В конце тысяча девятьсот сорок второго на Южном фронте враг наступал всей своей безбожной мощью организованного металла и дисциплины, методично и безжалостно, расчётливо и жестоко.... До Курской Дуги было ещё месяцев семь; здесь немец ещё не истратил своей силы, несмотря на второй год войны, чувствовал себя вольготно, хозяйничал в южных деревнях, гнал в германский плен людей из городов.Но именно здесь и начнёт формироваться эта фигура в виде дуги, вытянутой на запад.
На границе Воронежа с Белгородом небольшой взвод артиллеристов-миномётчиков, истекая кровью, ожесточённо отражал наступление гитлеровцев. Командир взвода – Георгий Безуглов - уже выяснил для себя всё расположение вражеских войск – он ходил в разведку, хотя на самом деле не шёл, а полз по трупам и червям. Самое странное было для него и его солдат то, что начальство не брало трубку, хотя радист уже сорвал голос, крича: «Огня! Снаряды заканчиваются, патронов нет! Алё, вы слышите? Дайте огня!». Но в трубке была глухая тишина, и помощи не было видно. То и дело скрываясь в блиндаже от огня танков и от авианалётов, солдаты успевали обменяться вопросами: «сколько нас?», «на сколько часов хватит этих пяти ящиков?». И только слышали подбадривание командира Георгия: «Ничего, ребятки, отстреляемся! Бей, не робей, прорвёмся!»… Радист уже отчаялся услышать что-либо, как вдруг, в «передышке» между обстрелами, из его рации Георгий услышал респектабельную интонацию, размеренный спокойный голос: «Огня тебе, говоришь? Ну что ж, сейчас подброшу вам пару эшалончиков!», - громко говорили откуда- то издалека. Через месяц Георгий был тяжело ранен и демобилизован, шёл только 1943 год.
…Возвращаясь из Англии от своей подруги Хелен, Катя часто останавливалась дня на два в Москве. И на этот раз она решила заехать на работу к Камилле, её сокурснице по университету. В метро и на улицах много изменений – город стараются сделать лучше, нарядней. Камилла – дочь высокопоставленного военного, давно ушедшего в мир иной, но балует
Катерину роскошью общения и всегда отмечает необычные совпадения: по странному стечению обстоятельств она появлялась в их доме то в чей-нибудь день рождения, то в день памяти отца. Они обе вспоминали, как поступали по целевым направлениям – в числе сорока приехавших со всех концов страны абитуриентов, а из этих сорока брали только двенадцать. И нет надобности говорить, как трудно было иногородним (как Катя, - волжанам) поступать в московский вуз. Перед последним экзаменом оставалось тринадцать человек, и Катерина, зная о своём не лучшем результате, решила забрать документы.
- Зачем? – спросила её Валентина Ивановна, секретарь приёмной комиссии. Вы ведь понимаете, что завтра последний экзамен, подготовьтесь и сдавайте его, а уезжать никуда не надо!
- Так нас осталось 13, а берут только 12?! – удивлялась Катя, но всё же, хоть и устала от экзаменов, решила послушаться, пошла готовиться.
… - Камилла, а как фамилия той девочки – Безуглова, говоришь??? – изумлённо спросила Галина Павловна свою дочь. Она почему-то сразу вспомнила того парня – красавца-брюнета с голубыми глазами, которого внесли на носилках в их полевой госпиталь на Юго-Западном фронте, неужели это его дочь?
- Слушай, Валя, - звонила она ближайшей подруге, когда Камилла убежала на последний вступительный экзамен, - к вам поступает одна девочка с той же фамилией, какая была у одного моего очень тяжёлого больного на фронте… Георгиевна?…А отец у неё жив? Точно? Невозможно поверить, такое редкое совпадение! А сколько берут? О господи, где двенадцать, там и тринадцать, - взволнованно воскликнула Галина Павловна, положила трубку и подошла к портрету мужа. Со стены на неё смотрел весёлый генерал с голливудской улыбкой и твёрдым волевым подбородком. Они встретились на фронте - подполковник и медсестра, ему 40, ей 19… Умер он больше десяти лет назад, когда их дочери не было и десяти, а она, протирая его портрет или книги в его кабинете, всё разговаривает, как и прежде, с ним.
Вечером Камилла с радостью вбежала в дверь, чуть подпрыгнула, когда сообщила, что взяли всех - тринадцати человек! Галина Павловна облегчённо откинулась на спинку кресла, выдохнула и улыбнулась.
