ЗАГОГУЛИНА
(рассказ из сборника "Исторические аллегории")
Князь Григорий Григорьевич Орлов крушил молотком драгоценности. Багрово-тёмное от прихлынувшей дурной крови, обрюзгшее по-свинячьи лицо ничего, кроме тупой, целеустремлённой злобы, не выражало. Глаза оловянными пуговицами следили за руками, которые вытаскивали из малахитового ларца перстни, броши, орденские знаки, клали их на гранитную столешницу и били по драгоценным вещицам массивным кузнечным молотком. Рубины, изумруду, жемчуга, бриллианты превращались в крошку. Золотые, серебряные, платиновые оправы плющились в безобразно застывшие кляксы. Лучи утреннего солнца через стёкла оконных витражей скакали малюсенькими звёздочками по осколкам былых почестей, прошедшей славы, умершей любви.
Камердинер Трифон в длиннополом, расшитом позументами кафтане, стоя у дверей спальни в позе дряхлой, дрессированной собаки, вздрагивал головой при каждом ударе молотком по столу, и букли на его парике тряслись мелкой дрожью.
- Барин… Ох, барин… - пришёптывал Трифон, точно читая молитву о возвращении разума обезумевшему князю.
Граф Григорий Орлов, пожалованный в князья незадолго до своей отставки из любимчиков богини Фортуны, баловня судьбы, фаворита императрицы сгрёб обеими ладонями в одну кучку драгоценный хлам и крикнул:
- Тришка, говна тащи! Полдничать буду! Ужо вечер на дворе…
Держа прямую спину, камердинер пришаркивающими шагами покорно удалился из спальни.
Орлов с отрешённым взглядом, устремлённым куда-то в далеко отдалённое, снял пальцами с халата несколько пуховых пёрышек. Ночью он опять, вскочив от приснившегося кошмара, схватил с настенного ковра турецкий ятаган и рубил с иступлённой яростью перину и подушки. Привиделось ему, что обнаружил он в опочивальне царицы подлого Гриньку, мать его Таврического, с чёрной повязкой через глаз бельмястый.
С первым изменщиком царицы, с Васильчиковым – он так бы и поступил. Но царица тогда, зная прекрасно нрав своего фаворита, объявила вокруг столицы чумной карантин. И зря он бешено летел, загоняя лошадей, бросив мирные переговоры с турецким султаном. Но в те времена граф Орлов был в мощном фаворе, и слюнявый Васильчиков был ему не конкурент в разовых шалостях Екатерины. Взглядом мог бы изничтожить того смазливого рохлю.
Но потом Гринька объявился. Тоже – Гришенька-душечка, одним ангелом крещёный, но чем-то взял он Катьку, хитрец бельмястый… Мало его в казарме полковой четыре брата Орловы уму-разуму учили, к субординации приучая. Мало били, видать – убить надо было совсем и в землю закопать в затаённом месте. Кто ж ведал, что судьба так повернётся, что Гринька кривой, как на кривой кобыле его обскачет, в почёт государственный войдёт. А воно ж, тоже – из простых солдат, не из рюриковичей столбовых, высокородных, на ложе императрицы себе карьер делает. Вона, уже титул светлейшего получил, которым только пройдоха Меньшиков владел. Чтоб Гриньке судьбу того же пройдохи.
Орлов зарычал тигриным рыком, что аж в груди больно сделалось. Рванул парчовый халат нараспашку. Вцепился ногтями в чёрную кудрявость на своей груди, чуть крест нательный не сорвал. Где она теперь та жизнь, удалая и удачливая…
Бесил Орлова этот постоянный чужой голос за спиной. Неприятный, скрипучий. Разговаривает так, будто какие-то укоры делает, но и насмехается будто тем же временем, перечисляя все в прошлом имевшиеся почести, генеральские чины, титулы вельможные, над которыми в Сенате усмехались разные умники. Одни тайком, а надменный граф Панин – даже в открытую позволял. Над простотой душевной потешались. Удаче в любви завидовали злобно. И да – мог бы стать императором…
Обещала клятвенно Катька, когда на санях в Москву на коронацию по размытой дороге пробирались всем парадным поездом. Дитёнка уже общего тогда имели, под которого и замыслили тем временем Орловы царский трон – для царя с русской кровью в жилах, замещённой после царя Петра жидкой водицей иноземной.
Орлов опять рык тигриный исторг и затряс кудлатой головой. Прошёлся по спальне, ища чего бы разбить или искорежить. Ничего для того подходящего не попадалось на глаза – всё для этого пригодное уже за последние месяцы было разбито и искорежено. Спальня – как поле боя с янычарами при штурме крепости. Отбил о бронзовую раму треснувшего зеркала горлышко бутылки и, кровеня губы, залакал крепкое и липкое как кровь марокканское вино.
