Часть 5. Послесловие
…Они сидели в уютной гостиной и пили сладкий, необыкновенно вкусный марокканский чай. Иван Андреевич самозабвенно чаровничал, превращая дружеский десерт в полноценную чайную церемонию. Всё, начиная с остроконечных ложечек и сливовидных питьевых вазочек и заканчивая тяжёлыми металлическими чайниками с причудливыми формами крышек, ручек и носиков, носило отпечаток вдумчивого хозяйского восхищения. Оттого малознакомая в России арабская культура чаепития имела в гостеприимном доме Андреича ранг некоего магического «священнодействия».
Протанов много путешествовал и любил баловать себя сувенирами. Элементы интерьера гостиной, от развешанных по стенам потрясающих образцов национального оружия до крохотных нэцкэ и окимоно, пузырящихся на полочках серванта, призваны были сообщать посетителям тон внутреннего спокойствия, без которого, как любил повторять хозяин, «вы никогда не почувствуете вкус настоящего марокканского чая».
Крепкие руки Андреича причудливо жонглировали в воздухе увесистым марокканским чайничком и, казалось, совершали чудеса меткости и изящества.
— Это чтобы чай соединился с кислородом воздуха! — так хозяин пояснял свои акробатические действия, довольный произведённым на гостей впечатлением.
И, действительно, тонкая золотистая струя с ароматом мелиссы описывала невероятную полутораметровую траекторию «воздух-земля» и кучно ложилась в сгрудившиеся на журнальном столике хрупкие вазочки для чаепития.
— Ну, Андреич, ты мастер! — с восхищением восклицал Артур, присутствуя на очередном чайном представлении шефа. Желая доставить хозяину удовольствие, хитрец всякий раз изображал девственное удивление, зная, что в вопросах чая проницательный Протанов превращался в маленького ребёнка, ожидающего похвалу, как сладкую конфету.
— Иван Андреевич, что это было? Я ничего не понимаю, — начала разговор Светлана.
Главред отставил чайник и присел на диван рядом с Артуром.
— Милая девочка, случилась обыкновенная нехорошая вещь. Ведь мы живём и не замечаем, как ежесекундно отверзаются небо и земля и из тектонических разломов нашего повседневного бытия являются друг перед другом два мистических войска. Наш ум мыслит в материальных категориях, а то, о чём спрашиваешь ты, имеет специальное название — духовная брань. Она невидима. И если нам вдруг что-то становится заметно, то это происходит, если так можно выразиться, «по недосмотру» духовных сил. Они тоже увлекаются!
Это всё, что я могу тебе ответить.
— Андреич, скажи, зачем Видов ломал комедию? Поил, увещевал, любезничал… — вспыхнул Артур, уязвлённый тем, что главред «Эха» посчитал возможным обращаться с ним как с пластилином.
— Как зачем? Добровольное согласие стоит в тысячу раз дороже вынужденного. Видишь ли, Артур, эти люди считают себя людэнами, людьми высшей расы. Их общение с нами, экземплярами обыкновенного человеческого быдла, напоминает процесс рыбной ловли. Они пробуют разные наживки, меняют снасти и, как правило, добиваются успеха. Рано или поздно тот или другой карасик клюёт на наживу.
— А если рыбалка не клеится? — усмехнулся Артур.
— Всё просто. Тогда они ставят сети или глушат рыбу динамитом.
— Осуществляют, так сказать, ковровые бомбардировки?
— Вот-вот, Артурушка, именно.
Иван Андреевич прервал разговор и предложил пополнить опустевшие чайные вазочки.
— О, господи, опять эти «людэны»! — Анатолий умоляюще скрестил перед собой руки. — Объясните мне наконец, что всё это значит.
— Анатолий Прокопьевич, а ведь вы счастливый человек! — откликнулся Андреич. — Как я понимаю, книги братьев Стругацких вам не известны. И слава богу! — Андреич поднялся и в волнении заходил по кабинету. — Слава богу, Толя, что эта проказа обошла вас. Вот что: людэны — это горделивые и одновременно тупые представители человечества, приписавшие себе качественное превосходство над прочими соплеменниками. Почему «горделивые», думаю, понятно.
— А тупые? — переспросил Анатолий.
— А тупые потому, что на основании примитивных количественных определений: скорости счёта, ячеек памяти, быстроты оперативного мышления и прочей ерунды они присвоили себе ранг сверхчеловека. Понимаете? Из количества, которое всегда относительно, они методом литературной фантазии вывели новое качество! Так сказать, приспособили Основной закон философии под собственные нужды. Каково?!
