Кошмар парадоксалиста
или
Фантастический сон Ивана Карамазова.
Во всех диалогах со Смердяковым Иван многократно проговаривает такие слова: «э, черт». В первом свидании со Смердяковым: «Хитришь ты со мной, черт тебя дери!». В последнем свидании Иван проговаривается: «Знаешь что: я боюсь, что ты сон, что ты призрак предо мной сидишь». Или, как вот такое «открытие», которое Иван самому себе открывает: «Ну… ну, тебе, значит, сам черт помогал! – воскликнул опять Иван Федорович. – Нет, ты не глуп, ты гораздо умней, чем я думал…». А в диалоге перед отцеубийством Иван говорит Смердякову: «Э, черт возьми! Почему ты так уверен, что придет падучая, черт тебя побери? Смеешься ты надо мной или нет?..».
Вопрос Ивана здесь символически совпадает с вопросом Федора Павловича: «Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!
– И в последний раз нет.
– Кто же смеется над людьми, Иван?
– Черт, должно быть, – усмехнулся Иван Федорович.
– А черт есть?
– Нет, и черта нет…»*.
«Фантастический элемент!» – ОТКРЫТИЕ Достоевского.
«Есть многое на свете, друг Горацио,
Что и не снилось нашим мудрецам»
(У.Шекспир «Гамлет»; пер. с анг. Н.А. Полевого).
«В России истина почти всегда имеет характер вполне
фантастический… Истина лежит перед людьми по сту
лет на столе, и ее они не берут, а гоняются за приду-
манным, именно потому, что ее-то и считают фантас-
тисным и утопическим» (Ф.М.Достоевский).
«Фантастический элемент» – выражение самого Ф.М.Достоевского, произнесенное в «Записках из подполья», цитируемое Н.Бердяевым и подхваченное Л.Шестовым в эссе «Откровения смерти»*. Если сцену «кошмар Ивана» многие критики интерпретируют с той точки зрения, которую рассматривает в самом тексте автор-хроникер, как медицинско-психиатрическую, а поэтому и соответствующие толкования внутреннего мира Ивана, как раздвоение личности героя, то мы рассмотрим эту сцену с точки зрения художественно-метафизической.
Автор и герой: непосредственный диалог внутри реальности художественного мира романа посредством «фантастического элемента».
Парадоксы мысли: создать иллюзию своего отсутствия может лишь то или тот, что или кто реально присутствует. И возникает философский вопрос: присутствует ли Автор в своем художественном тексте и если «да», то каким образом?
– чрез образ повествователя-хроникера;
– в непосредственном слове Автора;
– чрез образы героев, их реальность в тексте и чрез диалоги между ними;
– посредством «искривления реальности» (психическая болезнь героя, «фантастический элемент» или диалог между героями, как разными личностями), как своеобразного художественного приема, что использует Автор в романе.
«Фантастический элемент!» – перефразируя известное изречение и исходя из реальности художественного мира романа «Карамазовых», можно сказать так: «чёрт не существует» (в тексте, в реальности), но постоянно оставляет ТЕНИ подозрения и сомнения, при этом мастерски заметая за собой следы «вещественных доказательств», внушая сознанию в виде озарения (при его помутнении): «всё-таки в таком явлении-происшествии явно-тайно не обошлось без вмешательства потусторонних сил»; ведь, по «откровению» чёрта в романе, что раскрыл Достоевский, «сатане ничто человеческое не чуждо». Наоборот, подтверждает догадку о том, что тень всего мерзкого и пошлого в человечестве указует на то, что, якобы, не существует, но, как говорит Николай Бердяев, «имеет экзистенциальное значение».
Отсюда, возникает другой вопрос или вопрос с другой стороны:
как, каким образом, каким способом Автор может проникнуть в «реальность» художественного мира своего романа и «войти» в непосредственный диалог с героем?
Ответ: если по мнению критиков (Б.В.Соколов, В.Я.Лакшин и др.), чёрт (как и Смердяков) в «кошмарном сне» Ивана Карамазова есть «альтер эго» Ивана, а сам Иван Карамазов есть «альтер эго» Автора, то Достоевский, чтобы войти в реальность непосредственного диалога со своим героем, искривляет реальность своего героя до состояния болезненного бреда, благодаря чему возможна вставка «фантастического элемента», посредством которого Автор входит в непосредственный (или опосредованный) диалог с героем.
Другими словами, путем-методом вставки «фантастического», как фантастического образа или фантастической реальности, внутри которой Автор через фантастический образ совершает непосредственный Диалог со своим героем. Например, как таковое откровение Автора в тексте своему герою посредством диалога:
«…Ведь я и сам, как и ты же, страдаю от фантастического (курсив мой – В.Г.), а потому и люблю ваш земной реализм. Тут у вас все очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас все какие-то неопределенные уравнения! Я здесь хожу и мечтаю. Я люблю мечтать…»*.
Сопоставим с тем, что в книге Ю.Селезнева о Достоевском:
«…Тут Шидловский, который мечтал говорить на равных с самим богом. Тут Белинский, который тоже мечтатель, видящий наяву величие будущности России. А сам он, Достоевский? Мечтатель – это тип. Это идея… Эх, русские мальчики – великие мечтатели!..»*.
А теперь приведем сопоставление С.Л.Франка – Бог-Творец и человек творческий – в виде обратного сопоставления: Бог-Творец и сотворенный мир – Автор и его роман, как мир со своей реальностью:
«…как можем и должны мы мыслить «сотворение мира»? Сознавая сверхрациональную тайну этого соотношения и тем самым возможность его осмысления только аналогически и в форме умудренного неведения, мы должны, при попытке его уразумения, исходить из данных нашего собственного духовного опыта. Этот духовный опыт дан нам здесь только в одной форме – в форме опыта творчества в человеческой жизни. Божье творчество должно… мыслиться по аналогии с опытно нам доступным человеческим творчеством… Человек имеет сторону, с которой он есть совершенно такое же творение, как и весь остальной мир: это есть человек как чисто природное существо, как часть мироздания и часть органического мира… Но человек как личность, как духовное существо, как «образ Божий» отличается от всех остальных творений… тогда как все остальные творения суть выражения и воплощения определенных частных творческих идей или замыслов Бога, то человек есть творение, в котором Бог хочет выразить свое собственное существо – как духа, личности и святыни…
В поэтическом творчестве (и отчасти также, по аналогии с ним, в других родах художественного творчества) мы различаем между «эпическими» и «лирическими» произведениями, между замыслами художника воплотить некую идею, относящуюся к объективному составу бытия, и замыслом его выразить свое собственное существо, в художественной форме поведать о своем собственном внутреннем мире, как бы исповедаться. Различие это… только относительно. И в эпическом, «объективном» произведении, именно в художественном его стиле, как-то непроизвольно сказывается сама творческая личность художника; и, с другой стороны, лирическое исповедание не есть просто и только раскрытие душевной жизни творца как бы в ее фактическом состоянии, а есть именно некоторое художественное ее преображение и тем самым содержит момент «объективации»…
По аналогии с этим мы можем сказать: человек есть как бы «лирическое» творение Бога, в котором Бог хочет «высказать» самого Себя, Свое существо; тогда как все остальное творение – хотя и непроизвольно неся на себе отпечаток Творца – есть выражение отдельных «объективных» замыслов Бога, Его творческой воли к созданию носителей бытия иных, чем Он сам… природа, мир в качестве «эпического» творения есть в творчестве Бога как бы первоначальный набросок творения, некий подготовительный материал, в котором Он далее должен воплотить свое лирическое самоизображение, – творение, которому еще предстоит стать свободным духом и тем обрести свое сродство с человеком…»*.
И отсюда возникает другой вопрос: для чего Автор так творит, совершает таковой художественный прием, путем вставки «фантастического»?
Ответ: человек – загадка; показать глубину загадки человека и его суть как существа живого, существующего в конкретной реальности, а реальность, ведь, есть живая и даже бывает мистическая, как сны героев.
В романе «Карамазовых» есть такое сопоставление: три брата и три сна. Во сне Дмитрия «дитё плачет», Ивана во снах одолевают кошмары, у Алеши сны иные, Алеше снится Кана Галилейская. Три брата, три сна и три образа-символа, и каждому снится свой особый сон, у каждого свое ожидание.
Но из братьев нас здесь интересует Иван Карамазов и его странные сны, как жизнь, что похожа на сон.
«– Нет, нет, нет! – вскричал вдруг Иван, – это был не сон! Он был, он тут сидел, вон на том диване. Когда ты стучал в окно, я бросил в него стакан… вот этот… Постой, я и прежде спал, но этот сон не сон. И прежде было. У меня, Алеша, теперь бывают сны… но они не сны, а наяву: я хожу, говорю и вижу… а сплю…
Алеша вспомнил давешние слова его: «Как будто я сплю наяву… Хожу, говорю и вижу, а сплю». Именно как будто это совершалось теперь»*.
Применяя фразу-вопрос персонажа романа (Ракитина) «что же сей сон означает?», мы вопрошаем: что означает «сон», кошмар Ивана Карамазова?
Варианты ответов: первое, что можно сказать, в самих вопросах об Авторе и герое уже содержатся ответы. Другими словами, вопрос о «снах» Ивана есть совокупность вопросов об Авторе и герое, в том числе включает и вопрос «для чего Автор совершает таковой художественный прием, путем вставки «фантастического»?».
