из серии Бабаёжкины секреты
Отошла от дел ваша баушка Яга — надоело смотреть на разные глупости, да и глазами больно слаба стала.
Душа больше не хочет во всей этой каше лесной бултыхаться — уж больно она в последнее время на грязь-жижу болотную похожа. И, что характерно: нет на эту грязь нигде управы — распоясалась она, разухабилась, расцвела махровым, болотным цветом.
Так, о чём это я, вы спросите? Да о том, что уже совсем в нашем Лесе ни житья, ни продыху не стало от вранья, ненависти и злобы.
Послушать расплодившихся до безобразия «умных ораторов», так наш Лес самый скверный, самый отсталый, самый грязный и самый отвратительный из всех ближних и дальних Лесов.
Ну, ладно, если бы в этих орах хоть доля правды была — можно было подумать, что ораторы благое дело делают — за правду борются, за лучшую жизнь, а то ведь просто грязью обливают и Лес наш заповедный и его жителей, можно сказать почти единственных в своём роде.
И что характерно: кто орёт об этом на каждом углу с такой ненавистью и презрением? Тот кто сам, мягко говоря, далече от идеала, чем моя ступа от Луны, на которую сегодня Волченя выл так остервенело, не то наслушавшись этих самых «мудрых оров» и хлебнув водицы из ведьминого источника, не то отчаявшись, что совладать с этим не может.
А ещё санитаром Леса числится, болезный!
О ком это ты, баушка, спросите вы? Ну, перво-наперво, конечно, о Кикиморе, которая возомнила себя «глашатаем правды и свободы», возомнила, что имеет право на всё, что в её блаженную головёнку взбредёт.
Анадысь, сама слышала — не по тряпочному телефону передали, как на краю Главной поляны она разорялась о том, что наш Лес погряз в лени, пьянстве и разврате. Ни дать — ни взять.
Если бы видели с каким праведным гневом в глазах и речах она это орала — аж мороз по коже пошёл даже у меня, видавшей виды, а уж о молодой поросли лесной и говорить не приходится.
От этого самого, орущего «глашатая», во все стороны не только слова бранные летели, но и слюна веером. Как показалось вашей баушке, в этот миг не только у неё создалось впечатление, что она сейчас лапку свою, не до чиста отмытую, начнёт выбрасывать, в знакомом всем «приветствии» - уж больно она обожает этого, с позволения сказать, «устроителя прекрасной жизни для своих соплеменников» и оченьно этим соплеменникам завидует.
А уж, когда она начала верещать, что в нашем Лесе все днём и ночью поголовно пасутся у ведьминого источника, и там же, не отходя от кассы, справляют все свои непотребные нужды и желания, я даже дар речи потеряла.
И ведь, что совсем непотребно: слушает её юная поросль разинув пасти, и головёнкой мотает в унисон поганым словам, даже не задумываясь о том, что сея ораторша и сама не прочь приложится к этому, с позволения сказать, источнику, и тут же все свои потребности в ритме танца исполнить.
Если бы ещё эта «мадама» танцы затевала только со своим лешаком-Лёней — это было бы полдела, а то, помнится, она и старому хрычу Водяному в этом не отказывала, да и с неким Ретиным - неизвестно откуда явившимся в наш лес, была не прочь эти танцевальные оргии устроить.
Не стану утверждать, что у них до танцев дело дошло — свечку не держала, но что ради этого самого Ретина, Кикимора, даже мою юную внешность пыталась одолжить — так это так же верно, «как два пальца об главный дуб», как выражается её благоверный лешак-Лёня.
Больше всего меня беспокоит то, что новоявленной «борчихе за права и правду» дозволяются любые наветы, любые, как сейчас модно говорить, «фейки» в отношении и нашего Леса, и его обитателей.
И этой «ораторше» не важно, что она даже понятия не имеет о том, чем наш Лес живёт, что думает, о чём мечтает, на что надеется.
Не знает она этого, да и знать не хочет, ведь сейчас модно в иных кругах только одно правило: ври, сочиняй, мажь грязью и иными отходами жизнедеятельности всех, кто выше тебя, добрее и честнее, а там — хоть трава не расти.
