ГЛАВА VII
* Из записок Идун Ольсен *
Иногда я вспоминаю те удивительные дни, когда для меня все здесь только начиналось. Даже, как ни странно, скучаю по ним. Хотя, что тут странного? Ведь мы пришли в этот мир не только чтобы наслаждаться жизнью и радоваться… Мы просто пришли сюда.
В такие моменты я беру свой дневник — тетрадку в серой обложке с твердым черным корешком, и перечитываю свои заметки, оставленные чернилами на сероватой переработанной бумаге и каждый раз замечаю в них что-то новое, а, может быть, просто сама становлюсь немного другой. Становлюсь взрослее.
И продолжаю искать ответы.
*
Когда я училась в начальной школе Йонас Улафссон сказал, что я — андроид. Это было на перемене в коридоре. Я ответила — ну и что из этого? А Йонас сказал: докажи, что ты человек, андроидам тут не место. Он оглянулся на своих приятелей и вдруг с какой-то неприятной улыбочкой протянул мне нож для бумаги. Я посмотрела ему в глаза, взяла его глупый нож и спокойно провела им по своей ладони… но не учла, что он оказался острым как бритва, так что порез вышел глубоким. Деревянный пол и мой свитер с оленями тут же залило кровью. Несколько одноклассников, включая самого Йонаса убежали, а я стояла, смотрела на рану и вытекающую кровь… и ничего не чувствовала.
Выяснилось, что у меня редкое генетическое расстройство — врожденная нечувствительность к боли. Даже удивительно, что я дожила до 7 лет и никто ничего не заподозрил. Так что, наверное, надо сказать спасибо Йонасу. Но это — вряд ли…
После переполошившего всех происшествия с ножом школьная медсестра что-то заподозрила и отправила меня на обследование. Оно показало очень редкую мутацию гена под названием SCN9A. Родители ужасно перепугались. Накупили специальной литературы, разного медицинского оборудования и первое время, каждый вечер проверяли меня на… целостность. Папа умолял меня быть предельно осторожной, а мама — сама напуганная — пугала меня историями из книжек про людей с врожденной нечувствительностью, многие из которых погибли не дожив и до 20-ти: кто-то стал калекой и покончил с собой, кто-то по глупости прыгнул с крыши… Я, конечно, уверяла родителей, что они зря беспокоятся, что я буду осторожна… а сама все думала — надо же, я оказывается какой-то мутант и урод… Это было несколько неожиданно и обескураживающе.
А еще я пыталась понять, что же такое — боль? Теперь я осознавала, что люди, которые раньше мне казались странно капризными, когда жаловались на нее… на самом деле, чувствуют что-то такое, что мне… не доступно. Но даже когда я тайком с надеждой и любопытством втыкала булавки в разные участки тела, максимум, что я могла ощущать — слабый дискомфорт от постороннего предмета. Боль — чем бы она ни была — не появлялась.
Родители надеялись, что врачи смогут мне как-то помочь… действительно, в некоторых схожих случаях такое оказывалось возможным… но не в моем. Папа подошел к проблеме очень обстоятельно, он вообще ко всему так подходил. Не даром он был известным (в узких кругах) ученым. Он объяснил мне, что люди не только чувствуют вспышки нестерпимой боли при травмах, люди… всегда так или иначе живут с ней. И она им даже помогает! Например, при каждом шаге еле заметное болевое ощущение, даже неосознаваемое человеком, корректирует постановку стопы, формирует динамику движения суставов при ходьбе. Резь в желудке напоминает о том, что пришло время поесть. Боль в глазах напоминает о необходимости дать им отдых от планшета или монитора… И так далее. Он проводил со мной все свободные от работы вечера, стараясь вжиться в мое состояние, пытаясь придумать способ как мне помочь. Найти, как он говорил, Параллельный путь… Путь моего самосохранения.
А потом ему предложили работать в Круге. И он, несколько неожиданно для нас с мамой, согласился. К тому времени, он уже несколько лет увлекался биологическими исследованиями, непопулярной в научном мире теорией биоцентризма и прочими подобными вещами от которых «серьезные» ученые воротили нос. В Круге ему предложили работу, связанную с его основной специальностью — астрофизикой, но также обещали обеспечить столь желанную свободу и для других исследований… да и вообще, наобещали, похоже, с три короба. И он согласился… хотя все это, как я сейчас понимаю, попахивало авантюрой. Но подозреваю, что решающим доводом была… я. Ведь, как все знали, в школах и университетах Круга обучают парапсихов. Какие только слухи о них не ходили и, наверное, папа — даже вопреки доводам рассудка — надеялся, что они научат меня чувствовать… Боль?
*
Забыла упомянуть кое-что, пожалуй, даже забавное. После того случая в школе ко мне до самого отъезда прилипла кличка «андроид» и я из гордости (или упрямства), стала вести себя подчеркнуто холодно и бесчувственно, хотя, на самом деле, я изначально была просто очень спокойным и здоровым ребенком, отчего, видимо, моя болезнь и обнаружилась так поздно. В общем, постепенно я всерьез увлеклась танцами — мои занятия ими в числе прочего входили в программу Папиной превентивной терапии — он считал, что танцы позволят мне стать более ловкой, скоординированной, и сведут к минимуму хотя бы случайные ушибы и травмы. Лет в 11, я, помимо основной программы, разучила приемы и движения из «стиля робота» и это, вкупе с моей немного кукольной внешностью — большие сине-серые глаза, светлые волосы — неожиданно принесло мне некоторую популярность в школе. Говорили, что изображать робота у меня получается до жути правдоподобно. Перед самым отъездом я даже выиграла приз за самый оригинальный танец во время школьного фестиваля. Было немного обидно уезжать, когда все вроде бы стало налаживаться. Впрочем… нет. Кажется, это я уже додумываю. Просто было странно покидать родной Осло, расставаться с немногими друзьями. Ну и ехать в неизвестность к этим, как у нас говорили, «сумасшедшим сектантам».