«Кровью убиенного венценосца с Катькой повязан…» - шептал из-за спины скрипучий голос.
Истинно то, что дорогу Катьке на престол братьями из рода стрельца Орла, так царём Петром наречённым перед плахой, проложена. Без них бы Катьке пшик – и участь монастырской затворницы. Истинно и то, что потом и её он завоевал, как крепость штурмом, порушив своей мощью мужицкой все укрепления из бабьих предрассудков о дозволенном, пастырских и поповских регламентах ханжеских. Всё было дозволено между ними в царицынской опочивальне, и сделалась самодержица российская для него, как девка дворовая покорная. Терпела и млела всем естеством своим бабьим, когда на дворцовых раутах он прилюдно, как кобылу по крупу, хлопал её по спине и ниже, подтверждая тем: моя баба – моя.
Заливалась краской по лицу императрица и при этом слегка плечиком открытым смущённо подёргивала, точно вдруг взглядывала со стороны глазами тех мудрецов французских и швабских, с кем письмецами общалась.
Просвещение европейское желала его венценосная полюбовница в Россию превнесть. С того, видать, и сопротивлялась допустить кровь русскую к царствующей династии и, по слухам судя, дитё от Гришки Потёмкина рождённое, в секретном статусе содержит как бастарда, корней родовых лишённого.
- Тришка! – прорыкнул Орлов в бешеном нетерпении. - Говна тащи! Жрать буду… - и вмазал бутылкой опорожнённой в гобелен на стене.
Парчовый халат, залитый вином, облепленный перинным пухом Орлов скинул с плеч одним движением и остался в подштанниках, тоже замызганных, в грязных разводах и пятнах. По голому телу рисунками в разных местах синели и белели бугры, рубцы, полосы крест на крест сабельных ударов и затянутые розовой кожицей лунки пулевых отметин.
Крутя головой, как взбесившийся бык, Орлов заметался по спальне. Серебряный крест на шнурке описывал круги вокруг шеи.
И тут опять скрипучий голос за спиной, как бы добавляя как масло в огонь, чтобы и вовсе разорвалось от бешенство сердце, напомнил издевательски, как сенатор Панин когда-то, о моменте окончания звёздного фавора.
Императрица в тот день, мило улыбаясь, протянула свёрнутое в свиток письмо, перевязанное муаровой ленточкой. Словами с завитушками, что и само слово не сразу уразумеешь, сообщала бывшая полюбовница о прощании и прощения просила письменно и смиренно. Перечислялось в конце свитка и всё отступное, получаемое отставником взамен царицынской перины. И новый дворец, и карету на мягком ходу, и шкатулку с золотыми дублонами.
Рванул опосля Григорий Орлов по Европе тоску-кручину развеивать, заглушая в бурных кутежах-куражах злючую обиду. Но ещё и дублоны не кончились – а попросили его бесцеремонно, чуть ли не под конвоем солдатских штыков покинуть территорию Франции.
А приключилось то, что на одном из застолий в компании с титулованными особами Григорий Григорьевич, плохо освоивший язык страны пребывания, не теми словами французскими свою нетрезвую мысль выразил. Вскочил из-за стола какой-то виконт молоденький петушком драчливым, что-то грозное крикнул и в лоб Орлову свою шпажонку наставил. Орлов на тот момент был без дворянского атрибута чести, и просто кулаком дотянуться до физиономии прыгающего в фехтовальных пируэтах виконта не получилось. Князь российской империи и к тому же с титулом князя Священной Римской империи шустро, в два прыжка, оказался у чучела старинного рыцаря. Выдернул из рук железных ржавый меч времён Карла Великого и опустил плашмя тот оружие на голову виконта. Таких виконтов, мол, в России как псарей в хозяйстве доброго помещика. Посмотрел на распростёртое тело с выскочившими из глазниц глазными яблоками, плюнул громко, словно харкнул, на пол, покрытый париками с косичками разбежавшейся толпы – и удалился с полным достоинством.
По возвращению в Россию замкнулся отшельником в палатах, Катькой дарёных. Только брата Алексея к себе подпускал да сестрёнку двоюродную – Катеньку, которая взята была из деревни для обучения столичной обиходности в светском обществе.
Брательник Алексей Григорьевич с просвищем Чесменский изощрён был в интригах и разумом холоден был. К наукам был способен, на трёх языках лопотал, даже в пьяном состоянии. Карьер ему шёл успешный, несмотря на отставку старшего брата.