Второе, художественный прием Достоевского подобен действию, метафорическое название которому: «войти в клетку» («войти» в реальность мира художественного). Ведь, герой романа Иван Карамазов все-таки не человеко-зверь, он – человек-загадка…
В главе «Бунт» Иван рассказывает Алеше несколько страшных историй в виде сопоставлений «человек» и «зверь»:
«…выражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток. Тигр просто грызет, рвет и только это и умеет. Ему и в голову не вошло бы прибивать людей за уши на ночь гвоздями, если бы он даже и мог это сделать… Художественно, не правда ли? Кстати, турки, говорят, очень любят сладкое.
– Брат, к чему это все? – спросил Алеша.
– Я думаю, что если дьявол не существует, и, стало быть, создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию.
– В таком случае, равно как и бога.
– А ты удивительно как умеешь оборачивать словечки (курсив мой – В.Г.), как говорит Полоний в «Гамлете», – засмеялся Иван. – Ты поймал меня на слове, пусть, я рад. Хорош же твой бог, коль его создал человек по образу своему и подобию… Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу, спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате болезней… понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана. Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. ДЛЯ ЧЕГО ПОЗНАВАТЬ ЭТО ЧЕРТОВО ДОБРО И ЗЛО, КОГДА ЭТО СТОЛЬКО СТОИТ? Да ведь ВЕСЬ МИР ПОЗНАНИЯ НЕ СТОИТ тогда этих СЛЕЗОК РЕБЕНОЧКА к «Боженьке»…»*.
Вот, Вопрос Ивана Карамазова, единственный вопрос в своем роде, на который обращает внимание Лев Шестов. И ведь не случайно, ибо герой Льва Шестова – праведный Иов. В этом Вопросе Ивана сосредоточен весь пафос философии Л.Шестова, а потому парадоксалист Шестов так аккуратно обходит стороной обсуждение образа другого парадоксалиста – Ивана Карамазова.
«В письме Н.А.Любимову от 11 июня 1879 года, отсылая окончание пятой главы книги «Pro и contra», Достоевский пояснял: «В ней закончено то, что «говорят уста гордо и богохульно». Упоминание об устах, говорящих «гордо и богохульно», – это цитата из Апокалипсиса, где, в частности, рассказывается о страшном фантастическом звере: «И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно… И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя его, и жилище его, и живущих на небе»*.
И к сопоставлению мифологические образы из книги Г.К.Честертона:
«Я понял, что повесть о Боге неповторима, – и сразу вслед за этим понял, что неповторима и повесть о человеке, которая вела к ней. Христианство поражает, если честно сравнить его с другими религиями; точно так же поражает человек, если сравнить его с природой… Увидевший чудище в лошади восхитится удалью всадника; увидевший, сколь странен человек, удивится путям Господним… Длинным кружным путем мы вернемся к чуду о коне и человеке, и оно, если то возможно, станет еще чудесней. Мы увидим святого Георгия, который еще отважней, ибо скачет на драконе» (Г.К. Честертон «Вечный человек»).
А Достоевский, как мастер, умеет и знает, как укрощать «зверя» в человеке; укрощение «зверя» в человеке у Достоевского иного рода, не плетью и не кнутом (хотя имеются разные методы, как резюмирует Иван о двойнике: «нет, он умеет мучить, он жесток»; не отсюда ли Автору «Карамазовых» критик Михайловский приписал «диагноз», мол, «жестокий талант», впрочем, очень символически, исходя из связки «Иван Карамазов и Михайловский»), а словом любящим (чрез сублимацию творчества), которое ожидают (герои и читатели). И Достоевский, как мастер слова, воплощает в своих героях слова-образы, побуждающие к откровениям запредельного в человеке, к поступку, который после именуют подвигом, к движению сердца, средоточием которого есть Любовь, Вера и Совесть, к соприкосновению мирам иным, тайна которых есть тайна обновления ветхого в живое и вечное (и бывшего в не бывшее – ожидание Л.Шестова), как тайна человека, в котором однажды и неожиданно открывается-рождается «вечный Человек» (как ожидание Грядущего Спасителя).
Третье, в этом непосредственном (опосредованном) диалоге Автора с героем, Автор совершает операцию самокритики, самопроверки и даже самоиронии, то есть критика и проверка самого себя посредством зашифрованного диалога и фантастического элемента; с другой стороны, таким способом, таковым приемом через диалог Автор проверяет своего героя на прочность, устраивает ему «хорошую» «метафизическую трепку», как бы испытывает его до последнего предела (проводит его посредством «фантастического элемента» чрез «круги ада», которые герой сам себе сотворил, исходя из своего атеистического богоборческого мировоззрения). «Фантастический элемент» или «образ чёрта» – комический; чёрт смешон (сопоставление у Достоевского с образом «смешной человек» и «человек из подполья») и иронизирует над собой, чёрт-весельчак и, играя с Иваном, дразнит его (героя), показывая собой всё то, что Ивану противно и мерзко (в самом себе). С другой стороны, в диалоге более откровенничает не Иван, а чёрт (Иван откровенничает через эмоции), тем самым, посредством откровений «фантастического» Достоевский дает себе возможность, как Автору, высказаться в тексте вполне вольно и раскованно (иронизируя над своими цензорами), но так, чтоб в этом фантастическом образе его не узнали (иначе, читатели не увидели бы шедевр мировой литературы, роман «Братья Карамазовы»). «Я так думаю» (говоря иронически с грузинским акцентом «Мимино»).
Четвертое, Автор подвергает Ивана жесточайшей проверке, а в тексте показывает как самопроверку героя, сквозь критику опосредовано через фантастический элемент (чёрта) и непосредственно от себя. Для чего? Те критики, которые демонизируют образ Ивана Карамазова, упускают в тексте романа такую операцию, проделанную Автором. Тем самым, Достоевский обезоруживает таковых критиков, предвосхищая их опалу на Ивана и выставляя все обвинения (демонизирующие), как посредственные и предвзятые. Более того, как таковые, которые просто не в курсе дела, то есть, другими словами, которые не постигли глубины человека, хоть героя, аль самого Автора, его душу и его Образ, ибо человек-то, ведь, есть ЗАГАДКА.
И вот конкретный пример. В главе «Бунт» есть прецедентный и удиви-тельный эпизод, на который мало кто из критиков обращает внимание, а если и обращают, то только в виде факта, что такое случилось, и без какого-либо анализа этого феномена. Вот это:
«…Я знал одного разбойника в остроге: ему случалось в свою карьеру, избивая целые семейства в домах, в которые забирался по ночам для грабежа, зарезать заодно несколько и детей. Но, сидя в остроге (курсив мой – В.Г.), он их до странности любил. Из окна острога он только и делал, что смотрел на играющих на тюремном дворе детей. Одного маленького мальчика он приучил приходить к нему под окно, и тот очень сдружился с ним…»*.
Спрашивается: что это? Случайная «оговорка по Фрейду», незамеченная Автором в романе и пропущенная им, или специальная вставка Автора в виде некой «оговорки». По-моему, такое в тексте подобно второй догадке. И вот чем эта догадка подтверждается. Так вслед этой «оговорке» идет вопрошание Ивана к Алеше. И заметим, каковы здесь психологические детали, разыгран-ные и введенные Автором, между братьями Иваном и Алешей:
«…Ты не знаешь, для чего я это все говорю, Алеша? У меня как-то голова болит, и мне грустно (курсив мой и далее – В.Г.).
– Ты говоришь с странным видом, – с беспокойством заметил Алеша, – точно ты в каком безумии…»*.
Заметим, очень существенная деталь, как бы увиденная Алешей, но специально выведенная Автором, словно мол, «точно ты в каком безумии». Спрашивается: не использует ли Автор в главе «Кошмар Ивана» точно такой же прием или тот же самый, когда своего героя вводит в состояние подобно-го безумию с фантастическими образами и элементами? Спрашивается: для чего Автор применяет таковой прием?
И далее по тексту Иван проговаривается Алеше, указуя на деталь, свойственную, особенно, писателям, да еще таковым, как Достоевский:
«…Ты спросил сейчас, для чего я это все: я, видишь ли, любитель и собиратель некоторых фактиков и, веришь ли, записываю и собираю из газет и рассказов, откуда попало, некоторого рода анекдотики, и у меня уже хорошая коллекция»*. Заметим, что и чёрт в Диалоге с Иваном только то и делает, что рассказывает герою разного рода байки и анекдотики, причем, такие всё фи-лософские, к размышлению, так скажем.
Безусловно, у Автора «Карамазовых» в «Дневнике писателя» уникальная творческая «мастерская», в которой образовалась целая коллекция анекдотов, рассказов, фантастических снов в виде рассказов-размышлений и самые размышления публициста над феноменами протекающей действительности. Заметим, что Иван здесь ответил не на вопрос Алеши, а на свой вопрос «для чего я это все говорю». И Автор дает исчерпывающий ответ, отводя внимание читателя от специальной «оговорки», мол, для коллекции анекдотов. Только вот сей «анекдот», рассказанный Иваном, оказался из опыта жизни самого Автора «Карамазовых», как и рассказ про турок, которые «очень любят сладкое», прямиком из «Дневника писателя», в котором Достоевский полемизирует с Л.Толстым, касательно героя романа «Анна Каренина» и главной идеи романа Л.Толстого «о непротивлении злу». Достоевский, скажем прямо, увидел и распознал Идею романа Л.Толстого и противостоит ей в «Дневнике писателя». Отсюда, между прочим, поэтому возможно и иное прочтение, как сквозное, главы «Бунт» в романе «Карамазовых».