Мысль, высказанная Протановым , показалась Анатолию знакомой. Он напряг память и с удивлением обнаружил, что об этом же говорила Светлана, когда они удирали в такси от Видова. «Ничего себе Светка!» — подумал он. Тем временем Андреич продолжал говорить:
— Более того, сочинив про себя эту горделивую небылицу, они потеряли то, что является главным определением человека — его истинную меру пред Богом. Поэтому практически все людэны исповедуют либеральные взгляды и все они воинствующие атеисты. Идея существования Бога всякий раз мешает им сделать следующий шаг ко вселенскому господству. Есть прекрасная народная поговорка: «Молодец среди овец, а средь молодца — сам овца». Стоит в их присутствии озвучить эту меткую народицу, хвалёные людэны тут же превращаются в стаю растревоженных псов! Всё это не от большого ума, а от большого зазнайства. Да, они считают варианты быстрей других. Но ведь самое быстрое — это мысль. И тут может случиться житейский курьёз: какой-нибудь деревенский мечтатель возьмёт и не уступит в скорости мысли флагману отечественного людэностроения Дмитрию Львовичу Быкову. Наверное, слышали про такого. Так вот, чтобы этого не случилось, необходимо внедрить в общественное сознание вертикальную шкалу мнимых интеллектуальных ценностей. Именно этим людэны, или, проще говоря, масоны, и занимаются.
Иван Андреевич церемониально отпил глоток и продолжил:
— Это чистой воды Дарвин! Вы поймите: либерал-людэн или капиталист-людэн, что то же самое, — это существа, не знающие угрызений совести. Безусловно, в споре за жизнь они являются прогрессивными биологическими конструкциями и часто побеждают правдолюбивых сородичей, менее приспособленных к выживанию в агрессивной среде. Но, заметьте, эти сверхчеловеки преподносят собственное вероломство как интеллектуальную победу. Вот ведь что! Снисходительная жалость к побеждённому — единственное, что роднит дарвиновского людэна с образом человека, некогда созданного Богом. Хотя всякий раз эта жалость временная и за неё, как правило, приходится платить.
Слава богу, что вы всю эту галиматью не читали. Значит, вас не поразил червь прогрессивного высокомерия и вам не случилось примерить на себя рубище «низшей» человеческой расы.
— Да-нет, случилось, ох, как примерял! — рассмеялся Анатолий.
— И всё же, Иван Андреевич, что с нами произошло? — Светлана повторила вопрос.
— Что произошло? — Протанов почувствовал в голосе этой хрупкой женщины нотку высокого беспокойства. — Ах, милочка, как бы мне вам ответить-то помягче. Допустим, так: сегодня состоялось очередное Ледовое побоище. Да-да, не удивляйтесь! Разница в масштабах, но суть та же. Как и тысячу лет назад, враг пошёл свиньёй на наши редуты. Ему казалось, он смахнёт с исторической карты постылое славянство легко и непринуждённо. Но случилось нечто для него непредвиденное. Произошло, так сказать, обыкновенное «русское чудо». Вы, Светлана, вдруг прилетаете, как птица, на помощь Анатолию. В Анатолии, которого они уже посчитали своей коммерческой собственностью, вдруг просыпается замарашка совесть. Но главное, несчастный и, как я понимаю, миролюбивый Флавий добровольно вступает в бой и в неравной схватке сверкает достоинствами российского корневого характера!
При последних словах Андреича все повернулись в сторону входной двери, где на простенькой приступочке перед журнальным столиком сидел незаметный Флавий и мечтательно разглядывал гостиную.
— Вот видите! — воскликнул Иван Андреевич, возвращая себе внимание аудитории. — Сплошные «вдруг». Им не понятен наш иррационализм, они к нему не готовы. И никогда не будут готовы, даже если проштудируют все повороты российской истории. Потому что каждое следующее «вдруг» — это новое звено в цепи русского исторического творчества!
Не удивляйтесь. Несмотря на провалы, ошибки и огромное количество откровенной национальной глупости, России суждено быть первопроходцем в области исторического сознания. Никакие императивы разума, никакие его интеллектуальные усилия в области технического развития не помогут заглянуть в будущее. А вот интуитивный иррациональный поиск правды — да! Ощущение правды — это исторический компас.