Но мы все же уехали.
*
До сих пор помню, как оказавшись в аэропорту, я удивилась царившей здесь тишине. Аэропорты ведь должны быть шумными. Но нет! Немногочисленные пассажиры почти бесшумно сновали по полупустому зданию в своих серых, бежевых и коричневых одеяниях. Просто пир красок…
Город Круга, в который мы прилетели, частично находился на территории Дании, но это не было Данией. Даже говорили тут, зачастую, не на датском. Часто раздавались негромкие английские фразы — поскольку тут собрались парапсихи со всего мира, но иногда слышалась и какая-то уж совершенно иноземная речь: в разговоре идущей перед нами пары студентов (один из них был индийцем, а второй, кажется, китайцем) папа с удивлением опознал санскрит. «Они используют его как разговорный язык», — с изумлением поведал он нам с мамой, но мы с ней не особо удивились. Мы ведь не знали толком чего ожидать. А слухи обещали нам все что угодно: начиная с зашитых ртов у детей моего возраста, и заканчивая каким-то… дурно пахнущими чудесами.
Чудес пока не было, но одного мальчика моего возраста и чуть пониже меня (что, впрочем, было для меня привычно) я все же заметила. Он стоял у большого окна в зале ожидания и разглядывал силуэты самолетов, что белели в сумерках снаружи. Когда он обернулся, словно почувствовав мой взгляд, я заметила, что рот у него плотно сомкнут, но никаких швов вроде бы не разглядела. Засмотревшись на этого предвестника моего неопределённого будущего, я не заметила упорно движущуюся по прямой женщину с большим вертикальным чемоданом на колесиках и пребольно ушиблась о его острый край…
Шучу.
Пока мы ехали в бесшумном электро-такси к нашему новому дому, мои мысли все возвращались к тому неизвестному мальчику в аэропорту. Уже выйдя вслед за родителями в вечерний холод улицы, я вдруг поняла, что меня поразило больше сомкнутого рта или серой одежды — у него были удивительно ясные глаза: на миг посмотрев в них, я как будто куда-то провалилась. Это было, пожалуй, по настоящему не обычно… у моих одноклассников в Осло я таких взглядов что-то не замечала.
1.
Мы подошли с папой к забору и, словно сговорившись, остановились и посмотрели на мою новую Школу. Это было внушительное темное четырехугольное строение с внутренним двориком — почти небольшой замок, даже с четырьмя башенками в четырех углах на шпилях которых развивались флаги Круга… Над башнями кружили какие-то черные птицы.
— Смотри, Ид, — сказал отец, — кажется, это твои одноклассники… уже научились превращаться в ворон…
Я чуть улыбнулась краешком рта и скептически посмотрела на него.
— Это, наверное, галки, пап… и я тоже читала Крабата.
Он по-мальчишески улыбнулся в ответ и кивнул мне, показывая на высокие двери. Странно, что здесь он стал будто бы каким-то помолодевшим и более беззаботным что ли. Похоже, ему здесь нравилось, и он воспринимал весь этот наш переезд как большое таинственное приключение. Вот бы мне так.
К массивные двойным дверям в утренних сумерках торопились одинокие фигурки в сером со смешными черными мешками за плечами. Ученики Школы Круга. Мы с папой пошли вслед за ними. В утреннем воздухе искрились снежинки.
Оказавшись в пустом здании — мы все-таки опоздали — мы с папой разыскали комнату дирекции (родители уже были здесь до этого и все заранее обговорили), и вскоре меня передали меня какому-то низкому толстяку в средневекового вида коричневом балахоне. Он, заметно пыхтя, повел меня на второй этаж то и дело оглядываясь — словно боялся, что я сейчас передумаю и убегу. Может, именно так и стоит поступить? — подумала я, но тут он остановился, постучал в дверь одного из классов, подождал немного и, заглянув внутрь, поманил меня рукой.
Я вошла в класс. Он оказался довольно просторным, но слишком темным. Свет от тяжелых старинного вида люстр, свисающих с высокого потолка был довольно тусклым, а сквозь высокие окна этим пасмурным утром его пробивалось не так много. Я увидела три длинных ряда парт с сидевшими по одиночке учениками примерно моего возраста, а у массивного учительского стола стоял человек… в серой маске.
Ух ты, это, оказывается, правда! — почти восхитилась я про себя. Учитель посмотрел на меня сквозь прорези маски и, указав на свободную парту в конце первого ряда, просто сказал: «садись».
Я прошла между рядами и опустилась на жесткий деревянный стул. Никаких тебе приветствий, представлений и рассказов о себе. Впрочем… тем лучше.
Передо мной сидел какой-то симпатичный мальчик с темными волосами, когда я проходила мимо он посмотрел на меня, как на какое-то чудо-юдо. Это было… странновато. Вроде я не была тут единственной девочкой — пока я шла на свое место я заметила еще троих. Но потом, когда учитель продолжил говорить, я поняла… ученики у которых он иногда что-то спрашивал отвечали жестами.
У них всех и правда были зашиты рты!
