Рассказ
Был у меня дядя… Правда, он давно уже покинул мир земной. Но оставил о себе такую яркую память, что часто вспоминается до сих пор. Я тогда был мальчиком дошкольного возраста. Но хорошо помню переполох в соседней он нас хате. Бабы метались по двору. Мой дед стоял у порога дядиной половины хаты в состоянии полного столбняка. Хата была поделена на два входа: для семьи дяди Егора и семьи, что жила с моим дедом. Его настолько потрясла встреча с сыном, что он плохо воспринимал происходящее рядом с ним.
Теперь я хорошо понимаю тогдашнее дедово состояние. Возвращались с войны редкие счастливчики. В большинство хат, откуда мужиков брали на войну, пришли похоронки.
У моего деда на войну ушли три сына. Двое остались в сырой земле далеко-далеко от дома. Так что состояние деда было вполне объяснимо. Он остался стоять на дворе даже тогда, когда его пригласили в половину дяди Егора, чтобы за столом отметить возвращение сына с войны. Дядя Егор привез для такого случая бутылку водки. В семье на такую тогдашнюю роскошь не было ни копейки.
Нас, детвору, в хату дяди Егора не пустили. Но наше любопытство от этого нисколько не убавилось. Пока в доме дяди Егора обедали с возлиянием, мы обсуждали, в каких войсках он служил. Дело в том, что на дяде Егоре была, по нашим понятиям, гражданская фуражка. Гимнастерка и брюки- галифе, как и у всех воевавших. Погоны – тоже. А вот козырек фуражки был картонный, обтянутый материалом одного цвета с материалом, из которого она сшита.
Пока мы выясняли, в каком роде войск воевал мой дядя, он появился в той самой фуражке и, заметно покачиваясь, пошел на улицу. Мы – за ним, в некотором отдалении. Нас мучил вопрос: куда это он направился в таком состоянии. И мы недолго пребывали в неведении. Дядя Егор перешел улицу и прямиком к хате Фатеевых. Двое мальчишек из нее были в нашей компании.
– Зачем это он к вам? – спросили мы их. Они лишь развели руками:
– А мы откуда знаем?
Мать Фатеевых как раз выходила из хаты с пустым ведром. Она шла по воду. Дядя Егор подошел к порогу, сложенному из больших каменных плит, которые в свое время служили жерновами водяной мельницы. Он обратился к тете Нюре Фатеевой:
– Нюра! Твой Федор был моим лучшим другом. Он погиб, а я вот вернулся. Но это не моя вина, что именно так получилось.
Тетя Нюра угрюмо посмотрела на дядю Егора:
– Если бы ты воевал в окопах, ты бы тоже не вернулся. А ты воевал на трудовом фронте. Ты все время был далеко от передовой.
Дядя Егор протестующе махнул руками перед лицом тети Нюры:
– Зря ты так рассуждаешь, Нюра! Меня в трудармию взяли по возрасту. Моих ровесников в окопы не посылали. Так что мне окопами глаза колоть нечего. Я не мошенник какой-то. Я большевик!
– Чего переливать из пустого в порожнее, – сказала тетя Нюра. И, обойдя дядю Егора, пошла к колодцу.
Дядя Егор оторопело смотрел ей вслед. Потом, бормоча одну и ту же фразу: «Зря ты так, Нюра», пошел к себе домой.
Мы после слов тети Нюры тоже потеряли прежний интерес к дяде Егору. Оказывается, нигде он не воевал. Он всего лишь подвозил фронтовым поварам продукты. Несмотря на свой детский возраст, мы хорошо знали, что такое трудовой фронт. Витька Мязин презрительно скривил губы и в знак презрения смачно плюнул себе под ноги:
– А мы, лопухи, за ним бегаем. Таких фронтовиков мы и в своем селе видели. Вояки на быках. Вы, пацаны, заметили? У него на гимнастерке всего две медали: «За оборону Сталинграда» и «За взятие Берлина».
Витька говорил о том, что мы все и сами видели. Наше село в 42-м году было прифронтовым. Тут стояла воинская часть. Сюда привозили продукты для походных кухонь и боеприпасы на склады такие же солдаты трудармии. Только они носили обычные пилотки.