Наши противники конструируют будущее лишь для того, чтобы заранее приспособить предстоящее течение событий под их нынешние нужды. Они, как напёрсточники, обманывают доверчивых соплеменников. Экстраполируя известное в область неизвестного, они говорят: «Мы владеем тайнами будущего!» Неправда! Посмотрите на современный капитализм. Не на наш российский криминальный скороспел, а на западную, так сказать, профессиональную эксплуатацию человека человеком. Его вынужденная социализация говорит о том, что история не терпит надуманных приоритетов. Она рушит империи, топит Атлантиды, выжимает из капиталистических отношений понятие «раб». Прямо как у Чехова! Хочешь хозяйствовать — делись. Наши Абрамовичи этого ещё не понимают. Их петух молчит. Они агрессивны и бредят ощущением собственной безнаказанности. Но дайте срок!
Иван Андреевич улыбнулся и добавил:
— Вот такое войско атаковало сегодня наши порядки. Поверьте, я не морочу вам головы, я так думаю.
— О том, что история рушит империи, мы с Толей наслышаны, — покачал головой Артур, — господин Видов уже просветил нас на предмет гибели российского колосса.
— Господин Видов высказал точку зрения лягушки: болото без журавлей. Болоту вообще противны вертикали. Видов говорил вам о разрушении, я же имею в виду очищение от «неправды века».
— А Византия? — спросил Анатолий.
— Византия — жертва европейского вероломства. Всякое общественное явление развивается циклично. За периодами подъёма следуют, так называемые, «периоды размытых смыслов». Как в природе. Это тонкие и сугубо внутренние периоды развития. Общество, переживающее подобную очищающую деградацию, как правило, беззащитно и склонно к самоуничижению. В лучшие византийские годы армада крестоносцев сто раз подумала бы, нападать ей на божественный Константинополь, или нет. То же сейчас происходит и с Россией. Заболотились мы паче меры, ох, заболотились…
— Андреич, скажи, в чём смысл твоего социального рыцарства? — Артур, попытался развеять общую печаль разговора. — Изъять из российского обихода столовые приборы с либеральной гравировкой никому не под силу. Можно наглухо закрыть двери и окна, чтобы ни одна лукавая либеральная корпускула не проникла в наши национальные скрепы. С другой стороны, как говаривал Тагор: «Мы закрыли дверь, чтобы не вошло заблуждение, но как же теперь войти истине?» Как нам быть с истиной?
— Красиво говоришь, тебе бы книжки писать, — усмехнулся Иван Андреевич. — Скажи, почему ты ждёшь истину со стороны? Мне представляется, в этом нет нужды. Истина — это правда. Персональная человеческая правда всегда находится в самом человеке. И если общество — это совокупность отдельных личностей, значит, историческая правда заключена внутри социума.
Понятие «интенационализм» — историческое заблуждение, навеянное человеческой гордыней. Товарищ Троцкий — последний мерзавец и лукавый шарлатан. По этой же причине все западные демократические прививки пагубны для России.
Андреич выдохнул и чуть сбавил обороты.
— На мой взгляд, задача лидера не заявлять с трибуны: «Я знаю, как надо!» Помнишь, у Галича:
…А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: «Я знаю, КАК НАДО!»
Задача лидера — умерить собственную гордыню и найти в себе силы спуститься с трибуны в народ. Пошарить по национальным сусекам, послушать кухонные пересуды, поговорить с мужиками за кружкой пива, приметить тех, кто побойчее, и с ними вернуться на трибуну и к управлению государством. А ждать истину со стороны — дело табак, не приживётся. Не прирастёт к собаке даже самый замечательный рыбий хвост. Отвалится при первом же (Светочка, прости старика!) испражнении. Даже у профессора Преображенского ничего не вышло! Куда уж нам, его по-читателям!
— А по-моему, всё просто. — В разговор неожиданно вступил Флавий. — Когда Толя пересказал мне свою невезучую жизнь, я подумал: «Что заставляет нас по утрам покидать уютную постель и добровольно взваливать на плечи, как рюкзак, груз наступающего дня? Надежда на будущие радости? Нет, рассудил я, человеческая душа, замордованная десятилетиями тупого безрадостного существования, гонит прочь всякую надежду. Тогда что? И вдруг, да-да, опять вдруг, я всё понял! Наша свободная воля. Я понял, что это такое. Свобода воли — это… — Флавий не справился с внутренним волнением, вскочил и, шаркая наспех одетыми тапочками, принялся ходить из стороны в сторону, собрав руки на груди и смущённо опустив голову. — Свобода воли — это наша жизненная сила! Строго говоря, никакая это не свобода, а обыкновенный кислородный шланг. Бог погружает нас в мутные воды Житейского моря, дозируя Свою Жизненную силу в наш персональные личные решения. Если мы забываем Бога, то лишаемся Его живительного кислорода и гибнем от удушья в пучине страстей и искушений.