Пятое, другой ответ: Иван есть человек-загадка; и Автору важно показать в тексте глубины загадки человека и его суть как существа живого, существующего в конкретной реальности, внутри которой происходит ожесточённая борьба зла с добром, сатаны с Богом за душу человека. Заметим, что именно в таком порядке, когда сатана борется с Богом, а не наоборот.
Шестое и седьмое, Достоевский высказывает в диалоге всё то, что не может вольно высказать в романе голосом Автора (как абсолютного) и даже голосом какого-либо героя, потому что каждый герой опосредован своим характером, своим образом и своим назначением-ролью в романе. Так скажем, «откровения» чёрта в диалоге – это целое многоголосье образов. И, попробуй, разбери, в каком из этих голосов есть голос Автора к своему герою (иронически, еще «коллеги» за сумасшедшего примут). А самый диалог чёрта с Иваном – это целый калейдоскоп сопоставлений: с героями рассказов и повестей Достоевского, с «Книгой Иова», с Фаустом, сопоставления мыслей с разными философами, сопоставление легенд и мифов. Более того, в этом диалоге-калейдоскопе есть одно интересное предсказание Автора «Карамазовых, что перевернуло в 20-м веке сознание многих жителей Земли от провинциального к планетарному. Так Достоевский в «откровениях» чёрта предсказал «русский СПУТНИК», который вычислят астрономы, а «Гатцук внесет в календарь». Вот потому и нужен Автору «Карамазовых» «фантастический элемент!».
Возражая А.Гулыги, главное для Достоевского, безусловно, поступок ге-роя, но самый поступок героя предваряется мыслью через диалог; диалог лишь форма, посредством которой Автор задает самопроверку своему герою в мысли. Первичное решение у героя совершается в мысли-образе, в сердце, в настрое самого себя на поступок, а самый поступок есть уже исполнение, заключительный акт всего того, что творится в бездне души человека. А что творится в бездне Ивана? Борьба противоположностей: «теорий эвклидового ума», «объективно-равнодушного рацио» и Совести.
Теперь рассмотрим детально, что именно Достоевский высказывает в диалоге? 1) Как уже было замечено выше, напоминание чёрта о Катерине Ивановне, а также напоминание чёрта о «великом решении». На что Иван эмоционально отреагировал, «свирепо вскричал»: «Молчи про решение!». А чёрт в ответ с издевательской иронией: «Понимаю, понимаю, «это благородно, это прекрасно» (франц.), ты идешь защищать завтра брата и приносишь себя в жертву… «это по-рыцарски» (франц.)…». А далее тема в диалоге о Катерине Ивановне и о «великом решении» Автором опускается, переносится до сцены суда и до следующей главы «Это он говорил», в которой происходит последний диалог Ивана с Алешей в романе. Для чего Автор переносит тему «о решении Ивана» в следующую главу? Таким образом, диалог чёрта с Иваном обретает как бы второе дно, две параллели: одну видимую, вторую невидимую, т.е. «про решение». Самый диалог показывается Авто-ром как игра и, тем самым, сопоставляется с процессом суда, который также обрисовывается автором-хроникером, как игра. И, между прочим, здесь про-слеживается тонкое сопоставление адвоката Фетюковича, которому Достоевский дает оценочную характеристику, как «прелюбодей мысли», с чёртом. Послушаем, чтО говорит автор-хроникер об адвокате: «Полагали впрочем, что он делает это много-много что для игры, так сказать, для некоторого юридического блеска, чтоб уж ничего не было забыто из принятых адвокатских приемов… Но пока все-таки сознавая свою силу, он как бы играл и рез-вился…». Подчеркнем и выделим вот это: «он как бы играл и резвился». Так, ведь, точно так же и чёрт в диалоге играет и резвится, потешается над Ива-ном, издеваясь и дразня его. Интересно, что какую характеристику чёрту дает Иван, каково описание!: «…он ко мне повадился. Два раза был, даже почти три. Он дразнил меня… Но он не сатана, это он лжет. Он самозванец. Он про-сто черт, дрянной, мелкий черт… Он хитер, животно хитер, он знал, чем вз-бесить меня… Он все дразнил меня, что я в него верю, и тем заставил меня его слушать. Он надул меня, как мальчишку. Он мне, впрочем, сказал про меня много правды. Я бы никогда этого не сказал себе… Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко… Он НАДО МНОЙ СМЕЯЛСЯ. Он был дерзок… Но он клеветал на меня, он во многом клеветал… ЛГАЛ МНЕ же НА МЕНЯ же В ГЛАЗА… Нет, он умеет мучить, он жесток»*. А теперь вспомним и сопоставим, как там у Пушкина в «Бесах»: «Посмотри: вон, вон играет, дует, плюет на меня». И как у Гоголя в «Выбранных местах», с одним замечанием, что у Гоголя речь идет о дьяволе и антихристе, а у Достоевского – о мелком черте, но все же, какова связь!..*
2) Есть такая догадка, что слова Ивана «он умеет мучить, он жесток» косвенно проговариваются героем об Авторе, если исходить из того, что в Диалоге посредством «фантастического элемента» как бы идет проверка Автором своего героя в непосредственном как бы общении, путем искривления реальности. И если исходить из такой догадки, то нам откроется нечто фантастическое, как вставка слов Автора в слова фантастического персонажа. И тогда, благодаря таковому художественному приему, Автор как бы входит в реальность своего романа, в непосредственный диалог со своим героем. Но здесь главное не внешняя форма метода, применяемого Автором, а его содержание, которое имеет связь с вопросом «для чего Автор так делает».
Итак, ОСОБЫЙ МЕТОД Достоевского. Спрашивается: в чем он состоит и в чем его особенность, т.е. в чем отличие от другого. «Друг мой, сегодня я взял особую методу, я потом тебе растолкую…». «Лжешь! Цель твоего появления уверить меня, что ты есь…».
И вот здесь мы рассмотрим реплику «фантастического элемента» в пол-ном варианте и выделим из него так называемую вставку Автора:
«…Именно. Но КОЛЕБАНИЯ, но беспокойство, но БОРЬБА ВЕРЫ и НЕВЕРИЯ – это ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучше повеситься (Прим. В.Г. – «лучше повеситься», как бы намек чёрта на Смердякова? Или внушение Ивану со стороны чёрта в том, что, мол действительно, в таком мучительном состоянии духа «лучше повеситься». Именно внушение и так же точно, как Смердяков внушал Ивану, склоняя его к соучастию в отцеубийстве). Я именно, зная, что ты капельку веришь в ме-ня, подпустил тебе неверия уже окончательно, рассказав этот анекдот. Я те-бя вожу между верой и безверием ПОПЕРЕМЕННО, и тут у меня своя ЦЕЛЬ. Новая метода-с: ведь когда ты во мне совсем разуверишься, то тот-час меня в глаза начнешь уверять, что я не сон, а есмь в самом деле, я тебя уж знаю; вот я тогда и достигну цели. А цель моя благородная. Я в ТЕБЯ только КРОХОТНОЕ СЕМЕЧКО ВЕРЫ БРОШУ, а из НЕГО ВЫРАСТЕТ ДУБ – да еще ТАКОЙ ДУБ, что ТЫ, сидя на дубе-то, в «отцы пустынники и в жены непорочны» пожелаешь вступить; ибо ТЕБЕ ОЧЕННО, ОЧЕННО ТОГО ВТАЙНЕ ХОЧЕТСЯ, акриды кушать будешь, спасаться в пустыню потащищься!
– Так ты, негодяй, для спасения моей души стараешься?
– Надо же хоть когда-нибудь доброе дело сделать. Злишься-то ты, злишься, как я погляжу!»*.
Таким образом, возвращаемся к вопросу: для чего Автор применяет таковой «особый метод», что отличается от другого. Какого?
3) В рассматриваемом нами Диалоге Ивана с чёртом прослеживается со-поставление с Книгой Иова. Так, например, некоторые критики, обращая внимание на пятую книгу романа «Pro и contra», в основном апеллируют толь-ко к тематике и к форме изложения, но упускают исследовать содержание, смысловое значение текста*. С моей точки зрения, сопоставление не только в пятой книге «Pro и contra» (хотя, сопоставление здесь чисто аллегорическое, а не по форме изложения, как на том настаивают некоторые критики*), но и сквозь весь роман «Братья Карамазовы» в различных сценах и эпизодах с различными персонажами Автор проводит аллегорическое сопоставление с Книгой Иова. Например, критики и исследователи, начиная с В.Розанова*, проводят сопоставление образов Иова и Ивана Карамазова. Но сопоставление можно расширить, относя его ко всем братьям: и к Дмитрию, и даже к Але-ше. Более того, образ мальчика Илюши и его отца штабс-капитана Снегирева, что символически проходит чрез весь роман, также имеет отсылку к теме Иова и не просто «отсылку к теме», а имеет глубочайшую внутри идейную, смысловую связь с книгой Иова. А в книге шестой под названием «Русский инок» Автором дается сквозь уста старца Зосимы толкование Книги Иова. И, безусловно, в романе прослеживается сопоставление образа Иова с образом Ивана, а потому Диалог Ивана с чертом имеет в таком сопоставлении ключе-вое значение. Именно, в данном Диалоге, да и в романе в целом, сопоставление с Книгой Иова имеет значение «не заимствования» по форме ли изложения или по авторскому методу по отношению к своему герою, а имеет значе-ние, как «сопоставление в отличии». И в чем состоит это «сопоставление в отличии», кратко рассмотрим по Диалогу между Иваном и чёртом…
« – Шут! А искушал ты когда-нибудь вот этаких-то, вот что акриды-то едят, да по семнадцати лет в голой пустыне молятся, мохом обросли?
