротким сном, а на утро с солнышком снова на ногах.
Не жаловалась мать никому, бабья ноша у всех одинакова, только один раз слышала Анка как она своей сестре Гране говорила:
-- Упаду на постелю, токо глаза защурю и снова вставай, разваливаться по частям недосуг – вон скоко делов да случаев... Вот и бьёшьсЕ, как муха в ухе.
Недавно за хорошие результаты по выращиванию поросят Президиум Верховного Совета СССР (с подписью Брежнева и Георгадзе) наградил Анкину мать медалью «За трудовое отличие». Из Москвы медаль прислали вместе с бесплатной путёвкой на выставку ВДНХ.
В Москву на выставку она так и не соизволила поехать... твёрдо и безоговорочно заявила:
-- Вот уж не пощо ехать в эдаку даль киселя хлебать! Що я там не видала? Еко паре дело - Москва...
Теперь у матери четыре медали: одна из них за труд после войны, две «за робят» дали. Отец вырезал из газеты материн портрет с очерком да подшил в папку.
Интерес у него есть: с давних пор сохраняет разные документы: почётные грамоты и дипломы, статьи, заметки, справочные материалы и полезные советы, разные интересные факты, вырезки из газет и альманахи с собственными стихами и баснями...
Бережно хранятся два фронтовых письма-треугольника от его восемнадцатилетнего брата Саши, пришедшие в первые недели войны за несколько дней до гибели и тут же похоронка: «Ваш сын в бою за социалистическую Родину, верный присяге, проявив геройство и мужество, был убит 19 июля 1941года около с. Луки Жлобинского района Гомельской области».
Второй брат Иван пропал без вести... Где он?
Сестра отца, Катерина, совсем молоденькая девушка записалась в добровольцы и пошла на фронт мстить за гибель братьев, была зенитчицей под Мурманском. В одном из налётов вражеских самолётов-мессеров её контузило и она потеряла слух...
С материной стороны тоже погибли два брата. Не дожив двадцатитрёхлетия в 1941 году погиб Николай, а в 1943 году сгинул и младший братик Иван тоже в возрасте двадцати трёх лет, а третий брат Алфей вернулся без правой руки по самое плечо...
Такие вот дела! Со стороны Анкиных отца и матери на фронт ушли шестеро молодых человек, полных сил и здоровья: четверо сразу погибли, двое вернулись инвалидами...
Анкина бабушка не перенесла такого горюшка-горького, заболела и в одну из студёных зимних ночей 1943 года покинула этот свет...
Хранятся также письма друга отца - писателя, военного корреспондента Ивана Меньшикова, погибшего в войне, с которым отец был в дружбе ещё в молодости, когда работал учителем под Печорой в Ненецком округе.
Даже есть ответ математика Якова Перельмана на письмо отца насчёт доказательства какой-то задачи в учебнике... Отец хорошо разбирается в математике и хотел дойти до сути, написав великому математику своё видение, но с Перельманом не поспоришь.
Отец в молодости жил в тундре, учил ненецких детей. Суровые условия севера неблагоприятно отразились на его здоровье, заболел цингой и к двадцати семи годам все зубы потерял...
С тех краёв отец привёз подарок - огромную шкуру белого медведя, но так и никуда почему-то не применили. Мать строго-настрого предупредила детей - никому не рассказывать про шкуру, вот и валяется она уже много лет на избице среди досок, корзин и другого барахла...
Отец ныне работает в лесной охране. На десятки вёрст знает тайгу, каждая сосенка у него на счету, каждая ёлочка, а какие грибные и ягодные места только ему одному известны. Детишкам всегда принесёт в берестяном кузовке то чернички, то кисло-сладкой брусники или душистой морошки и грибов матери на свежеварку.
Чудное время! Зимой, бывало, явится отец из лесу, а Анка с братишками тут как тут - с нетерпением дожидаются, когда он бережно развернёт тряпицу и вынет кусочек чёрного хлебушка, что остался у него с обеденного перекуса... Нет ничего вкусней поскрипывающего на зубах мёрзлого солёного хлеба, вобравшего в себя запах крепкой махорки, хвои и снега...