- Сегодня я вспомнила почему-то одного раненого на фронте, он был такой тяжёлый, - уже позже говорила она дочери, - этот термин у нас в хирургии использовался, когда случай был неоперабельный. Его звали, кажется, Георгий, - как будто вспоминала Галина Павловна. - Пуля рикошетом пронзила его тело через левую ключицу сзади, прошла спереди в сантиметре от сердца и остановилась в правом лёгком!!!Неимоверная боль, но он только тихонечко стонал…и… пел. Никто не верил, что он выживет с такой потерей крови, я на перевязках лишь успокаивала его, что всё будет хорошо,осколок неопасно лежит, выздоровеешь, будешь тихонечко работать, семью заведёшь. Хирург, конечно, долго принимал решение, но потом честно сказал ему, живи, мол, офицер, сколько проживёшь, операция - невозможна - лишишься поворотов головы и рук, пуля застряла у тебя под солнечным сплетением… У этого Георгия здоровье, наверное, было исполинское - выдержать такое. Потом он вдруг быстро пошёл на поправку, как будто кто-то внутри него выстраивал новое тело! Немногословный человек с красивым тембром голоса..., - говорила Галина Павловна дочери. – Однажды, уже оправившись от слабости, под аккомпанемент гитары он нам спел:
«Как грустно, туманно кругом,
Тосклив, безотраден мой путь,
А прошлое кажется сном,
Томит наболевшую грудь!
Ямщик, не гони лошадей!
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить,
Ямщик, не гони лошадей!
Как жажду средь мрачных равнин
Измену забыть и любовь,
Но память, мой злой властелин,
Все будит минувшее вновь.
Когда Екатерина приходила к ним в гости, обычно приветствовала её – элегантную, красивую, стройную женщину с прекрасными манерами, благородным греческим профилем, всегда любовалась выдержанностью и спокойным тоном Галины Павловны. С годами её обаяние и красота только больше светились каким-то особым, внутренним светом – доброты и участливости. Но сейчас Галина Павловна приболела, живёт на даче даже в зимнее время. Как же хочется, чтоб прожили они подольше – наши ветераны, чтобы не сдавались, ведь ими гордятся их дети, внуки, правнуки! Камилла предложила Кате переночевать у неё. Пока ехали в её шикарном «Ниссане» до дома, она была не слишком весела: как и многие москвичи, возмущается жизнью в Эрэфии, одно радует – концерты, театры. Потом вдруг она раздражается забывчивостью Кати о высоком статусе своего большого друга - талантливого режиссёра, хотя та и не москвичка и не живёт жизнью подруги! Катя живёт между Крымом и Англией, выручая там подругу то лекарствами, то переводом каких-то совместных экскурсий в её тяжёлой ситуации с дочерьми мужа, не полюбившими новую жену отца… Вообще-то она обычно мгновенно реагирует на малейшее унижение своего достоинства, но здесь - чего не простишь любимой подруге-сокурснице, в сердцах выпалившей пару жёстких слов? Рассказы Кати, возвратившейся «вечерней лошадью» из Англии, развлекают Камиллу, и её карие глаза отражают блеск предновогодней московской иллюминации. Она радуется за подругу, что благодаря её смелым спорам с английской аудиторией, теперь там знают о том, как в России, при получении бензина и добыче газа или нефти страдает инфраструктура, как губят здоровье сами работники отрасли. Обе - и Катерина, и Камилла несколько раз побывали на конференциях в нефтегазовых районах - Сургуте и Когалыме. Они знают, о чём говорят. Дома они вспомнили своих отцов-фронтовиков, выпили по рюмке коньяку, разговорились о марках вина здесь и за рубежом, где живут дети хозяйки. И винная тема напомнила им о сложности крымских событий,из-за которых весь мир ополчился на Россию.
