Не смотрите долго в окна

               

     Кузьминична проснулась от боли в пояснице, зажгла ночник и спустила ноги на пол. Она посмотрела на часы. До подъема  оставалось три часа. Заспанное лицо ее немного затекло, и любой, кто увидел бы его в этот момент, мог почувствовать близкое дыхание смерти. Глаза Кузьминичны провалились. Растянувшийся, но пока еще не заострившийся по-мертвяцки нос перечил анатомическому контуру черепа, обтянутому бледной кожей. Седая коса была единственной чертой, напоминавшей о былой молодости ее хозяйки. Кузьминична любила расчесывать гребнем жидкие волосы, но от недостатка кислорода открывала рот и вскоре прекращала эту процедуру.

     Немного поддержав  ноющую поясницу тихим стоном, Кузьминична слезла с кровати и направилась к висевшему на противоположной стене зеркалу.   Разглядывая свое отражение, старуха не находила его безобразным. «По сравнению с Марьей Васильевной я еще ничего, ведь у той большая бородавка, – думала Кузьминична. – А у  Владимировны лицо получше, но пусть сначала доживет до моих лет, а там посмотрим. Вон ведь Тимоша давеча на концерте подсел ко мне. Значит, нравлюсь? Да уж мужички меня всегда любили…»  И глаза Кузьминичны вспыхнули от внутреннего восторга.

     Старуха подошла к кровати, на которой мертвым сном дышало и сопело тело ее соседки по комнате (обитальцы дома престарелых не любили слово «палата», напоминающее о больничных страданиях). Антоновна вызывала в Кузьминичне раздражение. «Моложе меня всего на два года, а носится как кобыла с телегой и все черт ее не возьмет», – думалось Кузьминичне.

     Она села на свою кровать и снова вспомнила о ноющей пояснице. Но то ли боль начала стихать, то ли подействовала умиротворяющая атмосфера ночной комнаты – поясница после многих часов страданий не столько уже беспокоила, сколько придавала уверенность в том, что боль можно перетерпеть. И за чувством безысходности возникала надежда на вполне определенный и жизнеутверждающий для Кузьминичны исход. «Эх, смерть, а я еще полягаюсь!» – ехидно радовалась старуха.

     Самым сладостным занятием для нее было погружение в свои воспоминания. Она любила прикрыть глаза, чтобы ничто, даже электрический свет, не отвлекало от напряженной работы памяти и воображения. Старуха не понимала,  почему одни образы всплывали черно-белыми, другие – цветными; почему на одних картинах,  выныривающих из прошлого, она могла разглядеть черточки лиц, особенности одежды и даже оттенок спелых антоновских яблок из своего детства, а на других – только смазанные пятна как на засвеченной кинопленке.

     Звуки из прошлого она слышала редко – чаще внимала мысли своих персонажей каким-то неведомым способом.  Просто знала, о чем каждый из них в этот момент думает и что он в данный момент сказал бы.

     Воспоминания были для Кузьминичны более упоительны, чем даже размышления о своих детях и внуках. Поначалу, когда старшая дочь Галинка привезла мать в дом престарелых, в голове Кузьминичны еще билась мысль о случайной ошибке. Каждый день она ждала их и  высматривала в окно. И с Антоновной – соседкой своей –  бесстрашно поругалась из-за того, что та подвинула свою тумбочку к окну. Как же тогда она, Кузьминична, увидит их? Борьба за подступы к окну могла бы закончиться расселением комнаты, но однажды после очередного скандала Кузьминичну осенило, что  все ее хлопоты были пустыми. Они не приходили.

     «Не забрали – ладно,  – рассуждала Кузьминична. – Понять их можно: у Галинки квартирушка тридцать квадратов на троих, а младшенькая живет у мужа-лоботряса. Ведь тут неплохо. Конечно, они будут приходить ко мне сюда, мы сможем видеться. Пусть не часто. У Галинки работа тяжелая.  Да, очень тяжелая. А младшенькая… но она меня никогда не любила, нет. Та, наверное, не придет. Бог с ней. А Галинка придет. Обязательно придет. Мой маленький Васек как вырос. А внученька… внученька радость моя… Придут, конечно. Вот Ваську этой осенью шестнадцать стукнет. И на день рождения свозят. Ну что я ему подарю?.. Что же подарить? Надо дать денег Михалычу.  Пусть купит в магазине ему…  рубашку. Ой, а какого же размера?» – Кузьминичну заводили эти мысли. И рубашку она подбирала на глаз – каким, по ее представлениям, должен быть 16-годовалый юноша.

