Желто-красная, цвета побуревшей крови грязь жадными губами лобызала промокшие ботинки, то поглощая их почти полностью, норовя пролезть внутрь, облизать липким языком и без того замерзшие щиколотки, то, подчиняясь моему упрямому усилию, с чавкающим звуком выплевывая свой трофей. Делала она это очень неохотно, несмотря на то, что уже через секунду получала на обед следующую столь же промокшую и промерзшую ступню. Грязь изнывала от жадности, она не успевала проглотить добычу, похоронив ее в своей утробе, а потому была вечно голодна. Дождь настойчиво постукивал в купол зонтика, прощупывая его множеством ледяных капелек, кропотливо стараясь найти брешь в надежной защите черного брезента. Между шоссе и тротуаром, распластавшись в грязи и подрагивая от наслаждения под ласками серой мороси, несла неусыпную стражу пара луж. Лужам было хорошо, лужи отдыхали на обочине, жирея за счет разверзшихся небесных хлябей, а я торопился. Очень. Но какое лужам до того дело? Разбежавшись, я попытался преодолеть их одним отчаянным прыжком, но лишь промочил ноги до колен. Выругавшись и перебежав через дорогу я поплелся к автобусной остановке, обозначенной сиротливой обшарпанной будкой какого-то больнично зеленого цвета. Крыша у будки оказалась дырявая, и пасмурное небо равнодушно глядело сквозь нее множеством серых глаз. Самый большой такой глаз в виде отверстия фантасмагорически неправильной формы располагался точно посередине, заставив меня, опрометчиво сложившего зонтик, подвинуться ближе к краю спасительного козырька.
Только сейчас я заметил одиноко стоящего около дороги человека, казалось совершенно не обращавшего внимания ни на непогоду, ни на брызги, летевшие из-под колес проезжающих мимо автомобилей. На человеке была надета довольно приличная кожаная куртка, чем-то напоминавшая кожанки 30-х годов, и темные брюки с аккуратно выглаженными стрелками. Бритый на лысо череп блестел, омываемый дождем. Отставив одну ногу назад и выпятив грудь, человек протягивал руку — вперед и слегка над собой, совершенно ленинским жестом, указывая пальцами ладони вдаль. Другая рука важно пристроилась на груди, под курткой. Что-то восточное было в лице этого странного уже немолодого мужчины, и поэтому, несмотря на позу, наводящую на мысль о вожде мирового пролетариата, я окрестил про себя моего странного соседа Мао Цзэдуном, равнодушно отметив про себя, что тот, скорее всего, просто голосует, пытаясь поймать попутку.
Мао Цзэдуну не везло, впрочем, как и мне. Автобус опаздывал, а автомобили равнодушно скользили мимо человека в кожаной куртке, периодически менявшего свою позу на зеркальную, протягивая вперед то правую, то левую руку. Общее сходство с памятником Ильича оставалось неизменным — хоть сейчас на постамент.
Вдруг перед моим соседом остановился желтый жигуль с шашечным рисунком на дверце и заляпанной эмблемой неизвестной мне службы такси. Водитель высунулся из окна и громко, перекрикивая шум шоссе, позвал человека в кожаной куртке.
— Давно стоишь, мужик? Залезай! Тебе куда?
Мужчина не обратил на водителя никакого внимания, даже руку не опустил.
— Куда тебе, я спрашиваю?! — Таксист казался раздосадованным: как же, хотел помочь человеку, а тот то ли не слышит, то ли издевается. — Эй, оглох что ли, мужик?! Куда попасть, говорю, хочешь?
Мао Цзэдун опустил на водителя грустные, карие, слегка выцветшие глаза и отчетливо, так что даже я смог разобрать, проговорил:
— В светлое будущее! Мне, батенька, к светлому будущему!
Водитель сплюнул. Прямо через окно. Плевок не долетел до Мао и угодил в лужу, которая приняла подарок с такой же непосредственной радостью, с какой она принимала в себя все потоки воды, вне зависимости от степени их чистоты и источника — задрожала кругами по поверхности, заволновалась, чуть ли не засмеялась от удовольствия. Автомобиль тронулся с места, нарочито быстро, обдав человека на обочине веером коричневых брызг. Тот не шелохнулся, только поднял голову и снова уставился вдаль в бесконечные потоки ледяного дождя, в курящийся над облезлыми кронами деревьев утренний туман. Среди бесцветных бесформенных облаков, над суетливым, нервно вгрызающимся в жизнь шоссе, над проблесками фар и потоком прохожих, прячущихся от плачущего им на голову октября под неуместно-разноцветными зонтиками, Мао Цзэдун видел светлое будущее.
И точно знал, что не сможет доехать туда на такси.