В одиночку хлебал винцо Григорий Григорьевич, в компании сам на сам. Но всё чаще призывал для бесед отвлечённых Катеньку. Слушала та, рот приоткрыв, о битвах рассказы и о чудесах всяких в мире имеющиеся по земле разбросанные. И всё больше при этих беседах изумлялся Григорий Григорьевич, как быстро цыплёнок голенастый в красавицу невесту преображается.
В спальню вошёл Трифон, неся на вытянутых, мелко дрожащих руках, большое блюдо. Поставил на столик перед Орловым. Посмотрел в лицо своего барина.
- Ну вот, батюшка-кормилец, угомонился наконец-то. Оно ж так получше. Побуянил, душу отвёл – и сиди себе спокойненько, слюни пускай… Вот тебе твоё кушанье желаемое приволок. Глаза бы мои этого не видели…
Лицо у Орлова квашнёй взопревшей расплылось. Глаза, как у курицы уснувшей, плёнками подёрнулись. Он уставился невидящим взглядом на жёлтую кучку посреди блюда и спросил, невнятно выговаривая:
- А-а-а… э-э… Чьё оно?
- Марфы с кухни. Она только и соглашается, барин. Ты уже сколько разов из под неё дерьмом себя потчуешь.
Орлов опять рыкнул что-то невразумительное. Нагнулся над блюдом, зачерпнул ложкой из жёлтой кучки, поднёс ко рту. Но не попал с первого раза – и перепачкал желтым месивом щёки и подбородок. Затряс в раздражении кудлатой головой. Потянулся рукой к горке размолотых драгоценностей. Взял щепотку и перенёс её к блюду. Посыпал, как солью, кучку.
Камердинер Трифон, наблюдая все эти движения, медленно выдохнул из себя тягостный выдох.
Таких «родимчиков» в его деревне даже в подпаски не брали. Обречены такие были на скорую смерть при любой невозможности распорядиться собственным разумом. «Ох, - горестно подумал Трифон, вспоминая то время, когда был он определён дядькой-пестуном к отъезжающему на службу в Семёновский полк отроку Григорию. Почти сорок лет минуло с тех пор. И сколько забот, сколько сердечных напрягов пришлось испытать за «свого робёнка», когда тот упрямо лез под ядра и пули на полях Пруссии и на стенах турецких крепостей. Подвигов жаждал, как пьяница опохмелки. Жить не мог без геройства и удали. А теперича говно жрёт от поварихи кухонной. Но без приправы бриллиантовой не тот вкус, видишь ли, у того блюда, просто так в глотку не лезет. Возомнил было из себя его нянчик, в цари-ампираторы собирался, бога за бороду ухватить захотел… А как снизошёл на него ангел небесный, прислал для смирения буйной души девицу Катеньку в супруги – так и затихла душа-вулкан, праведную жизнь повёл, в глазах счастье истинное засветилось. Но не дозволяли церковные верхачи венчание с сестрицей двоюродной. И чуть было вновь не пробудился вулкан душевный, в гневе крушивший всё для него запретное. Бывшая хахалька – царица, зная нрав бывшего полюбовника, своим указом повелела тот брак разрешить.
Будто благодать потом снизошла на барина. Будто заново на свет народился, с другой головой и другим сердцем. В изумление все приходили, до того его знавшие. Точно, как, говорили они, вулкан кипящий в источник животворящий превратился. Три года в душевной благодати провёл.
Но столкнулись, видать, ангел и дьявол в сражении за душу его. Дьявол на подлый ход пошёл – умертвил Катеньку чахоткой в заграничной стороне, чтобы опять в душе Григория вулкан бурлящий возник. Но сильны оказались и зёрна добра, ангелом божьим в душу его вложенные. Ничейная диспозиция образовалась на том поле сражения. И порешили, по всему видно, супротивники те просто разума лишить душу спорную. Загогулина такая образовалась от борьбы сил света и тьмы… - Ох! Страдает теперича барин-батюшка, любимчик богини Фортуны, как греки сказочные говаривали. То в буйство впадёт, то в точь точь, как по сказкам русским: чист, беззлобен, беззащитен, лишь слюни пускает по нижней губе. Прямо агнец безгрешный: что говно для него, что – бриллианты, всё однова. Но всё проговаривается в беспамятном бреде, что это Катька чародейством от злобности ревнивой Катеньку со свету сжила...
Бывают же такие загогулины в некоторых жизнях человеческих», - тягостно подумал старый Трифон.
====== «» =====