На другой день подруги должны были встретиться рядом с местом работы Камиллы, чтобы пойти на концерт, но случилось несчастье с её машиной. То, что Катя увидела, когда Камилла подвела её к месту уже безопасной стоянки машины, поразило её: проломленная крыша машины с ледяными кусками сосульки на сиденьях уродовала её пристойный вид, которым ещё вчера Катя так восхищалась. Глыба, слава Богу, упала в пустую машину, когда Камиллочка была уже на своём рабочем месте. Стоя в безопасной зоне, Катерина подняла голову и увидела на кромке крыши висящий ледяной «снаряд» с острым концом, готовый упасть, казалось, вместе с крышей старинного здания. Форма этого громадного ледяного конгломерата действительно внезапно напомнила ей ту самую немецкую пулю, пробывшую в теле отца чуть меньше 3-х десятков лет, искорёженную, но с таким же остриём. Разница была лишь в их размерах …
- Смотри, Олеся - что это у них там красное на фартуках? Неужели это кровь? Чья - нашего папы? - две сестры – девятнадцатилетняя Олеся и четырнадцатилетняя Катя - в наброшенных на плечи халатах смотрели в заснеженное окно из вестибюля больницы Заволжска, ожидая окончания операции их отца. Как только стемнело, они вдруг ясно увидели происходящее в операционной. Георгия увезли на операцию раньше, чем обещали, и Катя не успела увидеться с отцом, потому что машина из школы шла по обледенелым январским улицам так тяжело! Сегодня была её очередь проводить политинформацию в своём восьмом классе. И вдруг в дверь вошла незнакомая женщина и требовательно спросила Безуглову Катю. Она ответила, что это она, но выйти она не может. Выйти ей всё-таки пришлось, она заметила за приоткрытой дверью директора школы, кивнувшей ей. Они сообщили, что здоровье её папы в больнице резко ухудшилось и его скоро повезут на операцию, поэтому за Катериной послали машину, чтобы она сказала ему ободряющие слова. «Ничего, - думала она, когда приехала, одновременно и успокаивая себя, и сокрушаясь, что отца уже увезли, - ведь после операции мы обязательно увидимся». И сейчас, глядя в окно, она чувствовала в сердце очень странное состояние – все её органы верхней части тела опустились в район диафрагмы, стали то ли ныть, то ли стонать, и эта тянущая боль тихо, где-то вдалеке иногда прокалывалась, как молнией, другой - поперечной стреляющей болью и не собиралась прекращаться. В голове били какие-то тихие, но горячие источники. Сестра Олеся иногда что-то спрашивала, но не пыталась особо развеселить её, говорила, что папе операцию на войне ещё не стали делать, слишком сложно расположен осколок, и чувство вины и безысходной тревожности всё сильнее охватывало Катерину. Днём только выходящие потные хирурги с каменными лицами проходили молча мимо сестёр, а с наступлением сумерек красный цвет на фартуках так испугал их. К тому же они видели, как какой-то крупный врач надавливал ритмично на грудь отца, и его ноги подкидывались, а остальные врачи всё кричали: «Георгий! Георгий, просыпайся!»
- Уйдите отсюда, - вдруг отодвинула девочек техничка, закрывая шторы на окнах, - пойдите сядьте там, в комнате!
Около семи часов вечера приехала с работы мама, попробовала узнать что-либо о ходе операции, но её не пустили.
…В одиннадцать часов ночи из операционной вышли хирурги и пригласили сестёр и мать в небольшую комнату. Глядя на них, Катя с надеждой искала хоть одну тёплую ниточку в линиях морщин на их лицах… Затянувшееся молчание вызвало вопрос из уст матери:
- Всё кончено?
- Да, мы сделали всё, что смогли... Нам очень жаль… Видите ли… это был не осколок, как ему сказали на войне, а пуля. И не в лёгком, а на аорте, где она проделала пролежень в течение этих 28 лет после ранения, к тому же муж ваш так кашлял.
Один из врачей протянул вдове бинт с завёрнутой пулей, и обе девочки в изумлении увидели, как прокатившись по неровностям ладони, исказившаяся, но всё ещё острая немецкая железка оставила след из частичек разрушающегося металла. Сколько же их было тогда в теле! От этой картины Кате стало вдруг не по себе.
…После похорон их брат по отцу Виктор увёз с собой в Красноярск этот скорбный предмет, который пролетел рикошетом в тело отца и не позволял ему делать лишних движений. А он всё работал и работал столяром-краснодеревщиком, обеспечивал семью всем, чем мог… Думая о том, что именно укоротило жизнь отца, Катя винит себя: там не послушалась папу, там не помогла…И слёзы наворачивались у неё, когда она мыла в доме пол, постеленный отцом, или когда подходила к печке. Вспомнила она и тот период, когда отец много писал по просьбе каких-то людей из военкомата, исписывая страницу за страницей мелким почерком, о своей войне с криком радиста "огня!" и февральскими разведками. Писал трудно, с большими переживаниями, а потом бережно складывал эти драгоценные листы в папку и нёс в военкомат.
