Н О В А Я Р О Д И Н А
Последним пристанищем перед вожделенным
Новороссийском для моих турецкоподданных предков была
Кабардинка, почти поголовно в ту пору греческий поселок на
самом берегу моря неподалеку от мыса Дооб с маяком,
занесенным в международную лоцию под этим же именем.
Поселок окружали виноградники до самого подножья Большого
Кавказского хребта.
Для местного населения прибывшие представляли
интерес. Во-первых, греки, значит свои, значит общий язык.
Во-вторых, в семье два крепких парня и дочь, пока еще совсем
юная, но это быстро проходит и, все равно, рано или поздно
будущая невеста. Да и сам глава семейства приветлив,
словоохотлив, внушает уважение.
Ему предложили свободный, хотя и неказистый, но все
равно пригодный для проживания домик прямо на берегу.
Обещали обеспечить привычной работой. Но уговоры не
подействовали. Возможно, Парцалиди был опьянен внезапной
свободой, но, судя по неуемному его стремлению к бегству из
Турции, независимость была в его натуре.
И он уклонился от помощи людей, проявивших
готовность принять участие в судьбе его семьи, церемонно
поблагодарив всех за добрые намеренья. Затем они обнялись
и расцеловались с каждым жителем поселка, включая детей.
Думаю, что это был не только ритуал, но и душевное
выражение благодарности и взаимного уважения друг к другу.
Моя бабушка по этому поводу никогда не
высказывалась. Она вообще с большим почтением вспоминала
своих родителей. И уверен, что делала она это искренне, а не
только с целью воспитания своего многочисленного потомства
надлежащим образом.
Итак, набравшаяся сил семья на рассвете ясного
сентябрьского дня 1888 г. двинулась на свою конечную цель.
Дорога представляла узкий серпантин, выбитый каменотесами
на склонах гор, спускавшихся от главного хребта к морю,
и называлась Сухумской. Справа на всем протяжении дороги
скала, слева крутой обрыв к морю глубиной в несколько
десятков метров.
Через 65 лет, подростком я исследовал этот серпантин,
нисколько не изменившийся, по уверениям бабушки, по
сравнению с ее временем. То же чередование закрытых и
открытых поворотов с резким изменением направления
движения почти на противоположное. Те же черепахи на дороге,
частый камнепад справа и жутко далеко внизу слева белые
барашки волн на узкой прибрежной полосе.
Только с третьей петли серпантина им открылась
панорама Новороссийска. Путники остановились. Город
опоясывал правильное полукольцо Цемесской бухты,
поднимаясь от причалов порта на склоны гор. Он был весь
зеленый с вкраплениями маленьких белых прямоугольников
домов. В бухте за двумя бетонными молами были видны суда,
издалека похожие на небольшие со спущенными парусами
фелюги.
Было тихо, светило солнце прямо над головой, но
жары не ощущалось. По очереди, не перебивая друг друга,
скрипели цикады, пахло чабрецом, на желтых от пожухлой травы
склонах белели каменистые перепутанные козьи тропки.
Всё знакомо, всё как там, где раньше был свой дом.
Путники вдохновились, одна только мама тихо плакала.
К сожалению, я не знаю её имени. Парфена никогда в своих
воспоминаниях не называла её по имени, только мамой,
митерой.
Через много лет и я стоял на той третьей петле
серпантина. Смотрел на разбухший город, плотно покрытый
белой пылью, которую сильнейший норд-ост с перевала нес
через бухту с труб цементных заводов, по пути сдирая крыши с
домов, вырывая с корнем старые деревья и катая по земле
телеграфные столбы.
И кораблей в порту было мало, не умещались
современные суда у старых причалов. Зато десятками стояли
на внешнем рейде в ожидании погрузки цемента, леса, зерна.
Да ненасытно заливались по самую ватерлинию в нефтегавани
под воинственным то ли черкесским, то ли турецким, но
звучным на мой слух названием Шесхарис. Бора, тот же норд-ост,
и здесь их доставала, рвала якорные цепи и негостеприимно
вышвыривала суда на берег.
