Заскрипели половицы. Где-то через шесть секунд знакомая фигура, почему-то на сей раз облицованная в серый свитер и какие-то испытанные жизнью джинсы, блеснула зеленью глаз до скрежета зубов раздражающим взглядом, беззвучно говорящим все. Как будто знала в какое место бить, чтобы сразу — насмерть. Но говорить ничего не стала, исчезла, лишь напоследок сверкнув волосами, цвет которых я всегда называл осенью. Почему осенью? Да, в общем-то, тут нет особой тайны. Другие, конечно же, назвали бы ее блондинкой, люди, возможно, посчитали бы меня глупым, но… они никогда не умеют читать между строк, разучились. Это дано только детям и тем, кто, как я, по уши погряз в творчестве. Однако я правда видел в этой светлой макушке осень, которая давала о себе знать почти незримыми переливами золотого, красного и коричневого. Ей никогда не нравилось, что я их замечаю, потому что, видите ли, это значит, что краска легла не ровно. Да и черт бы с ней, с краской, сказал бы я, начал бы пытаться донести, что так красивее, но привело бы лишь к скандалу. Творцу в храм дельца лучше если и заходить, то без грязных туфель.
— Может, наконец, сядешь ужинать?
Есть не хотелось. Хотелось застрелиться. Но, хоть и встать на ноги сейчас казалось такой невыносимо сложной задачей, будто я прикован к инвалидному креслу, идти пришлось.
— Хелен сегодня звонила.
Она говорила так, словно все в порядке. Словно нам снова восемнадцать, ей нравятся мои стихи, а я поддерживаю ее идеи с развитием бизнеса. Стихи она больше не читает. И идеи не рассказывает.
— Мэттью получил новую должность, они переезжают в Австралию. В субботу нужно будет проводить их в аэропорт.
Кивок. Говорить не хотелось, да и не нужно было. Мы же давно научились пропускать мимо слова друг друга. Только вот мимо сердца, пока оно еще пытается биться на своем последнем издыхании, не пропустишь. Только не слова ведь задевали. А отсутствие в этих словах разговора. Говорить друг с другом мы тоже разучились, поэтому лишь констатируем факты.
— Завтра приеду позже. Работы много.
Снова кивок. В мою сторону она не смотрела. Раньше притворялась хотя бы, сейчас это — уже пустое.
— Ты завтра в издательство?
И опять. Кивок. Но в этот раз я хмыкнул. Зачем спрашивать, если тебе все равно? Неужели, опять попытка избежать неловкости тишины или же что-то изменить? Второе было бы странно, ведь обычно их предпринимал я.
— Ладно. Пойду спать. Не засиживайся.
Отбой тревоги. Это снова лишь пыль в глаза. Ожидать большего, в принципе, наверное, было глупо. Когда она все же поворачивает голову в мою сторону, под светом лампы ее волосы переливаются, словно… осень. Только представление о золотой осени уже давно потухло. А вот грязь, слякоть и серость застелила глаза однажды утром какого-то ни то вторника, ни то понедельника, месяца два назад. Когда впервые я осознал, что мне больше нечего ей сказать. Потому что не узнавал я ни ее, ни своих чувств к ней. Будто не было ни осени, ни золота, ни лилий в почтовом ящике каждое утро, ни танцев в выпускном классе, ни совместных планов на будущее. Будто передо мной оказался чужой человек, казалось, что это фокус и сейчас она выскочит из-за угла и скажет, что это шутка. Но шутки не было. И ее не было. Вернее, была, но теперь другая. Со своей жизнью, в которой место мне — на свалке.
— Я люблю тебя.
Я лжец.
— Я люблю тебя.
Она тоже.
Накануне была метель. Зиме не мешали золотые листья и все еще действующее главенство осени, она просто взяла то, чего хотела. Осени пришлось отступить. Я прогуливался, когда все утихло. Вокруг было белым бело, будто в старом доме осыпалась побелка. Снег скрыл все следы, которые мы оставили. И это чистый лист. Конечно, когда он растает, наружу вылезет вся та таящаяся внутри грязь. Но… это естественный исход вещей. Мы никогда не можем начать все с начала, потому что для этого нам просто бы понадобилось родиться заново. Не будет золота без пустоты, не будет чистого листа без грязи, не будет рассвета без тьмы. Все меняется. Мы меняем все.