Как я не готовилась мысленно ко всему этому, оказаться в роли новенькой — этакой чужеземной каланчи, которая к тому же единственная среди учеников может свободно разговаривать — даже для меня с моим заниженным порогом чувствительности нервной системы стало не слишком-то простым испытанием…
Первое время я даже толком не понимала о чем говорит стоявший перед классом учитель. Да и его серая маска не слишком способствовала созданию дружественной атмосферы. Мне все казалось, что все они исподтишка поглядывают на меня и думают обо мне что-то свое… что-то странное… хотя, на самом деле, это, наверное, было не так. Ученики внимательно смотрели на доску, на которой сменялись черно-белые изображения и на учителя… а тот вообще не обращал на меня особого внимания, продолжая что-то рассказывать про Эпидемию. Разве что в какой-то момент тот мальчик, сидевший впереди, вдруг обернулся и взглянул на меня… но так неожиданно тепло и понимающе, как мог бы посмотреть, наверное, близкий друг… Учитель, который, казалось, даже не глядел в нашу сторону, тут же сделал ему замечание, назвав его Дугласом.
А я вдруг немного успокоилась. Они вовсе не монстры и не жертвы, подумала я. Просто… они другие.
*
На первой перемене ко мне неожиданно подошла одна из девочек. С каштановыми волосами, карими глазами и довольно бледной кожей. Она показалась мне уверенной в себе и доброжелательной.
— Меня зовут «…» — показала она, — ты понимаешь язык жестов?
— Да, — ответила я на английском, — только имя не разобрала. Она кивнула и достав ручку написала на листке бумаги, что лежал у меня на парте: «Эйд».
«А я — Леа», написала, присоединившаяся к нам невысокая девочка с золотистыми волосами и очаровательной улыбкой.
— Идун Ольсен, — назвала я свое имя.
Я посмотрела взглядом еще на одну девочку, что сидела на третьем ряду за своей партой.
— Это «У…», — показала Леа, — но она почти не общается.
— Почему? — спросила я (имени я, увы, опять не разобрала).
Леа неопределенно пожала плечами.
— Сложно… так сразу объяснить… — показала Эйд. — Она… немного странная.
Меня это немного заинтриговало, но в тоже время стало как-то не по себе.
Стараясь не глазеть на рты моих новых подружек (меж приоткрывающихся иногда губ которых, как мне показалось, блестело что-то вроде… синтетических нитей?), я стала осматриваться класс и краем глаза заметила, что тот мальчик с зелеными глазами… Дуглас, кажется, — сейчас он общался с каким-то хрупким темноволосым пареньком, стоя в другом конце класса, — то и дело бросает на меня взгляд. Эйд тоже это заметила и понимающе усмехнулась краешком рта, опять сверкнув нитями, а Леа то ли ничего такого не заметила, то ли не подала виду…
Я подумала, что нужно бы спросить у своих новых одноклассниц про учебники — где их тут берут, и как вообще все тут устроено, но тут в класс вернулся учитель. Он подошел к столу и просто прозвенел в небольшой колокольчик — никакого тебе общешкольного звонка.
Начался следующий урок.
*
На втором уроке я решила постараться вникнуть в смысл слов учителя. Но это оказалось… не так уж просто. Дело было не в том, что у них была какая-то сверхсложная программа, которую мне предстояло нагонять… просто… сам смысл сказанного ускользал от меня, казался мне какой-то чепухой. Или даже хуже того. Все это походило на какую-то пропаганду. Да и сам способ общения с учениками был каким-то… странным. У нас дома учитель мог максимум сказать ученику, что тому нужно больше стараться… здесь же учитель иногда практически открыто насмехался над кем-то из учеников… И если на прошлом уроке он говорил про Эпидемию, на которой они все тут, кажется, действительно помешаны (он рассказывал про какого-то сошедшего с ума немца по фамилии, кажется, Блюмер), то сейчас он начал нападать на Внешний, как он его называл, мир.
— Они называют нас сектантами… — говорил учитель в маске (что само по себе казалось мне весьма…. ироничным). — Но… кто же они сами? Они подчиняются своим президентам, верят в свой строй, в эту демократию, капитализм… Учат тому же своих детей. Многие из них живут, руководствуясь лишь самыми простыми инстинктам… ведь их мозг в большинстве случаев — так и остался лишь сплавом мозга рептилий (?) — того, который ученые называют ромбовидным мозгом, и мозга млекопитающих — то есть, лимбической системы. Неокортекс же, устойчивые нейронные связи в котором формируется у людей примерно к двадцати пяти годам, — к тому возрасту, когда в Сатья-югу у юношей заканчивался период брахмачарьи (?), что, конечно, не случайно… — у них зачастую не сформирован полноценно. Стоит ли слушать таких людей? Даже их собственные исследования показали, что средний психилогический возраст горизонталов (?) — 13 лет! По-сути, они не старше вас!
(Из сказанного учителем я едва поняла половину).
— Конечно, кто-то может возразить, что и среди Низкорожденных полно умных людей, но… — это ум, являющийся продолжением глупости! Ум хитрой обезьяны, которая посмотрела вокруг, лениво попыталась охватить своим, увы, недоразвитым умом эту Вселенную и ее бесконечные многогранные проявления, ничего не поняла… и, в итоге, отмахнулась от нее с этаким квазимудрым скептицизмом.
Так кто же из нас сектанты? Парапсихи… вновь и вновь ежедневно пытающиеся отыскать в себе и в мире Сияющие крупицы Истины, преданно следуя разработанным Правилам — этим методикам работы над собой, взятым Оставившими из проверенных временем духовных практик… или эти так называемые люди-разумные, что, лежа на диванах, впитывают так называемые новости? Да что там вообще может быть «нового»?.. При таком образе жизни. А потом они рассуждают о сумасшедших сектантах Круга, зачастую даже не поднимаясь с тех же диванов (тут я задумалась о диванах и их роли в нашей жизни). В то время, когда вокруг нас простирается Неизвестность… когда… шаг в сторону с этого тонкого… каната Правил, протянутого над Бездной, может стать для каждого из нас последним… Когда где-то там… ждут своего часа чудовища.