В Новороссийске мои смельчаки не осели. Но не из-за
того, что сотворил младший брат Парфены на третьей петле
серпантина ввиду города Новороссийск. И рассказать об этом
казусе, как беспристрастный семейный историк, я просто обязан.
Конечно, позволить юркому мальчишке идти по
высокогорной дороге самостоятельно было неразумно, потому
что он все время норовил вырвать свою ладошку из руки мамы
или сестры, чтобы тут же исчезнуть с глаз. Он уже делал
несколько попыток подняться по козьей тропке в гору, его с
трудом удавалось оттуда спустить на руках.
Самым опасным участком пути была бездонная
пропасть к морскому берегу, к которой просто подойти близко
было страшно. А маленький безумец никакой опасности нигде
не хотел замечать. Поэтому анафемаси, чертенок, если очень
ласково перевести с греческого, был вынужден путешествовать
на плечах сестры.
Вонзившись цепкими ручонками в ее кудри он сначала
весело болтал ножками, устроившись удобно вокруг ее шеи.
А уставшая девочка изнемогала и от жары, и от этой егозящей
и неумолкающей ноши на плечах.
Потом он утих, обмяк и уснул, но вожжи из рук так и
не выпустил. А во сне он сотворил то, что обычно делают дети
во сне. Он залил сестру от шеи до подола своим детским
соленым кипятком. И она должна была это безропотно принять
всё до последней капли, так как перебивать этот естественный
процесс в младенческом возрасте нельзя, не то по народным
приметам, не то по медицинским показаниям деревенских
знахарей.
Какие-то аналогии по этому поводу Парфена много
позже пыталась проводить со мной. Котка, прукляти сикунька,
начинала она что-нибудь в этой связи рассказывать про меня,
но я, когда мог, уводил ее в сторону. Итак, мокрое платье
прилипло ненадолго к коленям моей юной бабушки, а прозвище
Анафемаси, Чертенок, прилипло к моему вечно молодому
дедушке на всю его короткую жизнь.
По поводу того, почему они все-таки не остались в
Новороссийске, могу только предполагать, что в них, сельских
жителях с рожденья, сидел естественный страх перед городом.
По рассказам знаю, что они обошли краем Новороссийск
и остановились недалеко, в горном хуторе Верхнебаканский.
В нем среди кубанского казачества, русских, турецких
армян, черкесов, как назвал адыгов Л.Н.Толстой в своей повести
"Казаки", за что они на него в большой обиде до сих пор и что
абсолютно не меняет существа дела ни для Толстого, ни для
казаков, проживали и понтийские греки.
В этом маленьком Вавилоне и осели мои дорогие
предки. По множеству причин мне неизвестны судьбы ни одного
из них, кроме рано умершего Чертенка и моей бабушки. Да и о ней
сведения той поры очень скупые. Знаю, что в этой станице в
14 лет она была выдана замуж за 23-х летнего грека Константина
Христофорова Папандопуло, моего будущего деда.
Что родила она одиннадцать душ детей. Семеро умерли
в младенчестве и в раннем возрасте. Первенец родился, очевидно,
в 1892 г., последней была дочь Валентина, как я уже говорил,
1919 года рождения. Двадцать семь лет в непрерывных родах.
Рожденная в 1900 г. Лариса, та самая, не пожелавшая
оставаться Паресой, открыла счет еще трем дочерям, дожившим
до зрелых лет. Это Надежда, дату рождения и смерти которой от
туберкулеза в 20 лет я не знаю. Мария, моя мать, родившаяся
в 1913 и умершая в 1987 году. Валентина, которая прожила
дольше всех, и в 83 года умерла в 2002 г. Конечно же, все
крещеные.
Вот такой семейный некрополь. Я знал, что имя
родившемуся младенцу выбирали из церковной книги сообразно
с днем рождения. А вот сам обряд крестин, по моим понятиям,
должен был происходить с окрепшим ребенком. Ничего
подобного.
Лариса, согласно уже цитированной "Выписи из
метрической книги" появилась на свет 20 марта по старому стилю,
а крещена на шестой день своей жизни 25 марта того же стиля.
Наверняка холодная каменная церковь в марте не топилась,
а ведь это все в горах, где значительно холоднее, чем на
побережье, и где кроме снега еще гулял и норд-ост. Но так было.