Сам дядя Егор о своем участии в войне был другого мнения. Как только он немного отошел от походной беспокойной жизни в трудармии, немедленно взялся за дело. За время войны в его семье не осталось деревянных ящиков, досок и просто деревянных плашек. Все было сожжено в холодные военные зимы. Но он копался во всех потаенных местах на чердаке и находил обломки дощечек. Из них он мастерил рамки, пропитывал их дегтем и вставлял туда «Благодарности Верховного Главнокомандующего И. Сталина» за то, что их Фронт провел успешную операцию. Первая такая благодарность была вручена ему по случаю многомесячной защиты его воинским подразделением Сталинграда. Остальные – за освобождение и взятие городов уже на польской и немецкой землях.
Этими благодарностями дядя Егор очень гордился. Он искренне верил, что их собственноручно подписывал сам товарищ Сталин. Когда ему говорили, что этой «Благодарностью» отмечена не его личная храбрость, и героизм и стойкость целого крупного воинского подразделения, он гордо говорил:
– Но я служил в этом подразделении. Значит, там есть и частица моих заслуг.
Бывшие фронтовики щеголяли личными боевыми наградами до того самого времени, пока за них государство платило деньги. Как только эта плата была отменена, они свои награды покидали в сундуки. Некоторые презрительно говорили, что эти боевые награды теперь превратились в пустые побрякушки.
Дядя Егор свои две медали не снимал и с обычной своей довоенной рубахи в летнее время.
– Егор Ефимович! До каких пор ты будешь носить эти побрякушки. Война уж третий год, как кончилась. Пора на мирную жизнь переходить.
– Я их заслужил. И имею право гордиться, – с обидой возражал дядя Егор. И упорно продолжал носить свои скромные награды.
Дядя Егор был высоким и тощим. С виду он казался некрепким мужчиной. Но на колхозной работе нередко выделялся выносливостью. Помнится, шла уборка хлебов. Косили их ручными косами. Или, как тогда говорили, крюками. Крюки, это обычная коса, которой в нынешнее время у своих домов выкашивают траву. Но у основания косья, у пятки к нему прикрепляется нечто, отдаленно напоминающее грабли. Этот прибамбас не дает стеблям хлеба рассыпаться по стерне при покосе.
Так вот дядя Егор скашивал за световой день по две нормы. В поле готовили обеды. Это постный и жидкий борщ и пшеничная каша. Так вот бригадир распорядился за отменную работу выдавать дяде Егору по две порции каши. Правда, на первый же день такое поощрение вызвало недовольство у некоторых женщин – вязальщиц снопов. Одна из них высказала свое возмущение приехавшему в поле председателю колхоза:
– Вы мне скажите, почему Егору Ефимовичу с нынешнего дня стала полагаться двойная порция каши? Тут и по одной порции на всех не всегда хватает. Работаем голодными.
Дядя Егор весь напрягся, но сдержал себя. Он лишь гордо отпарировал:
– Выполни и ты две нормы за день. И тебе будет двойная порция.
Он встал, распрямился весь так, что куда-то делась его обычная сутуловатость высокого человека.
Председатель расспросил обо всем бригадира и ответил:
– Егор Ефимович выполнил сегодня две нормы. Выходит, он работал за двух косарей. Вот поэтому ему законно полагается две порции.
Больше никто своего недовольства по этому поводу не высказывал. А вот тетя Варвара, она вязала снопы за дядей Егором, осталась недовольной. У дяди Егора был высокий рост. Под свой рост он купил себе косу большого размера, и косье под себя сделал длинное. После его оставался широкий захват скошенного хлеба. Рядки получались заметно выше, чем у косарей- соседей. Следовательно, тете Варваре приходилось вязать больше снопов. Но бригадир трудодней ей за это не прибавлял. И порцию в обед ей никто не увеличивал.
И еще у тети Варвары была обида на своего косаря. При широком захвате рядка у дяди Егора много стеблей пшеницы по стерне рассыпалось, как попало. Ей приходилось их собирать. Выходило так, что женщина работала больше своих подруг. Но никто этого не замечал и не оценивал по достоинству.