…Катя вышла на ту часть дороги, которая идёт по высохшему после разлива грунту. До их дачного участка оставалось несколько сотен метров, но и они этим жарким майским днём были не легки. «Да, с папой на моторчике всё-таки быстрее было преодолевать эти пять километров!», - думала Катерина, шлёпая по влажным дорожкам и вспоминая папин моторный велосипед, на багажнике которого, по кочкам они доезжали трудно, но быстро. Когда она, наконец, увидела домик, покрашенный салатной краской, с высокой пропорциональной крышей, смятение охватило её душу: всё поросло травой, лишь ветер грустно проносился по веткам деревьев и молодой листве. «Нет, папа, чтобы я бросила начатое тобой? Да никогда! Ты с пулей на аорте строил этот красивый и такой просторный домик, пахнущий фанерой, спасающий от жары и дождя!», говорила себе Катерина, и слезы застилали ей глаза... В крепкой постройке можно было отдохнуть после этих посадок помидор и огурцов, прополок, вскапывания, сбора клубники, смородины, крыжовника. А яблоки! Одна из яблонь – маленькая, широко раскинувшая ветки – папина любимица. Он особенно присматривал за ней, потому что привил её к какой-то другой, и она быстро пошла – яблонька с названием «сизый анис»! Осенью, уже на веранде их большого дома, построенного Георгием, мама говорила Кате: «Ну вот и урожай собрали: посмотри, сколько отцова дача нам принесла!» На самом деле, носить те корзины, хоть и не большие, было нелегко, но Катерина всегда вспоминала глаза отца, смотрящего на огонь в открытой печке и погружавшегося в страшные дни войны: он ведь смог, а я? Он рассказывал:
- Это был сплошной огонь, дочь, – на земле и в воздухе, и в воде… Наверное, нас спас тогда именно тот голос… Всё не могу успокоиться, почему так долго молчала рация? И вдруг этот спокойный тон из телефонной трубки: «Огня, говоришь? Ну хорошо, щас подброшу тебе пару эшалончиков!» Там ведь тоже ночами не спали, решали, смотрели сквозь сигаретный дым, как остановить войну, я понимаю… В это время как раз готовился временный перерыв военных действий, их генерал Манштейн и Гитлер планировали использовать русскую весеннюю распутицу для хорошей подготовки перед нанесением окончательного удара по СССР. Ну а мы здесь? Теряем людей десятками, наш миномётный взвод отражает роту танков, «мессершмидты» давят нас сверху, мы прячемся в окопах, ползём в разведку по трупам, а они ТАМ трубку даже не могут взять! Не знаю, конечно, мало ли… До сих пор тот адский крик радиста «Алё! Алё!!! Дайте же огня, - погибаем!», и тот спокойный, размеренный тон - звучат у меня в ушах, - говорил отец, и при слове «там» он показывал наверх. Потом сидел молча, и вдруг всплакнул, напевая:
- Ямщик, не гони лошадей!
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить,
Ямщик, не гони лошадей!
Катерина часто вспоминала отца, благодарила его за многое унаследованное от него, за его рекомендацию к профессии, за навыки, которые приобрела благодаря его уму, и его многим, многим талантам. Одной фразой он мог подытожить целое явление в жизни России:"Немцы совсем не такие дураки, как их показывают в кино", "Далеко не все немцы - фашисты", "Коммунисты, если они как наш сосед, всё красят в доме краской для ремонта тепловозов с его завода, то да..."
….Где-то там, в облаках они, наверное, встретились - и Георгий, и тот начальник, и, наверное, они вспоминают иногда о былых военных годах:
- Да, ведь это был я…
- Да? А сколько ж ты прожил после войны? А как прожил?
- А о дочери-то твоей я побеспокоился.
- Спасибо, но кланяться не буду, ты меня знаешь: ничьих детей нельзя давать в обиду. Всё-таки, жена твоя – сильна, хоть и хрупкая с виду…
- Да, они много взвалили на себя после войны – наши жёны. За это им прощается всё.
...На вечере в Доме искусств в Севастополе зал был полон: собралось много ветеранов, военная молодёжь, школьники. Звучит оркестр. На сцену выходят авторы, представляющие публике свои работы – книги, фильмы, стихи, музыкальные произведения. Наконец, настаёт её очередь, и Камилла выходит на сцену, чтобы рассказать, что книгу она посвящает своей матери, уроженке этого города: в 1942 году, в осаждённом гитлеровцами Севастополе, восемнадцатилетняя Галина вышла в магазин за хлебом, и в их дом во время налётов попала бомба, и не оставила в живых никого. Пять минут и - ни души, только зияющая яма погребённой смерти людей и каменных осколков… И Камилла желает героям, прошедшим войну, пожить ещё для нас, для себя, пусть на их славном примере молодёжь так же стойко переносит беды и лихолетье, если вдруг суждено им встретить что-либо подобное на своём пути…
Катя в конце зала слушает и думает, как странно и интересно устроена жизнь – и война, и её Заволжск, и Крым, и Москва, и Англия оказались вдруг все вместе сфокусированы в одной точке земли – Севастополе… И отражённый от софитов свет на её лице мерцает – ручьи слёз бегут и капают на платье.