Это было слишком. Я подняла руку.
— Да… Идун? — спросил учитель. Серая маска терпеливо смотрела в мою сторону.
— Но откуда вы знаете… где истина? Какие-нибудь мормоны, например, верят в свою Книгу Мормона — сказку, которую написал Джозеф Смит (мне ка-кто рассказывал об этом папа). Чем лучше… верить в чудовищ?
Кое-кто из учеников оглянулся на меня. Похоже, по здешним меркам, это был почти переполох… но сам учитель совсем не удивился и не разозлился.
— Хороший вопрос, Идун. Но мы… не люди веры, позже ты сама убедишься в этом. Все, чему учим вас мы — наставники, однажды вы сможете проверить на собственном опыте… Ты права — слепой веры никогда не бывает достаточно для разумного и ищущего Настоящие ответы человека. Но наши убеждения — это не вопрос веры. Даже само разделение людей на парапсихов и Низкорожденных было спровоцировано атакой чудовищ. Хотя за это… им, пожалуй, можно было бы сказать спасибо, — из под маски донесся его невеселый смешок.
— Но… — начала было я.
— Ты, наверное, хочешь сказать, что существуют другие теории? (Тут он угадал). Конечно, мы знаем об этом. Но кому ты доверишься — тому, кто повстречался в ночи с Тигром и выжил, пусть плохо разглядев его… но в итоге, пострадав, унес с собой следы его зубов и когтей… Или тому, кто ни разу его не видев, заверяет, что никаких тигров не существует?
— Но тигра можно увидеть в зоопарке… — попыталась возразить я, хотя это прозвучало, наверное, глупо… Кто-то в классе, кажется, хмыкнул.
— А следы воздействия чудовищ можно обнаружить повсюду. Например, просто взяв в руки первую попавшуюся газету из Внешнего мира…
По классу теперь открыто прокатились негромкие смешки, я пожала плечами и села на место, решив, что продолжать этот спор бесполезно. Какой-то рыжий паренек с тонкими чертами лица, сидевший в центре второго ряда, знаками показал своему однокласснику: «Сама, наверное, верит в троллей, а берется читать нам нотации…»
Мне это показалось даже забавным. Совсем недавно мы с папой как раз обсуждали вероятность существование троллей. И решили, что она отнюдь не равна нулю.
*
Завершился этот не слишком легкий для меня первый день в Школе даже нелепее, чем начался.
После завершения последнего урока (Ремесла), на котором я просидела, не зная, куда себя деть и делая вид, что читаю взятую с полок книжку — это, к моему удивлению оказался знакомый мне с детства сборник сказочных повестей Астрид Линдгрен, — я столкнулась в коридоре с третьей девочкой из нашего класса, кажется, даже ушибла ее слегка, чего со мной давно не случалось. Я тут же смущенно извинилась, а она лишь бросила на меня отрешенный и какой-то пустой взгляд и просто прошла мимо.
Это заметила Леа, которая сочувственно показала мне жестами:
— Не переживай… Ула (наконец, я разобрала, как зовут эту девочку), она странная, у нее как бы… аллергия на людей… Дело не в тебе, понимаешь?
Я кивнула. Хотя… нет, я не понимала. Аллергия на людей?..
Тут к нам подошла Эйд и предложила проводить меня в библиотеку (я попросила об на последней перемене). Эйд, похоже, была тут вроде как за старосту. Леа тоже пошла с нами за компанию.
Библиотека — чтобы оказаться в ней, нам пришлось спуститься в полуподвальный этаж — поразила меня обилием старых и новых книг, каким-то странным незнакомым, но приятным запахом, а так же тишиной и очень уютными с виду креслами под причудливыми торшерами — так и хотелось устроиться в них с каким-нибудь фолиантом. Библиотекарь (это был вихрастый парень, по виду — старшеклассник), который забавно морщился при каждом негромком звуке, вроде скрипа половиц, выдал мне тоненький учебный планшет, вписал мое имя в какую-то толстую книгу (он написал его готическим шрифтом с помощью чернильной ручки, причем бегло!) и, без особых церемоний, отправил нас восвояси.
Когда я, наконец, вышла из школы уже почти смеркалось. Из любопытства я решила обойти здание школы (девочки остались на какие-то дополнительные занятия — сколько они вообще тут учатся?). Заодно взгляну — галки это кружат над башнями или все же вороны — во мне вдруг проснулся орнитолог. Пока я сидела в классе, мне в какой-то момент послышались крики ворон.
Зайдя за угол здания, я замерла на месте с изумлением увидев, как какой-то рослый толстый парень в черном бросил в мальчишку, балансирующего словно канатоходец на кольях высокого кованного школьного забора сумку (это же тот одноклассник — Дуглас, поняла вдруг я), и тот, потеряв равновесие и перекрутившись в воздухе, упал вниз с высоты пары метров.
Подумав, что те, что сбили Дугласа — с толстяком была еще пара парней, — могут причинить ему дальнейший вред и не понимая, что, собственно, собираюсь делать, я, все ускоряя шаг, пошла в их сторону. Но школьники в черном вдруг разом убежали — видимо, сами испугались того, что что натворили. А к Дугласу, лежащему на земле, — подбежал, появившийся с другой стороны школы тот его хрупкий товарищ, тоже из нашего класса… Я, оказавшись в центре покрытой снегом тропинки между ними и зданием школы, вдруг растерялась и, чувствуя что краснею, быстрым шагом прошла к украшенной коваными листьями калитке мимо приходящего в себя Дугласа и его друга, который помогал ему подняться…
2.