Меня, несмотря на детский возраст, тоже, как тогда все говорили, «выгоняли» в поле. Мне дали в управление пару быков и деревянные грабли. На быках я по утрам вез косарей и баб в поле, вечером – доставлял их домой. Когда приезжали на покос, запрягал своих быков в грабли и собирал граблями утерянные при косьбе и вязке снопов колоски. Дело это для меня тогда оказалось очень трудное. Грабли были очень тяжелыми. Мое лицо все наливалось кровью, когда я их поднимал, чтобы сгрести и отнести собранное в скошенные рядки хлеба. Быки были, как и я, в подростковом возрасте. Они попали в мои руки необученными ходить в ярме. Как и все дети в то время я ходил с утра до ночи босиком. Мои ноги были все исколоты острой стерней. Но самое страшное казалось то, что необученная скотина могла нечаянно наступить на мою босую ногу. Тогда ступня будет в труху раздавлена.
Но к моему удивлению, ничего подобного не случилось. Это совсем не значит, что быки не становились мне на ноги. Но у этих умных животных даже их костяные копыта были очень чуткими. Лишь коснувшись моей ноги, бык испуганно отдергивал свою ногу и испуганно смотрел мне в глаза.
Но разговор идет не обо мне, а о моем колоритном дяде. В те далекие послевоенные годы в колхозах в зимнее время работы было мало. Мужики, по большей части, сидели по домам, или в хатенке на бригадном дворе. Они от темна до темна играли в карты, или в домино. Иногда между ними возникали споры. То кто-то смухлевал с картами, то неправильно, не вовремя пошел костяшкой домино.
Дядя Егор в этих словесных схватках принимал самое активное участие. Его голос звучал громче других и внушительнее. Нередко он подкреплял свои доводы самым весомым, на его взгляд, аргументом: «Я мыслю и поступаю по-большевистски». Этот довод срабатывал безотказно.
Теперь, на исходе своих лет, думаю, что мой дядя нисколько не понимал истинного смысла им произносимого. Он никогда не состоял в партии большевиков. Не числился в колхозной парторганизации активистом в проведении различных политических мероприятий. Да и в личном поведении у него случалось такое, что выставляло его в весьма неприглядном виде.
Помнится, пришло время пасхальных праздников. В те годы и взрослые, и особенно мы, дети, все время ходили полуголодные. Все время хотелось есть. Но, садясь за стол, мы наполняли свои желудки лишь постными жидкими щами. Мы просто истекали слюной, когда наблюдали, как наши матери доставали из захоронок куриные яйца и начинали их красить луковым отваром. Это наше лакомство на Пасху. Каждый из нас с большим нетерпением ждал той минуты, когда можно насладиться этой вкуснятиной.
В те давние времена среди взрослых мужчин была игра в «гулу». Почему игра так называлась – теперь не знаю. Но игра эта широко практиковалась. Мужики клали на землю валенок. И от того, более высокого места, где помещалась ступня ноги, яйцо резким броском пускалось в свободное движение. Если оно столкнется с ранее скатившимся яйцом, то оно его выигрывает.
Пришлось наблюдать, как дядя Егор однажды организовал такую игру с детьми. Нетрудно догадаться, что он сам и оказался в выигрыше. Дядя Егор облапошил и двух мальчишек Фатеевых. Они долго стояли во дворе у порога моего дяди. Потом оба заплакали и пошли матери жаловаться.
Фатеевы жили очень бедно. Мать мальчиков с трудом собрала своим сыновьям по три яйца. Хотела порадовать их в праздник. Они ведь изо дня в день питались одним борщом, в который клала лишь капусту да немного картошки. Других продуктов в семье не было.
Тетя Нюра пришла во двор дяди Егора полна решимости высказать ему все, что она о нем думает. Дядя сидел на пеньке у порога и привычно курил свою самокрутку неимоверных размеров. Она у него часто достигала десяти сантиметров.
Тетя Нюра, лишь только приблизилась к организатору грабительской игры, как сразу пошла в наступление:
–Ты что же, черт бессовестный, детей обираешь? Нашел с кем игры затевать. Они же несмышленые дети. А еще о большевизме рассуждаешь. Большевик по обиранию детей.
Дядя Егор нисколько не смутился:
– Ты, Нюра, зря разоряешься. Испокон веков на Пасху в «гулу» играли..И никакого шума не было .А твоих детишек я в игру не тянул. Сами напросились.
Тетя Нюра уставилась на дядю Егора оторопелыми глазами:
– Ты в своей трудармии оскотинился совсем. Подавись ты нашими яйцами. Хотела на праздник детей порадовать. Порадовала, называется.