     А еще Кузьминична упросила электрика купить компьютерный журнал для внука (чтоб непременно с игрой на диске). Не знала, не ведала она – то ли нужно ее внуку, понравится ли подарок? Но уж очень хотела она угодить и выглядеть в глазах внука бабушкой. А прослышала Кузьминична  о компьютерах у Антоновны – та бывала у своего внука и видела, чем ныне увлекается молодежь.

     Но осень прошла. А они все не шли. Кузьминична незаметно для себя перестала их ждать. Дом престарелых вместил в себя весь мир ее новой жизни. Но в этот большой мир она выходила все реже. Даже трапезу по звонку могла пропустить. Не тянуло ни к соседям, ни на посиделки в уютный холл. Ее миром становилась комната с уже совершенно бесполезным окном.

     Кузьминична все чаще погружалась в воспоминания.  Копаясь в собственной памяти, она находила все нужные для психической жизнедеятельности впечатления. Могла растрогать себя или рассмешить,  могла навеять романтические или вульгарно-плотские настроения, могла обжечь свое сознание волной грусти или придать ему жизнеутверждающий фон.

     Она легла и прикрыла свои глаза в предвкушении встречи с новыми ощущениями. На этот раз сознание уносило ее в детство. Вспомнился просторный деревянный дом, в котором, кроме нее, жило три сестры и два брата, родители и дед.  В окно ее комнаты смотрела яблоня. Кузьминична с легкостью восстановила в памяти крючковатый ствол, который, должно быть, искал в своем причудливом изгибе спасение от ураганных ветров, бывавших в тех местах ежегодно. Длинные ветви яблони тянулись к окну, и при сильном порыве ветра хлестали стекло и раму. Казалось, яблоня стучится, словно просит укрыть ее в доме, чтоб спастись от надвигающегося урагана. Кузьминичну охватило сожаление, что ни капли сочувствия  не проявила она тогда к этому несчастному дереву.  От нахлынувшего желания прикоснуться к шершавой и теплой яблоневой коре старуха невольно  стала гладить старый настенный коврик , висевший у ее кровати. «А ведь яблоня была трудяга, – думала старуха. – Хоть и не пускали мы ее в дом и не грели теплом своих рук, но яблоками плодоносила она до самоотречения. Женское иль даже материнское  начало было в нашей яблоне».

     Кузьминична не могла припомнить, испытывала ли она сожаление после того, как было принято решение о продаже родительского дома вместе с яблоневым садом. Она просто не чувствовала того момента, словно что-то важное было выпущено, отчего ей становилось не по себе. Старуха начала нервно перебирать по сусекам памяти. Вспомнила, как в хрущевское лихолетье поехала налаживать жизнь в город.  Приезжала сюда, к своей яблоне, не один раз. Сначала на похороны отца. Да еще денежную реформу тогда объявили, и она, не дождавшись поминок на девятый день, в панике бросилась в город рыдать над своими сбережениями. Потом приезжала к уже больной матери.  А на похороны не смогла – ногу сломала.  Потом вроде бы не ездила… А как старшая сеструха померла, приезжала переоформлять документы на имущество.  Припомнила Кузьминична с какой бессовестной надменностью смотрела она тогда на все эти родительские пожитки. «На кой они мне? – спрашивала она громогласно, возвышаясь над соседями городским чванством. А яблоня?! Она же стояла… Только уже не плодоносила, истощилась и захворала, бедняжка, предчувствуя свой конец. Но никто не подошел к ней, не погладил крону и натруженные ветви, не поблагодарил за годы служения людям из этого дома. Дерево по-прежнему смотрело в окно бывшей детской комнаты Кузьминичны, но в нем было пусто.

     Последовавшие события Кузьминична помнила еще хуже.  Помнила, как приехала с Галинкой продавать дом. Сделку провернули быстро, дочери нужны были немалые деньги для открытия своего бизнеса. Когда узнала, что экскаватор сровнял яблоневый сад и дом с землей – было лишь облегчение: баба с возу! И после того, как Галинкин бизнес пошел под корень, о снесенном доме никто не вспомнил. До слез жалко было лишь дочкину шикарную квартиру, которую пришлось продать. Тогда же Галинка с сыном уплотнила Кузьминичну на ее тридцати квадратах.