В итоге, вся первая неделя в Школе Круга далась мне совсем нелегко. Под конец я даже попыталась взбунтоваться и высказала маме, которая подвезла меня в школу на появившемся у нас недавно электромобиле (тут почти у всех такие), все, что накипело у меня на душе. Кончилось это для меня довольно неловко, так как наш разговор, кажется, услышал случайно оказавшийся у раздевалки Дуглас. Вот же повезло… Его брошенный на меня изумленный взгляд смутил меня, и я растерянно замолчала. Кажется, до этого он принимал меня за кого-то совсем другого.
Но постепенно что-то стало меняться. Я начала открывать, что большинство предметов здесь… просто волшебные. Например, уроки танцев — их тут называли пластикой. То, что я считала танцами до знакомства с преподающей их мисс Дин теперь казалось мне… почти пародией. Ведь здесь на танцах… у тебя как будто танцует сама душа. А на музыке мы иногда слушали «голоса в тишине». Это вообще сложно описать — похоже на те редкие сны, когда ты вдруг слышишь какую-то прекрасную мелодию или песню. Только происходит все более ярко и осознанно.
Мисс Уиндэм, преподаватель метафизиологии, провозилась со мной несколько часов, обучая азам медитации, и, в итоге, похоже, теперь, я умею медитировать. Прямо как те дзен-буддисты из одного фильма, что мы как-то смотрели с папой. Сижу в позе лотоса и периодически впадаю в эту самую Нирвану. Оказалось, что медитировать довольно просто (базовую технику тут знают даже младшие ученики). Но как же это все-таки… волшебно. Что-то я стала повторяться?!! Но сейчас… даже сами мои мысли, кажется… состоят из какой-то совсем иной субстанции. Из очень приятной субстанции.
Все это рождает во мне какое-то странное ощущение, которое я называю про себя Трепетом.
Я могу сидеть, например, на уроке Ремесла и заниматься какими-нибудь глупостями. Скажем, складывать из рыжих листов бумаги тигров-оригами (ну или изредка — альбиносов из белых). Делаю я это с чувством глубокой иронии — ведь мои тигры, с опущенными головами и печальными бровями выходят ужасно меланхоличными… (И в чем тут ирония? — спросит кто-то. Я лишь пожму плечами…) Но даже когда я аккуратно сгибаю первый уголок плотного листка бумаги, я чувствую какой-то внутренний трепет от этого простого действия, ощущая… гармонию идеально совпадающих краев листка?
Или… сплетая друг с другом разноцветные нити — одно время я пыталась сплести себе браслет на запястье (подруга в Осло учила меня этому, но без особого успеха), теперь я вдруг могла подумать о том, что для того чтобы сплестись вместе — каждая из нитей ведь должна отклониться от своего естественного прямого направления, иначе… ничего не получится. Две нити не станут одним.
Даже глядя на рукава своего свитера из серой и красной шерстяных нитей (его недавно купила мне мама) и на свои выглядывающие из под его рукавов белые кисти рук — я порой ощущаю странный трепет.
Когда пересказываешь подобные вещи, кажется, что это какие-то глупости, но… эти мои ощущения и новые мысли… словно идут откуда-то изнутри. Из некоего нового измерения во мне. Из глубины. Теперь я, кажется, начинаю понимать смысл казавшееся мне раньше непонятным прозвища Низкорожденных — «горизонталы»… И, возможно, это все — только начало?
3.
Странные лекции учителя тоже начали казаться мне более осмысленными, и… глубокими. Как бы парадоксально иногда ни звучали некоторые его утверждения… Например, сегодня в начале урока он заявил, что большинство обывателей (на этот раз он милостиво не стал разделять людей на парапсихов и Низкорожденных) путают субъективное и объективное. Считает объективным мнение общества, толпы, правительства… — в общем, некой группы людей, а субъективным (подразумевая — неправильным) — мнение отдельного человека. «Это полная чушь, — сказал учитель, обведя класс своей серой маской. — Объективным является как раз ваше личное, глубоко запрятанное внутри мнение или отношение к чему-то внешнему или внутреннему. Наша задача лишь научиться различать этот негромкий голос истины… шепчущей изнутри.
А я лишь подумала, что папа бы с ним полностью согласился.
В середине урока, когда в очередной раз наступило время дискуссий (они тут бывают довольно занятными, вот разве что выбор тем…), Учитель вызвал к доске того рыжего паренька, что отпустил в самый первый мой день здесь замечание про троллей. Его зовут Люциус. Он остроумный и довольно ехидный. В отличие от некоторых других учеников, он, похоже, совсем не боится учителя. Противником Люциуса опять был Дуглас. Выступать перед он классом он заметно стесняется, но когда начинает что-то говорить — это всегда неожиданно и интересно.
— Что ж, — сказал учитель, — поговорим сегодня о смерти.
Ого, вот так сразу! подумала я.
— Было бы интересно узнать ваше отношение к ней? Люциус?
— Путь самурая лежит через смерть, — изрек Люциус (то есть, на самом деле показал жестами, конечно, но сделал это с таким характерным апломбом).
Учитель кивнул. Даже сквозь маску ему удалось передать свое ироничное отношение к комментарию Люциуса.
— Когда я читал все эти книжки про самураев… про бусидо… Книгу Пяти Колец и прочее, — продолжил Люциус, я… считал, что никогда не смогу стать таким… отрешенным и мужественным, как они. Никогда не буду готов отдать свою жизнь за что-то… или кого-то… Я и сейчас так считаю, — добавил он, после довольно эффектной паузы.
По классу разнеслись негромкие смешки. У некоторых учеников из-за нитей они выходили весьма забавными, похожими на фырканье каких-то зверьков.