И пошла со двора, вытирая слезы.
Я, ошеломленный, ушел со двора своего дяди, и долго с ним не здоровался, несмотря на выговоры моей мамы. Сказать, что произошло во дворе моего дяди, как-то язык не поворачивался. Но забыть дикий поступок своего близкого родственника долго не мог.
Те времена были тяжелыми, но с нынешней точки зрения – удивительными. Моя мама работала на колхозных полях до тех пор, пока не попала под нож хирурга в Богучаре. После этого бригадир к нашей хате дорогу забыл. Очевидно, решил про себя, что время «выгонять» мою маму на колхозную работу уже нельзя. Она больная. Насколько я знаю, никаких специальных документов в Богучаре ей не давали.
Наша соседка Федоровна нигде операцию не делала. Ни к каким врачам не обращалась. Она просто объявила, что больна. Бригадир тоже принял это заявление к сведению. И Федоровну на работу перестал «выгонять».
По этой же самой схеме прекращали участвовать в колхозном производстве многие колхозные бабы лет с сорока, сорока пяти. Так же записался в больные и моя дядя Егор. Как я помню, он был деятельным и подвижным до первого снега. Как только снег обелял все вокруг, мой близкий родственник залезал на печь и слезал оттуда разве что поесть, да на ведро. Остальное время проводил на теплой печи, неустанно дымя своими громадными по размеру цигарками. Как только земля освобождалась от снега, дядя Егор слезал с печи и отправлялся на свой огород. С этой поры я видел его сидящим на корточках со своей неизменной самокруткой. Когда он работал – одному Богу известно. Но все в селе знали, что на огороде Егора Ефимовича самый лучший урожай в селе.
Как-то я спросил сына моего дяди, своего двоюродного брата Юрия, сколько отец может просидеть на корточках? Тот кратко ответил: «Да весь день». Больше я брату никаких вопросов не задавал. Я хорошо знал, что мой дядя очень опасается простудиться. Потому и приучил себя сидеть только на корточках. Лично на себе решил проверить, сколько могу высидеть в таком положении. Но я оказался слаб, и пяти минут не выдержал.
Мой дядя был совершенно неграмотным. Но я хорошо помню, как в село провели радио. И дядя Егор преобразился. Он жадно слушал все новостные передачи, беседы на политические темы, речи высоких политических деятелей страны. Потом шел на бригадный двор и поражал играющих там в домино или карты мужиков обилием сведений. Память у него оказалась просто феноменальной. Дядя подробно излагал речи Генсека на пленумах ЦК. У него были свои оценки политическим событиям. Когда он передавал, разумеется своими словами, речь Генсека, он был в таком воодушевлении, как будто этот доклад исходил лично от него.
Однажды произошел анекдотический случай. В бригадный домик было проведено радио. Оно в этот день почему-то молчало. И когда дядя Егор был в ударе, излагая свою точку зрения, вдруг заговорило радио. Мой дядя пришел в негодование:
–Да дай же мне договорить! – гневно вскричал он.
Все сидевшие и стоявшие в бригадном домике грохнули дружным хохотом. По селу долго из хаты в хату передавали этот смешной случай. Многие с усмешкой говорили, что Егор Ефимович совсем двинулся мозгами в своей политике. И бригадир Сотников Андрей Митрофанович как-то даже пошутил:
– Наш Егор Ефимович – талантливый человек в политике. Мне иногда кажется, что с ним по многим политическим вопросам советуются даже наши крупные политические деятели из Кремля.
Дядя Егор в бригадной среде считал себя большим знатоком и толкователем происходящих политических событий. Но прежде чем сразить своего оппонента за его скудные познания материалов очередного Пленума ЦК, терпеливо его выслушивал. Лишь потом разил наповал.
Дома он был решительным и безапелляционным диктатором. Когда дяде Егору перевалило за шестьдесят, с ним вместе остались жить лишь его бабка и две его незамужние дочери, да внук от одной из дочерей. Сыновья устроили свою жизнь в разных городах страны. Когда в семье надо было принять какое-нибудь решение, он своеобразно прекращал дебаты. Если предложение кого-нибудь из женщин ему не подходило, он говорил, как отреза’л:
– Не долдонь! Я хозяин.
И в доме наступала мертвая тишина. Дома дядя Егор не терпел социалистической демократии.
.