Дуэль

               
     Городок, а это был военный городок, понравился мне сразу и до такой степени, что я влюбился в него. Самое название его – Гаёк, которое я знал и ранее, поскольку писал его на конвертах, адресованных однокурснице, которая малое время спустя, стала моей женой. Его звучание ассоциировалось в моём сознании с любимой песней: «Стоїть гора високая, // А під горою гай, гай, гай // Зелений гай густесенький // Неначе справді рай».

     И всё, как в песне. И под горою речка. Светлая-пресветлая. И даже при утреннем холодке, когда Рось ещё парила по всей своей длине, ощущение свежести и счастья, ничем не заслуженого, данного в награду просто за то, что ты живешь, охватывала всё твоё существо. Гай – Рай!

      В том году мы приехали в райские места гораздо раньше, чем обычно. Меня, как это повелось, с первого года работы в школе каждую весну включали в Государственную комиссию, которая принимала выпускные экзамены. Дело не трудное, но съедавшее много времени, к тому же совершенно не оплачиваемое, и даже не включавшееся в нагрузку. Я взбунтовался, но не по этой причине. Произошло это на экзамене по русскому языку (сочинение), точнее после него. Причина была  в откровенном шулерстве.

     Комиссия, воооружившись авторучками, заправленнями чернилами всех цветов, профессионально выправляла описки и ошибки прежде всего у претендентов на медали и на двойки. Последних, вообще, не должно было быть, иначе директору позор в Облоно. Я заявил, что в мошенничестве участия принимать не буду, повернул ключ, дверь закрывалась изнутри, всё должно было быть шито-крыто, и вышел вон, но дверью не хлопнул.

      И мы очутились в Гайке недели на три раньше, в самое райское время. Часам к шести-семи мы отправлялись на утреннее купание на реку Рось. Мы шли по соловьиной тропе. Соловьи не жалели своего горла и не скрывали своего искусства, сидя на ветках дерев и на телеграфных (или иных каких) проводах. Их было так много, как яблок в осеннем саду. Божественная музыка окутывала весь лес справа от тропы и весь заповедник Александрия слева. Она висела и над Росью и над камнями Палиевой горы, последними отрогами Приднепровской возвышенности, с которых так удобно прыгать в парную воду утром, и на которых так вольготно раскидывать свои ещё незагорелые тела днём. Нет большего блаженства ни в первой юности, ни в уходящей молодости.

     После завтрака я шёл к газетному киоску, стараясь опередить таких же любителей газетных новостей. Будто бы не было ни радио, ни ТВ. «Читатели газет – глотатели пустот» (Марина Цветаева).
     На ближайшей скамейке я начал смаковать остроты шестнадцатой страницы «Литературки», полагаю, что большинство из «глотателей пустот» покупали или выписывали её ради этой страницы, когда ко мне подошли два высоких юноши по виду десяти – одиннадцатиклассники. Они поздоровались, извинились и обратились ко мне с просьбой неожиданной и для меня даже немыслимой:
- Не могли бы вы посудить один бой по боксу, для нас это крайне важно.

     Я не был боксёром, но тем не менее некое отношение к боксу имел. Боксом занимался сын тёти Маруси. Некогда я читал ему сказки, водил в кино, играл с ним в его игры, а потом он вдруг как бы догнал меня по возрасту. Он учился на первом курсе авиационного техникума, а я, проработав слесарем пару лет на заводе, был на третьем курсе пединститута. И он занимался боксом в юношеской секции одного из самых знаменитых клубов Саратова. У Вовки оказались явные способности, но он был ленноват. Его тренер по имени Владимир Ильич измыслил гениальный трюк. Мы жили с Вовкой в одном доме, я у деда, он с матерью и отчимом в другой половине. Наша жизнь в известной мере протекала параллельно. Мы в одно время уезжали утром на занятия и чуть ли не одновременно возвращались. Так что меня можно было использовать в качестве тренера по общефизической подготовке и в качестве спарринг-партнёра, сообразил Владимир Ильич. Он даже предложил мне потренироваться у него, поскольку в секции не хватало тяжеловеса. Но я уже вырос, к его сожалению, из юношеского возраста.