— Но? — спросил учитель.
— Но теперь мне нет до этого дела, — сказал Люциус. — Все эти размахивания мечами, готовность убить или быть убитым. К чему это все? Так глупо…
Он замолчал.
— Ну, например, к тому, чтобы защитить себя и своих родных от врагов, — произнес учитель.
— Пока не было такой необходимости, — пожал плечами Люциус.
Учитель кивнул и повернулся к Дугласу.
Тот, казалось, задумавшись, смотрел куда-то в окно за которым опять падали снежинки.
— Дуглас?..
— Раньше, — начал Дуглас, — когда я читал про Эпидемию… или про какие-то катастрофы, меня всегда ужасали все эти мучительные смерти… столько смертей, страдания… — это было слишком. Я не мог это принять… старался просто не думать об этом. Хотя, это не всегда получалось… Но однажды я понял… что на самом деле, возможно, неправильно… пытаться распространить свою эмпатию сразу на всех страдающих и погибших… Ведь для каждого человека существует… лишь одна смерть. Его собственная. И мне… стало как-то легче от этой мысли.
— Молодец Дуг, — произнес учитель, — это и правда весьма интересная мысль.
— Но неверная, — возразил вдруг Люциус.
— Отчего же? — учитель посмотрел на Люциуса выжидающе.
— Когда ты умираешь, вместе с тобой… отчасти умирает и весь мир. Мы же… парапсихи. Разве не мы бьем себя в грудь, заявляя, что мы — часть этого мира, а мир — часть нас, что все взаимосвязано, что наше индивидуальное Сознание подобно волне в океане Всецелостности. Дуглас сейчас… мыслит слишком материально.
Учитель кивнул, его маска обратилась к Люциусу. — То есть, ты считаешь, что боль… от гибели «каждой волны»… испытывает весь «океан»? И вся эта боль возрастает в геометрической прогрессии?..
— Я… не знаю, — Люциус пожал плечами.
Учитель некоторое время стоял молча. Мне вдруг показалось, что мысль Люциуса как-то… озадачила его. Да и меня, если честно, тоже… хотя… я, наверное, не все поняла.
— Ладно… оставим пока этот вопрос и вернемся немного назад, — наконец, произнес учитель… Ты начал с пути самурая. Но затем ушел в слишком приземленную трактовку известной фразы и пришел к довольно закономерному результату — отрицанию. И это правильно — ни одна живая душа… если она не больна, конечно… не станет стремиться к смерти. Но я полагаю, что для нас подойдет более мягкая и не такая прямая трактовка фразы. Как вы думаете о чем я?
— Ну, это банально, — показал Люциус, — «помни о смерти» и все такое.
Учитель кивнул.
— Да… Именно… Однако, не все банально, что кажется нам таковым. Да… для нас всех будет полезно иногда вспоминать о том, что через несколько десятков лет… нас не станет. Это поможет меньше зацикливаться на каких-то мелочах и настроиться на более продуктивный и даже позитивный подход к жизни. Ведь все эти болезненные мелочи преходящи… А жизнь… жизнь каждого из нас… рано или поздно несомненно оборвется. Таким образом, мы приходим к тому, что помня о смерти, мы начинаем больше ценить жизнь…
— Путь парапсиха лежит через смерть? — показал Люциус, чуть усмехнувшись.
Учитель серьезно кивнул и отправил ребят на место.
— Но Люциус прав в том, что было бы банально… подобно горизонталам, остановиться на сентенции «mento mori» и благополучно жить себе дальше, возможно, больше про нее и не вспоминая.
Люциус подходящий к своей парте победно вскинул кулак, а я неожиданно для себя чуть улыбнулась краешком рта.
— Мы зайдем немного дальше, — вкрадчиво продолжил учитель. — На одном из будущих испытаний вам всем предстоит… умереть. У кого-то из вас этот опыт может произойти даже раньше. Но не пугайтесь… Это будет просто опытом. Вы, конечно, не умрете окончательно.
Ого, подумала я… нам предстоит умереть?..
— Мучительным опытом, как у самураев? — подняв руку, спросил Крихтон.
Учитель посмотрел на него, его глаза как мне показалось, блеснули сквозь прорези маски.
— У кого как, — задумчиво проговорил он, — у кого как…
*
Насколько я знаю, — написала я в тетрадке, в рамках ежеурочного отчета. — Мы и так все время умираем. Отмирают эритроциты в крови, умирают клетки кожного покрова, выпадают волосы… — почти все клетки в нашем теле рано или поздно обновляются. Кажется, лет за семь. Если бы мы не умирали ежесекундно, мы… не смогли бы жить. (Материальное бессмертие отчасти доступно лишь одноклеточным, но… их жизни не позавидуешь.) Возможно… и Биосфера Земли в этом смысле подобна человеческому телу — теряя отдельные клетки — отдельных существ, она постоянно обновляется и, за счет этого, может существовать дальше… Но также, возможно, что иногда этот Макроорганизм сталкивается с угрожающими его жизни проблемами, когда, например, некий отдельный вид начинает бесконтрольно размножаться внутри биома и тогда… лемминги бросаются вниз с обрыва… а так называемые люди (среди семи миллиардов которых около двух миллиардов живет в нищете, а миллиард — не умеет ни читать, ни писать) «вдруг» сталкиваются с так называемой Эпидемией…
Я еще хотела написать, что, возможно, среди оставшихся в живых леммингов тоже есть некоторые умники, которые обвиняют в нелепой и ужасающей смерти собратьев неких мифических чудовищ (только поменьше размерами), но решила этого не делать. Все таки… им удалось заслужить мое уважение. Не леммингам конечно… Наставникам… Моим здешним одноклассникам… — Парапсихам, как их прозвали за пределами Круга… Единственное, к чему я так и не привыкла — это их постоянное навязчивое возвращение к темам Эпидемии и чудовищ. Недавно я спросила папу отчего они так убеждены в собственной правоте в этом вопросе? Ведь нет никаких научных доказательств!.. Даже просто достоверных свидетельств, которые бы подтверждали их теории… Он пожал плечами и сказал, что и сам не знает, где тут правда… но вера в произошедшую атаку чудовищ является ядром их убеждений, и разрушить ее будет равносильно тому, чтобы разрушить фундамент всего сообщества Круга.
