Рдяная полоса заката висит над щеткой леса. По ультрасини неба зигзаг коньков с зубами мертвых труб. И силуэты нагих ветел просвечивают детскою мазней. Снег улицы деревни, прорезанный двойною колеей; на зимних шинах проходные цепи. Сугробы в пах, следов колодцы, металл замка прихватывает пальцы. Нутро избы дохнуло мозглой стынью.
Все побоку, сначала ритуал: газета мятая и тонкая щепа, поленцев вал, «щелк» старой зажигалки… Пытливый огонек ползет, читая шрифт, произрастая в рыскающее пламя. И, наконец, объемное гуденье вожделенного тепла в утробе металлической печи.
Шершавый черенок лопаты, градом пот. Широкая тропа от бампера до входа на веранду.
Округлый клубень, нож, очисток лента вьется, кипит вода, по краю пузырясь.
Металлический параллелепипед исходит токами сухого жара. По стеклам окон плотно-тканый изразцовый бархат. Телеэкран течет испариной. Короткий взрыв жужжанья сонной мухи. В печи негромкий шорох – ссыпались поленья. Протяжный сип движенья раскаленной дверцы. Коробка дровницы стремительно пустеет.
Нечистый желтоватый диск на «два часа» вкраплен в белесое сияние ночного гало. Вселенский мрак, подбитый пылью звезд, чуть держится на дымном вьющемся столпе, текущем ввысь в зенит из кирпичного квадрата. Дыханье леденит застегнутый до верха воротник. Губа магнитно липнет к замку молнии. Под валенками крахмальный хруст, окрест и выше звонкое молчание.
На выглаженной белизне двора, залитой призрачным сияньем, тройная скверна черных пятен. Припали к насту, хлеща хвостами, молча, льются с двух сторон, стремясь к недвижному комку оцепенелой в холоде синицы.
– Брысь, гады, брысь! Ату, его, ату!
Отбросив оторопь, вперед, ломая тонкий наст, черпая валенками снежную крупу. Ударил снизу, выбивая птицу. Под ногу вылез каверзный валун. Извернулся на спину, собрав ладони подобием тюльпана. Комок холодных перьев в снежной осыпи – поймал с налету, лепестки закрылись. А справа белый прочерк – повис, когтя по обнаженной коже, сорвался, отскочил.
С трудом, ворочая локтями в стылом месиве, поднялся. Сидят поодаль, в голодном ужасе урча и подвывая.
Махнул ногой, вздымая веер снега.
- Кыш, черти!
Прыснули в разлет.
В избе стянул с гвоздя складную сетку для яиц, подвесил выше к потолочной балке, где разливалось мягкое тепло. Сквозь металлическую ячею блеснул черничиной немой синичий взгляд.
Нащупал кнопку пульта, зализывая сочащийся кровяной пунктир. Экран как будто треснул, расцветая. «… до сорока двух…», – метеодива округло повела рукой. Дно дровницы покрыто незначительным корьем…
Сидят на насте, зябко топчут. Уже не воют – так, постанывают. Мордастый черный в белых гетрах, отсвечивая метиной на лбу, урчит утробным басом, перебивая сам себя коротким мявом. Хребет торчит, а сам как головастик. Второй весь в белом с черным тощим боком поет дискантом на одной высокой ноте.
Коснулся черенка лопаты. Черный не шевельнулся, белый метнулся под лежащую на козлах жердяную россыпь.
– Жрать, сволочи, хотите!?
Ушел, вернулся. Колбасный дух – эссенция кошачей мяты. Заныли громче, в унисон. Черный снялся с места, двинулся навстречу. Из-под жердей катилось злобное контральто.
Сглотнул, давясь, кусок, вякнул требовательно. Черная спинка под ладонью колотит мелкой дрожью, как будто тронул вибромассажер.
– Пойдем-ка, подлецы!
Черкнув хвостом по войлочному голенищу, скользнул к ступенькам, оглянулся, плеснув зеленым взглядом. Под козлами молчанье.
Склонился в полуметре, протягивая желанный обрезок. Сверкнуло пламя желтых глаз, подалась вперед белая головка со странно завернутыми навстречу друг другу кончиками ушей. «Ты девка, что ли?». Шипит, как травящий баллон.
– Кысь, кысь! – сказал. – Не дергайся, я свой.
Метнул кусок – с шипением отпрянул. Потянулся длинно, схватил, порскнул. Из-под жердей неслось стремительное чавканье.
Граненые поленья на руке лежат непрочно, валкой кучей. Черный трет боком дверь, панически боится, что прогонят. Придерживая морозную охапку, дернул обитую дерюгой плаху. В проем втянулся без опаски, как хозяин. Закрыть одной рукой неловко. Прошел, гремящее навалом в дровницу. Из дымной пелены, текущей от порога, явилась белая фигура, махнула под топчан.
По разным блюдцам разложил две банки кильки. В секунды пусто, морды в "ржавой" жиже. Вареная картошка, сдобренная сливками. Сожрали все, не надо домывать.
Черный завалился в кресло, второй убрался под топчан.
Под потолком, угревшись, трепыхнулось. Насыпал семечек, распотрошил яйцо. Черный мазнул зеленым взором, индифферентно отвернулся, оторочив заднюю лапу, стал вылизывать. «Котяра, однако». В углу неистовым желанием горели желтые глаза.
Поужинал. Улегся на диван, терзая кнопки пульта. Черный вытянулся на спине, свесив набок набитый бурдюк живота; извернулся сыто, мелко когтя обивку старого кресла. Дурная вонь, что летом из сортира.
– Пердимс, однако? – засмеялся, отмахнув ладонью. – Чур, в валенок не гадить, накажу.
Белый, тревожа брюхом ворс ковра, прокрался ближе к печке. Окаменев, почти исчез меж пестрой бересты поленьев, лишь ярый взгляд вцепился в колбу сетки.
Зеленоватая стрекозка, дрожа прозрачными крылами, проплыла, припала к ветхой ткани занавески. Шальная отогревшаяся муха твердо долбит в стекло плафона потолочной лампы.
Заснул. Привиделись дельфины. Очнулся, словно палкой ткнули, встревоженный напором чуждого сознания. Черный стоял, упершись лапой в край дивана, поджав другую, пристально смотрел в глаза. Исчерпывающе мявкнул, отошел. Утреннее солнце выложило избу прямоугольниками светлых образов. Белый толчется у двери. Привычно зашипел, посторонился мало, метнул себя в распахнутый проем, навстречу зрелой желтизне. Второй степенно выплыл следом.
На воздухе уж выше сакрального ноля – прет плотным весенним духом, свежими опилками. Ярило полыхает жаром вскрытой летки. Горячие невидимые пальцы трогают лицо, сметают с крыши частую капель. Следы на насте деликатны – к стене соседского забора, теряясь между серых досок. Черный, поставив хвост трубой, мелькая белыми «носками», тропит по чистому холсту двора, минуя сруб холодной бани.
– Эй! – крикнул. – Попрощаться!?
Присел, свернул назад лобастую башку. Может, послышалось «Мур-мур…»?
Под потолком в округлой клетке мощным пульсом колотится живая суета. Навстречу чистой сини – зеленое крылатое уверенное «Тр-р-р…». И благодарное с забора: «Пи-ип!».
– Тебе того же! – поклонился снисходительно.
Корабль зимы тонул – гонимый раннею весной, с пробоиной ноля, теряя снежный такелаж, погружался в талое небытие.
Больше он их никогда не видел.