В подвале того дома, что гордо звался домом святого Антония, всегда были они, и их было много. Десятки живых, трепыхающихся об пыльные подвальные окошки. И сотни мертвых, чьи мрачные крылышки образовывали на бетонном полу шелестящий ковер. Здесь всегда были бабочки. Или они здесь рождались а затем умирали, и их тела покрывались пестрым бархатом плесени от воды, сочащейся с ржавых труб. Или они прилетали сюда, чтобы умереть. Чтобы подарить свои души стенам из старого кирпича. И каково же им видеть других Траурниц, лежащих на полу? Каково им осознавать, что больше не увидят цветов с их сладким нектаром, что теперь солнце им в эти несколько последних дней будет заменять голая лампочка?
Писатель, который жил на верхнем третьем этаже, знал, что Траурницы пили кровь. Нет, они не прокалывали хоботками кожу на манер комаров. Они не брезговали ей если она в разлитом виде: липкая, слегка протухшая на июльском солнце. Кровь после убийств и несчастных случаев их устраивала больше всего, и может быть потому их и прозвали Траурницами - ведь они прилетали на места убийств как плачеи в наряде из темно-коричневых крыльев с голубоватой каймой. Писателю не раз доводилось видеть, как эти бабочки слетались на кровь от животных, которых сбили на дороге.
Иногда он спускался в подвал, чтобы подкормить Траурниц кровью из разрезанных запястий. Это было красиво: бабочки, алая молодая кровь, бледная кожа, капель с труб, запах сырой бурой ваты и тонкий аромат плесени - почти приятный, но не совсем.
Потом он вытирал руки и собираясь уходить, оглядывался: он не мог поверить, что в обычном доме было такое чудо. Что-же их сюда манило? Не иначе как кровь из натруженных ладоней тех работяг, построивших дом святого Антония в 1919 году.
Затем бледно-голубоватое сияние вдохновения заставляло его удалиться. Писатель варил кофе в полупустой кухне, затем это кофе пил в такой-же полупустой гостинной, валяясь на голом матрасе под окном, обдумывая не то сюжет для рассказа, не то свою жизнь, полную какой-то странной атмосферой дорог и вечным скитанием по пригородам. Когда кофе кончалось, он шел в свой кабинет - в маленькую комнатку вмещающую в себя стол с печатной машинкой, и полку со словарями и едва живым кактусом. Пока Писатель заставлял каретку звенеть, а ленту прокручиваться, за окном лес темнел, и тени становились гуще: сначала тени на цвет майской травы, затем как донышко бутылки, а потом и непонятно - темно-зеленые ли кроны елей, или темно-синие? Писатель этого не замечал. Его интересовали лишь слова. Если с текстом что-то было не так, он брал ножницы, и разрезал его на части, затем соединял в другом порядке, переписывал, сминал листы, плакал, и скуривал пачками сигареты, раздирая горло в кровь, до кашля туберкулезника.
А затем он удалялся в гостинную, падал на матрас, и смотрел на неоновый крест, прикрепленный к голой стене. Красный ровный свет делал комнату похожей на чье-то нутро, в котором было тепло и уютно. Звезды за окном в фиолетовом небе - дырки из под копирки. Шелест крон сосен и елей - шелест сквозняка, который будто ласкал крылья мертвых Траурниц.
Пепельница из красного стекла словно рубиновая. Окурки, косточки жженых спичек... Писатель окутывал себя хрупким коконом раздумий словно гусеница, готовая стать бабочкой. Стадия перерождения из чего-то червеобразного во что-то прекрасное. И солнце поднималось с востока, и лепестки шиповника, что рос в обилии в предлеске, раскрывались и просыпались ядовитой фуксией, смешиваясь с хвоей можжевельника, который тоже высасывал питательные вещества из скудной песчаной земли. Соседка краевед, напевая старые песни, вновь пропалывала клумбы с тигровыми лилиями, и снова безумный сосед за стеной играл в русскую рулетку с револьвером. Пять раз щелкнул затвор. На шестом решительном, в котором должна быть пуля, воцарилась тишина. Писатель всегда отсчитывал щелчки, и не желал глохнуть от выстрела. Крови в соседней квартире было бы много, а Траурниц в подвале хватало и так. Дворник итак перед самой зимой выметал их трупики прочь из подвала, но весной их становилось не меньше. Да и все плюнули на это. Все таки это были обычные бабочки, а не крысы.
- Их приманивают цветы, - прошептал Писатель, смотря в окно на оранжевые пятна тигровых лилий. - Или все-таки кровь.
Спал Писатель днем, где-то до шести вечера, когда становилось не так жарко. Старые песни вместе со старухой краеведом к тому времени исчезали, а безумный сосед успокаивался, ужалив себя уколом морфия. Становилось спокойно, тихо. Скудный ужин из отваренной картошки, целый кофейник распитый на матрасе, и затворничество в кабинете до самого утра. Или спуск в подвал, где он резал жилы и предлагал их бабочкам. Или поездка в центр. Или... Кладбище, где у каждого надгробия бдил свой призрак в черных кружевах.