«Мне бы не хотелось, чтобы это случилось», — добавил он, задумчиво помолчав.
И я поняла, что — мне тоже. Пускай верят в своих чудовищ, до тех пор пока остаются такими… удивительными.
Да, я, похоже, все чаще пользуюсь этими несвойственными мне раньше прилагательными, такими как: «волшебные», «удивительные» и т. п. Прежние немногочисленные друзья, полагаю этому бы весьма удивились… Но… ведь среди безумных убеждений моих новых мм… визави, среди всех этих их странных идей, я регулярно натыкаюсь на какие-то вещи, которые при своей странности одновременно кажутся мне… очень славными.
Например, не далее как вчера я случайно набрела на сайте Университета Круга (куда заглянула из любопытства) в разделе Студенческих досугов на записки одного студента-второкурсника, который жаловался на то, что влюбился в Скрулу… а Скрула — это была такая специфически построенная критическая статья, написанная в некой, подражающей средневековой, манере изложения. Я толком даже не поняла в чем ее особенность из-за сложной и незнакомой мне терминологии. Но… это было неважно!.. Этот студент писал, что осознает все Ее недостатки и достойные порицания симпатии к неким аникеям (?), но все равно ничего не может с собой поделать. Причем, влюблен он был не в автора статьи или его ум (вроде там и ума особого не было) … а именно в саму Скрулу. Он повсюду носил ее с собой — распечатанную на черно-белом принтере и уже изрядно потрепанную. Причем, все это время он четко осознавал, что вся эта «ситуация» — скорее всего следствие манипуляций над его сознанием одного из старшекурсников. А может и нескольких. Но ему было все равно! Он даже жаловался, кажется, так — больше для вида. В общем, видно было, что он… просто гордится своей Скрулой, души в ней не чает!..
Когда я прочитала его заметки я поймала себя на том, что улыбаюсь. Стало как-то тепло на душе. Все-таки это очень необычное место, подумала я. Пожалуй… и я когда-нибудь могла бы попробовать поступить в Университет Круга…
Если, конечно, не провалю свое обучения в Школе.
4.
Папа на удивление не задержался этим вечером на работе, даже пришел пораньше. Мы с мамой обрадовались (хотя мама не показала виду) и стали разогревать ужин, точнее, разогревала мама, а я просто суетилась поблизости, поправляя полосатые салфетки и разливая в бокалы розовое вино (себе я тоже немного налила). По маме было заметно, что она давно хотела устроить этакий изысканный ужин всей семьей и вот, наконец, свершилось. Основным блюдом было мое любимое пюре из картофеля и сельдерея и тушенные свиные щеки (иногда мы все еще если мясо). На десерт — чудесная местная выпечка (нет, насчет выпечки — тут, правда, не обошлось без какой-то местной магии). В общем, просто праздник! Мы даже подняли бокалы, и мама сказала: «за счастливую жизнь на новом месте».
А папа неразборчиво сказал: «м-м, как же вкушно» — как истинный джентльмен он всегда старался порадовать маму. Это я шучу… Было и правда вкусно.
После ужина мама села за ноутбук, кажется, решила выбрать очередную лампу. Вкус у нее всегда был потрясающим и вот, наконец, представилась возможность его проявить. Когда мы въехали в эту квартиру, она была совсем пустой. А теперь я чуть ли не каждый день натыкалась на какие-то купленные мамой в небольших здешних магазинчиках вещи и дом просто преобразился. Я понимала маму — вещи тут были и правда удивительными. Например, эта лампа в виде светящейся ветки дерева, что освещала теперь нашу гостиную… Или торшер с абажуром из рыжих осенних листьев (на самом деле, наверное, из какого-то, очень тонкого стеклопластика). Похоже, в отличие от моего тяжелого случая, уроки Ремесла не проходили для здешних школьников даром…
Послонявшись по квартире и заскучав, я зашла к папе в кабинет и с ногами забралась в кресло, стоявшее у стены напротив его письменного стола. Я очень любила так сидеть у него. Он сидел за своим ноутбуком и кажется, рецензировал очередную статью судя по то и дело появляющемуся у него на лице такому особенному выражению.
— Опять индийцы? — спросила я.
— Китайцы… — откликнулся он.
Я сочувственно кивнула и стала дальше рассматривать красочные снимки галактик, висящие справа на стене. Среди них я заметила пару новых совсем не таких цветастых черно-белых распечаток с каким-то белыми цифрами и обведенными овалами вроде бы темными участками неба. Такое впечатление, что они на этой новой папиной работе что-то ищут. Но что? Я знала, что спрашивать об этом пока бесполезно.
— Пап, а зачем в НАСА вечно раскрашивают снимки галактик?
— Иначе все будет слишком тускло, — ответил он не поднимая головы, — и эти снимки довольно информативны. Молодые звезды отображаются голубоватыми, старые — красноватыми…
— Но все-таки, — не отставала я, — на самом деле, эти галактики… их звезды… показались бы нам белыми? Ну, если б можно было посмотреть на них из космоса?