Отца в деревне уважают, недаром уж сколько годов председательствует в товарищеском суде. Середь людей всякое случается, и он разберёт всю ситуацию «по полочкам», всех помирит, успокоит... Идут люди к нему: кто за советом, кто за помощью, кто просто так - книгу интересную послушать...
Студёными зимними вечерами полная изба мужиков собирается, до полуночи дымят табачищем да слушают как отец читал «Спартака», «Овода», «Петра Первого», «Войну и мир», «Анну Каренину», «Воскресение»...
Маленькая Анютка лежит в горнице на соломенной постели и тоже, затаив дыхание, слушает интересную книгу. И куда весь сон делся?
За окном вьюга свистит, тявкает надрывно соседская дворняга, мороз нет-нет да так трахнет, знай, что новая щель в бревенчатой стене образовалась. Слушает Анка, а под конец и не заметит как уснёт...
Отец честный, правдивый человек, у него пословица есть: «Самая мягкая подушка – чистая совесть». И нет ничего на свете, что бы он не знал. Детей воспитывал в строгости, часто напоминал:
-- Любое дело исполняй качественно, у нас в роду никто не был и не должен быть на худом счету!
Голос у него спокойный, говорит чётко и ясно как в школе перед учениками. Видела Анка, - спорят колхозники на общем собрании до «семи потов», все переругаются, а отец встанет, слово скажет и все с ним согласны.
Часто утрами за отцом бригадир приходил:
-- Пошли-ко, Павел Александрович, сено в копне надо обмерить, без тебя тут, однако, не обойтись, только ты можешь весь спор ликвидировать.
У людных (у многих) в деревне мужики с войны не воротились. Велико горе, горька вдовья судьба, скупа бабья слеза, а куда денешься, жить-то надо, ребятишек поднять на ноги да выучить. Смирились, живут, работают в колхозе от темна до темна.
Деревенские ребятишки с малолетства к труду привычные, всё умеют: и сено косить, и дровец напилить и наколоть, лошадь запрячь, а если надо - корову подоить...
Помнит Анка то лето, когда она впервые на лошади работать стала. В ту пору она лишь во второй класс перешла. Запрягли ей смирёного коня по кличке Головотяп и поехала она в поле с полной телегой назьму (назём – навоз, перегной).
За деревней Головотяп оглянулся, краешком глаза видит - девчушка в телеге. Оскорбило это его до глубины лошадиной души, фыркнул возмущённо, закусил удила, развернулся демонстративно и, не реагируя на то, что Анка изо всех силёнок натягивала вожжи, уговаривала и всхлипывала, - пошёл к себе домой, прямо с телегой в конюшню заехал.
Конюх Федосьевич, пряча в седых усах улыбку, ласково погладил шершавой рукой по голове Анютку, слёзы велел вытереть:
-- Ну-ко, девка, давай-ко не реви...
-- Да мы его вот сейчас вицей настегаем (вица – пруток), ишь ты, чёртеняка, раскливил девку!(довёл до слёз).
Припадая на деревянную, как у пирата, скрипучую ногу, он вывел лошадь из конюшни. (Федосьевич потерял ногу на фронте). Анке показалось, что он шепнул что-то на ухо Головотяпу. Что уж он ему сказал, но с того часу Головотяпко послушный стал...
Настала пора сенокосов, травы на вершине своего цветения, все соки, весь дух и силы земли вбирает трава в эту пору – успевай, заготавливай сено, не передержи на корню.
Анка шагает вслед за отцом навстречу взошедшему солнцу. Отливает голубым светом хвоя, искусно сплетённые паучьи сети с бисеринками росы то и дело цепляются за волосы, щекочут лицо. Лес в лощине под косыми лучами утреннего солнца отсвечивает синей дымкой. Такой воздух, что, кажется, не дышишь, а пьёшь, от чего кружится голова...
Где-то в стороне Мухтар облаивает белку... По собачьему лаю, отец безошибочно определяет - на какое животное, птицу или человека наткнулся пёс.
Отец идёт в раскачку, как моряк, неспешно перешагивает через мшистый валежник, обходит трухлявые пни. Анке, которая не раз уже шлёпнулась, говорит:
-- Ну, паре, больно уж ловка! Не по верхам гляди, а под ноги...