Это именно то, отчего свирепеют демократы и либералы всех мастей. По их «просвещённому» мнению, свобода воли — это удавка, собачий поводок, который необходимо сбросить, чтобы стать истинно свободным. Сердечная гордыня не позволяет им видеть источник жизни в общении человека с Богом!
Флавий перевёл дух, стыдливо улыбнулся и продолжил:
— После разговора с Толей я не спал всю ночь. Я никак не мог докопаться до причин его и моих собственных несчастий. Пошёл на кухню выпить чаю, смотрю, на Толином столе лежит книжка. Открыл. «Акафист Пресвятой Богородице». Ладно, думаю, почитаю, глядишь, усну поскорей. В книге дан текст на церковнославянском и в русском переводе. Дошёл я до 9-го икоса (что такое «икос», не знаю), читаю: «Ветия многовещанныя, яко рыбы безгласныя, видим о тебе…» Ну и так дальше. Читаю перевод: «Когда о Тебе, Богородица, говорят ораторы многословные, они выглядят перед Тобой, как рыбы безгласные…» Понимаете?! Житейский велеречивый оратор перед Богом — рыба безгласная! Вот чего они боятся. Перед Богом их человеческая власть кончается! Они с ненавистью глядят на тех, кто дышит напрямую «из рук» Бога.
— Верно! — подхватил Протанов. — Между пониманием свободы воли как возможности общения с Богом и её либеральным представлением как удавки, ограничивающей свободу человека, — пропасть. Однако западные «проповедники добра» всё время пытаются перекинуть мостик на наш бережок. Они убеждают нас в целесообразности экуменизма, демократических институтов власти, демократизации искусства и личного раскрепощения. Эта проказа засоряет наш дух, а мы, простофили, не чувствуем порчу, пока не начинаем задыхаться. Тогда они говорят, что мы опасно больны, что на западе нас ждёт самая передовая медицинская техника и лучшие немецкие или израильские врачи. Только они могут сделать сложнейшую операцию и спасти нам жизнь…
И сейчас, как я понимаю, именно такой случай. Судьба предлагает нам выбор: лечь под просвещённый нож или усилием свободной воли сбросить в пропасть тысячи вросших в берега соломенных мостиков, послать куда подальше их санкции и ограничительные меры и вдохнуть целительную российскую арому, настоянную на мещёрских болотах, калмыцких степях, на нашем почитании правды, оседлой терпимости и непокорной казацкой вольнице.
«Каков Фла! — подумал Анатолий. — Самого Андреича разбередил. Вот кому надо книжки писать!» Тем временем Флавий полез в карман и вытащил небольшую скомканную пачку листов, исписанных мелким ровным почерком.
— Это мои заметки, — пояснил он, стесняясь и краснея от направленных взглядов. — Я хотел отдать эту писанину Толе для книжки, но раз такое дело (он неловко улыбнулся), позвольте мне самому прочитать маленький отрывок из последней части.
Некоторое время он сосредоточенно листал рукопись.
— Вот. Простите, что отнимаю ваше время. Я недолго.
Флавий набрал в лёгкие воздух и приступил к чтению:
— Западный ум видит будущее, исходя из уроков истории. Славянин же наоборот, смотрит на настоящее исключительно из интересов будущего. Будущее — это Бог. Поэтому западники и славянофилы никогда не поймут друг друга и не договорятся. Для одних приближение к Богу будет равносильно сползанию в пропасть, не выкупленную индульгенциями, для других — реальное восхождение на «духовную Фудзияму».
Фла остановился, опустил руки и посмотрел на Анатолия.
— Если следовать их логике, они были уверены в успехе. Они были уверены, что потребность человека в благе, без особых хлопот можно экстраполировать в будущее. Причём бесконечное количество раз. А его свободную славянскую волю купировать, если потребуется, импортными таблетками житейского счастья. Не получилось.
— И никогда не получится! — добавил Иван Андреевич, вытирая рукавом халата бегущие по щекам слёзы.