– Голубчик мой, только это и делал. Весь мир и миры забудешь, а к од-ному этакому прилепишься, потому что бриллиант-то уж очень драгоценен; одна ведь такая душа стоит иной раз целого созвездия – у нас ведь своя арифметика. Победа-то драгоценна! А ведь иные из них, ей-богу, не ниже тебя по развитию, хоть ты этому и не поверишь: ТАКИЕ БЕЗДНЫ ВЕРЫ и НЕВЕРИЯ могут созерцать в один и тот же момент (курсив мой – В.Г.), что, право, иной раз кажется, только бы еще один волосок – и полетит человек «вверх тормашками»…
– Ну и что ж, отходил с носом?..
…Я ведь знаю, что есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят от-крыть, потому что я, пожалуй, тогда, догадавшись в чем дело, рявкну «осанну», и тотчас исчезнет необходимый минус и начнется во всем мире благоразумие… Но пока это произойдет, будирую и скрепя сердце исполняю мое назначение: губить тысячи, чтобы спасся один. Сколько, например, надо было погубить душ и опозорить честных репутаций, чтобы получить одно-го только праведного Иова, на котором меня так зло поддели во время Оно! Нет, пока не открыт секрет, для меня существуют две правды: одна тамош-няя, ихняя, мне пока совсем неизвестная, а другая моя. И еще неизвестно, ко-торая будет почище…»*.
В этом эпизоде устами чёрта высказана и указана важная деталь о событии с праведным Иовом, Событии, на котором чёрта «так зло поддели во время Оно!» и о котором чёрт говорит как о времени прошедшем. Чёрт как бы жалуется Ивану и негодует на то, что с ним так «плохо» поступили. Это значит, что сопоставление между Иовом и Иваном может быть лишь символическим и как «сопоставление в отличии» одного образа от другого. Здесь дело даже не в разнице времен, эпох, культур, «духа времени», а в самой внутри художественной реальности текста и авторской задаче по отношению к герою. Поэтому художественный метод у Достоевского особый, отличительный от метода Автора «книги Иова». На вопрос же, «в чем отличие внутри художественной реальности текста», следующий ответ:
4) «Сопоставление в отличии» или Символическое сопоставление. «За-гадка-Легенда про Ивана» в Диалоге между Иваном и чёртом.
Символическое сопоставление: «Загадка-Легенда про Ивана» и загадка Сфинкса о человеке.
Перефразирование текста: если у них там Софокл с загадкой Сфинкса, как и ветхозаветный Автор с загадкой Иова, то у нас Достоевский с легендой-загадкой про Ивана… «И еще неизвестно, которая будет почище…».
В Диалоге чёрт пересказывает Ивану забытую им же свою «легенду об рае». И вот из этой легенды мы подчеркнем лишь одну загадку о душе рус-ского атеиста:
«Возьми душу русского просвещенного атеиста и смешай с душой про-рока Ионы, будировавшего во чреве китове три дня и три ночи, – вот тебе ХАРАКТЕР ЭТОГО улегшегося на дороге МЫСЛИТЕЛЯ… Словом, пропел «осанну», да и пересолил, так что иные там, с образом мыслей поблагород-нее, так даже руки ему не хотели подать на первых порах: слишком-де уж стремительно в консерваторы перескочил. Русская натура. Повторяю: легенда…»*.
Не только эпизод «кошмар-сон» Ивана, но и весь роман «Карамазовых» представляет собой, содержит в себе перекличку с Книгой Иова, а значит и с главной темой религиозной философии Л.Шестова. Просто удивительно, что Л.Шестов умалчивает, мол, не замечает сопоставление романа Достоевского с Книгой Иова. Интересно, что В.Розанов заметил, а зоркий Л.Шестов, яко-бы, не заметил. Не потому ли Л.Шестов умолчал о сопоставлении образа Иова в романе «Карамазовых», что это его личная, так скажем, стержневая всей его философии тематика и проблематика. Например, как и тематика Фрейда «мифа об Эдипе», Фрейда, который умолчал о ключевом Вопросе Ивана Карамазова. Почему так, спрашивается. Ответ назревает чрез двойное сопоставление.
Двойное символическое сопоставление: Софокл и Достоевский (миф об Эдипе и миф о Иване) = Книга Иова и Достоевский (загадка про Иова и за-гадка про Ивана) = Образ Христа в романе и образ русского ИНОКА.
По-моему, вот в этом, т.е. в мировоззрении, и кроется причина, почему частный мыслитель Л.Шестов и доктор З.Фрейд умолчали о «своих» Темах, пересекающихся в романе Достоевского.
5) в Диалоге (Ивана с чёртом) есть несколько художественных сопоставлений. Например, «сопоставление наизнанку» двух миров, где чёрт рассказывает «легенду о рае», то здесь как бы «Сон смешного человека» вывернутый наизнанку:
«Ты вот укоряешь меня в неверии: «видишь-де, а не веришь». Но, друг мой, ведь не я же один таков, у нас там все теперь помутилось, и всё от ваших наук. Еще пока были атомы, пять чувств, четыре стихии, ну тогда все кое-как клеилось. Атомы-то и в древнем мире были. А вот как узнали у нас, что вы там открыли у себя «химическую молекулу», да «протоплазму», да черт знает что еще – так у нас и поджали хвосты (Прим. В.Г. – здесь не только едкая сатира Автора на современность, но и предвосхищение Достоевским неведомых открытий 20-го века, после которых можно подумать, «действительно, черти поджали хвосты», когда в мире людей, в руках людей появилась возможность многократного уничтожения всего мира, после чего останутся только самые приспособленные, т.е. вирусы, да бактерии. И здесь сарказм над теми учеными, которые утверждают, мол, «но жизнь-то продол-жится, «жизнь» вирусов и бактерий». Но разве «человека из подполья» эта «жизнь» ученых» утешает?)… Просто сумбур начался; главное – суеверие, сплетни; сплетен ведь и у нас столько же, сколько у вас, даже капельку больше, а наконец и доносы, у нас ведь тоже есть такое одно отделение, где принимают известные «сведения»… Все, что у вас есть, – есть и у нас, это я уж тебе по дружбе одну тайну нашу открываю, хоть и запрещено. Легенда-то эта об рае…»*.
А тема «Записок из подполья», вообще, есть сквозная в данном Диалоге, как и в главе «Бунт», когда речь заходит об «эвклидовом уме», арифметике, математической науке, для которой «человек» лишь штифтик и винтик в мировой «информационной карусели». Отсюда, сопоставление тем: «пагубного фантастического элемента», т.е. чёрта, с героем «Записок из подполья». «Чёрт» в Диалоге и представляет собой некое «подполье» человека, причем фантастическое, чрез которое у Автора появляется возможность многое чего высказать интересного, как прямо, так и чрез аллегорию. Можно сказать, что весь сарказм и сатира на современность в Диалоге высказана «человеком из подполья», т.е. Автором, который сокрыт и невидим в реальности художественного текста, но приоткрывается как бы иносказательно чрез «подполье» фантастического персонажа. Например, вот в таких эпизодах Диалога:
«Какие муки? Ах и не спрашивай: прежде было и так и сяк, а ныне все больше нравственные пошли, «угрызения совести» и весь этот вздор. Это то-же от вас завелось, от «смягчения ваших нравов». Ну и кто же выиграл, выиграли одни бессовестные, потому что ж ему за угрызения совести, когда и со-вести-то нет вовсе. Зато пострадали люди порядочные, у которых еще оставалась совесть и честь… То-то вот реформы-то на неприготовленную-то почву, да еще списанные с чужих учреждений – один только вред! Древний огонек-то лучше бы…»*.
Борис Соколов в книге «Тайны романов о Христе» пишет: «В записной тетради к «Братьям Карамазовым» Достоевский также отметил положительные черты Ивана Карамазова по сравнению с большинством современных атеистов: «Черт. (Психологическое и подробное критическое объяснение Ив-(ана) Федоровича и явления черта). Ив(ан) Фед(орович) глубок, это не совре-менные атеисты, доказывающие в своем неверии лишь УЗОСТЬ своего миро-воззрения (курсив мой – В.Г.) и тупость тупеньких своих способностей… Нигилизм явился у нас потому, что мы все нигилисты. Нас только испугала новая, оригинальная форма его проявления. (Все до единого Федоры Павлови-чи)… Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнрав-ственного…»*.
Вспомним, слова Смердякова, высказанные в адрес Ивана в последнем свидании: «Всё тогда смелы были-с, «все, дескать, позволено», говорили-с, а теперь вот так испугались! – пролепетал, дивясь, Смерядков…»*.