И, что удивительно: когда Кикимора попробовала хоть что-то ляпнуть о Баюне и Коте в Сапогах — её сразу в холодную сунули на недельку-другую, чтобы её разгорячённую головёнку слегка остудить, а сейчас словно оглохли и ослепли - не слышат и не видят о чём верещит эта "сеятельница правды и добра".
Даже, когда Волченя оскорбился, на то, что «глашатайша» во всеуслышание в качестве примера поголовного "лесного алкоголизма", его привела, и пожалился на неё в вышесидящие органы, его «вежливо» попросили, помолчать в тряпочку, если он не хочет отбыть в места, сильно от нашего Леса отдалённые на все оставшиеся времена.
После этого Кикимора-Болотница уже не на краю Главной поляны «вещает», а в самом её центре, и не одна, а с дюжей охраной: по бокам верные стражи-шакалята зубом щёлкают, а по ближним деревам вороны-падальщицы каркают во всеуслышание.
У лесных наших жителей невольно сомнение закрадывается: а чего это они так раскаркались? Уж не намёк ли это тем, кто слушать это враньё не хочет? И народец, опасаясь, что «поборники правды и добра» могут «нечаянно», в пылу полемики, глаз выклевать, все по своим норкам попрятались, и теперь ни носа, ни клюва не кажут.
После намёка волченя-Вова хотел заняться своими прямыми лесными обязанностями и вычистить лес от всех этих кикиморовских заморочек, но его так шакалы с шакалятами «отрихтовали», что он теперь стриженого пуделька напоминает, сильно намакияженного: под глазами синие с желтизной круги, уши наполовину укорочены, а от хвоста - лишь помело осталось клочковидное.
И что главное: сильно заикаться стал Вова: что сказать хочет, болезный, ни у каждого сил хватает до конца выслушать.
Пустит слезу горькую Вова, махнёт отрихтованной лапой, и побредёт прочь — дальше Луне-защитнице жалиться: она-то его хорошо понимает, в отличие от остальных.
Так что же дальше-то будет, господа-однолесцы? Всё так же вот такие Кикиморы будут напраслину на наш Лес возводить, а если выражаться чисто лесным языком: брехать будут, и на Лес, и на народец его? Неужели на них никакой управы нет?
Вот теперь и думает ваша баушка плюнуть на всю эту пакость и переехать в другой Лес, где её внучатая племянница живёт — там нет такого безобразия, и такого беззакония, как в нашем Лесе. А вы, что думаете, господа-однолесцы на этот случай?
Вот потому и прибывает баушка в печали, что беззаконие, ненависть и подлость всё больше и больше у нас в Лесе процветают, и управы на тех, кто это исповедует и проповедует, нет никакой.
Уже и напрямую просят вышесидящих, чтобы этих чуд-чудных выдворили «с почётом» из нашего Леса куда-нибудь в Лес иной, так потрафивший нашим «ораторам», но на все просьбы и прошения — вышесидящие и лежащие ноль внимания — фунт презрения...
Не выдержала я такого безобразия и спросила анадысь напрямую у бывшей некогда «подруги» Кикиморы:
-Что ты хочешь, пропащая твоя душонка? Что добиваешься своими пасквильными воплями?
Кикимора посмотрела на меня, как на «врага Леса», и только лапкой своей нечистоплотной от себя махнула. И сразу два шакала встали мне супротив: глазом сверкают, зубом щёлкают — в бой рвутся. Только забыла Кикимора, что не с обычной баушкой дело имеет — с Бабой-Ягой.
Накинула я на этих самых шакалов сеть невидимую и приказала ей сжаться до размера 50х50, а потом эту двоицу на самое высокое дерево взглядом закинула. До сих пор там скулят — никто снять не может.
Если бы вы видели, как позеленела Кикимора не то от злости, не то от страха и как шарахнулась от меня: припомнила, видно, бывшая подруга, что не все только языком орать могут.
Ну и что вы думаете, господа-однолесцы, что она после этого притихла? Отнюдь. Помолчала день-другой и за старое вновь принялась: пакостное дело, оно оказывается сильно заразительное — особенно для тех, у кого душонка заросла этой пакостью по самые волосатые ушки.