     Образы яблони, родительского дома, шикарной квартиры путались у старухи в голове.  И вдруг… стоп! Как же это? Как же это она, Кузьминична, могла забыть о куклах, доставшихся в наследство от матери?! Хорошо помнила она резной сундучек, стоявший в подвале дома, в котором аккуратно были уложены гуттаперчивые служители домашнего кукольного театра. Не знала она, откуда те куклы были у ее матери, но прожила и проиграла с ними до самого начала войны. И приезжая потом в деревню из города, любила спуститься в отсыревший подвал, открыть слегка заплесневевший сундучок и поздороваться с близкими ее сердцу игрушками, которым она в свое время дала восхитительные имена  – Венера, Чарли, Любочка (должно быть, в честь Любови Орловой), Каратыш и Карандаш. Переключившейся с яблони на свое кукольное семейство старухе даже полегчало. Но тут же кольнула мысль: «А они, пожалуй, и сейчас в том сундуке. Дом сровняли, а подвала не тронули. Сделали на том месте чей-то садик. Милые игрушки, вы и сейчас ждете свою хозяйку и, должно быть, не знаете, что она никогда к вам больше не придет»…

     Нашептывая себе имена любимых кукол, старуха вдруг вспомнила о Мише. Мысли о нем в последнее время  щемили сердце и действовали на слезные железы. И чем чаще сталкивалась Кузьминична с людской злобой или равнодушием, чем острее ощущала нанесенную кем-либо обиду, тем глубже понимала потребность в том единственном на земле человеке, кто одаривал ее неземной нежностью.
 
     Кузьминична каждый день вспоминала его. Сейчас же она испытала нестерпимое желание увидеть Мишу наяву хотя бы на один миг. Весь опыт старухиного жития подсказывал, что таких чудес не бывает.  Но она была полна решимости и, не раздумывая, согласилась бы  на этот эксперимент, даже если за  нарушение известных всем законов природы ей пришлось бы расплатиться рассудком и даром речи.

     Как многое значил образ Миши для невесомых остатков старушечьей жизни! Только с помощью него Кузьминична находила утешение и вычищала от болезненных обид даже самые глухие закоулки своей души. Ее не приучили верить в Бога и верила она только в силу любви. Знала, окажись Миша рядом с ней, всем ее обидчикам не поздоровилось бы. Он прижал бы ее к себе и долго-долго не отпускал бы. Именно о такой по-детски наивной нежности в тайне мечтала старуха.   

     В молодости, когда она попала с инфекцией в больничную палату,  каждый день находила на своем подоконнике цветок ромашки.  От Миши. Ромашек поблизости в летнюю пору было много. Одного Кузьминична не могла понять – как Мише удавалось забираться на второй этаж? Вход в больницу был строго воспрещен!  Кузьминична невольно перевела глаза на свой пустой подоконник, на котором никогда не было цветов. 

     «Где же ты теперь, мой Миша? – думала старуха. – Небось уже лежишь зарытым в землю,  как и мои куклы? Не поругайся я с тобою – в сущности из-за пустяка –  жили бы вместе долго».

     Кузьминичну радовало,  что, как ни храбрился Миша, замену ей, Кузьминичне, он так и не нашел. Но после развода запил, опустился. Люди говорили, что видели его вместе с бездомными – беззубого и синего. Но где же она была, почему не нашла, не отмыла, не согрела его?

     От острых воспоминаний старуха почувствовала физическую усталость. Веки налились свинцом, дыхание стало натруженным, руки и ноги – ватными. Кузьминична погрузилась в сон.

     Но даже во сне мысли не собирались отпускать ее. Сознание старухи продолжало  вспахивать раскаленное поле памяти.

     Ей снилось, что стоит она подле родительского дома молоденькой девчонкой. Лил сильный дождь, стрелы молний вонзались в землю совсем рядом с нею, отчего она боялась сойти со своего места.  «Я сейчас должна умереть?», – думала Кузьминична, и слезы покатились из ее глаз. Вдруг она видит, что покойница мать выходит на порог дома и приглашает войти. «Мама!» – готова была сорваться с места Кузьминична. Но тут же мысль о яблоне отвлекла ее. Она бросилась в яблоневый сад, к своему окну. Яблоня ее детства ветром прижималась к подоконнику. Кузьминична прижалась к дереву. Слезы и ручьи дождя перемешались на ее лице и препятствовали нормальному дыханию. Казалось, что от недостатка воздуха она сейчас упадет. Но молнии и страх гибели перестали страшить Кузьминичну.  Наедине с любимой яблоней смерть начала казаться ей естественной и легкой. 

     Подняв голову и посмотрев на свое окно, девушка увидела  отражение сидящего на коне воина со старинными доспехами. Обернувшись, она не поверила своим глазам. Облик видения напомнил ей образ с иконы, которую спящая видела у Антоновны.  «Святой благоверный великий князь Михаил», – прошептали девичьи губы. Упав на колени, страстно, во всю свою девичью грудь Кузьминична заголосила:
– Миша, Мишенька!..

     …Старуху разбудила дверь. Зашедшая медсестра раздвинула шторы на окне.  Так происходил очередной и бесчисленный в ее престарелой жизни подъем. Кузьминична знала, что нужно перетерпеть этот неприятный момент. Ее сознание независимо ни от чего уже начинало готовиться к новому сеансу воспоминаний.

2015