Или вот еще едкая сатира: «…Был у всей медицины: распознать умеют отлично, всю болезнь расскажут тебе как по пальцам, ну а вылечить не уме-ют. Студентик тут один случился восторженный: если вы, говорит, и умрете, то зато будете вполне знать, от какой болезни умерли! (Прим. В.Г. – и здесь такое сопоставление со словами Ивана: «для чего познавать это чертово доб-ро и зло, когда это столько стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к Боженьке», как и с героем «Сна смешного человека», который научил «людей в раю» знанию, тому знанию, что погубило «райскую жизнь» людей)… Опять-таки эта их манера отсылать к специалистам: мы, дескать, только распознаем, а вот поезжайте к такому-то специалисту, он уже вылечит. Совсем, совсем… исчез прежний доктор, который ото всех болез-ней лечил, теперь только одни специалисты и всё в газетах публикуются… Непременно положил ему «спасибо» в газетах напечатать, чувство благодар-ности заговорило, и вот вообрази, тут уже другая история пошла: ни в одной-то редакции не принимают! «Ретроградно очень будет, говорят, никто не по-верит, «дьявола-то больше не существует» (франц.). Вы, советуют, напечатайте анонимно». Ну какое же «спасибо», если анонимно. Смеюсь с конторщиками: «Это в бога, говорю, в наш век ретроградно верить, а ведь я черт, в меня можно». – «Понимаем, говорят, кто же в черта не верит, а все-таки нельзя (курсив мой – В.Г.), направлению повредить может. Разве в виде шутки?» Ну в шутку-то, подумал, будет не остроумно. Так и не напечатали. И веришь ли, у меня даже на сердце это осталось. Самые лучшие чувства мои, как, например, благодарность, мне формально запрещены единственно социальным моим положением…»*.
И здесь как бы перекличка сатиры, так скажем, из будущего, Михаила Булгакова с Достоевским, когда в эпизоде романа «Мастер и Маргарита» кондукторша кричит: «котам в трамвай нельзя».
И еще одно сопоставление этого эпизода из Диалога с тем, что Достоевский ответил А.Ф.Благонравову 19 декабря 1880 года: «…За ту главу «Карама-зовых» (о галлюцинации), которою Вы, врач, так довольны, меня пробовали уже было обозвать ретроградом и изувером, дописавшимся «до чертиков». Они наивно воображают, что все так и воскликнут: «Как? Достоевский про черта стал писать? Ах, какой он пошляк, ах, как он неразвит!» Но, кажется, им не удалось!.. Я эту главу хочу впоследствии, в будущем «Дневнике», разъяснить сам критически». Скорая и внезапная смерть помешала Достоевскому исполнить это намерение»*.
Вот, такова была «критика» во времена Достоевского. Спрашивается: не отсюда ли, не из действительности ли Автор перенес в Диалог вот это: «…ни в одной-то редакции не принимают! «Ретроградно очень будет, говорят, ни-кто не поверит… напечатайте анонимно»… Так и не напечатали. И веришь ли, у меня даже на сердце это осталось…»*. Конечно, главу «кошмар Ивана» напечатали, а вот главу «у Тихона» из романа «Бесы», так и не напечатали. И осадок, безусловно, на сердце остался. Но не это главное, а то, что Автор сквозь сатиру сканировал общество и свою эпоху, через верования, предрассудки атеизма равно с предрассудками консерваторов (Катков, Победоносцев), сплетни и даже через эмоции: «смеюсь с конторщиками», «это в бога, говорю, в наш век ретроградно верить». Если сделать отсылку-сопоставление к 21 веку, то в начале 21 века стало МОНДО доверяться разным «чертям»-мошенникам в виде черных магов, колдунов потомственных, разного рода экстрассенсов и других в подобном легионе. Эх, нет в наше время Достоевского, чтоб всю эту нечесть высмеять. А, впрочем, как говорил Гоголь, над кем смеетесь, ведь, над собой смеемся, сами доверяемся «чертям», а потом жалуемся, что нас обокрали. Скажут, мол, «у нас есть «Наука». А чтО ваша «наука», которая направо и налево раздает «чертям» сертификаты качества, главное для них, чтобы «это работало», т.е. приносило доход, а что до СОВЕСТИ, так читайте Достоевского. И там, в те времена реформ, уже было нечто подобное.
Другое «сопоставление в отличии», как Ивана с Фаустом Гёте, а чёрта с Мефистофелем. Здесь, стоит подчеркнуть, каков сарказм Автора «Карамазовых»: «…И все ты о том, что я глуп. Но бог мой, я и претензий не имею равняться с тобой умом. Мефистофель, явившись к Фаусту, засвидетельствовал о себе, что он хочет зла, а делает лишь добро. Ну, это как ему угодно, я же совершенно напротив. Я, может быть, единственный человек во всей природе, который любит истину и искренно желает добра. Я был при том, когда умершее на кресте слово восходило в небо, неся на персях своих душу рас-пятого одесную разбойника… И вот, клянусь же всем, что есть свято, я хотел примкнуть к хору и крикнуть со всеми: «Осанна!» Уже слетало, уже рвалось из груди… я ведь, ты знаешь, очень чувствителен и художественно воспри-имчив. Но ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ (курсив мой – В.Г.) – о, самое несчастное сво-йство моей природы – удержал меня и тут в должных границах, и я пропустил мгновение!.. И вот единственно по долгу службы и по социальному мое-му положению я принужден был задавить в себе хороший момент и остаться при пакостях. Честь добра кто-то берет всю себе, а мне оставлены в удел только пакости…»*.
Еще А.В.Луначарский* и С.Н.Булгаков* приводили таковое сопоставление «Ивана с Фаустом», но такое сопоставление Достоевский предвосхитил, так скажем, не в пользу «сопоставления с Фаустом». У Достоевского намного всё глубже и парадоксальнее, чем обычное противопоставление «добра и зла». И не случайно Достоевский так иронизирует сквозь уста фантастичес-кого персонажа над «сопоставлением Ивана с Фаустом», так как у Достоевс-кого сквозь роман проходит ИНОЕ «сопоставление Ивана с Эдипом и Ивана с Иовом».
Сопоставление Автора и героя через «фантастическое» – «Легенда-загадка про Ивана». Откровение Автора сквозь самоиронию посредством «фантастического элемента».
Есть такая догадка, что в «Легенде о рае» Автор проговаривает не толь-ко о своем герое Иване Карамазове, но и о самом себе. И здесь не только со-поставление с героем «Сна смешного человека», которому чрез опыт открылась истина: «я видел, видел истину…», но и как бы чрез «загадку о Иване» проговаривается личный опыт жизни Автора, «будировавшего во чреве китове три дня и три ночи». У Фрейда, например, в очерке «Достоевский и отце-убийство», помимо всего прочего, есть такое интересное наблюдение:
«…Нам известно содержание первых припадков Достоевского в юные годы, задолго до появления «эпилепсии». У этих припадков было сходство со смертью, они были вызваны страхом смерти и сопровождались впадением в летаргический сон. Когда он еще был ребенком, болезнь вначале наваливалась на него как внезапная беспричинная меланхолия: чувство, как рассказы-вал он позже своему другу Соловьеву, будто он должен немедленно умереть, и действительно, позднее наступало состояние, совершенно сходное с настоящей смертью…»*.
И вот это наблюдение Фрейда для меня имеет глубокий символический смысл, проговаривающий о «загадке-легенде Ивана» и сопровождающийся опытом жизни самого Автора. С другой обратной стороны, Автор, исходя из своего опыта жизни, придает Судьбе своего героя Ивана Карамазова характер подобный своему личному опыту, когда в конце романа Иван впадает в летаргический сон, в так называемую «малую смерть». И это промежуточное состояние, ПЕРЕХОДное состояние Ивана Карамазова придает его образу-мифу значение символическое.
Например, Платон устами Сократа говорит в «Федоне»:
«Всегда там, где есть две противоположности, одна ПЕРЕХОДИТ в другую, причем между ними бывает ПЕРЕХОДНОЕ состояние. Например, меж-ду бодрствованием и сном есть переходное состояние – засыпание, между сном и бодрствованием – пробуждение. Между жизнью и смертью есть пере-ходное состояние – УМИРАНИЕ, следовательно, ДОЛЖНО БЫТЬ и проти-воположное состояние – ОЖИВАНИЕ». Поистине существует и оживание, и возникновение живых из мертвых, существуют и души умерших, и добрым между ними выпадает лучшая доля, а дурным – худшая» (Федон, 70а-70е)*.
А вот, что пишет Лев Шестов в книге «На весах Иова» части первой «Откровения смерти»:
«Кто знает, – может, жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь», – говорит Эврипид… Мудрейшие из людей еще с древнейших времен живут в таком загадочном безумии незнания. Только посредственные люди твердо знают, что такое жизнь, что такое смерть… Как случилось, как могло случиться, что мудрейшие теряются там, где обыкновенные люди не находят никаких трудностей? И почему трудности – мучительнейшие, невыносимейшие трудности – выпадают на долю наиболее одаренных людей? Что может быть ужаснее, чем не знать, жив ли ты или мертв!.. Кто твердо знает, что такое жизнь, что такое смерть, – тот человек. Кто этого не знает, кто хоть изредка, на мгнове-ние теряет из виду грань, отделяющую жизнь от смерти, тот уже перестал быть человеком и превратился… во что он превратился? Где тот Эдип, ко-торому суждено разгадать эту загадку из загадок, проникнуть в эту великую тайну?.. в той же книге рассказано, что ангел смерти, слетающий к человеку, чтоб разлучить его душу с телом, весь сплошь покрыт глазами… Он не трогает его души, даже не показывается ей, но, прежде чем удалиться, незаметно оставляет человеку еще два глаза из бесчисленных собственных глаз. И тогда человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видит своими старыми глазами, что-то совсем новое. И видит новое по-новому, как видят не люди, а существа «иных миров», так, что оно не «необходимо», а «свободно» есть, т.е. одновременно есть и его тут же нет, что оно является, когда исчезает, и исчезает, когда является… то новые видения кажутся неза-конными, нелепыми, фантастическими, просто призраками или галлюцинациями расстроенного воображения… Одним из таких людей, обладавших двойным зрением, и был, без сомнения, Достоевский… Все, что у нас есть, мы получили от кого-то и откуда-то, получили не спрошенные, еще прежде, чем умели задавать вопросы и отвечать на них. Второе зрение пришло к Достоевскому непрошенным, с такою же неожиданностью и так же самовольно, как и первое…»*.