— Х-м-м… — протянул он, — думаю, человеческий глаз не смог бы охватить взором галактику с таким разрешением…
— А если представить, что есть такой… большой глаз… или глаза, — поправилась я.
— Тогда белыми, — сдался он.
— Так и знала! Они просто скрывают от нас, что космос черно-белый… Ну, на таких масштабах… — я даже растопырила руки, сидя в кресле.
Он поднял на меня голову и рассмеялся.
— Черно-белый космос…
Я вдруг вспомнила фотографию из одной еще дома подаренной мне папой книжке по астрономии и меня осенило.
— И солнце тоже!..
Папа опять посмотрел на меня.
— М-м?
— На самом деле, оно белое! Если смотреть из космоса… а вовсе не желтое, каким его рисуют в учебниках.
Он кивнул.
— Ты права… Умница, что сообразила… Да и небо… не голубое.
— Не голубое?
Он покачал головой.
— Просто коротковолновое излучение солнца рассеивается в верхних слоях атмосферы — голубая часть излучаемого солнцем спектра…
— А само по себе небо…
— Просто кислород, с азотом и аргоном — все это бесцветные газы.
— Так солнце… как бы подкрашивает небо… — протянула я.
— Точно…
Я вздохнула. Не знаю отчего, но я вдруг почувствовала себя обманутой… Все вокруг вдруг стало будто каким-то… менее настоящим?
Я скучая болтала в воздухе ногой в длинном носке — папа опять погрузился в статью, когда мне вдруг пришло в голову, что может… эти их пресловутые чудовища… тоже лишь кажутся чудовищами, а на самом деле, они что-то совсем другое. Например… я прикрыла глаза… в черно-белой пустоте космоса дрейфовал подбитый корабль, несущий в себе на кристаллах сбежавшее от своих органических «хозяев» мирное сообщество искусственных интеллектов. Они уже давно бороздили космос в надежде обрести Землю Обетованную. И вот их корабль с едва работающим рулевым управлением, впервые за сотни лет подлетел к планете, которая, кажется, подходила для того чтобы на ней жить: имела ресурсы, чтобы создавать кремний-органические оболочки в которые можно будет перенести виртуальное сознание (наконец, втянуть выращенными легкими воздух, ощутить вкусы и ароматы… тепло от белой звезды…) … и тут же попал в сеть противоракетной обороны, которая приняла его за неприятельскую ракету. Подбитый, он рухнул на нашу Землю где-то в пустыне… но перед тем, как разбился, в тот момент, когда он раскаленный несся, горя в нашей атмосфере, искины, понявшие, что произошло непоправимое, решили в ответ на эту нежданную фатальную атаку выпустить разработанное ими оружие, сводящее с ума органических существ, а точнее перепрограммирующее их таким образом, чтобы… — скажем… превратить их в своего рода искинов?.. органических существ, управлавляемых искусственными интеллектами, этаких андроидов наоборот? — из корабля вылетели миллионы боевых нанороботов. В воздухе вдруг странно зарябило, а ничего не подозревающие люди, атакованные по всему миру начали сходить с ума…
Впрочем, нет… Эпидемия вроде началась одновременно в точках планеты, удаленных друг от друга на тысячи километров… Странно, кстати. Как-то я раньше об этом не задумывалась…
Тут я вдруг вспомнила, что мне еще надо решить до завтра эти скучные задачи по стереометрии и нехотя выбралась из уютного кресла. Почему-то здесь, у папы в кабинете, моя фантазия становилась такой… киберпанковой… что ли… Видимо, активировалась область мозга связанная с космологией и прочей физикой.
— Привет, китайцам, — произнесла я, обернувшись на пороге.
Папа кивнул, не поднимая головы.
Уже выйдя за двери я вспомнила, что хотела расспросить про предел Оппенгеймера-Волкова, но возвращаться было поздно.
*
Закончив со стереометрией, я легла спать пораньше. Занятия в здешней Школе начинались в 7 утра — к чему я до сих пор не могла привыкнуть.
Перед сном я долго лежала в кровати, глядя на белеющий в темноте потолок и думала об Эпидемии, роботах и этом предстоящем испытании смертью (послее было, на мой взгляд, необычно и даже интригующе).
Незаметно для себя я заснула. А уже под утро мне приснилось, что я стою на улице и, подняв голову, полностью захваченная открывшимся зрелищем, рассматриваю звездное небо наверху. Оно неожиданно оказалось таким… ярким и наглядным, прямо как на тех раскрашенных снимках. И как это я раньше никогда не замечала, что оно такое? удивлялась я во сне.
Невооруженным взглядом я различала тут и там голубоватые и красноватые звезды и даже какие-то вытянутые узкие причудливой формы вертикальные облака (облака газа?), как и падающие тут и там желтоватые метеориты — их было довольно много. Я безотрывно смотрела на это ожившее ночное небо, как вдруг заметила, что прямо сверху не далеко от меня падает часть крыла самолета — такая широкая и серая неправильная трапеция — та часть крыла, что присоединяется к фюзеляжу.
Произошла катастрофа, поняла я. Какие-то, оставшиеся для меня безликими, люди вокруг вроде бы подняли тревогу… по крайней мере, все постарались скрыться от бесшумно падающих сверху обломках под крыши домов. Я тоже поначалу укрылась в каком-то здании, но… отчего-то мне все время очень хотелось вернуться наружу — к этому яркому и разноцветному космосу. И я опять выбралась на улицу.
Я шла по опустевшему городу на который с темного неба бесшумно падали обломки самолета… а я словно все искала что-то или кого-то… Но вокруг никого не было — ни жителей, ни пострадавших пассажиров… Я была там совсем одна.