      Так я стал домашним тренером Вовки. Мы бегали по лесу и по горам на Третьей дачной, благо дом наш стоял чуть ли не на самой опушке. Мы оттачивали реакцию друг друга, играя бесконечные партии в настольный теннис. Дед нам разрешил воспользоваться сине-зелёной перегородкой, унесённой из чьего-то разобранного дома, в качестве стола. Мы били по груше, проводили бои с тенью и … боксировали. Условия для меня были более, чем комфортные: я мог бить Вовку сколько угодно, и как угодно, а он, скорее, изображал удары, всё таки профессионал. Ему нужна была надёжная защита. Я бил, он защищался. Нам было весело. Жизнь оправдала нетривиальный ход «Ильича», Вовка стал мастером спорта, и даже чемпионом армии в своём весе, но, конечно, с Попенченко он соперничать не мог, и, в конце концов, стал тренером. У меня же долго сохранялась привычка делать по утрам несколько упражнений из боксёрского арсенала. Я их и делал ранними утрами на шикарном балконе тестя, не думая, что кто-то наблюдает за мною в пять-шесть утра. Оказывается, наблюдали.
     Зачем им вся эта канитель с боем в ближайшем лесу, ребята не сказали, да так, дескать, кто сильнее. Разумеется, я им не поверил. В этом возрасте все знают, кто чего стоит, и кто кого сильнее. Не пятый же класс! Тут было что-то поважнее, какая-то тайна.
     Эти юноши, сыновья офицеров, высокие, статные, красивые с несколько высокомерным видом. Я наблюдал таких впервые во время наших отпусков в Гайке и в городе. Они не очень походили на русских мальчиков, как их описал Достоевский, и какие встречались в Саратове и в Энгельсе. Или дело тут было в иной национальности – Украина всё же, они были самоуверенны, упрямы, и казались себе неотразимыми. В неполные шестнадцать-семнадцать лет они несли в себе уже, казалось мне, едва ли не цельную личность. Нет, десять лет тому, когда мы подходили к аттестату зрелости, мы не были такими, хотя тоже походили друг на друга, как горошины из одного стручка. Общего у нас было гораздо больше, чем индивидуального. Да, если присмотреться, мы были почти взаимозаменяемы. Если хотите, мы были более детьми. Учительский мой опыт вполне подтверждал мои наблюдения. И при этом, какие чудесные это были мальчики, русские мальчики, (Достоевский, «Братья Карамазовы») – Колька Сакинас, Генка Чепелев, Лёшка Минько… Мне было легко и приятно понимать их.
     Я пытался выяснить, для чего эта тайная акция в лесу, но юноши оказались дипломатами более, чем можно было предположить. Однако и мне не хотелось отказывать им. А потом… они же, видя мои дикие скачки на балконе, сочли меня боксёром. Последние три слова стоило бы подчеркнуть. Во мне взыграла гордость… Одним словом, у меня в зобу дыханье спёрло… Хоть и незаслуженная слава, а всё же! К тому же, разве не я послал однажды Вовку в нокдаун? И когда он, озверев и презрев наш договор, стал наносить свирепые удары, разве не я ушёл в глухую защиту, чему он ранее сам меня и научил? Я не пропустил ни одного ощутимого удара. Более того, разок звезданул, и прилично, его по печени. Разумеется, суди нас судья в купе с боковыми, я бы точно выиграл по очкам, но морально я себя победителем не считал.
     Разговаривая с ребятами, я профессиональным чутьём (учитель!) уловил, что друзья вовсе не друзья, а скорее соперники, и кровно заинтересованы в предстоящем бое. Стало ещё интереснее – что это? И, решив не подводить «нашу боксёрскую касту», я согласился. Но! С тем, чтобы сейчас на месте, обговорить условия поединка. Первое: при первом появлении крови, рассечение брови или расквашенного носа, поединок прекращается.
Второе: решение судьи в ринге (моё) не обсуждается. В случае, если я решил, что бой идёт за явным преимуществом одного из бойцов, я имею право его остановить досрочно.
Третье: боковые судьи назначаются поровну от каждой стороны, и счёт пропущенных ударов не оспаривается.
Четвёртое: если у каждого из соперников есть свои болельщики, они ни словом, ни делом не оскорбляют противоположную сторону. То есть, даже попытки массовой драки не должно быть.
 Пятое: не должно быть её и после решения судьи. Его решение признаётся правильным и абсолютным.
Бой: три раунда по три минуты. Секунданты и всё, как полагается.
     Ребята вели меня через лес, легко перелетая через небольшие канавы, и обходя уже почти затянувшиеся землёй окопы. Я вдруг подумал: почва столь же текуча, как вода, только движется очень медленно, но не настолько медленно, чтобы и через двадцать лет после войны не заметить следы ран, нанесённых ей.
      Мы резко оттолкнулись, и все левой ногой, перелетев через широкую вмятину в земле – остатки траншеи, и вылетели на поляну. Две кучки молодых людей, ждавшие нас, оживились. Лёгкий шёпот слился с ропотом свежепромытых листьев в верхушках деревьев. Странно, почему они все говорили тихо, и что они говорили? И тут же я осознал, что и сам начал говорить вполголоса.
     Мы разметили ринг. Тщательно очистили его влажную поверхность от всяких сучков и камешков. Всё равно ноги будут скользить, трава была сыровата от росы, но она высыхала на глазах. День начинался жарою.
     Пока я инструктировал боковых судей, обе группы, ещё резче обособились, заняв противоположные стороны ринга. Мой слух обострился, ничто не ускользало от меня, несколько раз уловил девичье имя – Катя. Шелестело оно и справа, и слева. Вот значит, в чём дело. Я представил на месте соперников себя и Витьку Верескуна. О нет, мы не были такими соперниками. Какой приз разыгрывали эти два красивых парня? Симпатию неведомой Кати? Невозможная вещь, в десятом классе уже понимают, что её, симпатию, или любовь таким образом не завоюешь. Или тут оскорблённое самолюбие? Эта мысль мне понравилась больше. Да что я в самом деле, зачем мне это? Помогу этим благородным паренькам и всё. Я действительно мысленно употребил этот эпитет, словно они были рыцари, вышедшие из книги Томаса Мелори. Почему не мордобой на большой перемене на заднем дворе школы? Или прямо в классе перед лицом своей донны. А сама Катя, какая она? На кого она похожа? Может быть на Аллу Никитину, на нашу барачную мадонну «чистейшей прелести, чистейший образец», к которой ни одна нечисть не смела приблизиться. Красота ли её оберегала от посягательств окружающей шпаны, не знаю, но так было. Очевидно, и эта неизвестная мне Катя была прекрасна, как только может быть прекрасна первая любовь. Юноши ещё не понимали, что здесь прекраснее всего их чувства и они сами. И, к их счастью, они не знали, что донна, получив аттестат зрелости, на другой же день выйдет замуж за молодого лейтенанта и исчезнет навсегда из их жизни. Первая юношеская любовь всегда несчастна. Они этого не предчувствовали, а я знал и восхищался ими.
     Бой окончился. Соперники и судьи поблагодарили меня за объективное судейство, пожали мне руку и, напрочь забыв о моём существовании, теперь уже единой гурьбой двинулись в обратный путь, задумчивые и молчаливые. Разрешил ли поединок их проблемы, нет ли, мне не дано было узнать.