В Диалоге мы наблюдаем самоиронию Автора посредством «фантасти-ческого элемента». Достоевский в записной тетради к «Братьям Карамазовым» пишет: «…И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе, черт»*. И здесь интересно проследить как бы «монолог чёр-та» и увидеть в этом монологе некое «откровение» Автора сквозь самоиро-нию. Например, начиная с таких слов, как «я человек оклеветанный», и далее по тексту… «…я определен «отрицать», между тем я искренно добр и к отри-цанию совсем не способен. Нет, ступай отрицать, без отрицания-де не будет критики, а какой же журнал, если нет «отделения критики»? Без критики будет одна «осанна». Но для жизни мало одной «осанны», надо, чтобы «осанна»-то эта переходила через горнило сомнений, ну и так далее, в этом роде. Я, впрочем, во все это не ввязываюсь, не я сотворял, не я и в ответе. Ну и вы-брали козла отпущения, заставили писать в отделении критики, и получилась жизнь…»*. По другому говоря, и получился роман «Братья Карамазовы»: с отрицанием, с «отделением критики», с «осанной», что проходит чрез горнило сомнений, т.е. показан совершенно новый опыт жизни человека. И новизна жизни его заключается вот в этом самом символическом «ПЕРЕХОДЕ». И здесь, вновь, отсылка к образу Ивана Карамазова и его состоянию «малой смерти», которое имеет символическое значение как «ПЕРЕХОД». Именно, через этот переход открывается совершенно новый опыт, так называемой, «осанны», её ценность, значение, Смысл как сублимации качественно увели-чивается в разы. И в новом человеке тогда открывается новое сердце, иное зрение, как и иное мышление, созерцающее в малом зернышке Вечное Древо.
Другое сопоставление: герой «Записок из подполья» и «фантастический элемент» проговаривают нечто о страдании. Например:
«…Я уверен, что человек от настоящего страдания, т.е. от разрушения и хаоса, никогда не откажется. Страдание, – да ведь это единственная причина сознания». Н.Бердяев в статье «Откровение о человеке в творчестве Достоевского» говорит, что «в этих изумительных по остроте мыслях героя из подполья Достоевский полагает основание своей новой антропологии, которая раскрывается в судьбе… Ивана и Дмитрия Карамазова»*.
А вот в Диалоге «откровения» чёрта: «…Люди принимают всю эту ко-медию за нечто серьезное, даже при всем своем бесспорном уме. В этом их и трагедия. Ну и страдают, конечно, но… все же зато живут, живут реально, не фантастически; ибо страдание-то и есть жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие – все обратилось бы в один бесконечный молебен: оно свято, но скучновато. Ну а я? Я страдаю, а все же не живу. Я икс в неопреде-ленном уравнении. Я какой-то призрак жизни, который потерял все концы и начала…»*. Сопоставим у А.С.Пушкина:
«И так он свой несчастный век
Влачил, ни зверь, ни человек,
Ни то ни сё, ни житель света,
Ни призрак мертвый…»
6) Самое главное в Диалоге (чёрта с Иваном): разоблачение всей сути мировоззрения Ивана Карамазова, в котором Автор посредством «фантастического элемента» называет своего героя непосредственно: «мой юный мыслитель» или «я люблю мечты пылких, молодых, трепещущих жаждой жизни друзей моих!». И здесь, по-моему, не просто метафора в художественной обертке, а то, что Автор «Карамазовых» непосредственно чувствует к своему герою – Ивану Карамазову. Иван очень-очень дорог Достоевскому. И как бы «доказательство» моей догадке содержится в книге Игоря Волгина «Послед-ний год Достоевского»*. Но здесь значимо еще другое.
В исследовании В.Кирпотина, как и у других исследователей, опирающихся на письма Федора Михайловича, есть такая мысль, что шестая книга «Русский инок» есть как бы ответ на весь роман. Безусловно, так, но… не только книга «Русский инок». В.Кирпотин, впрочем, как и Б.Соколов, приво-дит доводы, исходя из писем Достоевского к цензору, что Автор сомневается в том, что получится ли у него ОТВЕТ на «богохульство» ВЕКА СЕГО. И точ-ка зрения В.Кирпотина точна такая же, как и вслед мнениям Н.Бердяева и Л.Шестова, что шестая книга «Русский инок» у Достоевского не получилась в плане художественном, она как бы, вообще, вставная в романе. Другими словами, В.Кирпотин мог бы применить фразу «фантастического элемента», мол, «скучища неприличнейшая» или, мол, «оно свято, но скучновато». Может быть, в плане художественном у Достоевского и не получилась шес-тая книга романа, например, по сравнению с пятой книгой или по сравнению с «фантастическим элементом», но самый ОТВЕТ, по-моему, удался. ОТВЕТ у Достоевского и не мог быть и не должен быть в стиле «богословского» наукообразного «доказательства», как у Канта. В книге «Русский инок» Об-разы, но какие? И я категорически не согласен ни с Бердяевым, ни с Шес-товым, касательно шестой книги романа. Перефразирую слова «чёрта» в обратном направлении: ЧТО СВЯТО для сердца, то уже априори в сердцах не может быть «скучновато». А «скучновато» закрадывается в сердце тогда, ко-гда просыпается в душе и закрадывается в нее «богохульство», вот тогда и становится «скучновато». И вот тогда «бесы» требуют «веселья» во имя «свободы», подобно плясуньям в Храме Христа Спасителя в 2012 году. Мне интересна реакция Достоевского, как Совести русской мысли, именно, в та-ком происшествии, которое обрело не только всероссийский скандал, но и на весь мир девицы «прославились». Ясно одно, что Федор Михайлович точно не остался бы в стороне «молчать в платочек», закрывая глаза и пряча голову в песок. И, между прочим, ведь происшествие в Храме Христа Спасителя в 2012 году есть отголосок не только темы статьи Ивана Карамазова, которую в романе обсуждают персонажи в главе «Буди! Буди!», касательно вопроса церковно-общественного суда, но и отголосок Вопроса Ивана «кто не желает смерти отца?», а если сказать немного иначе, то «кто не желает смерти Отечества?». Ибо мы все впадаем в водоворот страстей, в который нас спе-циально кто-то уводит, заманивает и разжигает в нас пожарище ненависти друг к другу.
А теперь к тексту романа в сопоставлении с происшествиями «объективной» действительности. Конечно, Автор «Карамазовых» понимал, что художественно шестая книга слабее, чем, например, пятая, а потому он при-меняет «особый метод» по изгнанию «бесов» из человека посредством, так скажем, «веселенького» и «сладенького» в главе «Кошмар Ивана». Другими словами, как в поговорке: «клин клином вышибают». Вот и Достоевский «вышибает» из головы своего героя Ивана «бесовское богохульство» по-средством весельчака, «фантастического элемента». Но у Достоевского не так всё просто, как кажется на первый, а то и второй и третий взгляд. Ведь, этот, казалось бы, «безобидный весельчак», который и мухи-то не обидет, на самом деле Бес, у которого имеются свои виды, так скажем, своя цель, что касается Ивана Карамазова. Так, исходя из следующего последнего диалога Ивана с Алешей, нам открывается, что в диалоге Ивана с чертом есть второе дно, есть, так скажем, уже совсем серьезный разговор, касающийся непосредственно жизни и смерти человека.
7) Смысл «фантастического» Диалога, что расшифровывается, раскрывается в последнем разговоре Ивана с Алешей перед судом, в котором Ивану задана загадка о самом себе. И «отгадка»! (предположительная, которой чёрт дразнит, искушает Ивана).
В последнем диалоге Ивана с Алешей раскрывается, так скажем, очередная «исповедь» Ивана перед Алешей, чрез которую нам открывается «второе дно» Диалога Ивана с чёртом. Если, скажем так, в Диалоге Ивана с чёртом Автор «Карамазовых» «вышибал» из Ивана его «теорию», то в разговоре с Алешей раскрывается «практическая сторона вопроса» или «практическая сторона теории» Ивана, что уже непосредственно касается его жизни и смер-ти, как и его брата Дмитрия Карамазова. И здесь значимы, как всегда у Дос-тоевского, психологические детали или, скажем так, имеет значение «психо-логическое давление» чёрта на Ивана, чтоб Иван ни в коем случае не решил-ся на поступок: спасти брата своего Дмитрия. Читаем:
«…Это он про меня говорит: «А знаешь, тебе хочется, чтоб они тебя по-хвалили: преступник, дескать, убийца, но какие у него великодушные чувства, брата спасти захотел и признался!» Вот это так уж ложь, Алеша! – вскричал вдруг Иван, засверкав глазами. – Я не хочу, чтобы меня смерды хвалили! Это он солгал, Алеша, солгал, клянусь тебе! Я бросил в него за это стаканом, и он расшибся об его голову… Я всегда предчувствовал, зачем он приходит. «Пусть, говорит, ты шел из гордости, но ведь все же была и надежда, что уличат Смердякова и сошлют в каторгу, что Митю оправдают, а тебя осудят лишь нравственно (слышишь, ОН ТУТ СМЕЯЛСЯ!), а другие так и похвалят. Но вот умер Смердяков, повесился – ну и кто же тебе ТАМ НА СУДЕ теперь-то одному поверит? А ведь ты идешь, идешь, ты все-таки пойдешь, ты ре-шил, что пойдешь. Для чего же ты идешь после этого?» Это страшно, Але-ша, я не могу выносить таких вопросов. Кто смеет мне задавать ТАКИЕ ВОПРОСЫ! (курсив мой – В.Г., и далее)…
– Брат, – прервал Алеша, замирая от страха, но все еще как бы надеясь образумить Ивана, – как же мог он говорить тебе про смерть Смердякова до моего прихода, когда еще никто и не знал о ней, да и времени не было никому узнать?