Незавидного росточка, немного сутулый, худой, а чувствуется сила в нём, уверенность, - знай мол, эта бескрайняя тайга моя, вся у меня на ладони. За два десятилетия всю исходил вдоль и поперёк.
Анютка спрашивает, а сама содрогается:
-- Папа, а страшно ночевать в лесу одному?
Отец отвечает не сразу:
-- Нет... я уже привык... Много раз приходилось спать и под ёлкой, настелив на землю лапника (еловых лап), а когда холодно, то и у костра.
Отец неторопливо продолжает:
-- Летами тепло, а вот осенью, бывает, и помёрзнешь, да так и уснёшь, прижавшись к горячей спине собаки. Мухтарко хоть и спит чутко, а лежит, даже не пошевелится, сон мой оберегает...
-- То что холодно, это не так страшно... Худо один раз было, когда в медвежью клепь попал (клепь – капкан).
Отец на миг остановился, задымил самокрутку, прокашлялся, табачный дым сизыми нитями вырвался из-за плеча.
-- Ну, а что дальше? – не терпится узнать Анке.
-- Хорошо, со мной в тот день лесники: Ондрюха Дербин с Олёшей Шаминым были...
-- Кое-как расклинили ржавую клепь, пеплом от цигарки присыпали да рукавом от рубахи перевязали...
Анка помнит: отец пришёл, опираясь на батог, еле в крыльцо поднялся... Нога со следами острых зубьев капкана вздулась.
-- А если бы один был, тогда было бы худо... – помолчав, добавил:
-- Осердился я больно, клепь далеко закинул...
Он знал, чья эта клепь. Поздней незадачливый зверолов, забывший поставить опознавательный знак, приходил к отцу «мировую» пить.
Выше поднялось солнце. Рядом вдруг басовито загудел лохматый шмель. Очнувшись от воспоминаний, Анка встала, глубоко вдохнув в себя утреннюю прохладу, пропитанную речным запахом, и войдя в тёплую воду, - поплыла.
У неё замерло сердце от переполнявшего её чувства радости и счастья, от какой-то незнакомой силы, подхватившей будто вихрь, в свой неудержимый буйный круговорот. Вот оно торжество жизни, неповторимость рождения ликующей поры молодости, половодье розовых грёз!
Через несколько дней, ранним утром, мать на лошади отвозила Аню в район, что в двенадцати километрах от родного дома, через густой сосновый бор с розовыми стволами к автобусу и который раз уже напутствовала:
-- Всю роботу исполняй как положено, походовей будь...
-- Розуметь должна, не зря училась скоко годов.
-- Я вон не грамотна, а знаю: когда походовей поробишь дак и на серче радостно да любо и от людей поцёт...
Где-то в стороне закуковала кукушка - кукует и кукует и никак не остановится...
Мать понукнула (поторопила) лениво бредущую кобылу, дёрнула за вожжу:
-- Но, но... Давай, пошевеливайсе! Больно тихо ступаешь, на автобус ещО опоздаем!
-- Лупаничи що ли захотела... - мать дёрнула вожжи, снова понукнула кобылу и продолжила:
-- Ноне житьё-то получше, да мы вот с отчём не больно ходки да удалы стали...
-- Прохот вон у меня на руках и ногах жилы рвёт, зимусь ноцями ревмя-ревела.
-- А не усидить, хоть и на пенсие, всё ровно роблю в бригаде, не привыкла сидить барыней, сложа руцьки...
-- Прибегай домой, ковды освободишьсе от роботы... али не то дак - на выходные.
-- Автобус до автостанции довезёт, а до дому-то через бор - вОлок не велик, на попутке, али как... Не то за два цяса добежишь, тибе не привыкать, ноги-то молоденькие...
-- Давай-ко, с Богом, поезжай да робь (работай), благословесь!
Анка смотрела на родные, милые черты материного лица, на её прозрачные усталые глаза, на загорелые, огрубевшие руки, с завязанными в тугие узлы жилами.
-- Хорошо, мама, я буду очень стараться...