И ещё о крестинах. Мальчишки, да и взрослые иногда,
дразнили греков, называя их "пиндос соленый". Происхождение
дразнилки известно, Пинд или Пиндос, это нагорье на территории
континентальной Греции. Поэтому выходцев с горной местности
часто звали пиндосами.
Постепенно прозвище прилипло ко всем понтийским,
а особенно к российским грекам. "Соленый", говорят, потому что
вода в купели при крещении грека подсаливается. Может быть,
чтобы подчеркнуть национальную привязанность греков к морю.
Некоторые злословят, например, Герасимович, если
при нем заходил разговор на эту тему, объяснял все просто,
это, мол делается для того, чтобы грек не испортился в жарком
климате. И довольный оглядывался на грозящую ему своим
кулачком Исю.
Вообще, до переезда в Москву в 1944 г. для меня все
окружающие люди, соседи, друзья были одной национальности,
а вернее, без национальности. Немцы не в счет, немцев не было,
были фашисты, но фашист не национальность, фашист это враг.
Первый урок национализма я получил в школе, которая,
как известно, учит всему. Один одноклассник, туповатый малый,
исповедовавший вольницу местной шпаны, глумливый над
слабыми духом, тем паче слабыми телом, Славка Шароватов,
назвал другого, моего приятеля и соседа по двору,
низкорослого смуглого, очень застенчивого Эдика Мнацаканяна
армяшкой.
Так в моем детстве звали уличных чистильщиков обуви
в Москве. На самом деле эти чистильщики были ассирийцами,
проще, айсорами, презренная нация и профессия с точки зрения
шароватовых. И сколько превосходства и насмешки было в его
шароватой (это не опечатка) физиономии в этот момент.
Но неказистый Эдик уже к 30 годам был маститым
оператором на столичном телевиденьи. А его оппонент вместо
школы проходил свои университеты сначала в колониях для
несовершеннолетних, потом сгинул в тюрьмах.
Еще запомнился мне случай махровой национальной
нетерпимости, о котором я узнал уже в семидесятые годы. У нас
на кафедре работал мудрый старик профессор Габриэлян Давид
Иванович. Он был крупным металлургом, возглавлял долгие годы
НИИ Спецсплавов. Работал с И.В.Курчатовым и мастерски, но без
всякого пафоса рассказывал нам, молодежи, истории, связанные
с тем периодом и с хрущевскими временами особенно.
Однажды ему пришлось побывать с докладом в
кабинете Первого Секретаря ЦК КПСС. Выводы доложившего
проблему не совпали с устоявшимся в этом кабинете мнением и
взбалмошный хозяин, не прощаясь, уткнулся в другие бумаги
государственной важности. "Я постоял две-три минуты, меня
не замечали и на свой страх я отправился к выходу. Еще не успев
взяться за ручку двери я услышал голос Хрущева, обращенный
по телефону к своему помощнику:
-Чтобы этого армяшку я больше здесь никогда не видел.
В добавление к унижению этот человек лишился всех
постов и многих друзей. Правда, не надолго, не за горами был
ноябрь 1964 г.
Однажды Давид Иванович рассказал историю о том,
как провожая академика Курчатова на полигон он загрузил в
вагонное купе, в котором с ним ехал еще и член корреспондент
АН СССР металлург Емельянов Василий Семенович, в знак
дружбы и уважения ящик редкостного армянского марочного
коньяка "Двин". Кстати, любимого коньяка Черчилля. Ничего
не скажешь, губа не дура была у сэра Уинстона.
Ехать до полигона несколько суток. Через два дня
рассказчик получает телеграмму со словами "коньяк выпили
тчк очень вкусно тчк спасибо тчк на какой станции ждать второй
ящик тчк".
Ну, а теперь вернемся к покинутой в Верхней Баканке
молодой, но уже очень большой семье, где она прожила почти
14 лет до переезда в город. Дело в том, что мой дед Костаки кроме
производства детей занимался еще и торговлей. Надо же было
кормить родившихся, лечить болящих, хоронить усопших.
продолжение следует:
http://www.proza.ru/2019/02/02/1516