– Он говорил, – твердо произнес Иван, не допуская и сомнения. – Он только про это и говорил, если хочешь. «И добро бы ты, говорит, в добродетель верил: пусть не поверят мне, для принципа иду. Но ведь ты поросенок, как Федор Павлович, и ЧТО тебе добродетель? Для чего же ты туда потащишься , если ЖЕРТВА ТВОЯ НИ К ЧЕМУ НЕ ПОСЛУЖИТ? (Прим. В.Г. – здесь, в этом вопросе, в этой сцене есть подобие сцены искушения Иисуса в Гефсиманском саду перед Голгофой)… А потому что ТЫ САМ НЕ ЗНАЕШЬ, ДЛЯ ЧЕГО ИДЕШЬ! О, ты бы много дал, чтоб узнать самому, ДЛЯ ЧЕГО ИДЕШЬ! И будто ты решился? (Прим. В.Г. – вспомним «быдто» Ракитина и сцену искушения Алеши Ракитиным в главе «Такая минутка», сцену, также подобную сцене искушения Иисуса в Гефсиманском саду. Случайно ли такое совпадение у Автора «Карамазовых»?)… Ты ЕЩЕ НЕ РЕШИЛСЯ. Ты ВСЮ НОЧЬ БУДЕШЬ СИДЕТЬ И РЕШАТЬ: ИДТИ или НЕТ? Но ТЫ все-таки пой-дешь и знаешь, что пойдешь, сам знаешь, что как бы ТЫ ни решался, а ре-шение уж не от тебя зависит. Пойдешь, потому что не смеешь не пойти. Почему не смеешь – ЭТО уж САМ УГАДАЙ, ВОТ ТЕБЕ ЗАГАДКА!» Встал и ушел. Ты пришел, а он ушел. Он меня трусом назвал, Алеша! «ОТГАДКА» (франц.), что я трус! «Не таким орлам воспарять над землей!» Это он прибавил, это он прибавил! И Смердяков это же говорил… «Идешь, чтоб тебя по-хвалили» – это ЗВЕРСКАЯ ЛОЖЬ! И ты тоже презираешь меня, Алеша. Теперь я тебя опять возненавижу. И изверга ненавижу! Не хочу спасать изверга, пусть сгниет в каторге! Гимн запел! О, ЗАВТРА я ПОЙДУ, СТАНУ ПРЕД НИ-МИ и ПЛЮНУ ИМ ВСЕМ в ГЛАЗА!..»*.
И вот из этого «откровения» Ивана раскрывается подлинный смысл его поступка на суде, его поведения, Вопроса «кто не желает смерти отца?» и всей его Речи на суде. Но у «чёрта», как у политиков США (говорю с иронией), имеется так называемый план «Б», если не получится план «А», т.е. если не получится «надавить» на Ивана, чтоб тот не возжелал спасать брата свое-го, засомневался в себе, в своих силах духа. То «чёрт», исходя из ситуации на суде, вводит свой план «Б», про который мы говорили выше по тексту. Другими словами, план «Б» у «чёрта» – это Катерина Ивановна, на чувствах ко-торой взыграл «чёрт», как адвокат Фетюкович играючи ведет «дело Дмитрия», используя смердяковскую иезуитскую казуистику, почти как в главе «Контроверза»: «Коли я уж не христианин, значит я и не могу от Христа отрекнуться, ибо не от чего тогда мне и отрекаться»*. А тема, которую прово-дит Автор «Карамазовых» в романе перекликается с темой из «Дневника пи-сателя», в котором Достоевский рассказывает об одном русском солдате в русско-турецкой войне 1877-78 г.г., принявшем от турок страшные мучения за то, что отказался отречься от Христа и принял мученическую смерть. А в романе автор-хроникер подчеркивает, подтверждая подлинность истории о русском солдате: «…о каковом подвиге и было напечатано как раз в получен-ной в тот день газете».
Но почему Автор «Карамазовых» называет адвоката Фетюковича «прелюбодеем мысли», когда, казалось бы, в некоторых редких моментах в уста Фетюковича Достоевский вкладывает нечто, как свои мысли. Быть может, вот за такое:
«…и решим вопрос так, как предписывает разум и человеколюбие, а не так, как предписывают мистические понятия. Как же решить его? А вот как: пусть сын станет пред отцом своим и осмысленно спросит его самого: «Отец, скажи мне: для чего я должен любить тебя (курсив мой – В.Г.)? Отец, дока-жи мне, что я должен любить тебя?» – и если этот отец в силах и в состоянии будет ответить и доказать ему, то вот и настоящая нормальная семья, не на предрассудке лишь мистическом утверждающаяся, а на основаниях разум-ных, самоотчетных и строго гуманных. В противном случае, если не докажет отец, – конец тотчас же этой семье: он не отец ему, а сын получает свободу и право впредь считать отца своего за чужого себе и даже врагом своим. Наша трибуна, господа присяжные, должна быть школой истины и здравых поня-тий!»*.
А вот теперь сопоставим этот отрывок речи адвоката Фетюковича с метафизическим бунтом Ивана Карамазова и представим, что в главе «Бунт» Иван задает Богу вот эти вопросы адвоката: «Отец, докажи мне: что я должен любить тебя?». А далее, продолжаем мысль Ивана, «иначе я возвращаю Тебе билет в твой рай и не хочу твоей гармонии в будущей, иной жизни».
И далее слушаем-читаем в речи адвоката Фетюковича: «…Это был аффект безумства и помешательства, но и аффект природы, мстящей за свои вечные законы безудержно и бессознательно, как и все в природе (курсив мой – В.Г. и Прим.: так ведь здесь высказано все то о «вечных законах природы», против чего в своей философии и восстает Лев Шестов). Но убийца и тут не убил – я утверждаю это, я кричу про это – нет, он лишь махнул пестом в омерзительном негодовании, не желая убить, не зная, что убьет… Такое убийство не есть убийство. Такое убийство не есть и отцеубийство. Нет, убийство такого отца не может быть названо отцеубийством. Такое убийство может быть причтено к отцеубийству лишь по предрассудку!..»*. Вот за это Автор «Карамазовых» и называет Фетюковича «прелюбодеем мысли».
А вот, что пишет Достоевский в «Дневнике писателя»: «…Никогда на-род, называя преступника «несчастным», не переставал его считать за преступника! И не было бы у нас сильнее беды, как если бы сам народ согласился с преступником и ответил ему: «Нет, не виновен, ибо нет «преступления»!»*.
Но что в речи адвоката Фетюковича может быть такого, как будто это мысли самого Достоевского о Дмитрии Карамазове, в частности, и о вопросе церковно-общественного суда, в общем, что отсюда выводится сопоставление речи Фетюковича и речи старца Зосимы в главе «Буди! Буди!». Например, вот сопоставление КАРЫ и Духа, как сопоставление у апостола Павла Закона и Веры. И здесь тема Достоевского перекликается с темой Вышеславцева в книге «Этика преображенного Эроса», как тема «О Законе и Благодати» или о Законе и Вере, что способна преобразить человека. Закон или Кара бессилен перед грехом, не способен к преображению, но лишь есть ограда от грехов. Вот, например, в речи адвоката Фетюковича:
«…русский суд есть не КАРА только, но и спасение человека погибшего! Пусть у других народов БУКВА и КАРА, у нас же Дух и Смысл, спасение и возрождение погибших. И если так, если действительно такова Россия и суд ее, то – вперед Россия, и не пугайте, о, не пугайте нас вашими бешеными тройками, от которых омерзительно сторонятся все народы!..»*.
Подлинная «отгадка» заключена в мысли Алеши об Иване. И таков эпилог одиннадцатой книги романа об Иване Карамазове:
«…Алеша… засыпая, помолился о Мите и об Иване. Ему становилась понятною БОЛЕЗНЬ Ивана: «Муки гордого решения, глубокая совесть!» Бог, которому он не верил, и правда его одолевали СЕРДЦЕ, все еще не хотевшее подчиниться. «Да, – неслось в голове Алеши, уже лежавшей на подушке, – да, коль Смердяков умер, то показанию Ивана никто уже не поверит; но он пойдет и покажет! – Алеша тихо улыбнулся: – Бог победит! – подумал он. – Или ВОССТАНЕТ в СВЕТЕ ПРАВДЫ, или… погибнет в ненависти, мстя себе и всем за то, что послужил тому, во что не верит», – горько прибавил Алеша и опять помолился за Ивана»*.
Толкование Алеши об Иване = толкованию Автора. И, тем самым, виде-ние Алеши совпадает с видением, «завещанием» старца Зосимы об Иване в самом начале романа:
« – Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры в бессмертие души их? – спросил вдруг старец Ивана Федоровича.
– Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия (Прим. В.Г. – вспомним «оговорку» у Сартра, когда он упоминает об атеизме французских ученых 1880 годов)*…
– Блажены вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!
– Почему несчастен? – улыбнулся Иван Федорович.
– Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие ва-шей души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе.
– Может быть, вы правы!.. Но все же я и не совсем шутил… – вдруг странно признался, впрочем быстро покраснев, Иван Федорович.
– Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще не решена в вашем сер-дце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь – и журнальны-ми статьями, и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя… В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения…
– А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительную? – продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все с какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца.
– Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам СЕРДЦЕ ВЫСШЕЕ, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего по-стигло вас еще на земле, и да благословит Бог ПУТИ ваши!»*.
Вот таково Завещание старца Зосимы Ивану Карамазову.
Вспомним, как описывает автор-хроникер процесс суда и сцену, когда в зале суда появился Иван Карамазов, обращая внимание читателя на лицо Ивана, как «лицо помирающего человека». И еще обратим внимание на та-кую деталь в описании автора-хроникера, что «председатель начал было с то-го, что он свидетель без присяги, что он может показывать или умолчать...»*. И здесь в этой сцене вопрос о решении Ивана углубляется. Здесь гамлетовский вопрос «быть или не быть» обретает, именно, «второе дно» для героя, ибо вопрос для Ивана не в том уже состоит, чтоб «идти или нет» в суд. Иван уже пришел на суд, он уже, здесь, на переднем плане сцены зала суда. Вопрос скрыт в «решении сердца» Ивана, захочет ли, возжелает ли он ска-зать слово правды в защиту брата своего, не мстя ни себе, ни другим, а зна-чит, пробудилась ли в нем Вера в то, на чтО решился сделать шаг к Правде, к Добру, а значит, к Богу. Вот в чем вопрос. Вопрос про Ивана Карамазова. И еще глубже бездна вопроса: вопрос не в том даже, чтО скажет Иван, хотя и это очень значимо в понимании сути героя, но вопрос заключается в КАК по-кажет себя Иван, КАК он выразит слово Правды за брата своего: от чис-того любящего сердца, за брата своего страждущего, или как просто вы-полнит формальную процедуру этического, должного слова защиты без веры в дело и без любви в сердце. Вот про чтО думалось Ашеше, когда он за-сыпал, думая и молясь о брате Иване и Дмитрии. Другими словами, ВОПРОС РЕШЕНИЯ Ивана не в формальном поступке, мол, «пришел, увидел, сказал и победил», нет, не так и не в этом вопрос, а вопрос в самой сущности Ивана, произошли ли в Иване какие-либо духовные сдвиги, переворот души и духа в нем, свершилось ли в нем духовное обновление. Вот в чем вопрос. И вот в чем кроется загадка Ивана или вот в чем раскрывается в Иване подлинный человек-загадка.
Итак, решился ли Вопрос Ивана в положительную сторону, исходя из его Речи и его поведения на суде. Перефразируя Автора «Карамазовых», «вот ВОПРОС, который стоит передо мной, как какое-то ЧУДИЩЕ». По слову Завещания старца Зосимы вопрос о «решении Ивана» не разрешился ни в положительную сторону, а потому не разрешился и ни в отрицательную. Так потому, что Алеша увидел и предсказал и Речь Ивана и его поведение на суде, и, самое главное, его внутреннее состояние духа и души. Так на суде Иван сказал слово правды в защиту брата Дмитрия и сам признался в своей виновности, но сказал Иван как бы формально, т.е. не из глубины чистого и любящего сердца, раскаявшегося человека в своих грехах и уверовавшего в Отца и Творца, а сказал формально и как человек погибающий с умирающей душой от того, что сам Иван не простил ни себе, ни другим отцеубийство, а отсюда его страшная ненависть нераскаянной души, мстящая себе и всем за отца. И вот из этого страшного водоворота исходит бездна души Ивана, ис-ходит в состояние промежуточное, в состояние «малой смерти», где ТАМ уже продолжается борьба души и духа Ивана, продолжается борьба РЕШЕНИЯ ВОПРОСА: восстанет ли Иван в свете правды «из мертвых», про-изойдет ли чудо обновления ветхаго человека в нового и вечного.
И здесь уже мы, люди, не можем повлиять на то решение, которое будет ТАМ выдвинуто в оценке пути Ивана, как «на весах Иова». А наша оценка пути жизни Ивана будет зависеть уже от нашей совести и нашего сердца, а еще от того, чего мы-то сами в бездне нашей души желаем герою Достоевс-кого и чего сами-то ожидаем от образа Ивана Карамазова.
И вот вслушаемся в слово Бориса Вышеславцева. Быть может, оно откроет нам нечто загадочное о самом герое и в судьбе героя Достоевского:
«…Подобное постигается подобным, и око не воспринимало бы свет солнца, если бы само не было солнцеподобным (Платон). Такое богоподобное око есть в глубине сердца, оно ничем не может быть омрачено и затемнено, оно видит ясно даже в пучине греха, даже на дне падения, даже в аду. Ибо самый отверженный и темный грешник еще имеет око непогрешимо видящее свой грех. И среди вечных мук он имеет еще око, видящее справедливость этих мук, и потому справедливое око, не могущее быть осужденным в силу своей справедливости; оно и не может мучиться это око, ибо, в силу справедливости, оно переживает своеобразное удовлетворение в самом созерцании наказания.
Пусть в жизни временной это око иногда закрывается, омрачается, слепнет; пусть «голос совести» иногда молчит – в принципе он вечен. Око должно раскрыться; пред лицом вечности оно прозреет. В этом смысл «Страшного суда»: преступник и грешник не бессловесное животное, не вещь, – он знает справедливость Суда, он судит вместе с Судьею, он подобен Судье, и в этом осуждении сохраняет свое Богоподобие. Никак и никогда последнее не может уничтожиться, иначе уничтожится орган восприятия смысла осуждения, иначе Суд будет несправедливым.
Не все должно быть осуждено; что-то должно быть спасено и вознесено над судьбами мира, чтоб увидеть Божественный смысл осуждения…
Есть нечто в человеке, что не может быть погружено в небытие, что не может «сгореть» ни в каком адском огне. Или иначе, есть в нем «искра Божия», которая не может погаснуть ни в какой тьме, есть в нем свет, который «во тьме светит и тьма не объяла его», хотя бы свет этот был предельно мал, лишь светлая точка. Все же она есть в каждом человеке. Это его Богоподобие – его истинное бытие, зерно ценности и зерно святости.
Это и есть «свет Христов, просвещающий всякого человека, грядущего в мире». Нет таких, которые были бы всецело его лишены. В сердцах язычников он обнаруживается как голос совести. Совесть со своею ноуменальной (не эмпирической) непогрешимостью есть звучание сердечного центра, звучание подлинной самости, услышанное еще Сократом.
Здесь лежит онтологическое ядро христианской веры в человека, неразрывно связанной с верой в Бога: самость – божественно… Здесь настоящее расхождение с «язычеством», древним и современным. Христианство никогда не скажет, как Аристотель: существуют рабы по природе… Достоевский в наше время с громадною силою пережил и дал услышать биение истинных глубин человеческого сердца. «Сокровенный сердца человек» есть для него центр внимания, и он всегда жив, потенциально прекрасен и потенциально безгрешен, среди греха, смерти и тьмы. Нет «Мертвых душ». Существует только кажущееся, временное засыхание и умирание бессмертного ядра человеческого духа; на самом деле: «не оживет, аще не умрет». Световой центр в душе, «в сердце» – неистребим и может вспыхнуть всеозаряющим пламенем. На этом покоится изумительная динамичность потуханий и озарений человека, составляющая постоянную тему Достоевского»*.
Б.В.Соколов в книге «Тайны романов о Христе» дает оценочную характеристику образу Ивана Карамазова, с которой, по-моему, вполне солидарен и сам Автор «Карамазовых»:
«Иван хоть и атеист, но душа метущаяся, ищущая правды и вовсе не потерянная для Бога. Поэтому Достоевский и вложил в его уста Легенду о Великом инквизиторе – самую драгоценную для него часть романа»*.
Сложность личности Ивана – диалоги со Смердяковым и Диалог с чёртом. В Иване совершается внутренняя борьба – его Идеи с его Совестью – борьба мифологем: образа Христа-Спасителя в человеке чрез совесть с образом человекозверя, зараженного идеей «справедливого устроения (жизни, общества) на земле без Бога»*, идеей «освобождения человечества от пут страданий», идеей «спасения человечества», но без Христа-Спасителя, а посредством поклонения авторитету «Инквизитора».
Поступок Ивана – свидетельское показание на Суде за брата Дмитрия, как следствие скрытной, «метафизической» или духовной, борьбы в нём самом; ВИДИМАЯ НЕУДАЧА поступка Ивана и сокрытый Смысл его, как откровение о тайне личности героя, её сложности, неодномерности, неоднозначности. И, в то же время, как бы авторская догадка-загадка и авторское ожидание о реальной Возможности для Ивана стать, быть человеком, стремящимся к Всевышнему, пройдя через «малую смерть», через ПЕРЕХОДное состояние (Платон «Федон»), сквозь «тайну обновления». И эту ВОЗМОЖНОСТЬ духовного ОБНОВЛЕНИЯ Достоевский оставляет Ивану, так как «Иван – ЗАГАДКА».
(Из эссе "Иван Карамазов как человек-загадка", 2018г.)